Салов Илья Александрович - Грачевский крокодил

">   - Однако я с вами заболтался!.. Извините, но... мне ехать надо; извините, до свиданья...

   - Вы куда теперь?

   - В Путилове, дело важное, не терпящее отлагательств.

   - Небось подати опять?

   - Нет-с, поважнее...

   - Ну, мертвое тело...

   - Нет-с, это не мертвое.

   И вдруг, пригнувшись к уху Мелитины Петровны, он принялся ей что-то шептать.

   - Вот как! - протянула та.

   - Н-да-с, вот-с мы как-с! на европейский манер!..

   И он даже подмигнул глазом.

   - Что же вы намерены делать?

   - Пронюхивать, а потом хапать!

   - А вы куда, отец Иван? - спросила вдруг Мелитина Петровна, обращаясь к священнику.

   - Ко дворам, сударыня...

   - Это ваши лошади, сзади?

   - Мои-с.

   - Знаете что! - проговорила она как-то особенно быстро. - Лошади Анфисы Ивановны так дряхлы, что я никогда не доеду на них... а у меня тоже "спешное дело есть, не требующее отлагательств", - передразнила она станового. - Поэтому позвольте мне сесть в вашу тележку... ведь вам мимо Грачевки-то ехать!..

   - В таком случае со мной садитесь! - перебил ее становой.- Я довезу вас до Путилова, а в Путилове пересядете к отцу Ивану.

   - Мне все равно... Только где же я сяду?..

   - Рядом со мной, а "батяй" на своих поедет!

   Немного погодя Мелитина Петровна сидела уже рядом с становым, а отец Иван - в своей тележке. Абакуму было приказано ехать домой.

   - Ну, Хорек! - говорил становой, когда поезд тронулся: - прокатишь, что ли?

   - Извольте, Аркадий Федорович...

   - Так, чтобы дух замирал...

   - Можно-с! Только надо подождать, когда на степь выедем!..

   Хорек подобрал вожжи, качнулся направо, качнулся налево, свистнул сквозь зубы и пустил тройку крупной рысью. Хотя отца Ивана и обдавало пылью из-под тарантаса станового, но он все-таки не отставал. Так проехали они с версту. Наконец поля окончились, и началась степь. Словно скатертью раскидывалась она на далекое пространство, ровная, гладкая, беспредельная... Трава была уже скошена, и сметали в стога. Молодая отава изумрудным бархатом покрывала степь... в воздухе кружились ястреба, а солнце между тем так и проливало свои лучи на все окружающее. Выехали наши путешественники на стерь и словно духом воспряли! Хорек свистнул, повел вожжами, и тройка понеслась марш-маршем. Она мчалась, вздымая облака пыли, но не дремал и отец Иван... кровь закипела в нем, он выхватил вожжи из рук батрака, стал стоймя в тележке, ахнул, гикнул, и не прошло пяти минут, как вылетел из-за, тарантаса и, поровнявшись с ним, полетел рядом. Он стоял, немного запрокинувшись назад, выставив вперед правую ногу, вытянув обе руки... волосы и борода развевались по ветру, фалды полукафтанья тоже, а лошади летели все шибче и шибче, закусив удила, разметав гривы, приложив уши...

   - У волости подожду, - крикнул он Мелитине Петровне. И вдруг, опустив вожжи, разом обогнал тройку Хорька и, вылетев вперед, понесся быстрее ветра вольного!..

   Как ни мчался Хорек, как ни метался на козлах, как ни рвался вперед, а все-таки остался позади. А Мелитина Петровна сидела, сдвинув брови, погруженная в думу, и словно не замечала всей этой страстной борьбы!..

  

  

   В тот же день, вечером, отец Иван позвал к себе рычевскую просвирню, Авдотью Гавриловну.

   - Как бы ты мне просфору испекла, - говорил он:- только не такую, какие пекутся у нас, а большущую...

   - Как у Сергий преподобного! -перебила его просвирня.

   - Вот, вот!

   - Что же, это ничего, можно, батюшка.

   - Только ты займись этим делом сегодня же, потому что завтра просфора эта мне в обедню спонадобится...

   - Слушаю-с.

   - И нельзя ли испечь ее из самой лучшей муки.

   - У меня немножко картофельной муки осталось, так я из нее и испеку; как раз под лаврскую подойдет.

   - Вот это-то мне и требуется!

   - Слушаю-с, испеку...

   Просвирня вышла, а отец Иван, пройдясь раза два по комнате, развел руками и проговорил: "Что же делать! хотя и не настоящая лаврская просфора будет, а все-таки скажу, что из лавры привез, что заздравная, о здравии ее вынимать подавал... Старухе будет это приятно, а просфора - все просфора, где бы испечена ни была!"

