Дриянский Егор Эдуардович - Записки мелкотравчатого

iv align="justify">   - Ну, Феопен, ты колдун! - сказал Атукаев.

   - Чем это... ваше сиятельство?

   - Да как же? Кому ж придет в голову кинуть в чужом поселке, заглазно, разомкнутую стаю! Долго ли до греха?

   - М-м... ничево-с... они привычны... Стой! - крикнул Феопен собакам.

   Собаки тем же порядком отскочили от корыт и выровнялись; Феопен снова размешал овсянку.

   - Дбруц!

   Пир начался снова.

   - Что, ваше сиятельство, собачки наши служат вам?

   - Как же! Соловей начал стаю править.

   - А голосами как?

   - Тонкоголосы оба: он и Кукла.

   - Гм... этакой дряни и у нас много!..

   - Ну, давай менка. Я двух толстоголосых отдам за одного пискуна.

   - На что ж?.. Не замай пищат.

   - То-то; ты себе на уме... Вот я бы этих арлекинов пару взял.

   - На что ж?.. Они и нам годятся...

   В таком роде длился у них разговор, пока не вернулся Алеев с псарного двора, куда он уходил с Владимирцем осматривать молодых гончих; он объявил Феопену на утро, в десять часов, выступление.

   - Слушаю. А куда идти думаете?

   - Идем в Чурюково.

   - Слушаю! Мы уехали.

   На другой день, часу в восьмом утра, охота наша в полном составе пришла в Братовку и въехала на двор довольно парадно; алеевские охотники вышли навстречу к своим собратам, здоровались с людьми и осматривали собак, после чего обе партии отправились в один из флигелей, где был приготовлен для всех завтрак. Начали выносить и укладывать наши пожитки; часа два времени прошло в суетах и сборах; особенно на дворе было до крайности пестро и шумно. Я почти не отходил от окна и засматривался на эту разительную картину, там борзятник оделял недоеденным пирогом свою свору; тут конюх отъезжающий перебранивался с конюхами-домоседами за подмененный недоуздок; два обозничих разбивали на звенья огромный ворох тенет и укладывали счетом в тенетную фуру; подле них дворовая женщина, в синем холстинковом платье, в белой косынке на плечах, совала сыну-борзятнику две чистые сорочки и что-то съедобное, в узелке; тут вострая борзая сучонка вертелась кольцом перед двумя волкодавами, а те щулили уши и топали как индейские петухи, с поднятыми кверху хвостами... Наконец явился Алексей Николаевич в полном наряде и возвестил нам минуту общего подъема. Подпоясавшись черкесскими ремнями, с сворами через плечо и кинжалами у бока, мы всей компанией вышли на крыльцо. Обе охоты были в полной готовности к выступлению. Охотники были одеты легко и щеголевато, несмотря на походное свое положение: один только Феопен нарядился в какой-то длинный балахон, в котором он, с своим носом и помятым козырьком, был похож на пленного турка.

   Алеев подал знак,- двенадцать борзятников сошлись в кучу и сыграли свой позов: звуки были как-то торжественны и грустны и проницающи глубоко... Собаки взвыли и запрыгали. Из дому высыпал народ - и дети, и няньки, и дядьки, и куча зевак. Все это глазело, слушало... и вот Феопен взмостился на своего солового киргиза, снял шапку, перекрестился, подсвистнул стаю и тронулся со двора; за стаей тронулась другая, потом пошли своры, за ними двинулся обоз... Мы ушли в дом: там, на круглом столе, был уже готов для нас сытный завтрак; есть не хотелось никому; все мы были как-то странно настроены: воображение рисовало в бессвязных картинах эту степь и даль, и чудилась заранее тревога нашей кипучей кочевой жизни... Но вот загремели колеса и бубенчики под крыльцом; все мы, по обычаю, уселись по местам, поднялись враз, помолились; Алеев простился надолго с семьей, и мы в четырех экипажах съехали со двора...

   Теперь, господа, до свидания в Чурюкове.

  

  

   В мире, нас окружающем, есть много таких лиц и предметов, с их относительным значением, о которых, говоря мимоходом, вскользь, мы выражаемся с уверенностью в полноте и непогрешительности их понимания; а между тем, в иную пору, спрашивая себя добросовестно о том или другом предмете, кажущемся нам как нельзя лучше ясным и понятным, мы станем в тупик и не придумаем, что отвечать на свой навязчивый вопрос. Кажется, понятно различие между санником и колесником: так вот, и думается, что санник ни за что не натягнет обода на спицы, а колеснику и вовек не умудриться накрутить вязок, уравнять полоз и тому подобное, а спросите-ка иного краснобая, что такое санник и что колесник? Вот тут и выйдет запятая... А что такое ловчий? Слышится мне прежний вопрос, несмотря на то, что я уже имел честь докладывать однажды, что ловчий есть, во-первых, человек, как и все мы, Люди, а во-вторых, охотник, правящий стаей гончих собак. Но чудится мне снова, что этот вопрос, словно нить Ариадны, потянется за мной далеко, если я не скажу теперь же несколько вразумительных слов о том, что такое ловчий.

   Итак, вместо описания грустной картины нашего ночлега в "степных двориках" (лежащих, не знаю, под каким градусом широты и долготы, верстах в двадцати от села Чурюкова, куда мы держим путь) я счел за лучшее познакомить вас короче с этой, стоящей внимания, личностью.

