Дриянский Егор Эдуардович - Записки мелкотравчатого

за собой, мы отъехали еще версты две полем и, приняв круто налево, остановились у самой окраины.

   Не меньше, я думаю, часу торчали мы тут, как две статуи: не зная расположения Феопена Ивановича, я решился молчать и терпеливо ждать от него речи. Раза два луна показывалась на чистоту в полном блеске и минут на пять ярко освещала окрестность: у ног наших,

   в страшной глубине, тянулась широкая низина; по ней, разбившись на множество рукавов, лениво сочилась река, образовавшая дальше Чурюковское озеро. Между этими рыскавшими туда и сюда водными нитями в неправильных формах стлались, камышовые плавуны, ржавцы, приболотни, затканные сплошным чепыжником; направо чернела лесная куща.

   - Вот вам и скучновато тут,- начал вполголоса Феопен.

   - Напротив... я рад... Вот только ничего не слышно...- проговорил я, обрадованный случаю выйти на миг из апатии.

   - Сыты, пострел их возьми, либо, чего доброго, в рыску... А гнездо тут.

   - Где? - спросил я стремительно.

   - Вон тут, вот, как кнутом хлестнуть - к той стороне, вот, за широким камышом, на плавуне, в чепыжнике.

   - Как же ты узнал, где гнездо?

   - Как не узнать!.. Нахаживали не в таких крепях; это что: только летом мокренько, а зимой хоть в бабки играй... беляку простора мало.

   Снова молчание.

   Наконец далеко, на другой стороне болота, в поле, где-то к Чурюкову, взвыли два голоса.

   - Это какие?- спросил я шепотом.

   - А так, шатуны, от гнезда переярки; вот, побродят округ села, гуська где сцапают, либо к падали пробираются.

   Вскоре от того места, где было гнездо, послышалась мерная стопа по болоту, и три волка вышли саженях в тридцати от нас, поднялись на бугор и сели, один из них взвыл толстым голосом, подошел к березе, поднял заднюю ногу, поскреб лапами землю, и все трое пошли полем.

   - Вот эти за делом идут,- проговорил им вслед Феопен.

   - Какие ж это?

   - Старик с переярками; на добычу вышли. А вот и она осаживает молодых, чтоб не шлялись зря,- прибавил мой опытный истолкователь, вслушиваясь в шлепотню и грызню в болоте, и вслед затем завыл сам резко.

   Около десятка различных голосов отозвались разом

   в болоте, и тут же пошло новое плесканье и перегрызка; отслушавши и сочтя голоса, мы тронулись с места, спустились с крути и, проехав версты полторы луговиною, по край леса и болота, очутились у какой-то пустой мазанки.

   - А который-то теперь час? - спросил Феопен таким тоном, по которому можно было заключить, что вопроситель находится в добром расположении духа.

   Для того, чтоб различить стрелки, надо было зажечь спичку, и я кстати закурил сигару.

   - Ого! Мы долгонько простояли там: уже первого четверть.

   С этих слов зашла у нас длинная и плодовитая беседа, но, увы, все мои дипломатические тонкости, все подходы разлетались в прах и лопались, как мыльные пузыри о каменную стену, именно на том месте, где, как казалось, нужно было мне сделать только один шаг, чтоб переступить из области догадки в область чистого сознания. Одно, что только мог я на этот раз уловить внутри этого замкнутого человека, это вечное недовольство настоящим, неудовлетворенная жажда к совершенствованию, постоянное стремление достигнуть крайнего предела, именно: доведя стаю до такой удивительной стойки, на какую, может быть, способна только одна легавая собака, я уверен, что он был бы непрочь доучить и гончую до искусства носить и подавать поноску, если б это не было уже безумием с его стороны и не служила к тому явным препятствием грубая и дикая натура гончей собаки.

   Но в тех местах, где я с особенным искусством затрагивал в нем общечеловеческую и самую звучную струну, то есть самолюбие артиста, он был глух, беспробуден. Если я, тут же спохватившись, говорил: "Нет, Феопен Иваныч, я ведь говорю тебе это к тому, что я слышал о твоей езде уже давно - ив Питере и в Москве, от всех охотников",- ответом мне было:

   - Да што, какая езда... то ж бывает иной...- И снова молчание.

   - Опять-таки,- прибавил я,- стая у тебя, все говорят, удивительная!

   - Да што стая... ничего, пищат...- И опять молчок.

   Тут я забегал уже в тыл и для вернейшего успеха переменял оружие.

   - Вот, пожалуй,- говорил я,- как бы нам и с хорошей охотой не обмишулиться, как Жигуновы охлопают наши места,- и прочее.

   - Да што, ничево... они себе...- И только.

   - А как придется на пустодол? В места обобранные?

   - Да што; найдется и про нас... без зверя не быть...- И опять мы молчим.

   В одном только месте он поскользнулся, и то на короткую дистанцию, но был речистее, именно когда я коснулся обязанности ловчего вообще и указал на несколько человек, плохо знавших свое дело.

   - Конечно, иной не за свое дело берется; а иной, пожалуй, и рад бы, да сметки нет, а позаняться не от кого...

   - Нет, уж этого мастерства, мне кажется, наукой не добудешь,- возразил я.