   На следующий день отец Иван встал ранешенько, отслужил заутреню и обедню, за проскомидией вынул из большущей просфоры частицу за здравие рабы божьей Анфисы, просфору эту тщательно завернул в бумажку и пошел домой пить чай. Асклипиодот все еще спал. Напившись чаю, отец Иван позвал Веденевну и вместе с нею отправился в погребицу и в кладовую. Из погребицы он собственными своими руками вытащил маленькую липовую кадочку с превосходным сотовым медом, а из кладовой - красивую коробочку пастилы, которую, во время поездки своей в Москву, он купил на станции Коломна. Все это отец Иван порешил отвезти в дар Анфисе Ивановне. Внеся кадушечку в комнату, он тщательно пересмотрел соты, полюбовался гнездившимся в них медом, выкинул мертвых пчел, затем, аппетитно облизав пальцы, прикрыл соты громадными листьями лопуха и увязал кадочку чистым полотенцем. Кадушечка с медом, коломенская пастила и лаврская просфора поселили в отце Иване уверенность, что при виде всего этого Анфиса Ивановна всенепременно придет в умиление и уж никоим образом не откажется от поездки к предводителю. Таковая уверенность настолько благотворно подействовала на отца Ивана, что поступок сына казался ему уже не столь позорным, каковым казался прежде. "И в самом деле, - рассуждал он: - чем же особенно позорен данный поступок? Деньги взял он не для себя, а для несчастной женщины, сам открыл это Скворцову, дал слово при первой же возможности возвратить взятое... где же тут кража?! Не правильнее ли проступок этот назвать просто-напросто легкомыслием юноши, у которого в голове не перестал еще крутить ветер. Вот, например, разграбление банков, лихоимство, это дело десятое! Это действительно позор!"

   Вспомнив историю банка, а одновременно с тем и обанкротившегося купца, отец Иван окончательно уже примирился с поступком сына, и когда тот вошел в комнату, то даже с какою-то ласкою встретил его.

   - Что рано вскочил? - спросил он его.

   - Не спится что-то!

   - Беспокоишься?

   - Еще бы!

   - А бог-то на что! - проговорил отец Иван: - он, брат, все видит и о всех печется!..

   - До бога-то далеко, говорят! - заметил Асклипиодот. - Нет, уж лучше к Анфисе Ивановне, это поближе будет...

   Отец Иван плюнул даже.

   - Что ты это! - вскрикнул он:. - возможно ли говорить таким образом! Никто, как бог. Бог мир создал. Он один и правит им! Без бога ни Анфиса Ивановна, ни прокурор, ни предводитель ничего не сделают. Добрый ты, братец, малый, а иногда такую штуку ляпнешь, что даже волос дыбом становится.

   - Спасибо, что хоть добрым-то назвали...

   - А что же! Разве у тебя не доброе сердце?.. Нет, сердце у тебя доброе, только ветер в голове! Ну, да бог даст, всё это со временем пройдет! Поступишь на службу, авось остепенишься! Однако вот что, - проговорил он, взглянув на часы: - время и к Анфисе Ивановне отправляться... прикажи-ка мне лошадей запречь. Ведь с Анфисой Ивановной только и можно по утрам разговаривать, а потом она как-то разумом тускнеть начинает.

   - Так вот почему вы с нею только по вечерам в карты-то и играете! - вскрикнул Асклипиодот.

   - Дурак! - проворчал отец Иван, но "дурак" этот был произнесен так добродушно, что Асклипиодот невольно принялся обнимать отца.

   Немного погодя отец Иван ехал уже в деревню Грачевку. Из-за пазухи торчала у него коробка с коломенской пастилой, в ногах помещалась кадушечка с медом, а в руках держал он просфору, завернутую в бумагу.

   Увидав в окно подъехавшего отца Ивана, Анфиса Ивановна даже ахнула от удовольствия.

   - Ну что, благополучно ли съездил? - спросила старушка, встречая его в дверях залы.

   - Покорнейше вас благодарю, - ответил батюшка, помолясь на иконы и благословляя Анфису Ивановну. - Съездил благополучно, господь привел святыням поклониться...

   И, подавая ей просфору, прибавил:

   - А вот это вам, сударыня кумушка, просфора от преподобного Сергия Радонежского, за ваше здравие вынута...

   - Спасибо, спасибо! - проговорила Анфиса Ивановна, крестясь и целуя просфору, - а это что у тебя из-за пазухи торчит?

   - Это пастила коломенская...

   - Ну-ка, дай-ка попробовать...

   - Зачем же пробовать, кумушка? Кушайте на здоровье... это тоже для вас куплено, в Коломне, на месте преступления...

   - Там у тебя в тележке еще кадушечка стояла какая-то! - перебила его Анфиса Ивановна, взяв коробку с пастилой.

   - Стояла.

   - С чем она?

   - С медом сотовым...

   - Это мне тоже?

   - Вам, кумушка, конечно вам, кому же еще...

   Но Анфиса Ивановна уже не слушала священника и, отворив дверь в переднюю, крикнула Потапычу:

   - Там, у батюшки в тележке, кадушечка с медом стоит, принеси сюда...

   И потом, обратясь к отцу Ивану, спросила:

   - А мед из Москвы тоже?

   - Нет-с! Мед собственный, свои пчелки натаскали. Те два предмета из Москвы, а этот - домашний...

   - А калачиков и саечек не привез?

   - Не догадался, кумушка, простите великодушно... из ума вышло!..

   - Ну, что же делать! Оно, конечно, жалко, что не привез, а все-таки теперь не воротишь... жалей, не жалей!.. А хорошо было бы чайку напиться с калачиком с московским...

   - Чего бы лучше! - подхватил батюшка: - ну да вот подите же. Словно ветром из головы выдуло!..

   - Жалко, жалко... - повторила Анфиса Ивановна, и как будто немножко рассердилась.

   Мед, однако, поправил все дело. При виде кадушечки, доверху наполненной белыми, душистыми сотами, Анфиса Ивановна от удовольствия улыбнулась и даже руками всплеснула.