   Ловчих есть два, пожалуй, даже три рода: может быть, кто-нибудь отыщет их и больше, да о тех говорить не стоит, потому что они люди такого сорта, для которых все равно, быть ли ловчим или каменщиком, плотником, сапожником - одним словом, быть тем, чем им быть п_р_и_к_а_з_а_н_о. Следовательно, каждый из них попал в ловчие только потому, что ему не пришлось быть ни пастухом, ни дворником. Но ловчий по природе, по призванию, п_о о_х_о_т_е - это другое дело, и дело новое, невообразимое для тех, кто не испытывал на себе и не видывал из примера, на что бывает способен человек и что может сделать он по увлечению, по страсти, п_о о_х_о_т_е. Ловчий по призванию - это абрек, сорвиголова, жизнь - копейка! человек на диво другим, человек, по воле, по охоте обрекший себя на труд, на риск, на испытание, на истязание... по натуре своей он должен быть не ровня другим людям: это - натура-особняк, это двужильный, железный человек!

   Говоря об артисте, нехудо иметь некоторое понятие и об инструменте, на котором он играет, и потому скажем вначале кое-что и о том орудии, или инструменте, посредством которого ловчий приобретает себе или громкую известность и славу (конечно, между охотниками) или совершенное бесславие.

   Из всех собак, которые по своей породе и свойствам принадлежат к различным родам охоты, едва ли отыщется хоть одна, которой бы суждено было терпеть такую скорбную участь, какой обречена наша русская, так называемая стайная, паратая гончая собака {Чистых туземных пород гончих собак, между охотниками, в России признается две: первая польская, тяжелая - ружейная, и порода паратая, то есть быстро, "на всех духах" гоняющая зверя. Наилучшею признается порода так называемых костромских зверогонов, употребляемых исключительно под борзыми; но между этими двумя породами есть пропасть вариаций вследствие умничанья самих охотников, посредством подмешивания английской, тумана (?), арлекина и прочих, так точно, как не понимающие дела некоторые борзятники мешают крымку и горскую со псовой породой борзых и тем уничтожают кровных собак.}. По самой уже природе она предназначена к постоянно тщетному разыскиванию чего-то, вечно убегающего от нее, о близости которого доносит ей тонкое чутье; она тянется из всех жил, работает до истощения последних сил, носится, ищет, гамит, хлопочет, и все это для доставления потехи другим, сама же не может и не смеет дотронуться до предмета своих вечных поисков, и чуть она отрыскала, увлеклась дальше своего предела, как уже крик выжлятника и грозная рука с арапником встречают и провожают ее к новым поискам, гоньбе и тревоге. И за всю эту усердную службу в награду - скудная запарка, всегдашний кнут и вечное заключение в тесную закуту в обществе неуживчивых и задорных товарищей, среди удушающих миазмов, грызни, блох, болезней, под тяжким гнетом неволи, укорачивающей и без того ее недолгий век.

   За что же эта необходимейшая и самая дорогая собака в охоте, эта рьяная, самоотверженная, добыточная труженица и вернейшая помощница охотника, доставляющая ему одно из наилучших для него удовольствий, оставлена им в таком черном теле и не выходит ни на миг из-под тирании своих грозных надсмотрщиков и стражей, в то время как сухопарая борзая и вислоухая лягавая пользуются таким почетом и ласкою господина, едят с одной с ним тарелки, спят на мягких диванах и пользуются всеми благами и довольств и свободы?.. А за то, что ни одна из охотничьих собак не обладает таким количеством зверских инстинктов, сколькими наделена гончая собака, преимущественно зверогон; его жадность, заркость и злоба, без постоянного внимания и строгого за ним досмотра, ведут его прямо к зверской одичалости, к "набаловке", то есть он из зверогона делается "скотинником" и может разом испортить всю стаю. Оттого-то выдержка стаи гончих так трудна и требует большого терпенья, уменья и мастерства. Мы уже видели мимоходом пример выдержки собак, и то, что заставило охотников опытных и знающих, то есть графа и Бацова, ахнуть от удивления при взгляде на стаю, брошенную ловчим в поле, без призора и острастки, чтоб знать причину этого удивления. Постараемся уяснить ее примером, более общим и, к сожалению, не редким во многих охотах.

   Положим, что общий наш знакомый, примерно г. Икс, вышел, как водится, поручиком в отставку и, поселясь в опустелом отчем доме, вначале принялся горячо за так называемую агрономию; провозившись года два с этой штукой, которая прежде ему и во сне не грезилась, он сбил с толку старосту и уполовинил собственный доход, наконец рассердился, захандрил и растянулся вдоль дивана с трубкою в зубах и с твердым намерением лежать и скучать, но лежать и скучать подчас бывает очень скучно.

   Толпа приспешников и прислужников рабски поглядывает на Икса и, подмигивая глазком, извещает друг друга, что, дескать, барин наш "тово". Понявши широкий смысл этого "тово", ближайший из прислужников и доверенное лицо, сиречь к_а_м_а_р_д_и_н, улучив минуту, закладывает за спину руки, прилипает к притолоке, заводит длинную речь о том о сем, и заключает ее тем, что их милости з_а г_л_я р_а_д_и с_к_у_к_и следует завести свою охоту. На дельное возражение барина, что если он не нашел достойных сподвижников и исполнителей по части агрономии, то откуда возьмет он охотников, потому что это дело требует и охоты, и знания, и прочее, и прочее, камардин возражает еще дельнее: что, дескать, помилуйте, сударь! Да нам ли не управиться! Плевое дело охота! И так далее. И это плевое дело сделало то, что г. Икс всю ночь промечтал о медных рогах и кафтанах с позументом, и наутро составилось новое совещание, на котором положено, что виновник затеи, то есть его камардин, исполнит роль стремянного, Ваське и Петрушке быть борзятниками, а скотнику Ефиму, что еще при покойнике дедушке езжал при гончих и знает дело, быть ловчим. Конечно, Ваське и Петрушке объявлено, что они борзовики, а скотника Ефима потребовали к барину налицо.