   - Да, оно и с мастерами, тоже, всякое случается. Наше дело тож бывает задачливо... Конечно, насадить на гнездо не штука, да, поди вот, тут ведешь к месту, душа в тебе перемирает, не знаешь, ногой которой ступить, а тут какой с нагулу, отметный - пырь тебе в собак. Как удержать? Не на вожжах!.. Помкнули, зарвались, а там, глядишь, гнездо, сажен за тридцать, в сборе, на лежке, и расплылось, словно масло по каше... тогда, поди, накликай, снуй по заплеткам! Нет хуже того дела... наказание... хоть изорвись - ничего не поделаешь! Изволите сами знать, каково бывает - как матка из-под молодых примет на себя стаю да волочает ее на хвосту... кажется бы, так вот в землю живой ушел!

   И с легкой руки Феопен Иванович изволил понюхать табаку и удостоил меня дальнейшей беседы; рассказал мне несколько редких случаев, но везде и во всем, где только участвовал он лично, собственную персону отодвигал на второй план, ставил в темноту, говорил о ней вскользь, мимоходом:

   - Вот, изволите видеть, к_и_н_у_л_и мы гончих... Вот они, п_о н_е_ч_а_я_н_н_о_с_т_и, и натекли... Вот они и вывели как раз на то место, словно кто им шепнул...- и прочее.- Одначе пора! - заключил он, вставая с места.

   Мы сели на коней, поднялись на крутизну и пустились полем к прежнему месту. Заря разгоралась; легкий восточный ветерок подыхал порывами; небо очистилось: все предвещало ведряный день. Едва приостановились мы, и я успел лишь взглянуть на часы, как спутник мой прошептал: "Трогайтесь!" - и поехал медленно вперед; следуя за ним, я раскидывал глаза по сторонам, наконец, оглянувшись круто назад, приостановил лошадь: сзади нас, саженях в сорока, матерой волк нес на спине огромную белую дворную собаку с оторванной передней ногой; следом за ним шли переярки с полными черевами. "Не стойте!" - прибавил мне Феопен. Когда волки спустились в болото, он поворотил лошадь назад и рысью подъехал к прежнему месту: по движению камыша и всплескам было ясно видно, что волки шли на логово.

   - А вот и она,- сказал Феопен, указывая вдаль, на ту сторону.

   С непривычки я едва мог отличить, версты за две, на той стороне, как волчица и следом за ней гуськом, растянувшись в ниточку, штук восемь молодых волков спускались с бугра в болото. На обратном пути мы еще перевидели трех переярков, тащивших по гусю.

   - А откуда старик добыл такого здоровенного пса? - спросил я.

   - Захватил на падали,- отвечал мой опытный наставник.

   Когда мы подъехали к квартире, там уже все было в полном и суетливом движении. Бацов, Алеев, Стерлядкин и граф встретили нас на площадке и допытывались, что и как? Я считал себя не в праве говорить; Феопен же изволил промолвить только: "Ничево-с... надо ехать..." - и пошел пояснять Качнову, где и как перекидывать тенета. Через десять минут две тройки с тенетами, кольями и ружейниками тронулись на рысях. Охотники ушли одеваться. Мы с Феопеном Ивановичем были приглашены пить чай. Все собрались у графа.

   Минута ожидания чуть ли не радужнее, чуть ли не слаще минуты самого исполнения. Все были то в тревожном раздумье, то, вдруг оживись, болтали какой-то вздор. Бацов, которому я не мог не сообщить тайком всего, что видел и знал, суетился, бледнел, колотил меня поминутно по плечу, заглядывал таинственно мне в глаза и десять раз выбегал прощаться с Караем, которого не мог еще взять с собой по случаю хромоты. Между тем Феопен Иванович, прихлебывая с блюдечка, приговаривал:

   - Графских, которых по выбору, перетростить с нашими; свор двенадцать мне нужны, в бугры.

   - Кого ж ты думаешь взять туда?

   - Первым делом старика Андрея поставить: у него свора мертвая и привалена; к нему придать охотников попылчей, поглазастей, вот хоть нашего Николая да Егорку графского; затем Петра Григорича с двуми, а верхи займет Василий с двуми; в заезд пустить Афанасьеву свору.

   - Ну, Афанасья мне бы хотелось поставить в заезде у себя,- возразил Алексей Николаевич.

   - Вам бы все к себе! Там перетроститесь... у вас в заезде станет Никита-повар. Чего лучше? Собаками не возьмет, сам доправит, а тут неравно материки прорвутся... с кем орудовать, всего четыре своры!

   - Ну, ну, ладно! Распорядись там. Прикажи всем, как знаешь,- перебил Алеев.

   Феопен ушел.

  

   Ой-ой! Штой-то бу-у-у-дит?

   Май-го ба-а-а-тюшку кладут с матушкой

   Во ма-гилку!

  

   И Владимирец, сидя на лавке, опустил руки и заголосил по-бабьему.

   Все захохотали.

   Допив свой стакан, я очутился на крылечке. На безоблачном небе солнце горело полным блеском. Охотники выводили на площадку оседланных лошадей; обе охоты разоделись в парадные костюмы: графские были в зеленых кафтанах, расшитых серебряным галуном, и в малиновых шароварах с широким лампасом; алеевские - в новых черкесках с яркой оторочкой, поясами, патронами, блестящими рогами; все это сходилось и составляло группу, от которой трудно было оторвать глаза; но лица у всех были светлее и торжественнее самого наряда. Вокруг этих молодцов прыгали и гремели ошейниками сворные собаки. Шутка за шуткой, острота за остротой перелетали из конца в конец, и все это повершалось общим смехом.