   - Ну, вот за это спасибо! - проговорила она. - Это не чета твоей пастиле дурацкой!.. Спасибо, спасибо!.. Вот мы с тобою пообедаем, а после обеда и поедим медку со свежими огурчиками. Чудесная, брат, штука мед с огурцами!.. Да! - прибавила она, как будто что-то вспомнив:- ты водочки тяпнуть не хочешь ли?..

   - Не рано ли будет?

   - А ты уж не притворяйся, по глазам вижу, что хочешь!..

   И, обратясь к Потапычу, проговорила:

   - Ну-ка, Потапыч! принеси-ка сюда водочки, а на закуску грибков опеночек, ветчинки и еще чего-нибудь... а потом на стол накрывай, что-то в животе урчать начинает, обедать пора. Мелитина-то Петровна дома, что ли?

   - Никак нет-с.

   - А, нет, так после пообедает, ждать ее не стану! Вот еще!

   И, как-то особенно приятно улыбнувшись, прибавила:

   - По правде сказать, обедать-то и раненько, да уж очень медку захотелось!.. А это я соврала, - прибавила она, - что в животе-то урчит! Соврала, чтобы Потапыч не ворчал!.. есть не хочется, рано...

  

  

   Однако, несмотря на то, что Анфисе Ивановне есть не хотелось, она все-таки не пропустила ни одного блюда. Она преисправно скушала целую тарелку зеленых щей с поджаренными яйцами и ватрушками, скушала кусок поросенка под хреном, целого цыпленка с малосольными огурцами и моченой брусникой, глубокую тарелку малины с густыми, желтыми сливками. После обеда она пригласила отца Ивана на балкон, где уже их ожидал стол, накрытый белой как снег скатертью, а на столе несколько бутылок наливок, запеканок, глубокая тарелка с сотовым медом и целое блюдо свежих, зеленых огурцов.

   - Это для тебя наливка-то! - проговорила Анфиса Ивановна, садясь за стол: - а меду я не дам тебе, - у тебя своего много... коли захочешь, так дома можешь поесть... Кушай-ка; наливку-то, кушай-ка... Не церемонься...

   И Анфиса Ивановна принялась угощать кума.

   Но отцу Ивану было не до угощенья. Выпив рюмку вишневки, он откашлялся, погладил бороду, высморкался и решился, наконец,, приступить к цели своего приезда в Грачевку. Пока Анфиса Ивановна кушала мед с огурцами, отец Иван рассказывал ей, что делал он в Москве, как обошел все храмы и соборы, как служил молебен в Иверской часовне, а затем принялся полегоньку и за изложение асклипиодотовского дела. Так как упоминать о немке отец Иван почему-то счел неудобным, то он решился несколько изменить подробности романа и вместо немки, вывел совершенно нового героя, а именно, бедного студента, не имевшего никаких средств к продолжению дальнейшего своего образования, и решившегося поэтому на самоубийство. Героя этого Асклипиодот застает на москворецком мосту готовым броситься в воду, удерживает его сильною рукою, читает ему приличную нотацию, упрекает в недоверии к божескому милосердию и в конце концов обещает ему добыть денег.

   - Что было делать ему? - вскрикнул отец Иван, откинувшись на спинку кресла и бросив на Анфису Ивановну вопросительный взгляд. - Обещал денег, а денег не было!..

   - Обещать не надо бы! - отозвалась Анфиса Ивановна, облизывая пальцы и отмахивая мух от меда. - Кш! проклятые! - прибавила она, накинувшись на мух. - Кш! Вот жадные-то!

   - А он обещал, дал слово! Ко мне писать... меня просить о высылке денег?.. Нельзя!.. Когда-то письмо дойдет!.. когда-то ответ получится, - врал отец Иван, - а ждать некогда, потому что деньги требовались завтра же, непременно...

   - Ну как же он вывернулся? - спросила Анфиса Ивановна, продолжая кушать: - занял, что ли?

   - Гм! занял! - перебил ее отец Иван, вздохнув. - Кто же даст ему! Разве ныне те времена, чтобы взаймы давали! Помилуйте! Теперь это вывелось уже... Кажется, всякий скорее удушится, а уж руку помощи не протянет... Сердца ныне черствые стали, а уши перестали внимать воплям нужды.

   И отец Иван рассказал Анфисе Ивановне, как именно "вывернулся" Асклипиодот.

   Старушка даже ахнула, даже выронила из рук половинку огурца, намазанную медом, но когда отец Иван растолковал ей, что дело в сущности выеденного яйца не стоит, так как в основании его лежит добрая и даже, можно сказать, святая цель, то волнение старушки не замедлило утихнуть.

   - Сами подумайте, кумушка дорогая! -говорил отец Иван: - ведь, может быть, он человека спас через это самое. Конечно, мы с вами не решились бы на такую штуку... Но ведь там молодость! Молодость увлекающаяся, пылкая, безрассудная часто!.. Ведь кровь-то молодая, ключом кипит, удержу не знает...

   - Правда, правда! - перебила его Анфиса Ивановна:- сама, молода была... по себе знаю...

   - б я-то разве забыл свою молодость!.. Для молодежи нет препятствий! Она не рассуждает, она не обдумывает так, как мы теперь все обдумываем... Помню я свою-то молодость очень хорошо!.. Такое выкинешь иной раз колено, что даже теперь стыдно вспомнить.