   - Сдай свою должность Афанасью. Ты получишь надбавку мещины и будешь ловчим,- говорит г. Икс тоном диктатора и обладателя рода человеческого.

   - Слушаю-с!

   - Ступай, пусть снимут с тебя мерку на охотничий кафтан.

   - Слушаю-с!

   - А после поедешь вот с ним для покупки гончих у помещика Охабнева; только выбрать лучших, первый сорт...

   - Слушаю-с!

   Итак, дело устроено. Семь смычков п_е_р_в_ы_й с_о_р_т гончих и пять свор удивительных (по словам Охабнева) борзых прыгают у крыльца вокруг разряженных охотников; подводят Иксу коня, и он приказывает ловчему идти в такое место, г_д_е б_о_л_ь_ш_е з_в_е_р_я.

   - Слушаю-с,- отвечает преображенный скотник, красуясь в зеленом кафтане на барской пристяжной, и топчет неистово свою стаю.

   Чтоб найти побольше зверя и потешить барина, ловчий избрал заранее местом своего поприща самый большой и частый лес. Пришли. Барин и новые охотники стали по местам, где кому пришло по нраву; посвистывая, ловчий въехал в опушку: ни с того, ни с сего собаки рявкнули и понеслись; поскакал и ловчий, куда, зачем,- никто не знает... Стоят, ждут: вот, вот побегут зайцы, лисицы, волки. Пожалуй, не выскочил бы медведь!.. У всех глаза и уши настороже; но вот прошел час, прождали другой, из лесу ни слуха, ни послушания... Не выждал Икс: шлет он Петрушку искать ловчего - пропал и Петрушка; шлют Ваську привести Петрушку - и Васька словно в воду канул... Наконец, выпуча глаза, на взмыленной лошади несется ловчий из леса и кричит стремянному, не встречал ли он собак?

   - Каких собак?

   - Да гончих... чтоб их разорвало!..

   - Послушай, скотина,- кричит Икс,- если ты у меня растеряешь собак, я тебя тогда!..

   - Слушаю-с!..- И ловчий скачет шибче прежнего и трубит неистово...

   Стоят и ждут барин и стремянный - и дождались до вечера! А вот вышла наконец одна гончая из леса на опушку и облизывается. Грудь и морда у нее в крови. За нею приплелась другая, такая же красненькая. Сошлись и все, а ловчего нет как нет... Явился наконец ловчий - Васьки нет. Вернулся Васька - Петрушка пропал... Что за диво! Отродясь таких чудес никто над собой не видывал! А дива нет тут никакого: дело видимое, простое: леший сшутил, вот и весь сказ! На том решили и тронулись в обратный путь. А отчего гончие в крови,- о том и слова никто не вымолвил. "Должно быть, так надо",- думают барин и молодые охотники. Только Петрушка, вернувшись из лесу, пошептал что-то ловчему на ухо, а тот почесал затылок да махнул рукой.

   Второе поле задумали взять там, где бы не было леших. Выбрали залежи: место все в отъемах, а зайцами - пруд пруди! Вот разравнялись полем и едут к месту: борзятники хлопают по межам, а ловчий ведет стаю и любуется на выжлеца Громилу, как тот тянет передом и вскидывает нос на ветер. "Должно быть, верхочут",- думает ловчий, глядя ласково на выжлеца вместо того, чтоб дать ему кнута и вернуть стаю; а Громило поднял нос еще выше, рявкнул и пошел писать... "Стой! Стой! Назад!" Не тут-то было! Рванулась и вся стая следом за старым вожаком, поскакал и ловчий...

   "А, верно горячий след",- думает Икс в простоте сердечной и шлет Ваську и Петрушку на помощь к ловчему. "Вот теперь-то увижу настоящую травлю!" - думает он снова и подается вперед, глядя на шапку ловчего, чуть видную из-под бугра, и... перед барином вскоре развернулась картина в полном блеске! Десять овец лежат на лугу уже бездыханные, стая накинулась и теребит телка... борзые шныряют по стаду за поросятами... Кричит Икс, кричат охотники... Грозит Икс выпороть ловчего; тот кричит: "Слушаю-с!", топчет овец лошадью и порет кнутом свою остервелую стаю. А вот на крик пастухов является толпа баб, мужиков с цепами и дубинами... Икс заскрипел зубами, махнул рукой и помчался к дому, проклиная себя, и Охабнева, и собак, и охоту, и охотников. Пора, однако же, нам обернуть темную сторону медали.

   Из этого примера, я думаю, достаточно понятно то, что можно и должно требовать от каждого ловчего и сколько требований, по строгому уставу правильной псовой охоты, обязан он выполнять враз, в одно и то же время, а сверх того иногда удовлетворять и "затеям барина", этой, большей частью, ни к чему не ведущей помехе делу.

   Для отчетливого выполнения своей обязанности ловчему необходимо первейшее из условий: железное здоровье, и с ним вместе - страсть к своему делу. С ними не страшны для него ни бессонные ночи, ни те труды, о которых говорить не станем, потому что увидим их со временем на деле. С этими двумя качествами он должен совмещать в себе следующие необходимые достоинства: искусство в езде, то есть сметливость, проворство, находчивость, уменье сберечь стаю, а главное - мастерская выдержка собак, неусыпное наблюдение за ними, заботливость об отвращении заразы и чумы; порсканье, удальство и прочие атрибуты, за которыми гоняются многие бары-охотники, я признаю в ловчем достоинствами второстепенными.

   Говорить отдельно о каждом из этих качеств здесь не место, лучше мы дотронемся до орбиты годичной деятельности настоящего ловчего.