   А вот скрипнули ворота, выехал выжлятник Пашка черкесом, за ним появился Сергей, в такой же папахе, и следом Феопен, окруженный своими выжлятами, вывел в поводу солового; тот же помятый картуз на Феопене Ивановиче, тот же фризовый бурый балахон до пят... опять привилось это живое изображение пленного турка между блестящими казаками и черкесами...

   - Разве ты не всю стаю берешь? - спросил Алеев, глядя на малочисленность гончих.

   - Да, што!.. На кой их?.. Будет и этих!..- И Феопен Иванович полез ногой в стремя.- Сергей, ты пойдешь правой стороной, с борзятниками, а ты, Пашутка, со мной,- прибавил он и подсвистнул собак.

   Сергей остался; Пашка поехал с ловчим.

   - Ну, Феопен Иванович наш сомкнул Бушуя с Крутишкой, а Громилу с Бандоркой - быть работе! - сказал борзятник Николай, следя за стаей.

   - Работа - не работа, а осмелься-ка он не поставить волчка к моим собачкам,- самого приму в торока! - прибавил Никита.

   Общий смех.

   Голос из толпы. А кстати, он же ноне и глядит по-волчиному.

   Борзятник Василий (Никите). Ты, пожалуй, чего доброго, от тебя станется... Вишь, у тебя на шее только что ободья гнуть. Как под ним лошадь устаивает!

   Никита. Какую невидаль изволили сморозить, Василий Евдокимович! А мы авчера еще знали, что я один полегче вас шестерых.

   Новый смех.

   Конюхи подвели к крылечку наших лошадей. Все вышли садиться.

   - Кто идет направо? - спросил Алеев.

   - Мы,- отвечали несколько голосов.

   - Сколько вас?

   - Одиннадцать свор.

   - Ну, отделяйтесь!

   Охотники разделились на две половины: одна ушла направо, другая примкнула к нам.

   К девяти часам были у острова. Борзятники начали занимать места; Бацов, я и Владимирец отправились смотреть, как Феопен заводит стаю.

   На лужайке, вдавшейся клином в болотную чащугу, сидели в тесном кружке разомкнутые гончие, тут же были две оседланные лошади, Пашка и Феопен; ловчий наш лежал на лугу, опершись на локоть, в каком-то полудремотном состоянии, и держал в руке березовую тавлинку, подле него были брошены рог, охотничий нож и длинный шест. Налево протекал один из рукавов реки; за ним - зыбкая трясина, а дальше - камыш.

   - Что? Еще не утыкались? - спросил нас Феопен.

   - Нет еще,- отвечали мы.- Крайние на местах, а те еще расстанавливаются.

   - Пашутка, глянь, как там у них?

   Пашка вскочил на лошадь и помчался. Вскоре он прискакал назад и донес своему дядюшке, что своры обеих половин на местах. В то же мгновение долетел до нас короткий звук рожка. Гончие встрепенулись и подняли уши.

   - Ну, кличут на ердань! - проговорил наш ловчий, вставая с места, и, скинувши балахон, передал его Пашке - вторачивать. Оставшись в одной куртке и длинных сапогах, он принялся перевязывать голенища веревочками.

   - Табачок-то прибрать поближе к носу; неравно - не отсырел бы,- прибавил он, кончая перевязку, и, отсыпав из тавлинки в бумажку, положил ее в картуз.

   - Пашутка, ты до помычки останься тут, нос к полю, береги лево да осторожней сбивай - не оттопал бы какого... Счастливо оставаться,- прибавил он нам, вскидывая рог за плечи, и с пятиаршинным шестом в руке отправился прямо в реку. Очутившись по грудь в воде, он крякнул и подсвистнул к себе стаю; собаки затопали на берегу и, подбуженные Пашкой, с писком и визгом начали прыгать в холодную воду и поплыли вслед за своим пестуном.

   Так учинилась первая переправа. Очутившись на берегу, Феопен принял направо трясиною; собаки молча пошли по пятам его гуськом, одна за другой, и скрылись вместе с ним в камыше.

   - А для чего он потащил с собой этот шест? - спросил я у Пашки.

   - Как же, сударь, без него нельзя! В плавунах по нем грудью перепалзывает; а иной случится в продушину попасть,- с головой всосет! А как шест под мышкой, ну, и не даст потонуть человеку: на него опрется и вылезет...

   - Вот она, охота пуще неволи! - заключил Владимирец.

   Мы поехали к месту на полных рысях; охотники, стоя саженях во сту друг от друга, окаймили остров длинной цепью и были все на виду; перед нами лежала такая ровная и чистая луговина, что на ней можно было свободно счесть даже гусиные перышки. Я стал возле Атукаева; налево от него был Ларка-стремянный, направо стоял Алеев, имея с правой руки стремянного Ваську, с его лихой сворой. Странно мне было видеть первые раз, что из шести своих собак Алеев не имел ни одной на своре: все они разместились и лежали вокруг его лошади. У Васьки знаменитый его Чернопегий лежал тоже на свободе, у остальных охотников собаки все до одной были на сворах. Бацов, как не действующий, стал околс Алеева; Владимирец отъехал далеко к другим охотникам Долго, однако ж, простояли мы после этого, ожидая что вот-вот начнется гоньба. Я зажег и искурил до половины толстую сигару, но в острове все-таки было тихо, как в могиле, только одни синицы перепархивали вдоль опушки. Стало скучно.