   - Верно, верно! - перебила его опять Анфиса Ивановна. - Я такая же была!.. Ух, какая я была, огонь!..

   И вдруг, как будто что-то вспомнив, она оживилась, бросила огурец с медом, круто повернулась к отцу Ивану и заговорила волнующимся волосом:

   - Ты послушай-ка, что раз со мною было!.. Послушай-ка! Уж так и быть, расскажу... На духу никогда не каялась тебе в грехе этом, а теперь, к случаю пришлось, не утаю. Молодою вдовушкою была я в то время. Из себя была красивая, кровь с молоком, и за мной приударил капитан один... Была у меня подруга (я тогда еще в городе жила), приятельница задушевная, а у той приятельницы браслет имелся расчудесный. Такой браслет, что я на него хладнокровно глядеть не могла! Как увижу, бывало, так и затрясусь. Хорошо! Назначается бал в собранье... Подруга моя больная лежит, на бал ехать доктор запретил. Вот я и говорю ей: "Экуте, ма шер! (это значит: послушай!) Экуте, ма шер, говорю, ты больна, на бал ехать тебе запрещено, а я поеду, так позволь, говорю, мне твой браслет надеть!" Куда тебе! и слышать не хочет! "Как это возможно, говорит, на тебе все увидят браслет, а когда я надену его сама, то подумают, что я в твоем браслете! Ни за что!" Отказала наотрез. Пригорюнилась я, не поверишь ли, ночей не сплю, тоска взяла! А знаю я, что капитан мой беспременно на бале будет! Наконец подходит день бала. Еду я к подруге, авось, думаю, не выпрошу ли... Приезжаю, а она, братец, без памяти! разметалась на кровати, в жару вся, словно огненная, лежит, и даже меня не узнала. Я так я ахнула! пропало, думаю себе, мое дело!.. Не будет на мне браслета!.. Глядь! а ключи-то на столе от шифоньерки лежат. Я даже задрожала вся! выгнала из комнаты горничную, схватила ключи, отперла шифоньерку, да браслет-то и стибрила... Как тебе это понравится, а? Ведь украла, понимаешь ли, украла!

   Отец Иван только головой кивнул: Понимаю, мол!

   - Так вот она, молодость-то что значит!.. Конечно, браслет я возвратила на другой же день, а все-таки как ни верти, а украла...

   - Только, кумушка, народ был тогда попроще, - заметил отец Иван: - ведь, поди, под суд-то вас не отдали за это!

   - Ну вот еще! с какой это стати! - обиделась Анфиса Ивановна. - Я думаю, подруга-то, приятельница мне была.

   - Да ведь и Скворцов приятель Асклипиодоту... вместе в семинарии учились, вместе проказничали...

   Анфиса Ивановна принялась что-то соображать, задумалась, думала долго, как будто силясь припомнить что-то, и вдруг вскрикнула:

   - Да, да, вспомнила! Ведь тогда судов-то не было еще! Ведь суды-то после пошли!.. А если б были, так сгноили бы в остроге... как по Трашкинскому процессу, - слыхал, поди!

   - Слыхал-с...

   - Кабы не племянница, так ведь тю-тю!.. Так, так, не было судов, не было... Помню я, у нас в городе вольнодумец жил один... Крикун, ругатель был такой, что все даже боялись его. Всех, бывало, ругал: и бога, и царя, и губернатора, и законы разные... только раз его изловили!.. Так тоже не судили, а просто - тайным образом посекли!.. Говорят, кресло такое с пружинами было... Как сядешь на него, так ноги кверху, и высекут. Это тогда "чичи-фачи", бывало, называлось! "Чичи-фачи"!

   - Это точно-с, - заметил отец Иван: - прежде много проще было!..

   И Анфиса Ивановна принялась опять за мед с огурцами; священник воспользовался этой минутой и стал просить старушку заступиться за "крестника" и съездить к предводителю.

   - Предводитель-то приятель прокурору! - проговорил он.

   - А прокурор, это что за птица? - спросила Анфиса Ивановна.

   - Чиновник тоже...

   - Дворянами выбирается?

   - Нет-с, не дворянами.

   Анфиса Ивановна презрительно сложила губки и махнула рукой.

   - Какая же его обязанность?

   - Вроде прежних стряпчих, кумушка, только повозвышеннее! - проговорил отец Иван, и принялся затем объяснять старушке, в чем именно должно состоять ее заступничество и чего именно должна она добиться.

   Так как Анфиса Ивановна давно уже, кроме Рычей, никуда не выезжала, то предстоявшая поездка до того напугала ее, что от ужаса она словно остолбенела. Видно было по всему, что на уме у нее вертелась даже мысль отделаться от этой поездки и отречься от крестника; но когда отец Иван сообщил ей, что предводитель находится в настоящее время не в городе, а у себя в имении, верстах в десяти от Грачевки, то Анфиса Ивановна не замедлила успокоиться и даже некоторым образом почувствовала себя польщенною, что именно к ней, а ни к кому другому, обратились с просьбою оказать столь важную протекцию. Она даже прослезилась, сообразив ту беду, которая обрушилась на голову Асклипиодота, с участием справилась, не тоскует ли он? не приходит ли в отчаяние? - и когда отец Иван передал, что бедный мальчик не спит по ночам и даже лишился аппетита, Анфиса Ивановна расплакалась еще пуще. В ту же минуту она дала слово, что завтра же поедет к предводителю, и даже уверила, что просьба ее будет исполнена на том простом основании, что как бы люди ни были злы, а что все-таки истина должна одолеть злобу.