   Зима на дворе, покончились мелкие пороши, занастел снег, запер ловчий стаю на лежку и сам справляет каникулы, то-есть протянулся вдоль лавки под окном и сосет свою носогрейку да сходит вечерком в застольную поточить лясы, порядиться о святках скоморохом и тому подобное. Впрочем, и в это время есть у него забота, и важная - б_л_ю_с_т_и в_ы_ж_л_о_в_о_к, но этот предмет мы пройдем молчанием и оставим ловчего на боку до тех пор, пока не сошла вешняя вода, не заиграл в полушку лист на молодых березках; пришла, значит, ловчему пора седлать коня: за неделю до выхода подвалил он погодков выжлят к стае, дал им обнюхаться, обсидеться - и прощай, родимая сторона! Верст за пятьдесят ведет он старую, умелую стаю, перемкнувши ее с молодыми, и стал в бору на месяц сроком. Изо дня в день, утреннюю и вечернюю зори, гамит, трубит и скачет ловчий по лесу... Вот м_о_л_о_д_ы_е узнали след, идут в д_о_б_о_р, не гонят п_о з_р_я_ч_е_м_у, стали т_в_е_р_д_ы т_р_о_п_е, перестали с_к_а_л_ы_в_а_т_ь_с_я, узнали п_о_з_о_в, затвердили голос своего пестуна, привыкли к с_т_о_й_к_е,- одним словом, ловчий подровнял стаю, а сам узнал голоса, изучил помычку, исследил характер гоньбы каждого новобранца, и вот, к петровским заговеньям, привел их домой на отдых, на поправку. Взгляните теперь на ловчего: глаза у него гноятся и горят, как раскаленные угли, лицо раздулось от комара, борода отросла на вершок, горло издает звуки на манер чугунного котла, осип наш ловчий, разломило его! Ничего, вздохнет, оправится. А когда прикажете ему заняться этою оправкою? Петровки "на дворе", а у него не подвыто, не сосчитано ни одного гнезда! Времени осталось "нисколько", до Успенья "рукой подать", а там... На другой день, утром, наказав выжлятникам настрого, что, дескать, без меня, пока вернусь: "Сороку в отсадку, Крутишку в подмазку, Заливку выпустить в отгул, Бушуя с Байдаркою запереть в случную, а у Ворошилы, как при мне, восцу засыпать", ловчий наш заседлал свежего коня и к вечеру, за сорок верст от дома, поджидая солнечного заката, сидит на завалине у Щепиловской мельницы, а клинобородый хозяин бает с ним на такую стать: дескать, азарьинским приходит круто: голов двадцать пощетили за весну; а кунаевские - хоть со двора не спускай: что ни день, то овцу или жеребенка стащат.

   - А отголос ваши ребята слыхивали?

   - Как не слыхать! Почитай, что ни день, в наших верховьях воют!

   - Ну, ладно, дядя, пригляди за лошадью, а мне пора.

   - Да ты бы щец хлебнул, родной! Сем соберут...

   - Нет, спасибо, пора.

   И вот, идучи лесом, с арапником под мышкой, и доискиваяся между махоркой в кисете кремня, ловчий наш думает:

   "Ну, коли в Куняеве да в Азарьине похватывают, так гнездо на старом месте".

   Пришел он к "верховьям", прислушался, глядит... Направо простлалось круглое озеро, словно зеркало из вороненой стали, только в одном углу его еще дрожит и медленно тает розовая полоска от запоздавшего луча; от него широким клином вдавилось болото в бор, над болотом всплывает и стелется тонкий вечерний пар... Тихо, пустынно, таинственно, тепло и девственно кругом. Ни звука, ни шороха... только зяблик время от времени заведет свою печальную заревую песню, да запоздалый чирок просвистит крыльями над чащей и свалится опукой {Опука - мяч.} в темную гладь озера. Вот еще молодой месяц, словно запятая, черкнутая тонким пером, прицепился к макушке сосны... Сидит ловчий на пне и выколачивает о каблук золу из носогрейки, но, чу... направо у плеса что-то шуркнуло, плеснуло... Вот зарычала "старуха", грызнула одного, пискнул другой... рассыпались, зашлепали, взвизгнул еще один тонкий голосок, и вслед за тем - мерная хода, словно телок побрел по мелководью, ближе и ближе... прилип ловчий к сосне, глядит, чуть дышит... Вышла! Встряхнулась, постояла, прислушалась, пошла...

   "Незамай, обсидятся",- думает ловчий и садится у сосны. Прождавши свое время, он приложил ладони ко рту и воет "старухиным" голосом; у плеса заворошились волчата, один взбрехнул, двое отозвались, а на той стороне болота загудел переярок. "Ладно!" Взвыл опять. Подхватили все враз и зашлепали по болоту прямо на голос. Вот один по одному вышли на луговину и принялись кататься и играть, теребить друг друга... А ловчий глядит да шепчет: "Раз, два, три... первой, другой, семеро! Ладно!.." Поиграли волчата и ушли: ловчий пошел кругом болота оглядывать по заре тропу...

   Недели через две после этого вытья проезжий мужичок подает барину письмо под восковой печатью, залепленной грошом; в нем бестолковейшим манером изложены похождения нашего ловчего.