   - Что ж это? - спросил я, потеряв терпение.

   - А то же,- отвечал граф,- что это заводит стаю Феопен, а не кто-нибудь другой! Вот, слушай и замечай если у него хоть одна пойдет в добор: этот черт сяде со всеми прямо на матку!.. Чу!

   С этим словом я дрогнул в седле.

   В острове в один миг, как будто упавшая в пропасть взревела стая. Но что это были за звуки! Это был не взбрех, не лай, не рев - это прорвалась какая-то пучина, полилась одна непрерывная плакучая нота, слитая из двадцати голосов: она выражала что-то близкое к мольбе о пощаде, в ней слышался какой-то предсмертный крик тварей, гаснущих, истаивающих в невыносимых муках. Кто не слыхал гоньбы братовской ста) тот может вообразить только одно: как должна кричат собака, когда из нее медленно тянут жилы или сдирают с живой кожу...

   Загудел рог с двумя перебоями; сигнал этот сказа нам: "я стал на гнездо!" - и вслед за тем голос этого колдуна повершил всю стаю:

   - Слу-у-ша-ай! Вались к нему! Эх, дети мои!.. О-го-го-го!

   Сам сатана, вселясь в плоть и кровь человека, не зальется и не крикнет таким голосом! Нет, буква мертва и не певуча для выражения этих, не для нее изготовленных, песен...

   "Так-то они п_и_щ_а_т! Так вот он, тот ловчий!" - думал я и чувствовал, что меня треплет лихорадка.

   - Слышал? - спросил меня Атукаев.

   - Да...- протянул я, недоумевая, что сказать.

   - Взгляни на Луку,- прибавил граф.

   Я посмотрел на Бацова: стоя сзади Алексея Николаевича, он утирал платком глаза.

   - У-а! Влись киму! У! - раздалось снова в болоте, и стая залилась еще зарче, пошла в разнобой: несколько голосов повели в нашу сторону.

   Прямо на нас выкатил переярок.

   - Стой, стой! - тихо приговаривал граф, силясь удержать свору. Увидя зверя, собаки рвались, становились на дыбы... Наконец, выждав волка,на себя, граф отдал свору и начал травить; в то же время раздался голос Алеева:

   - Назад! Лихач! Победим! Назад!

   Но он опоздал: возревшись в волка, пять собак Алеева снеслись и накрыли его вместе с графскими собаками. Алексей Николаевич остался с одним Поражаем. Это обстоятельство породило случай, редкий в охоте.

   Вслед за переярком две гончие вывели из острова огромного волка прямо на Алеева; из всех собак один только Поражай возрелся в зверя и, выждав его на себя, храбро понесся к нему навстречу: они схватились, поднялись на дыбы, сцепились зев в зев, расперлись и стали как вкопанные: ни волк, ни собака не трогались с места и не разнимали пасти. Следовало подать скорую помощь Поражаю, но взять ее было неоткуда: остальные собаки Алеева жадно теребили нашего волка и не внимали никаким призывам; Васька накрыл своей сворой прибылого волка и тоже не видел происходившего; кричал и суетился один только Бацов; но ему не удалось промолвить порядком и десяти слов, как Алеев заскакал зверя и пошел к нему сзади, вынимая кинжал. Один миг - и кинжал этот вошел по ручку волку в пах: Поражай переместился в горло, и матерой волк в наших глазах был принят из-под одной собаки.

   Управившись с делом, охотники подали один за другим три сигнала ловчему, что "зверь принят". Минут десять после того борзятники из различных пунктов извещали в рога о том же, и Феопен начал вызывать гончих из острова. На нашей стороне приняли восьмерых, на правой стороне затравили волчицу с тремя молодыми и двух переярков. Наконец подали позов: "Охотникам на съезд!" Я и Бацов поехали взглянуть на Феопена. Пашка носился по лугу и сбивал тех гончих, которые успели прорваться из острова. Рог ловчего гудел уже близ опушки. Когда мы уже подъехали к тенетам, Феопен только что вылез из трущобы и, стоя на лугу, гудел в рог безумолка; подле него собралась уже небольшая кучка собак; остальные одна за другой валились с различных сторон: одни ложились тотчас, свертывались в колечко и, вздрагивая, грели бока на солнушке; другие катались и вытирались о траву.

   На Феопена страшно было смотреть: как видно, ему не один раз пришлось окунуться с головой, потому что на этой голове не было ни одного сухого волоса, и сверх того за правым ухом и на виске лежала лепешка болотной тины в виде пластыря; у ног его валялись мокрый картуз и бумажка с раствором табаку, вроде кофейной гущи.

   - Ну, Феопен Иванович,- начал я,- мы присланы благодарить тебя от всего общества, а наше спасибо прими особняком.

   Но моих слов едва ли дошла и половина до Феопеновых ушей, потому что Бацов, вскоча с лошади принялся обнимать его и приговаривать:

   - Феопенушка, голубчик, ты промок, простудишься!.. Возьми вот попридень с меня сухую чуйку! - И прочее.

   Поддаваясь нехотя этим нежностям, голубчик наш, как видно, был не совсем в голубином расположении духа.