   - Только вот что, друг любезный! - проговорила она: - память у меня плохая, да и не умею я называть всех этих новых крючкотворов... уж ты потрудись, напиши на бумаге, о чем я просить должна и что говорить надо, а то - как бы не перепутать... Только пиши крупнее, глаза что-то плохо видеть стали, а очки брать не хочется... как можно крупнее, и по-церковному.

   Отец Иван исполнил просьбу старушки, написал славянскими буквами все что требовалось, и, еще раз попросив ее заступиться за крестника, поехал домой.

   Как только священник ушел, Анфиса Ивановна в ту же минуту позаботилась предупредить кучера Абакума, что завтра утром она едет к предводителю, чтобы поэтому он заранее натер себе табаку и приготовил бы карету. Абакум, успевший уже пронюхать, что тут дело пахнет не табаком, а поездкой к предводителю, у которого производится всегда отличное угощение всем приезжающим с гостями кучерам, принялся немедленно за приготовления. Затем Анфиса Ивановна сделала распоряжения о своем туалете и вынула из комода дюжину тонких носков, которые она связала было для судьи за Тришкинский процесс, и, завернув их аккуратно в розовую бумажку, порешила носки эти презентовать предводителю.

   - Он теперь нужнее,- рассуждала она: - а Тришкинский процесс-то кончился.

   - Говорят, вы к предводителю завтра? - спросила Мелитина Петровна, входя в комнату тетки.

   - Да, мой друг, - отвечала Анфиса Ивановна. - Ты меня, пожалуйста, извини, что я не беру тебя с собою.

   - Что вы, что вы!- перебила ее племянница. - К чему эти извинения, мне даже и некогда, потому что сегодня придется много работать.

   - Ну и прекрасно. А мне надо говорить с предводителем о важных делах...

   - Что такое случилось?

   - Ничего особенного... там, в Москве... Отец Иван просил...

   - Ах, это верно о деньгах... я думала, что-нибудь другое! Да, кстати, - прибавила Мелитина Петровна, - смотрите, хорошенько расфрантитесь... вы встретите у предводителя большое общество... Я слышала, что завтра должны прибыть туда исправник, прокурор и другие служащие лица.

   - Ты почему знаешь это?

   - Иногда самые важные тайны познаются через ничтожных людей. Так случилось и теперь.

   Мелитина Петровна всю ночь писала письма, и всю ночь Карп видел огонь в ее комнате.

  

  

   На следующий день, часов в девять утра, перед крыльцом грачевского дома происходило нечто весьма необыкновенное. У крыльца толпилась не только вся дворня Анфисы Ивановны, но даже замечалось несколько баб и мужиков, а в особенности ребятишек, прибежавших из деревни. Дело в том, что у крыльца стояла запряженная в шесть лошадей желтая карета, на стоячих рессорах и на огромнейших колесах. Карета эта, напоминавшая царя Гороха, походила скорее на огромную тыкву, болтавшуюся на каких-то крюках, прикрепленных к осям. На козлах этой тыквы, в зеленом армяке и в рыжей шляпе с павлиньим пером, восседал Абакум и держал в руках целую кучу вожжей, а впереди - форейтором, на плюгавой пегой лошаденке, садовник Брагин. Для Брагина Абакум тоже разыскал было зеленый кафтан, но старый драгун напрямик отказался нарядиться в этот балахон, а надел свой мундир с несколькими медалями на груди. Костюм этот хотя и не походил на форейторский, но, ввиду торжественности поезда, не только не портил общей картины, но даже некоторым образом дорисовывал ее. На крыльце стоял Потапыч. На нем была гороховая ливрея с несколькими коротенькими капюшонами, красный воротник которой доходил до ушей, а на голове огромная треугольная шляпа. Он свысока посматривал на окружающую толпу, как будто сожалея, что люди эти так мало видели, что даже простая карета удивляет их, тогда как для него все это штука обыкновенная. Наконец показалась и Анфиса Ивановна. На ней была турецкая шаль одного цвета с каретой, роскошная шляпа и барежевое платье таких огромных размеров, что старуха едва помещалась на крыльце. В руках она держала розовый сверток с носками. Как только Анфиса Ивановна показалась, так Потапыч в ту же секунду ловко подскочил к карете, отворил дверку, откинул десятка два подножек и, посадив барыню, снова защелкал подножками, махнул дверкой и хотел было крикнуть "пошел!", но не крикнул, потому что сшиб с себя дверкой шляпу, которая, к общему удовольствию публики, и очутилась под каретой. "Скверная примета!" - подумала про себя Анфиса Ивановна, вспомнив рассказ Брагина про Наполеона, с которого под Москвой тоже слетела шляпа. Шляпа, однако, вскоре была надета; Потапыч взобрался на запятки и, уцепившись обеими руками за болтавшиеся ремни, крикнул: "пошел!" - и поезд тронулся. В воротах, однако, он должен был остановиться, потому что Абакум, не имевший глаз в затылке, по обыкновению зацепил задним колесом за столб, и так как столб был врыт прочно и не подался, то и пришлось относить зад кареты. Сбежался народ, и общими усилиями экипаж был поставлен на тракт.