   "А докладаю вашей милости по отпуске письма сего здрав только меня разламило прибываю теперь на Любани, а думаю ехать в чумкины - завалы, а зачал я от щепиловки - гнездо проверил и маладых семь и бревнисты ранние, а на утре три переярков перевидел и матерого, а матерым все ход один все с поля от азарьина, а в телятниках мужики гнездо тронули молодых перебили в старие вышли в тукуеве промучился под гнездом три дня, а нашол-таки матка из молодых во ржи свела на чистоту только четверо - ледящи малы, а гнездовики вышли оттедова в зарамное, всех перевидел ночи не спал, в грачах просидел под отнорком две ночи лисят семеро а всех по сей день подвыто деветь гнезд да три лисиих а вперед постараюсь. А ребятам наказоваю коли у ворошилы восца прашла то и ладна, а заливку пара запирать а катора запустуит ту в атсадку а то и так собак мало а приеду вчем будет недогляд больна изабью, округ втарова спаса надеюсь прибыть, за тем - дела подходят".

   И вот, за два дня до Успенья, ловчий вернулся домой и "докладает" барину, что подвыто гнезд шестнадцать, да огляжено пять лисьих выводков, а сам чешет в затылке да покряхтывает, что времени "нисколько", и что до настоящей езды осталось две недели!

   Оставим же теперь ловчего с его проводкою и подготовкою к "езде" и выхватим себе на погляденье только один из тех осенних дней, к которым он так заботливо готовился весной и летом.

   Вот клонится серенький осенний день к вечеру; мелкий дождик, как булавочные головки, сыплет в лицо и щиплет за уши; ловчий вызвал мокрую стаю из болота и резким ходом ведет ее на ночлег; борзятники, один за одним, поспешают за ним следом. Вот подвалила охота к двору; ловчий скучил стаю на улице и пошел оглядеть хозяйских собак, нет ли заразной чумной; заглянул в хлевы, ругнул обозничего за мокрую подстилку и свистнул стаю на двор. Въезжают борзятники, расседлывают лошадей, выторачивают зайцев, уносят потники на просушку; в избе (откуда хозяйская семья перешла в холодную, а красную на дворе очистили для господ) повар хлопочет с ужином, появляются охотники, швыряют потники на печь, угромащивают шапки с рогами, сворами и арапниками на полку, распяливают мокрые кафтаны вокруг полатей; вбегает борзая, кладет голову на стол и умильно глядит на жареную курицу. Повар кричит, топает, гонит собаку; борзятник отпускает остроту насчет повара и курицы; рог и арапник валятся с полки и падают на блюдо с котлетами; брань усиливается, смех возобновляется; входят новые лица. Та же раскладка потников, распялка кафтанов. В избе стало душно, тесно, темно; голубой дым от махорки стелется пластом и колет глаза... Входят, выходят...

   Голос из сеней. Дядюшка Игнат, к барину!

   Голос из темноты. Нету-ть, уехал к тетушке.

   Голос с полатей. Которого тебе Игната?

   Голос из сеней. Игната Савельича, ловчего.

   Новый голос. Нетути. Не приходил. Ищи у стаи, либо у котла.

   2-й голос из темноты. Куда это? Видно, на проверку?

   1-й голос из темноты. Известно, в проверку... В Зарамное, глядишь...

   2-й голос из темноты. Нешто там подвиты?

   Новый голос. А то как же! Завтра в Зарамном, а к ночи чтоб поспеть в Телюхи; ловчий сам сказывал.

   Вбегает казачок. Охотники! Бурого белоглазого сделайте под ловчего. Скорей! (Делает козла и убегает).

   Голос с полатей. Сбегай, Фомка, скажи выжлятникам.

   Голос Фомки из темноты. А сам-то что?.. Вишь, засел в каменны палаты!

   Голоса. Ха, ха, ха!

   Вновь вошедший охотник, развешивая кафтан. А у нас вот тут шатры шелковые. Что ж, ребята, полно скалиться, пора ужинать.

   А тем временем ловчий стоит у притолоки в красной избе и, прихлебывая из блюдечка чаек, "докладает" барину, что завтра "беспременно следует брать Зарамное, чтоб к вечеру поспеть в Телюхи на поверку..."

   Сидят борзятники вокруг стола с ложками; пришел ловчий в избу, переобулся, сменил мокрый кафтан, второчил про запас чуйку, сел на бурого белоглазого и поехал со двора. На шестой версте свернул он с большой дороги на проселок, перешиб поле, подъехал к острову и начал подвывать, но отголосу не слыхать; опоздал ловчий к месту: волки на добыче! "А как снесла их нелегкая совсем!" - думает огорченный охотник и выбирает местечко повыше, да посуше, садится наземь, надевает чумбур на руку, накрылся чуйкой, раскурил с грехом пополам свою носогрейку, курит и слушает, как дождик пополам с крупой барабанит по кожаному потнику, и седельной подушке. Дождавшись рассвета, он сел на коня и отъехал дальше от острова, на темя бугра, откуда видно в даль... А вот направо полем с_т_а_р_и_к тащит на спине овцу... вот и м_а_т_к_а; за нею четверо молодых протянулись в ниточку и идут след в след; с другого конца бегут на рысях два переярка и все, один к одному, спустились к болоту и пошли на логово. "Ладно",- думает ловчий, а самого бьет лихорадка, только не настоящая, а охотничья...

   ...К двум часам за полдень болото очищено, гончие вызваны, ловчий переобулся, то есть вылил из обоих сапогов воду и надел их на ноги без воды, взмостился на коня и повел стаю за двадцать верст в Телюхи. Тут по-прежнему борзятники сели ужинать, ловчий поехал "поверять гнездо"...

   Каких сортов и видов ревматизмов не призапасит себе на старость этот "охотник - не работник", этот б_е_з_д_е_л_ь_н_ы_й человек в жизни; в которой из костей его не окажется зуда и ломоты, тогда, как, поконча с делом, подслепый, оглохший, забытый и брошенный, пойдет перепалзывать с лавки на печку... Эх, сказалось бы, да... пора в Чурюково.