   - Нашто?.. И так жарко...- проговорил он сухо и снова загудел в рог.- Вот Сорока, Помыкай не подваливаются. Уж такие собаки ладащие!.. Что рот-то разинул! Сымай тенета! Аль ночевать тут собрались?

   Эти последние слова относились к двум мужикам-тенетчикам, которые, с дубинками в руках, молча глазели на нас с каким-то смущенным видом.

   - А что? Разве они тут дали зевка? - спросил Бацов.

   - Как же! Двух прозевали. Выкатились из тенет.

   - Що ж, Хвепен Иваныч! Нешто мы тут причиною?.. Только что греха на душу накладать... как ено было, так ено и есть... тебе говорят: я к ему с тяпинкой, только, бы-во, вот бы... а ион и тае...

   - Гу! Зепало распустил! Таго, тае! Сымай тенета, говорят!.. Галманы!

   Сорока и Помыкай подвалились; вслед за ними и Пашка привел солового, с фризовой хламидой в тороках.

   Прежде всего Феопен Иванович взялся за тавлинку и, после доброй понюшки, глянул веселее и спросил нас, на кого вышел материк.

   Мы не замедлили рассказать со всеми подробностями, что Алексей Николаевич принял его из-под одного Поражая.

   - Собака-то помягче тех... Ну да ладно! - заключил Феопен и с помощью Пашки принялся выкручивать воду из своей одежды.

   На обратном пути предстало нам зрелище, совершенно новое, неожиданное и вместе с тем неприятно подействовавшее на моего спутника.

   - Посмотри, верно, этот вчерашний пузан притащился сюда, и, кажется, со всем выводком! Вот досада! - произнес Бацов, показывая на стоявшую вдали линейку, запряженную шестериком, с форейтором. Тут же пестрела коллекция шляпок и зонтиков.

   - Верно, так. Что ж! Я очень рад поглазеть на этот выводок... может быть, тут найдутся и хортые, и бурдастые, и всякие,- отвечал я, чтоб поддразнить Бацова.- Притом же, знаешь, новые знакомства с прекрасным полом всегда к чему-нибудь да поведут...

   - Пустяки! Терпеть не могу этой пеньковой гвардии!.. И к чему прилезли? Что с ними делать?

   И Бацов начал горячиться, прибирать и причитывать, не зная сам, на что решиться: ехать ли ему вперед или вернуться снова к Феопену и отправиться с ним домой?

   Тем временем я успел счесть шляпки и зонтики, окружавшие то место, где лежали затравленные нами волки, и насмотрелся вдоволь, как пузан, разглагольствуя и пожимая руки у Стерлядкина, Алеева и графа, при каждом поклоне непременно откидывал одну ногу назад.

   - Вот, рекомендую, это наши товарищи,- сказал Ааеев, когда мы, сдавши лошадей своих охотникам, подошли к обществу.

   После обычных приветствий с папашей разговор наш с барышнями начался, как подобало, сожалением с их стороны о том, что они не видали самой травли, а с нашей - уверением, что помянутая "травля" имела бы для нас самих двойной интерес в присутствии таких (Э! Уж была, не была! Видно, пошло на правду...) вовсе не прелестных, а так себе, чуть-чуть сносных свидетельниц.

   - Это папа виноват,- прибавила одна из восьми

   Павловен.- Мы говорили, что надо ехать раньше.

   - Ах, матушка, да как же! Как это ты так говоришь? - возразил папа, расставляя руки, голосом, которому, черт ее знает, откуда, подыгрывала сопелка.

   - Ты говоришь вот: папа!.. Нельзя же, матушка, сырой тащить из печки!.. Сама знаешь, я тоже встал с семи часов, да как же тут... А вот что,- прибавил он, обратясь уже к нам,- я рассчитывал, что застанем охоту. Ну, время, знаете, тово... извините, я думаю, что и теперь уже есть часов одиннадцать?

   - Да, уже четверть двенадцатого,- отвечал Алексей Николаевич, посмотрев на часы.

   - Следовательно, надо закусить... По правам охоты... граф, господа, извините, тут лишнего ничего не будет, одно лишь скажу: мы съедим по кусочку пирога... это кушанье по сезону. Вот у меня мастерицы брать грибки... сейчас вот...

   Очевидно, что цель всех или некоторых Павловен было любопытство. Может быть, они желали иметь понятие о том, как травят волков, может быть... ну, да на свете все может быть... но очевиднее всего, что целью их папаши был пирог; он, то есть папаша, не удостоил даже взгляда ни людей, ни волков, на которых засматривались все Павловны. Получа согласие наше насчет уничтожения пирога, особа его с необыкновенной легкостью и проворством кинулась на опустошение длинного и емкого ящика линейки; оттуда, как из рога изобилия, глядели и горлышки бутылок, и баночки с маринованными грибами, и с огурчиками в уксусе, и опять-таки пикули и цыплята с сухарной посыпкой, и множество всего такого, что про всяк час и пригодно и потребно человеку... и наконец, с помощью носителя ливрейного картуза и собственноручной поддержкой, вынутая бережно на длинном противне и освобожденная из-под листов сахарной бумаги, девственно, стыдливо, румяно глянула на всех нас кулебяка, или пирог, как хотите назовите, но дело в том, что Павел Павлович сам поставил его на ковер, разостланный на лугу,- и чего тут не поставилось и не положилось вокруг соблазнительного пирога!

   - Вот кому бы армию-то угощать! - шепнул мне Атукаев.

   - Не худо, если б к этому затеял он и пляску,- прибавил я.

   - Только не под гребешок,- заключил граф.

   Наконец мы приступили к доброму делу: кто на дрогах, кто на лугу, кто где как попало. Для дам наших подостлали снятые с дрог подушки, и пошли пир пировать.

   - А где же наш Виссарион Николаевич? - спросил, спохватившись, Алеев.

   Словно по щучьему веленью, Владимирец явился среди луга и ехал к нам. После травли он вздумал объехать охотников и по пути завернул к тенетам взглянуть на Феопена. Наконец он очутился среди нас, но... что это было за творение в подсолнечной. Можно было поручиться, что если бы не знакомый костюм и известная всем способность этого человека к превращениям, мы, не долго думая, приняли бы его за новое, незнакомое нам лицо. Человек этот поистине был неузнаваем: глазами он глядел как-то на манер алебастровых статуй; на ресницах явились у него две слезки; рот нижней губой клюнулся к бороде; лоб преобразовался совсем... выражение лица сделалось как-то тупо, бессмысленно: одним словом, перед нами появилось что-то, превращенное в один миг из человека настоящего в существо пошлое, жалкое, униженное до идиотизма.

   Мы смотрели, как говорится, разиня рот, и не знали, что подумать об этом новом фокусе-покусе: граф смотрел вопросительно на меня, я переглядывался с Стерлядкиным, Бацов толкал под локоть Алеева.

   - Вот еще один из наших,- начал Алеев, чуть дыша.- Это мой добрый приятель, владимирский помещик...

   - Очень рад, очень рад, весьма приятно! - перебил толстяк, схватя за руку Владимирца, и откинул ногу по-прежнему.

   Тот, не говоря ни слова, выделал ту же штуку ногой.

   Не было никаких средств удержаться от смеха: я предвидел, что тут не обойдется без дальнейших штук, и искал заранее места для спасения.

   - Вы, верно, тоже охотник страстный?- начал пузан.

   - Ме-ме-э-ме!- проблеял наш шутник и показал себе на уши.

   - Ах, какая жалость!- подхватили две Павловны.- Он глухонемой!

   - Пирожка, водочки! Вот, рекомендую, с грибами...- говорил между тем папаша, подавая кусок немому.- Антуанет, потчуй, занимай... а вы, господа, сначала прошу... прекрасная мадера! А потом...- И Павел Павлович принялся наполнять рюмки мадерой.

   Между тем Антонина Павловна подложила немому еще кусок пирога; у Александрины Павловны попросил он сам; глядя на сестер, сердобольная Ненила Павловна прибавила от себя четвертый кусок. Так, собравши пол-пирога и разложа перед собой на сахарной бумаге, немой командировал сестер за цыплятами; тем же путем очутились возле него банки с пикулями и огурчиками; следом за ними прибывали рюмка за рюмкой с наливками, мадерой, хересом и прочим. Обзаведясь хозяйством, глухонемой рассадил вокруг себя Павловен и начал их угощать. "Ах, какой он милый, внимательный, забавный!" - раздалось со всех сторон. Заслужа такое расположение и доверие во время завтрака, герой наш, угостивши всех досыта, принялся за ворожбу и разгадывание судеб. Для произведения этого фокуса он пользовался безвозбранно ручками и ладонями всех Павловен, но когда он, обратясь к нам, показал на ливрейный картуз и, сделав примерный нарез на ладони, начал вытряхивать и раздувать пух по ветру, для нас, понимавших, о чем идет речь, настала совершенная пытка... Кстати Павел Павлович, вообразив, что Владимирец воздает этим должную похвалу тесту в его пироге, не обращая на нас внимания, начал сам раздувать пух и потряхивал головой в знак совершенного согласия.

   - Это правда,- прибавил он,- насчет теста могу похвалиться: торт настоящий!

   Мы отвечали на это, что глухонемой был вправе заметить это раньше нас, потому что он знает поварское дело превосходно.

   - А что, батюшка,- обратился ко мне папаша,- скажите мне, что он, с роду такой, или...

   - Да,- подхватил я,- он глухонемой от рождения; но, несмотря на этот недостаток, он человек с большими талантами; сверх того у него удивительный фокус в глазах.

   - Какой же это фокус?

   - Да тот, что ему все предметы кажутся вверх нотами.

   - Что ж это? Как же это так?

   - Очень просто. Вот, например: это дерево, для нас оно вот какое, а для него оно стоит корнем вверх...

   - А?.. Так... Антониночка, оправься! Нина, сиди хорошенько! Сашок, не вертись!..

   И Павел Павлович тотчас приказал убирать посуду и подавать лошадей.

   В это время мимо нас лугом Феопен провел стаю домой, и мы его встретили рукоплесканиями и проводили общим единодушным "браво!"

   Тут последовало прощанье с нашим радушным гостем и его веселенькими спутницами; кажется, что они не вправе будут на нас жаловаться, потому что при конце свидания все, чем можно было доказать нашу предупредительность и внимание к ним, с нашей стороны было выполнено в точности; сверх того, когда экипаж тронулся, мы все очутились на лошадях и с конвоем, состоящим человек из десяти тех охотников, у которых не было в тороках зверя, проводили линейку версты за две до поворота.

   Возвратись на квартиру, мы начали пировать по-своему: четырнадцать волков были выторочены и лежали рядом напоказ зевакам, которых набралось видимо-невидимо; тут же, пользуясь красным днем, охотники выставили столы на площадку и уселись за сытный обед с преизобильной порцией вина и пива; после обеда составился хор: пляска и песни продлились до полуночи.

   На другой день мы выступили в Бокино.

  

  

   В два часа за полдень увидали мы Бокино. Посворно, как и вчера, охотники равнялись полями, но зайцев находили мало, что доказывало близость и обилие красного зверя. От Бокина до Чурюкова всего-то двадцать верст дорогою, а прямиком, полями, и того ближе. Острова почти смежны, следовательно, волки, рыская постоянно вокруг своих гнезд, в_ы_ж_и_в_а_ю_т русака.

   Оставя в левой руке большую дорогу, мы по отлогому скату поля подъезжали к месту: налево, на самой крути бугра, стоял большой барский дом с колоннами и красивым палисадом; направо от него тянулось по бугру село

   с церковью; низина вся была заткана сплошным камышом и чепыжником, между которыми местами поблескивала довольно широкая река. По краям болота, в полуверсте друг от друга, стояли крестьянские пчельники. В этом-то болоте, которое протянулось на несколько десятков верст и огибало несколько сел и деревень, расселенных по обеим его сторонам, исстари, заведомо, "зазнать", плодится во многих местах зверь выводками. Обапольные мужики знают своего зверя и не с_т_р_о_г_и_в_а_ю_т гнезд, потому что и волки вблизи своих сел не щ_е_т_я_т скотины.

   Борзятники стянулись на луг и поехали на квартиру; мы спустились ко второму пчельнику, вблизи которого, по словам Феопена, было гнездо.

   У камышовой изгородки пчельника невзрачный, остарковатый мужичонка с редкою русою бородкой клином, стоя на одном колене, тесал что-то на обрубке колоды. Мы подъехали к нему и начали расспрашивать о волках.

   - Как же, есть, милостивцы, есть звери... Это мои собачки, батюшка,- прибавил он как-то умиленно, голосом мягким и вкрадчивым, каким обыкновенно владеют проходимцы и святоши.- А вы, сударики, охотнички?

   - Да, мы охотники.

   - То-то, вот, даве от господ был приказ; оповещали береговых по пчельникам, чтоб осторожней с зверем быть, и охотников не допущать, а докладывать их милости, на случай какие наедут.

   Мы значительно переглянулись.

   - Разве господа твои здесь? Ведь барин ваш умер. Кто же тут теперь?- спросил Алеев.

   - А молодые-то, детки, батюшка! Вот по лету наехали к нам, из полку прибыли. Теперь вот старшой-то, Иван Петрович, заместо батюшки-покойника вотчиной править взялся, а меньшой, Петр Петрович, охоч больно до лошадок, так за заводом приглядывает.

   Я видел, что это известие произвело на моих спутников впечатление нерадостное.

   - Что ж твои господа, сами, что ли, хотят охотиться?- спросил граф.

   - А господь ведает, сударики! Сами, что ли... Приказ есть, чтоб охотников не допущать, а там что у них на уме - неизвестно. Вот было недели две назад, приезжал сюда Жигунов с охотою, господ с ним таково много, досылали тож и к нашим, да нет, должно быть, запрет не снят. Так и отъехали. А то еще по лету был тутотка человек издалеча, две ночи ночевал у меня на пчельнике. Уж и мудрен же этот человек! И по имени как-то не так, чтоб знакомите было.

   - Не Феопеном ли звать?

   - Так-то, так, милостивец, он самый!.. Уж этот насчет звериных делов такой дотошник, что и не привидано!

   - А что?

   - Да так-то, батюшка! Я диву дался, глядя на него. Как передневал он тутотка да обшарил, почитай, всю округу, и говорит мне: "У тебя,- говорит,- дядя, в гнезде зверя мало".- "Как мало?- говорю.- Да тут их видимо-невидимо!" - "Нет,- говорит,- всего-то, с стариками, голов десяток, больше не будет: вот считай сам!" - говорит... и пошел он, милостивец ты мой, за энто плесо и ну гудеть по-звериному, на разные голоса, а они, зверье-то, сударь ты мой, и вышли все вот к пчельнику, прямо ко мне, вот сюда, игрище затеяли... И заподлинно всего-то на все девятеро с молодыми, опосля того видывал сколько раз - больше того нету...

   - Ну, а теперь выводок тут?- спросил Бацов.

   - Как же! Тутотка! Да они, наши-то, спокойны, пообрусели и к народу приобыкли. Вот старик всем стал знакомит: выйдет иной серед дня и ляжет где на меже - поглядывает, как мужички пашут. Года с два назад завелся было у нас на селе мужичок-охотник, не то, чтоб заправский какой, а так. Добыл он где-то капкан и ну ставить! Вот он, волчок-то, и попади в капкан передней лапой, да неловко задело, отгрызся... а ногу повредил, вестимо: пальцы отшибло. Так и теперь бродит, с кулдышкой...

   Мы больше не стали слушать словоохотливого пчелинца и отправились на квартиру.

   - Однако ж скверно, если эти господа Петровичи заартачатся и не пустят нас в остров! - сказал граф.

   - Это ничего не значит,- отвечал Алеев.- Дурного в этом я вижу лишь то, что мы должны будем откочевать отсюда верст на десять вверх и лишимся на время удобной стоянки, зато будем иметь больше зверя.

   Бокино - торговое село, стоящее при одном из тех бойких трактов, которые в зимнюю пору являют собою что-то вроде чистилища для господ проезжающих; тут такие ночлеги и ухабы, для которых надо иметь в запасе и чугунную голову, стальные бока. Часть села, примыкающая к большой дороге, состоит из постоялых дворов различной формы и величины. Два из них, лучшие на вид, были заняты нами. Помещение, определенное для нас, состояло из двух очень просторных и очень грязных покоев, где каждая половая доска исполняла роль фортепианного клавиша. Натешившись вдоволь над этою клавиатурой, мы уселись за трапезу, и Алеев велел кликнуть Афанасия.

   - Ступай,- сказал он вошедшему,- на барский двор, узнай, к кому из господ следует тебе явиться для переговоров? Кланяйся и проси позволения метать завтра гончих. Ну, ты уж знаешь, как там поступить.

   - Слушаю-с!

   - Надо сказать,- прибавил Алеев по уходе посланного,- я как-то невольно узаконил за Афанасием право подобных переговоров; его красноречие при убеждениях до того фигурно и непонятно, что всякий с ним соглашается поневоле.

   Неизвестно, как вел себя Афанасий на деле, но лишь мы встали из-за стола, как он явился с известием, что сам барин Иван Петрович изъявил желание познакомиться с нами и прибудет для того вскоре.

   И точно, через полчаса времени, у окон нашей квартиры появился статный бегун в пролетке, и вслед за тем вошел к нам плотный, высокого роста мужчина, в теплом сюртуке с бобром: это был еще очень молодой человек, с лицом, цветущим здоровьем и отмеченным добрым, спокойным выражением; лучше же всего в нем было то, что ни в словах, ни в приемах его не было и тени этого фразерства и вычурности, которыми редкий из нас не пробавляется в минуту первого знакомства.

   В короткий срок познакомясь со всеми, Иван Петрович объяснил Алееву, что, наслышавшись о достоинстве его охоты и зная, что ловчий его по лету подыскивал здесь зверя, они с братом всеми мерами старались сберечь выводки для нас и не допускали других охотников. Вслед за тем он пригласил нас переселиться в дом на все время нашего здесь пребывания. Нельзя было и думать об отказе с нашей стороны, потому что приглашение это было выражено с таким радушием, ласкою и готовностью доставит нам угодное, что мы, не возражая ни одним словом, тотчас же собрались и отправились всем обществом к дому. Навстречу к нам вышел меньшой брат Ивана Петровича, Петр Петрович. Этот был моложе его несколькими годами, ниже ростом, тонок и строен; судя по щеголеватости одежды и некоторой изысканности в приемах, он, как казалось, был не прочь от разыгрывания светского и тонного молодого человека, но видя нашу совершенную простоту и бесцеремонное обхождение, тотчас изменил себя и с свойственной ему живостью и энергией доискивался и предупреждал желание каждого из нас и не уступал в радушии своему брату. Так составилось это неожиданное нами знакомство; оно было причиною того, что вместо одних суток мы пробыли в Бокине пять и долго и часто после этого вспоминали о встрече с добрыми и приятными людьми.

   К девяти часам люди принесли необходимые для нас вещи, и мы разместились очень удобно, где кому пришло по нраву; дом состоял из множества больших комнат, отделанных со вкусом и удобно расположенных. В гостиной и соседней с нею комнате висело много замечательных картин; между ними были Рюисдаль и Боппа, а также копии и оригиналы известных русских художников. Отец наших радушных хозяев был страстный любитель живописи, а небольшая галерейка, им собранная, доказывала, что он вместе с тем был и знаток этого дела. Чай пить мы сошлись в просторном кабинете Ивана Петровича. С этого времени неистощимый наш Владимирец вступил в свою колею: открытие сезона началось у него повествованием о том, как русский мужик продавал немцу козу; далее пошла в ход история о вчерашнем пузане, репетиция раздувания пуха из ливрейного картуза и прочее. Репертуар нашего краснобая был обилен, блестящ и разнообразен: после какого-нибудь анекдота тотчас шло у него представление в лицах какого-нибудь из общезнакомых или присутствующих: малейший оттенок характера в каждом из нас был уловлен и передаваем с изумительным искусством. Дошел наконец черед и до Ивана Петровича, как тот приглашал нас к себе, и как Петр Петрович встретил и приветствовал общество посреди двора. Оба брата катались по дивану, хохоча страшно и прихватывая бока ладонями. В два часа за полночь, с коликой в боках, улеглись мы наконец в постели.

   На другой день мы всем обществом выехали в поде. Своры стояли уже по местам; графский ловчий держал сомкнутую стаю вблизи пчельника. Новые знакомцы наши внимательно осматривали все и нетерпеливо ждали начала общей потехи, но тенетчики замедляли дело: едва достало крыльев, чтоб забрать расстояние саженей в шестьсот длиннику; наконец, после долгого ожидания, ловчий со стаей тронулся в остров, и - увы!- все наши хлопоты и грозные приготовления послужили ни к чему: волки, подбуженные с утра неосторожным говором тенетчиков, снялись с логова и бродили по острову, предчувствуя грозу; ловчий не успел пройти и десяти саженей, как собаки, почуяв свежие следы, пошли в добор,