Салов Илья Александрович - Грачевский крокодил

едводителю и все подробно ей передали. Старушка все-таки ничего не могла понять из рассказанного и все удивлялась, зачем им понадобилась Мелитина Петровна и Асклипиодот Психологов и как это так случилось, что вместо крокодилов поймали Асклипиодота; стало быть, крокодилы все-таки остались! Не понимала также Анфиса Ивановна, куда уехала Мелитина Петровна и отчего она не подождала ее и не простилась с нею. Но более всего удивляло ее, зачем арестовали Асклипиодота, тогда как она уладила его дело и прокурор его простил. Прокурор даже сам говорил ей об этом, а теперь вон что вышло! Приехав домой, она все слышанное передала Домне, Дарье Федоровне и Потапычу, но и те тоже не поняли ничего. Когда же Анфиса Ивановна отворила комод, чтобы спрятать серьги и брошку, которые надевала к предводителю, и когда с ужасом заметила она, что шкатулка, в которой сохранялись ее бриллианты, сломана и что бриллиантов нет, Анфиса Ивановна вдруг прозрела.

   - Ведь бриллиантов-то нет! - вскрикнула она,

   - Где ж они? - подхватили Потапыч, Домна и Дарья Федоровна.

   - И шкатулка сломана. Ведь это племянница украла!

   Старики переглянулись.

   - Она и есть! - вскрикнул Потапыч.

   И он рассказал, что действительно, во время отсутствия Анфисы Ивановны Мелитина Петровна входила в ее спальню, выгнала оттуда Домну и заперлась на ключ, а когда вышла, то заперлась опять в своей комнате, и в это время им послышался запах дыма; они было перепугались, но Мелитина Петровна вошла к ним в залу и объявила, что дым от того, что она жгла бумаги; и после этого они уже Мелитину Петровну не видали. В тот же самый день Анфиса Ивановна получила с почты письмо следующего содержания:

  

   "Милостивая государыня Анфиса Ивановна. По встретившимся обстоятельствам, я нашлась вынужденною тайно покинуть ваш дом и прошу вас извинить меня, что по некоторым соображениям мне пришлось вас обмануть. Но цель оправдывает средства. Теперь, когда недалеко уже от вашего гостеприимного крова, мне становится возможным открыть вам, что я вовсе не ваша племянница, вовсе не Мелитина Петровна, и о вашем существовании случайно узнала от Асклипиодота, в вагоне Рязанской дороги. Из его же разговоров я узнала, что у вас есть племянница Мелитина Петровна, которую вы видели еще грудным ребенком, и мне пришло в голову приехать к вам под именем племянницы. Я ехала совершенно не к вам, совершенно не в вашу губернию, но решилась, изменить маршрут и приехать к вам для достижения известных мне целей. Но расчеты мои оказались неверными, и я принуждена была перенести свою деятельность на почву более благодарную. Так как мне нужны были деньги, а таковых, по тщательному розыску, у вас не оказалось, то мне и пришлось распорядиться вашими бриллиантами, продав которые, я выручила лишь пятьдесят семь рублей сорок две копейки, каковые деньги и употреблены мною на издержки по проезду. Не трудитесь меня разыскивать. Утешаю себя мыслию, что, прочитав это письмо, вы не будете сожалеть о своих бриллиантах, так как взамен их вы получаете спокойствие, вытекающее из убеждения, что крокодилов в имении вашем более нет".

  

   - Слава тебе господи! - проговорила Анфиса Ивановна, набожно крестясь и складывая письмо.

   - Что такое? - спросили Потапыч, Домна и Дарья Федоровна.

   - Крокодилов у нас нет.

   - Ну и слава тебе господи! - проговорили старики, тоже крестясь. - Да кто же это пишет-то вам?

   - Я и сама не знаю, кто, - ответила Анфиса Ивановна и тут же забыла про все происшедшее в эти дни.

   Недели через две после этого в камере мирового судьи разбиралось дело по обвинению приставом 4-го стана личного почетного гражданина Знаменского в распространении ложных слухов о появлении будто бы в реке Грачевке крокодилов, то есть слухов, хотя и не имеющих политической цели, но возбуждающих беспокойство в умах. Камера была битком набита публикой, тут были: непременный член, Соколов, Чурносов, Гусев, Голубев, Иван Максимович, Нирьют и все члены "общества ревнителей". Несчастный Знаменский, распростудившийся и расхворавшийся, стоял, весь окутанный шарфами, в теплом ваточном пальто, щелкая зубами от бившей его лихорадки. Лицо его позеленело еще более, глаза выкатились и точно хотели выскочить из предназначенного им помещения. Судья писал приговор; все было тихо, и только скрип судейского пера да брякание судейского знака нарушали эту мертвую тишину. Наконец, судья пригласил всех встать и объявил, что, признавая г. Знаменского виновным в распространении ложных слухов о появившихся крокодилах, чем и возбудил беспокойство в умах многих окрестных жителей, он приговорил: на основании ст. 119 Устава Угол. Суд. и ст. 37 Устава о Нак. нал. мировыми судьями, личного почетного гражданина Знаменского подвергнуть аресту на пятнадцать дней.

   Все, выслушав приговор, вышли из камеры.

   - Что? - рассуждал Иван Максимович. - Я говорил, что будет насчет затылочного и шейного... Вот так с волком двадцать.

   Между тем, по окончании разбора, непременный член зaвернул к мировому судье.

   - А ты, любезный друг, - горячился непременный член, - кажется, помешался на арестах?!

   - А что? - хладнокровно спросил судья.