  

  

   На другой день мы торопились расстаться как можно ранее с скверными двориками, где каждый из нас, начиная от человека до последней собаки, претерпел в полном смысле слова те неудобства, какими, по примерной гадости, тесноте и вони, могут наделить путника (и, вдобавок, не даром) эти тамбовские караван-сараи... Извините за отступление: право, и теперь меня разбирает зло при одном воспоминании об этом и ему подобных ночлегах, в которых, нельзя не прибавить, многие сочинители-патриоты находят столько поэзии и аромата, как будто, помимо этой копоти и вони, нет на Руси предмета для их хвалебных гимнов. Господи! Да когда же проглянут и принюхаются к настоящему делу эти восторженные певуны, когда, подобно шляпкам и кринолинам, войдут у нас в моду и человеческие пристанища?

   Верстах в пятнадцати мы догнали обоз и охоту, пересели на заранее оседланных лошадей и, присоединив к себе борзятников обеих охот, тронулись до места. Любо было глядеть на эту длинную нить всадников, бодрых, развязных, веселых, с бравою посадкой, на одномастных, крепких и красивых лошадях. Может быть, мне бы и не пришло на мысль говорить об этом, если б справедливость моего впечатления не подтверждалась свидетельством совершенно посторонним.

   По пути нам следовало проезжать помещичье село; охотники съехались и грянули песню; широкая улица вела селом к барской усадьбе, мимо сада которой лежал наш путь. Народ повалил к нам навстречу: мужики, с: цепами и метлами в руках, бежали словно на пожар; мальчики и девочки орали во всю глотку; им вторили дворовые собаки, трусливо выставляя морды из-под ворот; куры взлетали, кудахтали и выкрикивали свою куриную тревогу; впереди нас, подняв хвост, металась по улице испуганная телушка и ревела неистово; из сеней выскакивали на улицу черные, словно из трубы, закоптелые бабы и гамели к соседкам:

   - Акулька! Акулька: глядь-кио-о-о? И на, какой, о-о! Мотька, не дури, съисть...

   Но Мотька все-таки горланил как-то не по-человечьи и доискивался в навозе щепки, чтоб метнуть ею в борзых.

   1-й охотник. Вот она, мордва-то семиглазая... Кирюха, глядь-ка, вон выскочила: еще потемней!

   Кирюха (к бабе потемнее). Ты, красотка, из которого села?

   Баба осклабилась и закрыла рот рукавом.

   3-й охотник (проезжая). Вот они каковы, нонешние!

   4-й охотник. Хуже давешних.

   5-й охотник. Ха, ха, ха! Новые - псовые, бурдастым сродни...

   Задние. Не замай, умоется... А то приснится.

   Последний. Эй, матка! Рыло-то прибери в чулан! К празднику годится...

   Баба. Ишь ты... Мотька, не дури!

   У решетки палисадника появились несколько дам и барышень; все они, как было заметно, жадно рассматривали и любовались нашим поездом; одна из них самая живая и восторженная, говорила без умолка:- Voilà chasseurs! Ah, guels chevaux. Regarde, Arehandrine, quelle charmante птичка! {Вон охотники! Ах, какие волосы! Смотри, Александрии, какая прелестная...} Настоящая!..- И барышня протягивала ручку, чтоб приласкать Савельеву Красотку.

   - Это, видно, охотница,- сказал Владимирец.

   - То есть до собак? - прибавил Алеев.

   Пояснения не последовало. На балконе появился, должно быть, папаша этой охотницы; в этом явлении, конечно, важность не велика, но велико и важно то, как лоснилось и отдувалось у этого папаши брюшко, солидное, хорошее, настоящее брюшко, как мягкий, нежный подбородок папаши лежал в виде подковы на вздутой манишке, словно невареная колбаса; важнее же всего - как держал этот папаша салфетку в правой руке и как щурил он один глаз, зорко, устойчиво оглядывая всех нас остальным.

   - Ну, этот что, Виссарион Николаевич? - спросил граф у Владимирца.

   Тот измерил расстояние, на котором был от папаши, отскакал саженей на пятьдесят вперед, повернул лошадь и поехал к нам шагом. В минуту этот способнейший копировщик отдул брюшко, прищурил левый глаз и так держал арапник в руке, что мы сразу признали в нем папашу с салфеткою и разразились общим смехом; Владимирец все-таки ехал и молчал, но лицо его как нельзя яснее договаривало: дескать, дурачье! Куда вас нелегкая несет? Нельзя ли этак... вот, холодная индейка... биток заказал, а пока подадут - грибки, вот селедка, рекомендую, сливки настоящие... для возбуждения...- И Владимирец зачмокал, простонал и посмотрел на нас с упреком, с сожалением: дескать, эх, пустой народ! Не знают, что нужно человеку!

   Выехав из села, мы отпустили обоз и гончих вперед, а борзятники пошли в заезд и начали заравниваться. Вскоре все охотники вытянулись в прямую нить, версты на две расстоянием, и принялись охлопывать межи и кустики: то там, то сям поднимали зайца, но свежие собаки не давали хода бедняку и мигом его залавливали; редкий русак пересчитывал две-три своры и все-таки попадал в торока. Бацов, я и Владимирец ехали втроем, сзади, без собак, и любовались изменчивым видом этой живой, постоянно движущейся картины. Отъехав версты за четыре от села, мы увидели шибко скакавшего вслед за нами вершника; на голове у него было что-то вроде шара, по сторонам плескались два зеленые крыла. Вблизи оказалось, что это мчался к нам лакей в зеленой ливрее, а на голове у него торчал круглый плисовый, набитый пухом картуз, с желтым позументом на околыше. Не долго думая, посланец принял Владимирца за графа и со всеми онерами объяснил его сиятельству цель своей скачки.