   Выехав из ворот, лошади затрусили рысцой, и карета покатилась по гладкой дороге в село Хованщину, имение предводителя. День был жаркий, красное солнце пекло немилосердно, пыль поднималась облаками и следовала за каретой. Брагин, отвыкший ехать верхом, отчаянно махал и локтями и ногами и как будто раскаивался, что сел на коня. Однако ехать было необходимо, и карета, дребезжа и колыхаясь, катилась себе по дороге. Вдруг сзади кареты раздался голос, кричавший что было мочи: "стой! стой!" Карета остановилась. Оказалось, что от сильной тряски у Потапыча опять свалилась шляпа, а покуда он бегал поднимать ее, перепутались лошади, и пришлось их распутывать. Распутав лошадей, поезд тронулся, но начали отвинчиваться разные гайки, и пришлось опять несколько раз останавливаться и завинчивать таковые. Абакум слезал с козел, и так как в карманах кареты ключа не было, то приходилось завинчивать гайки руками и зубами, что и заняло довольно много времени. Анфиса Ивановна, сидя в карете и выглядывая из нее, словно воробей из скворечни, сердилась и ворчала. Но на ворчанье это решительно никто не обращал внимания.

   - Скоро, что ли? - спрашивала она.

   - Чего?

   - Да Хованщина-то!

   - Вот это отлично! - вскрикивал Абакум. - Только, благослови господи, отъехали от дому, а уже вы про Хованщину заговорили!

   Гайки, однако, были подвинчены, и карета поехала. Анфиса Ивановна успокоилась и, прислонившись к спинке, даже задремала, но дремота эта вскоре была нарушена раздавшимся, опять-таки сзади, неистовым криком Потапыча. Оказалось, что запятки отвалились прочь, и Потапыч, запутавший было ремни за руки, тащился за каретой, едва не лишившись совершенно рук. Кое-как распутали отекшие руки Потапыча; но так как запяток уже не существовало, а козлы отличались лишь вышиной, а не шириной, то и пришлось посадить Потапыча в карету рядом с Анфисой Ивановной, что в сущности вышло весьма эффектно, принимая в соображение треугольную шляпу, надетую поперек, и ливрею с красным воротником. Карета заколыхалась, попадавшиеся мужики принялись кланяться, и Анфиса Ивановна, думая, что поклоны эти адресуются ей, тогда как в сущности они посылались Потапычу, видимо была довольна и, снова углубившись в карету, принялась мечтать о предстоявшем свидании с предводителем и о важности возложенного на нее поручения; но мечты эти поминутно прерывались шляпой Потапыча, которою он долбил Анфису Ивановну прямо в висок.

   - Скинь ты свою дурацкую шляпу! - рассердилась, наконец, Анфиса Ивановна. - Ты мне все виски продолбил!

   - Куда ж мне теперь девать ее! - вскрикнул Потапыч, справедливо обиженный тем, что шляпу назвали дурацкою.

   - Сними и держи на коленях.

   Потапыч снял шляпу и положил на колени.

   Дорога пошла под горку, и карета покатилась шибче. Мимо окон мелькали поля, засеянные хлебом, среди которых кое-где правильными квадратами белела покрытая цветами греча. Анфиса Ивановна всем этим любовалась и забыла даже про дурную примету, которую видела она в свалившейся с Потапыча шляпе.

   Но бедному Потапычу было не до шляпы и не до картин, мелькавших мимо окон кареты. Не привыкший ездить в закрытых экипажах, он начинал чувствовать тошноту и с тошнотой не знал как и справиться. Бедный старик поминутно вскакивал на ноги, высовывал голову в окно, жадно глотал в себя воздух, но пыльный воздух плохо помогал беде и даже наоборот, производя в горле щекотание, еще более усиливал тошноту. Несколько раз он собирался просить даже, чтобы на минутку остановились, но, боясь раздражить и до того уже раздраженную Анфису Ивановну, терпел, перенося поистине адские муки. На его счастье, однако, вскоре лопнула постромка, карета остановилась, и Потапыч стремглав выскочил из нее.

   - Что там еще?! - крикнула Анфиса Ивановна.

   Но, не получив ответа, снова повторила вопрос:

   - Что случилось?

   - Известно что!.. Постромка лопнула! - прокричал Абакум.

   Анфиса Ивановна взглянула на лицо кучера и ахнула. И действительно, было отчего ахнуть, ибо лицо Абакума представляло из себя нечто весьма необыкновенное! Оно все было перепачкано кровью и грязью и положительно не имело образа человеческого. Оказывается, что Абакум, завинчивая зубами гайки, ободрал себе губы, нос и десны и сверх того выпачкал все лицо пылью и дегтем. Принялись связывать постромку, а Анфиса Ивановна снова начала волноваться.

   - Это ни на что не похоже! - ворчала она: - этак мы никогда не доедем!..

   - Не доедем и есть! - ворчал Абакум, тоже в свою очередь начинавший волноваться. - Помещица, а хорошей сбруи купить не может!

   - Далеко еще?

   - Известно, далеко.

   - Да поскорее копайся! - крикнула уже Анфиса Ивановна и даже ногой притопнула.

   Минут через десять постромка была кое-как связана, и лошади тронулись. Дорога опять пошла под гору, карета покатилась довольно шибко, и лошади, почувствовав, что экипаж накатывается сам по себе, весело затрусили, помахивая головами.