   - Да как же! И Анфису Ивановну хотел под арест, и Знаменского туда же...

   - Нельзя же...

   - А ты не видишь разве, что человек с ума спятил... Ну, жалко, что я не знал о разборе этого дела... Я бы явился в твою камеру защитником Знаменского.

   - И все то же бы вышло.

   - Нет, постой, любезный друг... Я ведь читал статьи про морских чудовищ! Ты мне вот и скажи теперь... Отчего же всех этих миссионеров, Гансов Егедов, епископов Понтопидатов, всех этих ученых и этих разных капитанов Древаров, которые, черт их знает, чего только ни писали в газетах про морских чудовищ... этих под арест не сажают, а Знаменского посадили.

   - Те писали правду, - заметил судья.

   - Нет, врешь! Смит доказал, понимаешь ли, доказал, что все это вздор и что все эти морские чудовища не что иное, как водяные поросли громадных размеров... Вот ты бы им и послал повестку да их бы в арестантскую и засадил.

   - Они не в моем участке, - проговорил серьезно мировой судья и этим невозмутимым хладнокровием еще более рассердил непременного члена.

   - А если б они были в твоем участке?

   - Тогда и их бы засадил.

   Непременный член рассердился окончательно.

  

  

   Насколько дело г. Знаменского по поводу крокодилов покончилось быстро и решительно, настолько дело Асклипиодота Психологова тянулось вяло и долго. Тянулось оно около года, и хотя по суду Асклипиодот и оказался ни в чем не повинным, тем не менее, однако, подозрение в его неблагонадежности продолжало тяготеть над ним. Его знакомство с женщиной, именовавшей себя Мелитиной Петровной Скрябиной, уличавшейся во многих преступных деяниях, сильно поддерживало это подозрение. Было доказано, что Асклипиодот не только водил с нею знакомство, но даже состоял с нею в любовной связи; что имел с нею тайные свидания в камышах и в саду Анфисы Ивановны и что свидания эти почему-то тщательно скрывал. Г. Знаменский, допрошенный в качестве свидетеля, хотя и не подозревал настоящей причины этих свиданий, однако таинственность их вполне подтвердил, рассказав, как однажды ночью он встретил Асклипиодота бежавшим сломя голову из грачевоксго сада и как Асклипиодот, не желая встретиться с ехавшим в то время становым, спрятался под мост, затащив туда же и его, Знаменского. Принимая все это в соображение, Асклипиодоту приписывали даже мысль организации кружка под наименованием "общества ревнителей", с тою именно целью, чтобы в среде этого общества распространять известные идеи. Хотя на этот раз г. Знаменский выступил уже в защиту Асклипиодота и чуть не с пеною у рта, отстаивая свои учредительские права, доказывал, что "общество" было организовано не Асклипиодотом, а им, по примеру иенских съездов естествоиспытателей и антропологов, и что если он, Знаменский, отчасти впал в заблуждение, так это не велика еще беда, имея в виду, что в сфере науки, где приходится иногда идти шаг за шагом, заблуждения свойственны; но показанию этому почему-то давали мало веры. Все хотелось докопаться: не заключалось ли в выдумке о крокодиле какой-либо преступной аллегории? и не имелось ли в виду аллегорией этой сначала пошатнуть веру в личную безопасность обывателя и потом уже направить его на ложный путь спасения? Асклипиодот долго отмалчивался, но когда сообразил, что его подозревают в чем-то таком, чего у него не было даже и в голове, и, сверх того, убедившись, что скрыть свои любовные похождения являлось уже делом невозможным, он чистосердечно повинился, что хотя мысль о крокодиле принадлежит не ему собственно, а г. Знаменскому, пустившемуся в розыски каких-то чудовищ, но что он все-таки воспользовался этими чудовищами и, желая избавиться от людей, мешавших его свиданиям, выдумал историю встречи с крокодилом. При этом он сознался также и в том, что для большей правдоподобности присутствия в Грачевке крокодила он опрокинул и челнок рыбака Данилы Седова, незаметно поднырнув под него, и напугал криком и щелканьем зубов купавшихся грачевских девиц, а затем выхватил из реки и пономаря за косичку. Не совсем доверяя искренности этих показаний, следователи принялись допрашивать Асклипиодота, не известно ли ему имя и звание женщины, именовавшей себя женою Скрябина, Мелитиною Петровною? а равно и о том, куда именно женщина эта скрылась? но в данном случае Асклипиодот знал столько же, сколько и сами следователи, то есть ровно ничего. Он только передал им, что, возвращаясь из Москвы, случайно встретился в вагоне с какою-то неизвестною ему женщиной, с которой не замедлил разговориться. Сообщив, куда именно он едет, почему-то завел речь про Анфису Ивановну, про образ ее жизни, а заговорив про это, невольно сообщил, что Анфиса Ивановна живет совершенно одна, ни детей, ни родных не имеет, кроме какой-то племянницы Мелитины Петровны Скрябиной, которую старушка видела только грудным ребенком. Рассказ этот, видимо, заинтересовал незнакомку, она расспрашивала о всех малейших подробностях, а когда он, Асклипиодот, рассказав ей все, что только знал, выразил свое удивление, что она могла так заинтересоваться столь ничтожною в сущности историею, спутница весело расхохоталась и объявила, что для нее, напротив, вся {Здесь очевиден пропуск. Рукопись "Грачевского крокодила" неизвестна, а в печатных изданиях этот пропуск сохраняется и не оговаривается. Из контекста ясно, что пропущены следующие слова: "эта история очень интересна, так как она и есть та...} самая Мелитина Петровна, о которой зашла речь. Навели справки и действительно разыскали настоящую Мелитину Петровну. Оказалось, что настоящая живет безвыездно в Петербурге, где-то на Песках, чуть не в подвале, в крайней бедности, но ничего общего с хорошенькой героиней рассказа не имела. Приезжали допрашивать Анфису Ивановну, не может ли хоть она указать что-либо по поводу гостившей у нее мнимой племянницы?.. Старушка сперва испугалась, думая, что против нее возбуждается какой-то новый "процесс", но узнав, в чем дело, так напустилась на следователя, что тот даже растерялся, - "коли ты сыщик, так сам и ищи, а я не горничная твоя, чтобы бегать по твоему приказу. Я столбовая! и проваливай куда знаешь, а коли будешь шуметь, так ведь я и на тебя начальство найду и тебе такого зададут чичи-фачи, что долго не забудешь!" Следователь сначала оскорбился, хотел было составить протокол, но потом почему-то раздумал и так ни с чем и уехал. В качестве свидетелей были допрошены и все члены "общества ревнителей", начиная с председателя, фельдшера Нирьюта, и кончая Иваном Максимычем, хотя последний опасаясь, как нам известно, насчет шейного и затылочного, к "обществу" не принадлежал. Допросами этими следователям опять-таки хотелось выяснить, кому именно принадлежала инициатива организации "общества", в чем именно заключалась его деятельность, не было ли во время заседаний каких-либо посторонних, не касающихся дела, суждений и действительно ли общество было убеждено в существовании крокодилов? Но, как следователи ни напрягались, а все-таки ничего желательного не открыли. Все члены в один голос показали, что учредителем "общества" был г. Знаменский, что во время заседаний пили водку, напивались до потери сознания и что в таковом положении готовы были верить не только в появление крокодилов, но даже в собственное исчезновение с лица земли; что же касается до Ивана Максимовича, то он прямо показал, что крокодил был с овцу, с волком двадцать, сорок пятнадцать, один без хвоста. Несмотря, однако, на такое единогласное показание свидетелей, следователи все-таки плохо доверяли им и, пригласив кого следует, порешили произвести внезапный обыск в квартирах председателя Нирьюта и учредителя г. Знаменского. У Нирьюта не нашли ничего подозрительного, что же касается до обыска в квартире г. Знаменского, то последствием его было то, что следователи забрали с собою все газеты, в которых писалось про морских чудовищ, а в том числе и известный нам "журнал заседания", составленный секретарем, дьяконом Космолинским. Так как журнал этот, заключавший в себе несколько молитв и ничего не упоминавший о крокодилах, фактически опровергал показания членов, будто они никаких, рассуждений, кроме как о крокодилах, во время заседаний не имели, был приобщен к делу. Притянули дьякона и, предъявив ему журнал, спросили: состоял ли он действительно секретарем общества, составлял ли предъявленный ему журнал, и почему журнал этот, умалчивая о крокодилах, наполнен одними молитвами, скрепленными подписом председателя и членов собрания. Молитвы подали повод приписать собранию какую-то религиозную корпорацию, может быть противозаконную, и потому дьякон был допрошен с особенною внимательностью. Но из показаний дьякона выяснилось только то, что он действительно секретарем собрания состоял, журнал действительно вел, но что о крокодилах не упомянул в журнале потому только, что, не поспевая заносить происходивших на собрании прений и вместе с тем не желая сидеть сложа руки, он перенес на бумагу все задолбленные им молитвы. Что же касается до придаваемого собранию значения религиозности, то дьякон показал, что следователи заблуждаются, ибо, имея в виду количество выпитой водки и затем употреблявшееся весьма часто сквернословие, собрание то религиозным отнюдь назвать нельзя. Вспомнили дело Асклипиодота с Скворцовым, и явилось подозрение, что, похитив деньги, Асклипиодот употребил их на противозаконные цели, но Скворцов, получивши от отца Ивана шестьсот рублей и боясь, как бы у него их не отняли, на все расспросы показал, что никогда никто у него денег не воровал, что обвинение им Асклипиодота было неосновательно, почему он в то же время и обратился к судье с просьбою о прекращении дела. Не обошлись без опроса и князь Баталин, в доме которого Асклипиодот жил в качестве учителя, начальство семинарии и даже художник Жданов. Князь Баталин, тщательно выбритый и элегантно одетый, но бледный и с судорожно пожимавшимися тонкими губами, показал, что относительно политической благонадежности проживавшего у него в доме учителя Асклипиодота Психологова он уверен вполне, ибо в противном случае он, князь Баталин, принадлежа к роду неоднократно доказавших свою преданность престолу и отечеству несколькими славными подвигами предков, не допустил бы его в свой княжеский дом, что же касается до убеждений религиозных того же Психологова, то, к сожалению, он таковых одобрить не смеет. И в доказательство привел историю немки. Во время показания этого Асклипиодот не выдержал и, метнув на князя взгляд разъяренного тигра, вскрикнул: "Князь! вы бы мне заслуженные-то деньги отдали!" Но князь даже не оглянулся на Асклипиодота, как будто его и не было здесь. Начальство семинарии, чего-то струсив, отозвалось об Асклипиодоте "по-духовному", то есть уклончиво, а Жданов; питавший на Асклипиодота злобу из-за наследства, заговорил о нем как о богохульнике и в доказательство рассказал каким-то подленьким и дрожавшим голосом, как Асклипиодот испортил ему однажды иконы, надев на Андрея Первозванного шапку, а великомученице Екатерине подрисовав усы. "Он даже восстановил отца против дочери, а моей жены, - писал он, - поверг нас в нищету!.." И кончил тем, что просил заступиться... Наконец следователи стали просить Асклипиодота разъяснить им, почему именно в тот вечер, когда он был арестован, он находился не дома, а в камышах, и не находилась ли в тот вечер в тех же камышах и мнимая Мелитина Петровна,- на что Асклипиодот ответил, что Мелитины Петровны он в тот день уже не видал, сам же попал в камыши потому, что желал, во-первых, подышать чистым воздухом, а во-вторых, посмотреть, как сыщик Живодеров будет ловить крокодила. На этот раз, однако, Асклипиодот соврал, ибо, посланный отцом в Грачевку, он попал в камыши невольно, будучи окружен со всех сторон цепью загонщиков; относительно же мнимой Мелитины Петровны показал правду, так как, с утра куда-то исчезнув, она не могла быть в то же время в камышах.

   Одновременно с этим, с отцом Иваном случилось и другое горе. Банк, в который он так усердно и настойчиво вкладывал все Свои сбережения, был разграблен директорами, и старик потерял при этом более шести тысяч рублей. Работать и трудиться попрежнему он был не в силах, ибо паралич, случившийся с ним во время производства в его доме обыска, значительно ослабил его здоровье. Отец Иван совершенно поседел, волочил левой ногой, плохо владел правой рукой, как-то сгорбился, потряхивал головой, а немного перекосившиеся губы мешали ему отчетливо выговаривать слова. Он словно заикался, словно картавил и как-то особенно странно ворочал языком, словно во рту у него был горячий картофель, который он перекладывал с одной стороны на другую. При таком состоянии здоровья нечего было и помышлять также и о выездке рысаков. С болью в сердце он распродал своих маток, жеребцов, жеребят и даже беговые дрожки, на которых летал, бывало, по выгону, и вырученные деньги положил не в банк, а просто, по-старинному, как делали наши деды, запрятал в кубышку и где-то на огороде глубоко закопал в землю. Благочиние свое он давно оставил; ему даже хотели запретить совершение литургии по тому случаю, что он и ходил не твердо, и правой рукой владел плохо, и картавил, но отец Иван съездил к архиерею и, упав ему в ноги, молил "не добивать и без того убитого!" Архиерей долго смотрел на отца Ивана, обливавшегося слезами, подивился происшедшей с ним перемене, его сединам, полюбопытствовал об участи сына, которого назвал "злодеем", но совершать литургию все-таки разрешил. "Это только снисходя к твоим прежним заслугам, - проговорил владыка пастырским, поучительным тоном: - хотя поступок сына твоего и повелевал бы перенести кару и на тебя тоже, повелевал бы изъять и тебя из вертограда, как древо, принесшее недобрый плод, но... мне жаль тебя, вижу, что достаточно наказан! Гряди с миром!" Зато теперь отец Иван служил обедни не так, как прежде. Он служил их чуть ли не каждый день, не гнал как на почтовых, а, наоборот, служил чинно, благоговейно, каким-то упавшим, истомленным голосом и с глазами, полными слез. Прежде, бывало, дьячки не поспевали за ним, а теперь сплошь да рядом случалось так, что дьячкам приходилось по нескольку минут ждать его возгласов. "Что он там?" - спрашивали дьячки шепотом у выходившего из алтаря сторожа, и сторож тоже шепотом отвечал им: "Погодите, плачет!"

  

  

   Но вряд ли причиною этих тайных слез, проливаемых на алтаре, был банк и потеря хранившихся в нем денег. В другое время, конечно, это поразило бы его пуще грома небесного, но теперь было не то. По крайней мере о деньгах отец Иван никогда и не упоминал даже, как будто их и не было там! Ему как-то больно смотреть было на участь Асклипиодота. И больно и обидно!.. "Ни одного-то счастливого дня не было у него в жизни", - думал отец Иван, и ему становилось так жаль сына, что даже сердце его сжималось от тоски... Нечего говорить, что место секретаря управы, обещанное Асклипиодоту, ему не далось, ибо в то самое время, когда оно освободилось, Асклипиодот содержался в тюремном замке, а когда он возвратился домой совершенно оправданным, то место, было занято другим. Сунулся было Асклипиодот в управление железной дороги с просьбою принять его снова на службу, ему дали слово, но потом почему-то отказали, хотя в это самое время была свободная вакансия именно на той станции, на которой когда-то служил Асклипиодот. Одновременно с этим при съезде мировых судей освободилось место судебного пристава. Отец Иван поехал в город, и так как для поступления на эту должность требовался залог в размере пятисот рублей, то он захватил с собою и требуемые деньги. Председатель съезда даже обрадовался, выслушав просьбу отца Ивана, приказал было немедленно же зачислить Асклипиодота, но потом вдруг, что-то вспомнив, переконфузился, покраснел и, возвращая отцу Ивану взятый было залог, принялся извиняться, объявив, что у него совершенно вышло из головы, что место это давно уже обещано им другому. Месяц спустя Асклипиодот получил известие, что при губернской земской управе открывается статистическое бюро и что поэтому требуются люди, способные заняться этим делом. Отец Иван поехал в город. Статистики действительно требовались, но должности этой опять-таки Асклипиодоту не дали. "Мы, земцы, конечно, не стеснились бы дать место вашему сыну, тем более что он совершенно оправдан,- говорил председатель управы растерявшемуся отцу Ивану: - но для того, чтобы нашим статистикам ездить по волостным правлениям и просматривать книги, необходимо заручиться открытым листом от начальства... Тут-то и встретится препятствие... Мы, земцы, конечно, смотрим на это либерально.._. Но согласитесь..." Так отец Иван и возвратился опять ни с чем. Целые дни Асклипиодот проводил ничего не делая, и ему было до того скучно, что он не знал, куда деваться от этой томящей скуки. Пробовал было он удить рыбу, ходить с ружьем, но все это вскоре надоело. Наконец ему пришла мысль собрать нескольких мальчиков и заняться их обучением. За дело это Асклипиодот принялся не только горячо, но даже с любовью. Маленькая школа его состояла из восьми мальчиков, которые приходили к Асклипиодоту часов в восемь утра и расходились часа в четыре пополудни. Месяца через два мальчики стали уже довольно порядочно читать и писать и так приохотились к делу, что не только не бегали его, а, наоборот, заинтересовались им. Отец Иван занялся с ними законом божиим и толкованием молитв. Асклипиодот, припоминая все то, что в семинарии отбивало у него охоту заниматься, тщательно избегал этого. Уроков на дом он не задавал, а все уроки растолковывал им в классе, разъяснял и затем заставлял повторить разъясненное. Если он замечал, что мальчики недостаточно усвоили себе этот урок, он дальше не шел и на другой день снова принимался за старое. Более слабых мальчиков он не запугивал слабыми отметками, а старался по возможности больше с ними заниматься. Приохотился к этому делу и отец Иван и кроме закона божьего стал приучать мальчиков к церковному пению. Так шло дело, как вдруг однажды вечером приехал к нему становой Дуботолков. Выждав, когда Асклипиодот вышел из комнаты, он обратился к отцу Ивану:

   - А твой сынок, говорят, "школку" открыл?

   - Не школу, а просто мальчиков обучает... И я тоже с ним вместе тружусь...

   - - Ты, братец, брось это дело...

   - Почему?

   - Брось. Я от исправника частное письмо получил... Это не нравится ему...

   - Почему же?

   - Как почему?.. Сын твой был замешан!.. И в самом деле неловко... Дойдет до губернатора...

   - Да разве есть какое-нибудь официальное распоряжение...

   - Ну, вот еще, что выдумал! - перебил его становой. - Ничего этого нет и быть не может... а так просто, неловко... Ну, как тебе сказать... Неловко - и все.

   И потом вдруг, переменив тон, он прибавил:

   - Однако, братец, ты того... из брюнета-то белым сделался!.. а что рука?

   - Плохо!

   - И с языком-то что-то того?..

   - Да, того.

   - И ходишь-то тоже... словно развинченный. А водочку-то пьешь?

   - Нет.

   - Неужто совсем бросил?

   - Бросил.

   - А мы было так привязались к этому делу, - проговорил отец Иван немного погодя: - так полюбили его... да и мальчики-то привыкли к нам.

   - Да ты что, плату, что ли, берешь с них?

   - Нет, даром...

   - Так о чем же тужить-то!.. Вона - была нужда!.. Я думал - за деньги, а это он даром!.. Однако мне: недосуг, - прибавил он, вставая: - ехать надо в Путилово, подати выколачивать... Ну, прощай, будь здоров... а школу, пожалуйста, того... слышишь... пожалуйста... для меня.

   На другой день утром Асклипиодот, увидав в окно подходивших учеников своих с книгами и тетрадками, поспешил к ним навстречу.

   - Ну, ребятишки, - проговорил он, выбежав на крыльцо:- я вас больше учить не буду... Надоели вы мне... Ступайте-ка туда, откуда пришли.

   И, проговорив это, он почему-то поспешил скрыться от них в комнату, не без злости хлопнув за собою дверью.

   Мальчишки постояли, постояли, удивленно переглянулись и побежали себе домой.

  

  

   Немало раздражала отца Ивана и чета Ждановых. Не проходило недели, чтобы не получал он от дочери или же от ее мужа скорбного письма с жалобою на дороговизну съестных припасов, на малочисленность заказов, да увеличивающееся количество живописцев и на упадок художественного вкуса "в публике". "Право, - писал Жданов отцу Ивану: - достойно удивления, до чего нынешние художники начали пренебрегать искусством. Я не говорю уже о пейзажистах и жанристах (те уже совершенно отпетый народ), но даже и наш брат иконописец словно с ума сошел. Таких рисуют святых, каких, вероятно, никогда и не бывало, и этим небывалым святым такие приделывают лики, что можно подумать, что перед вами не святой, не апостол, а просто самый обыкновенный человек стоит! Ничего божественного, ничего святого! даже стали избегать сияний. Публике нравится эта реальность, и потому нас, прежних, стали избегать". Все эти письма сводились к тому, что работы стало мало, а что с уменьшением работы уменьшился и доход. Серафима же писала отцу: "Вы не поверите, батюшка, как все вздорожало. Прежде, бывало, за капусту платили по два рубля за сотню вилков (и вилок был тугой, белый, не уколупнешь), а теперь не угодно ли пять рубликов отдать. Огурцы самые лучшие, на выбор, десять копеек мера от силы, а теперь и за двадцать не купишь даже плохого сорта, то есть "кривача и желтяка". А уж про "убоину" и говорить нечего. Эти мясники подлые совсем избаловались. Самая постная говядина, которую не грех и великим постом есть, десять, одиннадцать копеек фунт. Студень бычий за рубль не укупишь, телятина - пятнадцать копеек, баранина - десять, двенадцать, а уж про птицу нечего и говорить, мы ее даже и по праздникам не видим, потому нет приступу. А квартиры подешевели. Комнатка на антресолях, в которой братец жил, прежде за три рубля в месяц ходила, а теперь только за два. И то насилу постояльца нашли из театра, контрабаса, от которого хоть вон из дому беги. Что же это за порядки? Провизия дорожает, а квартиры ни почем!" И опять-таки письма эти сводились к тому, что не худо бы отцу родному вспомнить о дочери и внучатах. Сначала отец Иван отвечал на эти письма, посылал понемногу денег, но потом письма эти ему надоели, и он оставлял их без ответа.

   Но молчание отца Ивана не особенно смутило художника, и вот как-то семья эта в полном своем составе нагрянула в село Рычи. Отец Иван при виде их поморщился, однако все-таки честь-честью принял дорогих гостей. Дня три прошло благополучно. И Жданов и Серафима кроме самых ласковых, теплых и родственных отношений не выказывали ничего ни отцу Ивану, ни Асклипиодоту. Серафима даже поплакала о братнином "несчастии", порадовалась, что все обошлось "благополучно", а Жданов, обозвавший его на суде богохульником, даже щегольнул либерализмом и слегка лягнул людей, не умеющих отличить черного от белого.

   Серафима в особенности нежничала.

   - Насилу-то, насилу-то, насилу-то господь привел в родное гнездышко заглянуть. Ах, гнездышко, гнездышко милое.- И в первый же день она обегала все хозяйство, все хлевы, клетушки, амбарчики, кладовые и растаяла еще больше.

   - Ах, и хорошо только в родимом гнездышке, - говорила она: - ах, и тепло только, мягко... А что Пестравка, подохла, вишь? - спросила она.

   - Да.

   - А уж какая, родимая, молочная-то была! Доподлинно - кормилица!.. А Буренушка телится?..

   - И теперь стельна.

   - Каким теленочком?

   - Седьмым, кажется.

   - А овечки есть?

   - Слава богу.

   - И курочек видела я, и индеечек, и уточек... Индеечки-то "гаснут", вишь?

   - Да, колеют что-то...

   - Такая же болезнь, как тогда, при мне, была помните? Сделается словно шальная, головка посинеет, затрепехчет крылышками, согнет шейку и "погаснет"! А все-таки, слава богу, всего много у вас... Веденевна ухаживает?

   - Да, она.

   - Стара уж стала, словно как из ума выживать начала? Или ничего еще?

   - Нет, ничего, хлопочет.

   - Ну, и слава богу. Какая ни на есть, а все радельница, все верный человек, а верных-то людей ноне тоже днем с огнем поискать!

   И потом, переменив тон, она заметила:

   - Значит, все по-старому!.. Лошадок только перевели!

   - Да, лошадей продал...

   И, окидывая радостным взглядом комнаты, она принималась ахать:

   - Ах ты, мое гнездышко! ах вы, мои горенки милые... Тепло, мягко. Словно в пуху сидишь, словно под крылышком у наседочки... Ах, гнездышко милое гнездышко!

   Но на четвертый день Серафима заговорила о капусте, Жданов - об испорченности вкуса "публики", и разговор этот кончился тем, что и муж и жена потребовали от отца Ивана денег. "Так делать нельзя, батюшка, - говорила Серафима, видимо горячась: - я вам тоже ведь не чужая, а дочь родная. Вы вон сколько на братца деньжищев потратили, а мне хоть бы малость какую... А ведь я вам больше заслужила! Вспомните-ка! После мамашиной смерти ведь я всем вашим домом заправляла вплоть до самого своего замужества. Помогала вам и в кухне и везде, - а братец-то пожалел ли вас, позвольте-ка спросить? Вот и теперь без дела шатается, без службы, как бы, кажется, за хозяйством не присмотреть. Так ведь нет!.. Надо бы на гумно сходить и по домашности заняться, а он день-деньской, задравши ноги, книги читает... Нет, уж вы нас наделите!.." - "Конечно, - перебил ее Жданов, - отделить всего благороднее и греха поменьше!" - "Я вам слуга была, - подхватила Серафима, вся раскрасневшись и размахивая руками, - все делала: и на речку, и вокруг печки заведовала, и коров доила, все это надо оценить... Когда вы были здоровы, мы не беспокоили вас, переколачивались с копейки на копейку (иной раз недоедим, иной раз недопьем, бывало!), а теперь здоровье ваше хилое стало, и руку с трудом поднимаете, и ногой волочите, и косноязычны стали, сохрани бог, что случится, ведь мы нищими должны остаться..." - "А уж тогда,- перебивал ее Жданов: - от Асклипиодота Иваныча ничего не выцарапаешь. Сами знаете, какого он нрава, что называется, гроша медного не даст, на -помин души не бросит!.."

   - Да что это вы, хоронить, что ли, приехали меня,- вскрикнул, наконец, отец Иван, схвативши себя за голову...- А? Хоронить, что ли, приехали? Так вот знайте же, что не умру я, не умру... И пока жив, не дам вам ни алтына. Мое добро, сам его наживал, кому хочу, тому и отдам.

   - Конечно, - перебила его Серафима: - мы в ваше добро не вступаемся, только надо и совесть знать. Живите, бог с вами, никто вас не хоронит, только я говорю, что здоровье ваше плохо, и вряд ли справитесь вы теперь с добром своим. Вы не замечаете, а ведь мы-то видим, что и разум-то у вас не тот уж!.. Будь-ко у вас прежний-то светлый разум, разве вы допустили бы, чтобы у вас шесть тысяч денег в банке пропало!..

   - Молчать! - крикнул отец Иван, топнув ногой: - Господи Иисусе Христе, да что же это такое... Уж и впрямь не спятил ли я с ума, что дозволяю родной дочери кричать на отца и дураком обзывать его!

   - Никто вас дураком не обзывает, - кричала Серафима, совсем уже разъярившись и поправляя съехавший на затылок чепчик: - а разумеется, всякому своего добра жалко!..

   Но отец Иван уже не слушая дочери, он заткнул уши и, загребая ногой, поспешил уйти в свой кабинет.

  

  

   Когда Серафима успокоилась и когда все в доме заснуло, Асклипиодот, слышавший из своей комнаты крик Серафимы и Жданова, осторожно вошел к отцу. Тот еще не спал и, крепко стиснув руками голову, лежал, вытянувшись на диване.

   - Батюшка! - проговорил Асклипиодот шепотом: - ты не спишь?

   - Нет.

   - Растревожили они тебя! - продолжал он, осторожно присаживаясь у ног отца.

   - Да. Они грубы, как кучера, и безжалостны, как мясники...

   - Позволь сказать слово!

   - Говори.

   - Чтобы вперед не слышать подобных гадостей, не лучше ли покончить разом. Отдай им деньги. Все то, что говорили тебе сестра и этот "богомаз" несчастный, все это, конечно, и пошло и гадко... Но ведь они иначе выражаться не могут, по той простой причине, что в лексиконе у них нет хороших слов. А все-таки по всему видно, что им пришлось туго. Видал ли ты когда-нибудь, как зимой к проруби мелкая рыба сплывается... Сплывается она и жадно глотает воздух. Мужики говорят: "вода сперлась, душно рыбе!" Точно то же происходит и с ними. Жданов уверяет, что искусство упало, что "вкус публики испортился", а сестра - что студень вздорожал. Все это означает, что в их житейской речонке "вода сперлась" и что "им душно". Отдай им деньги... Ведь они есть у тебя... сам же ты говорил, что по распродаже лошадей у тебя скопилось тысячи три... на что они тебе, а им они необходимы...

   Но отец Иван ни слова не ответил ему. Он только притянул его к себе, поцеловал в лоб и жестом руки попросил выйти.

   - Ну, ладно, хорошо, уйду! - проговорил Асклипиодот и, простившись с отцом, вышел из комнаты.

   Долго не мог заснуть отец Иван, обдумывая все высказанное Асклипиодотом, и только часам к трем ночи сон овладел им. Несмотря, однако, на это, проснулся он и бодрым (насколько мог быть таковым) и даже веселым. Напившись чаю, он тотчас же пришел в комнату дочери. Маленькая комната была наполнена детьми. Двое из них еще спали на разостланных на полу постельках, один натягивал чулки на босые ножонки, один умывался над медным тазом, поставленным на стул, один, стоя перед образницей, усердно клал земные поклоны, самый же старший сидел у окна и пил молоко из большой глиняной кружки. Серафима, еще не одетая и растрепанная, с одною обнаженною грудью, сидя на стуле и положив левую ногу на скамейку, кормила грудного ребенка кашей. Ребенок плакал и, отталкивая руку матери, тянулся к груди. Сам Жданов стоял перед небольшим зеркальцем и повязывал галстук. Повсюду были разбросаны подушки, детские одеяльца, детская обувь и какие-то тряпки. Специфический запах наполнял комнату. Отец Иван взглянул на все это и даже расхохотался.

   - А ведь и в самом деле "вода-то сперлась"! - вскрикнул он. -

   - Только что поднимаемся! - проговорил Жданов, все еще дувшийся на отца Ивана: - прибраться еще не успели.

   - Да будет тебе орать-то! - кричала Серафима на ребенка, не перестававшего отталкивать палец Серафимы с комком каши на конце.

   - А ты дай ему груди, вот он перестанет, - советовал Жданов.

   - Да что я, корова, что ли, прости господи! - огрызнулась Серафима: - и так уже всю высосали.

   - Ну, хватит еще! - проворчал Жданов: - вишь ведь вымя-то какое!

   А отец Иван сидел и глаз не сводил с этой семейной картины. Наконец Жданов кое-как убрал комнату, дети приоделись, грудной ребенок затих, зачмокав губами, и сама Серафима словно успокоилась.

   - И наказанье только! - ворчала она.

   - Да, - подхватил отец Иван. - Вижу я, что цыплят у тебя не меньше, чем у самой глупейшей наседки, выводящей детенышей не только из собственных своих яиц, но даже из чужих, хотя бы то были галчиные, и, что ты нисколько не похожа на ветреную кукушку, кладущую, как говорят, свои яйца в чужие гнезда...

   - Одной каши сколько выходит,- заметила Серафима.

   - Верно, ибо сам вижу, что каши для прокормления всей этой мелюзги потребуется тебе несравненно более, чем потребовалось бы таковой на прокормление одного громаднейшего слона. И вот, сообразив все это и тщательно обдумав и свое и ваше положение, я возымел намерение прийти к вам на помощь.

   Не только Серафима и Жданов, но даже и дети словно изумились, услыхав эту речь, и все глаза в ту же минуту обратились невольно на отца Ивана и, словно стрелы, вонзились в него. Но отец Иван ничего не заметил. Он как-то торжественно и величаво поднялся с своего места, обратился к Жданову и, поманив его пальцем, проговорил, вздохнув:

   - Ну, богомаз! бери заступ и пойдем клады копать!

   И он медленно вышел из комнаты в сопровождении ничего не понимавшего Жданова и Серафимы, успевшей уложить в постельку уснувшего ребенка.

   Прошло с час времени, и на огороде отца Ивана происходило следующее: Жданов, успевший уже выкопать довольно глубокую яму на месте, указанном отцом Иваном, и стоя в этой яме, торопливо выкидывал из нее землю. Лицо его горело, пот крупными каплями падал на землю, развеянные ветром волосы беспорядочными прядями упадали на лоб и на глаза. Он поминутно откидывал их и словно сердился, что они замедляют работу. Отец Иван и Серафима стояли на краю ямы. Первый стоял вытянувшись, прямо, словно статуя, а вторая - нагнувшись, с каким-то лихорадочным нетерпением следя за каждым движением заступа, как бы желала взором проникнуть вглубь земли.

   - Да скоро ли! - вскрикнул, наконец, Жданов, сбрасывая с себя жилет.

   - Яма довольно глубока, и надо полагать, что скоро! - говорил отец Иван, видимо потешаясь над Ждановым и Серафимой. - Копай, деньги достаются не легко. Не жалей ни силы, ни рук, ни мышц.

   - Хоть бы ты помогла! - вскрикнул Жданов, обращаясь к жене.

   - И рада бы, да не под силу...

   - Ага! видно, это не икону писать!

   - Но главное дело - копаю-то я зря, кажется! - говорил Жданов. - Земля грунтовая, не копаная... какие же тут могут быть деньги!

   - Копай.

   - Уж не ошиблись ли вы, батюшка? - спрашивала Серафима, с ужасом смотря на бесплодность работы: - не забыли ли?

   - Нет, не забыл! Видишь этот высокий кол в плетне? Закапывая деньги, я отмерил от него десять шагов и выкопал яму. Так мы и сделали.

   - Не покопать ли рядом?.. - спрашивала Серафима.- Смотрите: ведь он почти с головой в яму ушел, а денег все нет.

   - Нет! - вскрикнул Жданов, бросая заступ. - Тут не может быть денег! Я докопался до сплошных каменных плит!..

   - Я сам, наживая деньги, камни выворачивал! - проговорил отец Иван и, указывая на стоявшую поодаль баню, прибавил: - видишь эту баню? Она из дикого камня... и твоя жена подтвердит тебе, что весь этот камень и выкопан и перевезен сюда не кем другим, как мною самим.

   - Да ведь я вижу, что работа моя бесплодна! - вскрикнул Жданов: - Посмотрите сами.

   - Постой-ка, дай взглянуть!

   И, нагнувшись над ямой, отец Иван начал всматриваться в ее глубь.

   - Да, - проговорил он: - сплошная плита и, как видно, ничья еще рука не касалась до нее. Неужели я ошибся?

   И отец Иван, разогнувшись, принялся осматривать плетень огорода.

   - Припомните, батюшка, ради господа, - молила Серафима.

   - Постой, припомню, не мешай только!

   А Жданов, между тем успевший выбраться из ямы, шептал жене:

   - Что-то он странный какой-то! Уж не потешался ли он над нами!

   - Неужто забыл! - продолжала Серафима, не слушая мужа и не спуская глаз с отца.

   Но в это самое время отец Иван хлопнул себя рукою по голове.

   - Вспомнили? - спросила Серафима, подбежав к нему.

   - А ведь ты прав, приятель! - вскрикнул отец Иван. - Я ошибся! Ведь десять-то шагов надо было отмерить не от этого кола, а вот от того... Так, так, верно!.. Иди-ка, отмерь десять шагов и принимайся снова за работу.

   - Слава тебе господи! - шептала Серафима.

   Жданов удивленно посмотрел на тестя, но все-таки последовал за ним и от указанного кола отмерил десять шагов. Однако, взглянув на землю, очутившуюся под его ногой, он заметил:

   - Здесь опять ничего не будет!

   - А разве глаза твои настолько зорки, что проникают вглубь земли?

   - Да тут и проникать нечего... И без того видно, что земля здесь не копаная, цельная!..

   - А ты уж копай поскорее! - суетилась Серафима: - коли тятенька говорит, стало быть, знает.

   - Копай, тебе говорят...

   - Копать-то я, пожалуй, буду... только какой из этого толк выйдет...

   - Уж заленился!.. Забыл нищету-то свою!

   Прошло часа четыре. Жданов успел уже выкопать по указанию отца Ивана ям шесть, а деньги все не находились. Наконец живописец изнемог и упал на землю.

   - Я больше не могу! - проговорил он: - пусть лучше останусь нищим...

   - Копай! - кричал отец Иван.

   - Да чего же копать-то зря!

   - Так бы и сказали, - вступилась Серафима, с глазами, полными слез. - Не дам, мол, вам денег. К чему же человека-то мучить... Коли такое дело, так гораздо благороднее просто-напросто прогнать нас... Чего же потешаться над бедностью, над нищетою!.. Шутка ли, с которых пор копаем... Ведь он из сил выбился!.. Надо и жалость иметь!..

   А отец Иван, поглядывая на кучи выкопанной земли, говорил, посмеиваясь:

   - Однако, друг любезный, ты трудолюбив!.. И замечаю я, что тебе больше по душе тяжелая работа, чем легкая. Самый наиусерднейший крот не набросал бы столько куч, сколько ты набросал их. И я уверен, будь у тебя в руках не кисть, а заступ, ты был бы способен перекопать весь шар земной и непременно бы наткнулся когда-нибудь на клад. Ты владеешь заступом отлично. Когда - умру, приезжай ко