   - Прекрасно! А как зовут твоего барина? - спросил наш шутник, преобразись в минуту и тоном чисто атукаевским, что, конечно, было понятно только нам.

   - Павел Павлович Здобнов и супруги их Катерины Антоновны-с; они-с оченно желают полюбопытничать на вашу охоту; а больше того, ваше сиятельство, барышни желают -- Катерина Павловна, Александра Павловна, Ненила Павловна, Антонина Павловна, Агафоклея Павловна, Пелопея Павловна, Федосья Павловна, Палаг...

   - Прекрасно, прекрасно, мой милый... очень до-

   вольно... нынче, довольно! Завтра, если барину угодно взглянуть... очень рад, скажи... я беру волков в Чурюкове... Ну, кланяйся, мой милый!..

   - Слушаю-с!

   - Да... вот что! Картузы эти у вас дома шьют?

   - Никак нет-с. Заказные. Это ливрейные-с.

   - Чудесно, удивительно! Ну... кланяйся... очень рад, скажи...

   И самозванец наш очень вежливо пригласил нас продолжать путь.

   Вслед за тем пошло у него представление в лицах семейной сцены, как Ненила, Антонина, Пелопея прочие Павловны упрашивают своего папашу послать гонца, как папаша велит этому гонцу надеть ливрею, пуховый картуз и прочее.

   - Вот оно! Наконец,- произнес как-то торжественно Бацов, ударив меня крепко по плечу, и поехал молча.

   Это "оно" было не что иное, как Чурюково, но оно было еще на десять верст расстоянием от нас. Перед нами, вдали, направо, начала темнеть гряда леса; от лесу, налево, становилось заметным село, а от него, полудугой, хлестнула тонкая полоса - и только. Я ехал и изредка поглядывал в эту даль, но больше смотрел на Бацова. Из веселого, рассеянного, он превратился в человека, озабоченного одною неотвязною мыслью; нетрудно мне было угадать эту мысль. Я знал коротко Бацова-охотника: он был близок к Чурюкову!

   Люблю я Луку Лукича; он весь наружу, не любит рисоваться; да к таким незатейливым и честным натурам не липнет никакая подмалевка. Весь он как-то собрался и выразился в этом одном заветном для него слове "пустяки". Говоря о скверном, подлом поступке соседа, к слову "пустяки" он не прибавит ни одной буквы; чужую и свою беду, неудачу и прочее он клеймит одним словом: "пустяки"; богатство у него и бедность, горе и радость - все пустяки! Глядя вскользь на Бацова, иной подумает, что этот человек настолько прост, сух и легок, что из него не выжмешь ничего другого, как те же пустяки, но кто вгляделся попристальнее в эту своеобычную, бесхитростную натуру, тот помыслит о нем иначе. Поконча со службой, Лука Лукич принялся за устройство дел семейных: присватался к его сестре жених; был он человек достойный, да "недостаточный". "Пустяки,- сказал Бацов,- седьмой части мало!" - и отхватил пол-имения собственного и отдал за сестрой в приданое; на остальной половине содержит себя и покоит старуху мать. "Чудак! С чем же ты останешься?" - говорят доброжелатели. "Пустяки",- говорит Бацов. "По крайности приезжай на выборы: мы тебя вкатаем в исправники... заживешь, поправишься..." - "Пустяки, господа, вы этим меня не потчивайте",- говорит Бацов и едет на "узерку".

   А вот и Чурюково! Подъехав ближе, я начал внимательно рассматривать эту обетованную землю.

   Громадное село потянулось по крутобережью и ушло в глубь, откуда виднеются только главы двух церквей да шпили колоколен. Лес, что казался издали смежным, отошел теперь далеко от села на край горизонта. Перепруженная плотинами река образовала огромное озеро; налево оно узким клином вошло в непродерную кущу чепыжника и камышей, между которыми густою дубравою стоят гигантские дубы и ольхи, и все это узкой полосой потянулось налево в даль, вон из глаз. По ту сторону над кущей этой тянется крутым гребнем глубокое поле; по сю сторону от озера, до нас, простлалась во всю длину местности широкая луговина; по ней бродил скот, лошади и паслось стадами бесчиленное множество гусей. Нечего сказать, приволье!

   В виду Чуркжова охотники перестали хлопать и начали съезжаться к дороге: у всех висело в тороках по несколько зайцев.

   С помощью проводника, встретившего нас у одной из плотин, мы очутились в Чурюкове и пошли путать,- я бы сказал, из улицы в улицу, если б только можно было назвать улицею эту нить узких, перепутанных с примерной бестолочью, виляющих туда и сюда возможностей на проезд, огороженных вместо всякого заборника и плетня безобразною настилкой из перегнившей соломы.

   Четыре двора были заняты для нашего временного пребывания в Чурюкове. В трех избах были очищены квартиры для нас, из четвертой доносилась к нам мелкая дробь от поварских ножей. Помещение это, после гнусного ночлега в двориках, казалось нам очень сносным: люди, прибывшие раньше нас с обозом, успели кое-что подмыть, подскресть, кое-где подсыпать песочку, завесить коврами и прочее. Четыре избы эти стояли одна к другой так, как будто между ними произошла недавно ссора; драки быть не могло, потому что их разделяла неправильная лужайка, обрамленная той же соломенной загородкой; эта площадка служила с пользой для нашего обоза и экипажей. Вскоре на ней образовалось что-то вроде ярмарки: зеваки обоего пола и всех возрастов набежали отовсюду и запрудили ее со всех концов.

   Общая трапеза наша происходила в квартире Стерляд-кина, как ближайшей к поварам; к чаю все собрались у Алексея Николаевича. Общий разговор как-то не склеивался; все говорили отрывками о том, о сем, и каждый заканчивал постороннюю материю неизменным вопросом: "Что-то будет завтра?" - "Найдем ли зверя?" - прибавлял другой тут же, не надеясь услышать ни от кого ответа на первый вопрос. Все знали, что для решения этой загадки был между ними только один человек - ловчий Феопен. Надежды было, конечно, много: волки подвыты, огляжены, сосчитаны, мы шли наверняка; но ведь могло же случиться, что какой-нибудь мужичонка, рассердись за украденную у него овцу, "стронул гнездо" или матка увела гнездо на добычу и, обыскав место, перекочевала в к_р_е_п_ь и держит там выводок, а гнездовики перележивают в старом месте н_а_б_р_о_д_о_м. Мало ли каких диковинок не случается в таком сложном и хитром деле!

   - А что, Феопена ты поил чаем? - спросил Алеев у своего камердинера Петрушки, высокого, худощавого и статного малого, который, к слову сказать, был страстный охотник и считался первым борзятником.

   - Как же-с, он напился давно.

   - Как бы кликнуть? Вот от него узнаем скорее, господа!.. Коли не заартачится! - прибавил потом Алеев.

   - Ну, Феопен Иваныч, теперь держись! Теперь от тебя зависит вся наша потеха! - заговорили почти все мы враз к вошедшему.

   Перешагнув порог, Феопен Иваныч изволил поклониться всей честной компании, оглянул нас по-своему и стал у двери.

   - Ну, что, об гнезде слух как? - начал Алеев.

   - Хто ш их знает!.. Как скажешь тут? Мужичонков опрашивал которых, говорят - молодых видают.

   - Ну, коли молодых видают, так и гнездовики тут! - подхватил граф.

   - А как знать... Вашему сиятельству известно, чай, как верить мужику! У него что зарубил, потом и тешет... а там, поди, снуй основу...- Феопен остановился, подумал и прибавил: - Вот проверим... без зверя не быть... где-нибудь да найдутся.

   Как много в этих простых, отрывочных, как будто нехотя сказанных словах заключалось и твердой уверенности в себе, и необыкновенного знания своего дела; у всех посыпались сразу доводы, предположения, заключения и прочее. Молчал только один Алеев; он знал своего ловчего и потому не стал больше разговаривать о возможности дела, а заговорил о самом деле.

   - Как думаешь, тенетчики нам будут нужны?

   - М-м... оно не мешает крыл десяток перекинуть, там вот, изволите припомнить, у хмелины, в дубках, повыше пчельника, где матерой у нас пролез, место не без опаски... неравно, опять сунется. Ружейников поставить тоже не мешает: убить хоть не убьет, да все повынудит.

   - Так ты распорядись. Вели Качнову, Дмитрию. Пускай еще кого-нибудь захватят с ружьем. Да чтоб колья подготовляли.

   - Слушаю. Скажу.

   - А если вместо тенет поставить своры две надежных? - спросил граф.

   - Помилуйте, ваше сиятельство, как можно! Да тут какую свору ни дай - ототрется! Место короткое, дубы в охват, ржавцы, перелои, крепь, река. Собаку потерять недолго! Чуть какая озарилась,- тут и протянет лапки... Вот спросите у барина, как Дорогой у них в дубках волка залавливал: разъехался, пришелся в дуб - только одново дохнул. А собака-то была какая! В свете первая! Ни разу не видал я, чтоб он силился, либо што... Как зазрел - голову кверху, и пошел козырем отсчитывать! Нет, таких собак у нас не осталось!

   К этому панегирику о Дорогом Феопен Иванович не ждано не прошено приплел еще случая два-три, доказавшие, как опасно травить "в дубках да пеньках", и, угостивши нас этими побасенками, ловко избежал даже намека о том, что будет завтра, изволил очень вежливо раскланяться и объявил, что ему пора на "отзыв".

   - Ну, Феопен Иванович,- сказал я, не выдержав и уступая сильному желанию сблизиться и изучить, насколько удастся, эту крутую, замкнутую натуру,- как хочешь, а меня возьми с собой на поверку! Я охотник внове: авось, с твоей легкой руки, начну помаленьку понимать дело.

   - Как вам будет угодно. Только вашей милости неравно скучновато покажется... пора теперь глухая... зверь попримолк...

   - Уж это не твоя забота. Скучно будет мне, а не тебе. Ты только возьми меня с собой.

   - Что ж, поедемте. Только вот насчет спокойствия вам, как... может, придется остаться до утра?

   - Да уж об этом не хлопочи.

   - Так извольте собираться. Время нисколько...

   Феопен вышел.

   - Ну, что, господа, поняли вы, что он тут баил? - спросил Алеев Стерлядкина и графа.

   Те посмотрели на него вопросительно.

   - А я вам скажу, что это значит.

   - Что же такое?

   - А то, что волки у него за пазухой. Вот увидите: завтра мы наверное с полем. Я спокоен.

   В девять часов я ехал о бок с Феопеном Ивановичем на о_т_з_ы_в.

   Выехав из села, мы пустились по левой, то есть по нагорной стороне пруда к чаще. То спускаясь в изложины, то поднимаясь вверх, мы подвигались вперед молча. В воздухе была тишина невыразимая: ни звука, ни шелеста; на небе недвижимо стояли тонкие облака, сквозь них чуть-чуть мерцал какой-то чахлый отблеск света; полный месяц, просекая туманную оболочку, расплылся по небу широким белым пятном. Спутник мой сидел в седле словно деревянный, только по воротнику фризового балахона, торчавшему высокой рамкой на затылке, было заметно движение его головы. Оставив пруд