   - Вытягивай, вытягивай, Брагин!- крикнул Абакум, помахивая кнутом и посвистывая: - вытягивай!..

   Брагин молотил кнутом направо и налево и тоже весело покрикивал и посвистывал. Анфиса Ивановна тоже повеселела и на этот раз уже не углубилась в карету, а, напротив, поднялась на ноги и, высунувшись в окошко и смотрела вдаль, желая поскорее увидать село Хованщину. То же самое делал и Потапыч, но только совершенно с другою целью. От шибкой езды и качки он снова почувствовал припадок тошноты и снова начинал страдать. Видно было по всему, что старик изнемогал! И действительно, голова его кружилась, сердце усиленно билось, и лицо приняло совершенно зеленый цвет.

   Наконец показалась и Хованщина.

   - Вот она! - крикнул Абакум.

   - Где, где? - спрашивала Анфиса Ивановна и, завозившись, снова вскочила и высунулась в окно.

   - Вон за бугорком, ветлы-то!.. Это Хованщина и есть... Вытягивай, вытягивай, Брагин, вытягивай!..

   Анфиса Ивановна даже перекрестилась, увидав Хованщину.

   Подошла лощинка, внизу которой виднелся мостик, и Абакум еще шибче припустил лошадей... Вдруг на мосту карету как-то шибнуло! Сначала она вспрыгнула кверху, потом как-то опустилась, послышался какой-то треск, и вдруг Анфиса Ивановна и Потапыч, стоявший на ногах, почувствовали, что пол под ними словно проваливается. Мгновенно схватились они за окна кареты и повисли на них.

   - Стой! - кричал Потапыч.

   - Вытягивай, Брагин, вытягивай! - кричал Абакум.

   - Стой! - кричала Анфиса Ивановна.

   Но Абакум ничего не слыхал. Обрадованный, что увидал Хованщину, он продолжал себе весело покрикивать, посвистывать и похлестывать лошадей.

   - Стой! стой! дьявол!..

   - Вытягивай, вытягивай! - кричал Абакум.

   - Стой!

   Наконец Абакум остановился, слез с козел и ахнул от удивленья.

   - Ну, теперь уж совсем развалилась! - проговорил он.

   - Это все ты виноват! - кричала Анфиса Ивановна на Потапыча.

   - Вот те здравствуй! как это?

   - Известно как!.. вскакивал все, вот, и продавил..,

   - А вы-то не вскакивали!..

   - Как же быть-то теперь?

   - Да уж теперь не иначе как пешком! - проговорил Абакум и, вынув тавлинку, с каким-то особенным наслаждением втянул в свой нос огромную щепоть табаку.

   Так и сделали. Анфиса Ивановна подобрала платье и в сопровождении Потапыча, не замедлившего надеть шляпу, пошла полегоньку по дороге к селу.

  

  

   Мелитина Петровна не ошиблась: действительно, у предводителя были уже прокурор, исправник, жандармский офицер, мировой судья и непременный член по крестьянским делам присутствия. Все это общество вместе с предводителем и женой его сидело на большой крытой террасе, уставленной разными оранжерейными растениями. На одном конце террасы стоял стол с закуской и винами, к которому иногда и подходило общество подкрепиться и закусить. На небольшом столике, несколько поодаль, лежали сигары и папиросы. Общество расположилось группами и беседовало.

   Товарищ прокурора был мужчина среднего роста, с продолговатым сухим лицом, оловянными презрительными глазами и тонкими, поджатыми губами - тип петербургского чиновника из правоведов. Он носил бакенбарды, какими обыкновенно украшают себя прокуроры, а следовательно, и товарищи их; усы брил и одевался, как вообще одеваются прокуроры. Он сидел, развалясь на кресле и покачивая ногой. В уезде звали его "Я полагал бы", потому что, оканчивая на суде свои заключения, он говорил всегда: "в силу сего вышеприведенного я полагал бы...", причем всегда как-то особенно напирал на слог гал. Когда "Я полагал бы" говорил на суде, то он говорил так, как будто против всего сказанного им никаких возражений быть не может, причем хлопал себя по колену ладонью, вертел в руках карандаш и когда приостанавливался, то ставил карандашом на лежавшем листе бумаги точку и точку эту довольно долго развертывал. Походку "Я полагал бы" имел уверенную, твердую, и когда говорил не на суде, а в обществе, то говорил не разговорным языком, а отборными фразами, очень громко и с некоторою прокурорской интонацией; но, не имея в руках карандаша, видимо смущался и в таких случаях прибегал к ногтям; на которые постоянно и смотрел очень близко, поднося их к глазам.

   Исправник, тоненький рыженький мужчина, сидевший постоянно как-то перевив одну ногу за другую, был в синих панталонах, белом жилете с форменными пуговицами, со Станиславом на шее, носил усы и бакенбарды по-военному. Говорил очень скоро, причем очень часто мигал и делал руками такие жесты, которыми хотел как будто еще более убедить, что все сказанное им есть сущая правда. Он имел привычку шмурыгать цепочку и закручивать усы, хотя в сущности в его наружности ничего военного не было. Исправник всегда имел при себе кабинетный портрет губернатора, который всем показывал, говоря: "Вчера губернатор прислал мне свой портрет, посмотрите, какая прекрасная фотография... Красивый мужчина!"

   Жандармский офицер был человек средних лет, но молодившийся и довольно красивой наружности, вследствие чего дамы называли его "Опасным Васильком". Он был большой руки франт. Воротник его вицмундира был вышиною не более как в палец, что давало возможность значительно выставлять на вид как снег белые воротнички рубашки, всегда торчавшие безукоризненно, почему мировой судья уверял, что жандармский офицер носит воротнички бумажные и меняет их раз пять в день. Как и большая часть его сослуживцев, он старался казаться человеком в высшей степени деликатным, предупредительным и обладающим самыми изящными манерами. На красивых руках он носил множество дорогих перстней; когда вынимал из своего щегольского серебряного портсигара папиросу, он спрашивал даже курящих - не беспокоит ли дымом?- и когда закуривал папиросу, всегда как-то особенно живописно оттопыривал мизинцем, кончавшийся длинным-предлинным и заостренным ногтем. Сапог он не употреблял, а носил лаковые штиблеты с пуговочками; вицмундир его был из самого тонкого сукна, и вообще весь костюм самого безукоризненного качества.

   Мировой судья был человек тоже средних лет, брюнет с весьма симпатичным лицом, носил бороду, в которой кое-где пробивалась седина, и ходил с палкой. Судья говорил тихо, баритоном, серьезно, без улыбки и всегда что-нибудь сочинял. На нем были: шелковый летний пиджак цвета бер-фре, такие же панталоны, башмаки и соломенная шляпа от Лемерсье с большими полями. Вообще смотрел барином. Так как мировой судья слегка поражен был параличом, то ходил он тихо, прихрамывая на левую "ногу и выделывая какие-то судорожные движения пальцами левой руки. Он постоянно придумывал разные анекдоты, а так как передавал их весьма серьезно, то многие верили в справедливость слышанного и в свою очередь передавали другим за истину.

   Непременный член или, как он сам себя называл, - article indispensable {Необходимый (неизбежный, неминуемый) член (франц.).} был сухой высокий мужчина с длинной седой бородой, остриженный под гребешок, видный, с выразительным, умным лицом, живой, разговорчивый и весьма любезный. На нем был простенький серый пиджак, одинаковый с панталонами, и белая драгунская фуражка. Он смотрел кавалеристом, манеры у него приятные. Ему было нипочем проскакать целую неделю на тележке и сряду несколько ночей переночевать по избам.

   Вся компания помещалась на крытой террасе предводительского дома и, разделившись на группы, вела беседу. Исправник шмурыгал цепочкою и, завинтив одну ногу за другую, говорил с прокурором, делал руками жесты, между тем как товарищ прокурора смотрел на свои ногти и, отрывисто кивая головою, размахивал ногой. Жандармский офицер, приняв, грациозную позу, говорил с хозяйкой дома. Предводитель ходил по балкону, подходил то к одной, то к другой группе.

   Как, однако, ни был обыкновенен происходивший на террасе разговор, но тем не менее во всем обществе проглядывало что-то не совсем обычное. В разговорах часто упоминалось о каких-то подметных письмах и каких-то брошюрках. При этом исправник рассказал в довольно забавной форме, что не дальше как сегодня он, надевая в Рычевской станции пальто, лежавшее все время на террасе, нашел в кармане брошюрку политического содержания с надписью: сия книга принадлежит господину исправнику Ардалиону Васильичу Каблукову.

   Затем к исправнику и к жандармскому офицеру приходили какие-то люди; вызывали их в переднюю и что-то сообщали по секрету. Переговорив с этими людьми, исправник и офицер возвращались на террасу и с удовольствием передавали компании, что все идет как по маслу, отлично, превосходно, и выражали уверенность, что все их хлопоты увенчаются самым блестящим успехом. Приводили к ним каких-то мужиков, которых жандармский офицер о чем-то допрашивал и все показанное ими записывал хорошеньким карандашиком в хорошенькую памятную книжечку. Иногда в этих разговорах упоминалось что-то о крокодилах, о г. Знаменском, Асклипиодоте, Анфисе Ивановне, Мелитине Петровне, Нирьюте и других. Приезжал зачем-то становой Дуботолков, сообщил что-то исправнику, пришел на несколько минут на террасу, как-то на ходу и торопливо выпил стакан водки и, закусив наскоро селедкой, опять уехал, не отерев даже губы, по которым текла горчичная подливка.

   Словом, в доме предводителя происходило что-то такое, выходившее из ряда обыкновенного. Все, видимо, находились в возбужденном состоянии, и только один мировой судья да член присутствия как-то подшучивали, глядя на исправника, прокурора и "Опасного Василька", и предлагали пари, что все предпринятое ими кончится ничем. Сначала на шутки эта отвечали шутками же, но когда мировой судья принялся уверять, что все они, подобно Пошлепкиной, "сами себя высекут", жандармский офицер не на шутку рассердился и даже вступил в спор с мировым судьею. Неизвестно, чем бы весь этот спор покончился, если бы в этот самый момент не показалась на террасе утомленная и измученная Анфиса Ивановна.

   Все даже ахнули от удивления.

   - Анфиса Ивановна, милая, дорогая! - заговорила жена предводителя: - какими судьбами... как я рада...

   Но Анфисе Ивановне было не до разговоров.

   - Постой, постой! - бормотала она: