Салов Илья Александрович - Грачевский крокодил, Страница 6 - Книги

ика, и всякий раз, как горшок разлетался вдребезги, ударяясь об окровавленный череп, толпа эта принималась хохотать. Оказалось, что старик колотил горшки из-за денег. Купит кто-нибудь горшок, передает его старику, и тот за семик проделывал эту штуку. Воз был раскуплен быстро, а старик, с окровавленным черепом и с карманом, наполненным семиками, отправился в кабак. "Что за гадость!" - проговорила Мелитина Петровна, и долго, под влиянием этого тяжелого впечатления, ходила, сердито сдвинув брови и ничего не говоря с Асклипиодотом. Не нравился ей этот разгул пьяного народа, разгул грубый, невежественный, не имеющий ничего общего с достоинством человека. Она прислушивалась к песням, распеваемым этим пьяным народом, и невольно дивилась, что прежних песен, полных поэзии и тоски, народ не поет уже, а поет какие-то глупые, и, видимо, новейшего произведения. Слышалось много военных, занесенных солдатами, много грязных, сальных, и ни одной хватающей за сердце. Зато песни слепых нищих поразили ее своею духовною поэзиею. Сидя на земле с чашечками в руках для сбора подаяний, с оловянными, вытаращенными глазами, устремленными на солнце, певцы эти, в такт покачиваясь, монотонно распевали свои рифмованные сказания и глубоко действовали на впечатлительную душу Мелитины Петровны. Однако в общем ярмарки эти Мелитине Петровне не понравились. Она опять увидала там торжество кулака, торгаша и кабатчика и ту апатичность народа, которая возмущала ее более всего.

Однажды, придя к Асклипиодоту, Мелитина Петровна проговорила:

- Я за тобой... Пойдем-ка навестим одного больного... его лачуга отсюда недалеко, рукой подать... Уж такой-то бедненький!.. семья большущая, а работник он один... Теперь трава у него так и стоит нескошенная...

- Уж не хочешь ли ты меня косить заставить?..

- Думала, да, пожалуй, только дело испортишь!.. Нет, я мужика наняла, и завтра он примется за покос. Не хочешь ли завтра в луга идти?

- Пойдем.

Немного погодя они подходили уже к покосившейся избушке, в которой лежал больной. Лежал он без памяти, в переднем углу, под образами. Маленькие ребятишки его играли на дворе, а сморщенная, хилая жена стирала белье в корыте.

- Ну что, как? - спросила ее Мелитина Петровна.

- Все в одном положении... Вечор причастила его...

- А фельдшер был?

- Нет, не приходил.

Мелитина Петровна посмотрела на больного, пощупала его голову, пульс и, снова обратясь к женщине, проговорила:

- Насчет покоса ты, Агафья, не беспокойся; я наняла косца, и завтра он явится на работу.

Агафья как стояла, так и упала в ноги Мелитине Петровне.

- Кормилица ты наша... - заголосила Агафья, но Мелитина Петровна не дала докончить. Она быстро подняла женщину на ноги и, объявив ей, что не выносит подобных поклонов, внушила, что кланяться в ноги не следует никогда, ибо таковые поклоны унижают и оскорбляют человеческое достоинство. Тем временем Асклипиодот глаз не сводил с больного, и мороз пробегал по его жилам. И действительно, было от чего содрогнуться. Больной имел вид мертвеца, как будто начинавшего разлагаться. Впалые, закрытые глаза его были окаймлены какими-то черными кругами, посиневшие губы потресканы, стиснутые зубы словно замерли... И ни единого движения, ни единого стона или вздоха... а кругом грязь, вонь, духота, мухи, нужда непреодолимая.

- Да он умрет! - чуть не вскрикнул Асклипиодот, выходя в сопровождении Мелитины Петровны из избы.

- Да, минут через двадцать, - ответила та: - а знаешь ли, чем он болен?

- Чем?

- Тифом.

- И ты не боялась ходить к нему!..

На следующий день Мелитина Петровна опять зашла к Асклипиодоту. Она объявила ему, что крестьянин, у которого они были вчера, умер и что сейчас она была на его выносе, и затем пригласила его в луга, посмотреть, хорошо ли косит траву нанятый ею косец. Идя под руку с Асклипиодотом, она уверяла его, что если бы имела состояние, то по меньшей мере половину разделила бы между бедными. При этом она не без желчи отнеслась к нашей благотворительности вообще и к дамской в особенности. Она рассказала, как в одном большом приволжском городе существует дамский попечительный комитет, который прошлой зимой устроил бал в пользу бедных. Как дамы нашили себе роскошных платьев, причем платье одной, выписанное из Парижа, стоило девятьсот рублей, и как от бала этого в пользу бедных очистилось только шесть рублей! Всех этих дам-патронесс она обругала пустыми, никуда не годными сороками и выразила свое удивление, что общество до сих пор не потеряло веру в столь глупую форму благотворительности.

- А знаешь ли, что на днях Латухин сотворил?

- Какой Латухин?

- Который был управляющим у знаменитого богача Лапина. Описали скот у крестьян за неплатеж податей, а у Латухина было собственных денег тысяч пять, нажитых трудами. Приехали продавать скот, приехал и Латухин, да всю скотину и купил, а на другой день взял да и роздал ее опять крестьянам. Вот это так благотворитель! Не чета вашим князьям да графам, снимающим кабаки у крестьян.

Когда пришли они на луг, Мелитина Петровна осмотрела произведенную косцом работу и, найдя ее крайне небрежною, вышла из себя.

- Помилуй, - рассердилась она: - да разве так косят, посмотри, что у тебя за отава!.. Ведь ты только половину травы скашиваешь; разве так высоко можно косить...

И она решилась не уходить с покоса и лично наблюсти за нанятым косцом. И действительно, вплоть до вечера она пробыла там и добилась-таки хорошей работы.

- Ведь ты не для барина, не для купца косишь, а для своего же брата крестьянина, для сирот его,- говорила она. - Впрочем, - прибавила она: - вы до того все испились и оскотинились, что даже и для себя-то работаете скверно.

И Мелитина Петровна принялась разбирать крестьянское хозяйство и крестьянские порядки данной местности. Асклипиодот слушал и удивлялся, откуда и когда только успела она почерпнуть все эти сведения. Она знала все. Знала крестьянские посевы, количество скота, как крупного, так и мелкого, знала по именам всех бобылей и кулаков, сколько за крестьянами недоимок, как государственных, так земских и общественных, изучила порядки волостного правления, волостных сходов и волостного суда и, изучив все это, удивлялась более всего неразвитости крестьян.

- Ведь вот какие простофили, - проговорила она. - С кабака князя Изюмского общество села Рычей получает в год тысячу двести рублей, а за трактир триста, за базар и лавочки двести пятьдесят рублей, за склад графа Петухова четыреста рублей, итого две тысячи сто пятьдесят рублей; а когда спросила я, куда деваются эти деньги? - никто из них не мог отдать мне отчета. Оказывается, что доход этот они делят между собой поровну, по мелочи и незаметно несут его туда же, откуда он пришел!.. Хороши тоже и эти князья и эти графы, - прибавила она, всплеснув руками, - драпирующиеся в княжеские и графские мантии и скрывающие под ними штофы и косушки! Хороши слуги отечества!.. И чем же лучше они Колупаевых и Деруновых!

XXXI

Раза два Асклипиодот заходил и к Анфисе Ивановне, и оба раза старушка была с ним ласкова, каждый раз оставляла его обедать, а потом, после обеда, угощая сластями, расхваливала Мелитину Петровну.

- Уж такая-то прелестная бабенка, такая-то милая! - говорила она и потом, понизив голос, спрашивала: - Про тришкинский-то процесс слышал?

- Слышал, маменька...

- А! Каково обделала-то! Каково! Ведь со мной обморок сделался, когда мне доложили, что в острог-то меня сажать собирались!.. Часа два без памяти лежала!.. А она, ни слова не говоря, марш к судье и... и все перевернула по-своему!.. Уж такая-то милая!.. А? какова! все по-своему!.. а?.. Я очень рада, что ты подружился с нею...

И потом, пригнувшись к уху Асклипиодота, она прошептала: - Мужу-то ее на войне и руки и ноги оторвало, сам писал... Наверное умрет!.. вот ты и женись... Славная!..

И ласково, с улыбочкой посмотрев на Асклипиодота, - она прибавила:

- Чего улыбаешься... Я не шутя говорю... хочешь, свахой буду... Ты ведь тоже славный... ветрогон только... да ведь это с летами пройдет... Я ведь смолоду тоже немало куролесила, и вот прошло время, и кончено... тю-тю!

- Как же он писал-то, мамашенька, коли ему обе руки оторвало?

- Ах, господи боже мой! Ну, другого попросил! А уж ему не жить... как можно!..

Возвращаясь однажды от Анфисы Ивановны поздно вечером и проходя по базарной площади села Рычей, Асклипиодот заметил небольшую толпу крестьян, сидевших на завалинке кабака.

- Старички, здравствуйте! - крикнул им Асклипиодот, подходя к ним.

- Здорово...

- Что, аль думушку думаете какую?.. головы что-то повесили!

- Повесишь...

- Что, с похмелья чердаки трещат?..

- Трещат, да не с похмелья! - проговорили мужики.

- С чего же это?

- А с того, что вот подушных негде взять... Становой надысь приезжал, всю скотину описал... а вот скоро опять приедет... распродаст все...

- Хорошенько вас, олухов...

- Ну?

- Пробрать вас надо, шкуру бы дудкой спустить...

- За что же это? - загалдели мужики.

- А за то, что ослы вы...

- Что-то ты больно чудно говоришь, Склипион Иваныч! - заметил один из мужиков.

- Не Склипион я, а Асклипиодот! - подхватил последний. - Такой святой был... празднуется он третьего июля, и в этот же знаменитый день умер Иван Скоропадский, гетман малороссийский!.. Вот что, голова с мозгом...

- Тяжелые времена, что и говорить! Спасибо еще, что в нынешнем году хлебец-то радует, а то хоть душиться, так впору,- заметил один из крестьян.

- И все-таки не поправимся! - подхватил другой. - Уж очень задолжали сильно. В прошлом году за землю не оправдались, за нынешний тоже... Скотинушку размотали!.. Начнут подати взыскивать, опосля за землю теребить, ни шиша и не останется...

- А ты не плати! - вскрикнул Асклипиодот.

- Подати-то? - спросили крестьяне.

- И подати не плати...

- Ну уж, брат, от податей-то не отделаешься...

- Еще бы!

- Знамо! Вон летом Свинорыльские тоже заартачились было, так солдат на них выслали целых, две роты... палили в мужиков-то!.. да, спасибо, ружья-то одним порохом заряжены были... Сколько бы народу положили!..

- А за землю-то и подавно платить надоть! - заметил другой: - не будешь платить, так и земли не дадут...

- Еще бы! - проворчал Асклипиодот: - с кашей есть будут!..

- Не с кашей, а сами, значит, распахивать зачнут, собственные свои посевы увеличить...

- Известное дело! Господа перчатки наденут, купцы брюха подберут, заложут сохи и марш на загоны!.. А вы все в господа да в генералы пойдете, ни солдат не будет - пушечного-то мяса, значит, - ни податей некому платить! Что тогда становым-то делать!

Мужики захохотали даже.

- И впрямь нечего!

Асклипиодот еще раз обругал их дураками и пошел по направлению к дому.

- Чудак! - проговорили мужики вслед ему.

Но в это время дверь кабака скрипнула, и на пороге показался сиделец.

- Господа старички! - проговорил он: - я кабак запирать собираюсь, завтра пожалуйте, а теперь домой ступайте, здесь сидеть нельзя...

Мужички, кряхтя, поднялись и, попрощавшись с сидельцем, разошлись по домам.

На другое утро Веденевна вошла в комнату Асклипиодота, когда тот лежал, еще в постели.

- А я к тебе!..- прошептала она таинственно.

- Что случилось? - спросил Асклипиодот.

- Брось ты барышню эту... Не знайся ты с ней... Сейчас Иван Максимович был у меня... Неладно говорит про нее.

- А ты слушай больше...

- Смотри! - проворчала старуха и погрозила пальцем.

- Чего смотреть-то?..

- А то, что один по льду ходит, только лед трещит, а под иным проламывается...

Асклипиодот повернулся даже.

- Что такое ты городишь! - вскрикнул он.

- Не нагороди сам-то!

- Не понимаю я тебя...

- Напрасно...

И, подсев к Асклипиодоту на постель, она пригнулась к его уху и принялась что-то шептать.

- Так-то, родимый! - проговорила она вслух, покончив свое таинственное сообщение, и вышла из комнаты. Минут десять пролежал Асклипиодот в раздумье, наконец вскочил, наскоро умылся, оделся, схватил шляпу и чуть не побежал по направлению к деревне Грачевке.

XXXII

Приехал в тот же день и отец Иван.

Около двух недель пробыл он в Москве. Возвратился домой вечером, неожиданно, и застал Асклипиодота сидящим на крылечке. Тот и обрадовался и испугался.

- Батюшка! - вскрикнул он:- насилу-то! Здоровы ли?..

И он бросился было к отцу, чтобы обнять его и расцеловать, но, увидав сердитое и недовольное лицо, остановился как вкопанный...

Между тем отец Иван, сопя и кряхтя, выгрузился из тележки (он приехал с железной дороги на ямской паре), как-то искоса посмотрел на сына, снял шляпу и, поклонившись ему чуть не до земли, проговорил:

- Слава богу, здоров-с! Вашими святыми молитвами съездил благополучно-с!.. Привел господь святыням московским поклониться!..

У Асклипиодота даже сердце защемило.

- Батюшка! - чуть не вскрикнул он: - ведь это жестоко! вы мне сердце разрываете!.. пожалейте же наконец...

Но отец Иван молча отвернулся от сына и молча же направился в дом. Асклипиодот последовал за ним. Войдя в залу, отец Иван даже на образа не помолился (славно и на них рассердился!), пододвинул к окну кресло, сел на него и принялся смотреть на церковь. Асклипиодот стоял поодаль, спустя голову, и слова не смел промолвить.

Вошла Веденевна, радостная, веселая, переваливаясь с боку на бок, и, увидав отца Ивана, вскрикнула:

- Насилу-то приехал, сударик! а уж мы заждались тебя!

И, сложив набожно руки, подошла под благословение.

Но отец Иван словно не видал и не слыхал ее и продолжал упорно смотреть на церковь.

- Да ты что это, сударик! - чуть не вскрикнула, наконец, Веденевна: - аль в Москве-то благословлять разучился!

Отец Иван благословил старуху.

- Ну, вот так-то лучше будет! - проговорила она, приняв благословение и поцеловав руку отца Ивана, а затем, присев рядом с ним, прибавила:

- А теперь рассказывай, хорошо ли съездил, здоров ли?

- Здоров! - проворчал отец Иван: -только вот спину разогнуть не могу.

- Еще бы! в твои-то лета да такую путину обломать! Ну, да спина - плевое дело!.. Сходи в баньку, попарься, перцовкой натрись - и все как рукой снимет!..

Отца Ивана словно кольнул кто.

- Нет уж, покорно благодарю-с! - проговорил он: - самим не угодно ли! а меня и в Москве достаточно и напарили и натерли-с.

- Ну и слава тебе господи, коли московской баньки попробовал!

- Попробовал-с.

- А у Сергия-то преподобного, был что ли?

- Нет-с.

- Что так?

- Денег не хватило-с.

- Ах ты, батюшка, царь небесный! Куда ж это ты размотал-то их!.. уж не в карты ли продул?.. Ведь я видела, как,ты бумажник-то в карман совал... толстый, растолстый был, насилу втискал в штаны-то!..

Отца Ивана передернуло даже. Быстро отворотил он фалду полукафтанья, вынул тощий сафьянный бумажник и, похлопав по нем рукой, чуть не вскрикнул:

- А теперь он вот какой-с!

- Владычица пресвятая! - ахнула старуха, всплеснув руками: - тощей блина поминального... Неужто все в карты продул?

- Мои денежки! собственным потом и кровью нажиты... вот этими самым" руками выработаны... так, значит, куда хочу, туда и деваю...

- В Москве-то по крайности поклонился ли мощам-то святым?

- Поклонился.

- Петру, Ионе и Филиппу... ведь, почитай, кажинный день поминаем их... У матушки у Иверской был ли?

- Везде побывал.

- Ну, слава тебе господи, - проговорила старушка, набожно крестясь. - Спасибо, хоть этих-то вспомнил.

И, помолчав немного, она спросила:

- Ну, чем же прикажешь просить тебя с дорожки-то: чайком аль водочкой, что ли?

- Что, аль самой выпить захотелось?

Старуха плюнула даже.

- Господь с тобой, батюшка... когда же это я сроду водку-то твою пила! опомнись...

- Ну, так чаю давай! - словно огрызнулся отец Иван и снова принялся смотреть на церковь, не обращая внимания на Асклипиодота, все еще стоявшего с поникшей головой.

- Батюшка! - проговорил, наконец, Асклипиодот, когда Веденевна вышла из комнаты: - что же вы мне-то ничего не скажете!..

- Извольте, скажу!.. - крикнул отец Иван и, подумав немного, проговорил: - Вам господин Скворцов кланяться приказал.

- Знаю я, что вы к нему ездили, слышал от людей намеками, но мне хотелось бы от вас слышать теперь... покончилось ли это дело, или нет?

- Бесстыжие глаза твои! вот что! - крикнул отец Иван и, вдруг вскочив с кресла, принялся ходить по комнате.

Как ни была гневно брошена последняя фраза, а все же Асклипиодот уловил в ней добрую, любящую нотку. Одно то уже, что во фразе этой отец Иван произнес ты, словно ободрило молодого человека.

- Батюшка! - проговорил он уже более звучным голосом:- я и без вас знаю, что поступок мой скверен... Но выслушайте же меня. Лицевая сторона дела этого вам известна, она гаже гадкого!.. Но позвольте же показать вам изнанку. Вам известно, что я встретился с девушкою, которую полюбил и которая родила от меня ребенка. По моей вине эта девушка была выгнана из дома, в котором жила. Пока были у нас деньги, мы имели еще теплый угол, имели кусок хлеба и даже изредка позволяли себе маленькие развлечения и удовольствия. Но деньги подходили, к концу, и из теплого угла пришлось переселиться в сырой и холодный подвал. В этом-то подвале девушка родила ребенка, ребенок захворал. Требовалось лекарство и доктор, а денег даже на хлеб не хватало!.. В эту-то критическую минуту я просил вас о высылке мне денег. Я понимаю, батюшка, очень хорошо, что письмо это могло раздражить вас, что вы были вправе отказать мне, но тем не менее деньги были необходимы! И денег требовалось не десять, не пятнадцать рублей, а гораздо больше. В это самое время у Скворцова была пирушка: мы изрядно подпили. В чаду этого-то хмеля я увидал в ящике письменного стола толстую пачку денег, и в ту же минуту мне пришла мысль воспользоваться случаем. Так я и сделал. Когда все вышли из комнаты, я взял пачку и вынул из нее две, только две радужных, хотя их было там гораздо больше, и передал по назначению. Я думал тогда, что я возвращу ему взятое, что я выпрошу у вас денег, но вышло не так. Схоронив ребенка и отправив на родину мать, я приехал сюда и каждый день собирался открыть вам все случившееся со мною... Но язык не поворачивался... Я откладывал со дня на день... Наконец я решился и открыл все, но только опять-таки не вам, а Скворцову. Я написал ему длинное письмо и в письме этом сознался, что деньги были взяты мною; ведь он даже и не подозревал меня! и затем просил подождать некоторое время возвращения этих денег. Остальное вам известно. Теперь как хотите, так и судите меня, но прошу вас, не мучьте только и скажите мне, как покончили вы с Скворцовым?

- Очень просто! - крикнул отец Иван, продолжая шагать из угла в угол: - очень просто! Вместо двухсот отдал ему шестьсот и взял от него заявление, что деньги нашлись и что обвинение он берет назад.

- Неужели шестьсот?

- Кроме неоднократных обедов и угощений!.. И все-таки дело не кончилось!

- Как же это? -

- Говорят, что обвинение должно быть разобрано... Завтра к становому поеду, с ним посоветуюсь...

- А вы-то, батюшка, простите, что ли, меня! - чуть не вскрикнул Асклипиодот.

Но отец Ивам ничего не ответил, да и не мог, ибо в это самое время в комнату вошла Веденевна с подносом, на котором стояло два стакана чаю и граненый графинчик с ямайским ромом.

- На-ка, покушай-ка, может и отойдет немного хворь-то твоя, как чайку-то с ромком выпьешь! - проговорила старуха.

Отец Иван выпил несколько стаканов, и если хворь его не прошла от чаю, то расположение его духа значительно изменилось. Он сделался видимо добрее, разговорчивее и даже рассказал старухе, как осматривал он царь-пушку и как лазил на Ивана Великого. А когда, напившись чаю и осмотрев все свое хозяйство, своих лошадей, пригнанных овец и коров, и найдя все в надлежащем порядке, возвратился снова домой, то отец Иван и подавно повеселел. Асклипиодот воспользовался этой минутой и, подсев к отцу, проговорил:

- А у нас здесь новость, батюшка!

- Какая это?

- Общество составилось...

- Уже не трезвости ли? - спросил отец Иван.

- Нет-с. "Общество ревнителей к пополнению естественной истории вообще и к поимке грачевского крокодила в особенности".

- Ты-то чем же в этом обществе?

- Я - ничем.

- Напрасно. Кто же устроил это общество?

- Знаменский. Все бреднями по реке бродят. Сегодня я посылал к ним за рыбой; целое ведро окуней принесли. Не прикажете ли уху сварить?

Отец Иван рассмеялся даже.

- А крокодила-то поймали? - спросил он.

- Теперь уже два оказывается.

- Как два?

- Двух видели, самца и самку, в саду Анфисы Ивановны. Все эти дни яйца искали; всю малину и всю смородину поломали.

Отец Иван рассмеялся снова.

После ужина, за которым была подана между прочим и уха из окуней, присланных "Обществом ревнителей", отец Иван повеселел окончательно. Прощаясь с сыном, он поцеловал его в голову и перекрестил, а немного погодя, утомленный дорогой, заснул богатырским сном.

Однако часов в семь утра он был уже на ногах и, снова обойдя, все свое хозяйство, приказал работнику заложить тележку, с тем, чтобы после чаю ехать к становому. Так он и сделал, и часов в девять утра отец Иван катил уже на своей лихой парочке по дороге, ведущей к становому.

XXXIII

Становой Дуботолков принял отца Ивана чуть не с распростертыми объятиями. Он был в самом веселом расположении духа. Угрюмое и нахмуренное лицо его сияло довольством, толстые губы весело улыбались, а вечно сердитые глаза блестели каким-то самым добродушным блеском. Завидев отца Ивана, он даже выбежал на крыльцо и заранее растопырил руки для объятий.

- Говори: слава богу! - крикнул он.

Отец Иван вылез из тележки, и в ту же минуту почувствовал себя в могучих объятиях станового.

- Говори: слава богу.

- Да что такое?

- Говори...

- Ты объясни прежде.

- Не отстану! - говори...

- Говори, говори! - передразнил его отец Иван, однако тут же исполнил желание станового.

- А теперь пойдем в кабинет, и я тебе все расскажу...

И, схватив отца Ивана за руку, он потащил его в дом. Когда они очутились в кабинете, становой усадил своего бывшего коллегу в кресло, уселся рядом с ним и, пригнувшись к уху, прошептал едва слышно:

- Наклевываются!

- Кто? - спросил отец Иван.

- Они.

- Да кто они-то?

- За кого награды-то выдают!

И, вдруг вскочив со стула, он ринулся к письменному столу, торопливо отпер ящик и, вынув какую-то брошюрку, торжественно поднял ее кверху.

- Вот она! вот она! - шептал он, захлебываясь: - вот она, матушка! вот она, родимая!..

И, поднеся брошюрку чуть не под нос отцу Ивану, прибавил:

- Прочти-ка!

Отец Иван прищурил глаза, прочитал заглавие и остолбенел.

- Каково!

- Откуда же это? - спросил отец Иван.

- Бог послал!

- Ты шутишь все...

- Нет, не шучу, брат!

И, снова понизив голос, прибавил:

- А коли проявились у нас эти книжонки, значит, проявились и они. Теперь у меня сыщики по всему стану рассыпаны! Кишат как муравьи в муравейнике, как гончие собаки по лесу, как пчелы в улье... по деревням, по селам, по хуторам, по базарам, по трактирам, по церквам даже - всюду рассыпались!

А отец Иван сидел задумавшись, опустя голову, и словно не слушал расходившегося станового.

- Вот это так дело!- восклицал между тем становой, потирая руки.

- Однако ты все-таки не сообщил мне: откуда же именно добыл ты эту книжонку? - спросил, наконец, отец Иван.

- В Путилове, братец, в селе Путилове, на базаре.

- Как! продавали? - чуть не вскрикнул батюшка. А становой подскочил к нему и, закрыв ему рот ладонью, прошептал:

- Что ты, с ума спятил! Тише!

- Да ведь здесь же нет никого.

- А окна, а двери, а ты, а я! Теперь я самого себя боюсь. Ложусь спать, так все двери запираю, все окна закупориваю - чтобы во сне не сбрехнуть!.. Запирай и ты.

- На кого же подозрение-то падает?

- Пока ни на кого еще!.. Брошюрка, братец ты мой, была подброшена во время базара на площадь и поднята одним мужиком. Мужик был неграмотный, встретился ему писарь волостной, он и показал ему книжонку, а писарь как прочитал, так в ту же секунду ко мне. Теперь оба они, и мужик и писарь, под арестом сидят, под строжайшим караулом!

- Их-то за что же?

- А чтобы не разболтали!

И, переменив тон, прибавил:

- Позавтракаю, я тотчас в Путилово...

- Зачем?

- Причуивать, разнюхивать... Уж я донес и прокурору, и исправнику, и жандармскому...

- Да, грустно, - заметил отец Иван. - Ведь Путилово-то всего в пяти верстах от Рычей... Однако, - прибавил он, немного помолчав и поднимая опущенную голову: - у всякого свои заботы! У тебя свои, а у меня свои! Ведь я по делу к тебе приехал...

- Ах, да! - вскрикнул становой, ударив себя по лбу.- Про тебя-то я забыл совсем! Ну что, съездил в Москву-то?

- Съездил!

- Что же, удачно?

- В том-то и дело, что не совсем...

- Почему же?

- Не знаю. Скворцов взял с меня деньги, подписал составленное тобою заявление к мировому, а мировой не принимает его в резон...

- Как так! ведь в заявлении сказано же, что деньги нашлись, что подозрение, падавшее на твоего сына, не имеет основания, и что Скворцов, наконец, просит о прекращении дела.

- Да, все это сказано!.. Скворцов даже лично к мировому ездил, а мировой говорит, что все-таки дело без разбора нельзя покончить, что заявление необходимо проверить на суде, ибо дело это не гражданское, а уголовное.

Становой задумался, прошелся раза два по комнате и затем, остановившись, проговорил:

- А ведь пожалуй что и так! Как же быть-то?

- Иными путями хочу! - проговорил отец Иван.

- А именно?.

- Оказывается, что судья родной брат нашему прокурору.

- Ну?

- Хочу его просить, чтобы он замолвил за меня словечко.

- А ты знаком с ним?

- С ним-то я незнаком, но ведь он друг и приятель предводителя... Так вот я и хочу ехать к Анфисе Ивановне и попросить ее переговорить с предводителем, кстати теперь он у себя в имении живет. Предводитель, конечно, уважит старуху и не откажется повлиять на прокурора, а прокурор на брата. Вот я и приехал с тобой посоветоваться! Одобришь ли ты мой план?

Становой хотел было ответить что-то, но, услыхав в соседней комнате стук ножей и тарелок и звон стеклянной посуды, подхватил отца Ивана под руку и проговорил:

- Чу! завтрак подали! Пойдем-ка выпьем да закусим!.. Авось за завтраком-то лучше придумаем, как быть и что делать.

И оба они оставили кабинет и перешли в залу. Завтрак был действительно подан. Становой "долбанул" квасной стакан водки, отец Иван две рюмки, и приятели принялись за еду.

- Эй, ты, рыло свиное! - крикнул вдруг становой, обращаясь к двери. Дверь мгновенно распахнулась, и в ней показался рассыльный. Словно кукушка на часах, выскочил он и стал как вкопанный. - Лошадей закладывают?

- Так точно, вашескородие.

- Хорек едет?

- Так точно, вашескородие.

- Скажи, чтобы поскорей запрягали.

- Слушаю, вашескородие.

- А теперь исчезни!..

Рассыльный исчез опять-таки как исчезает кукушка, а отец Иван и становой принялись за еду и за обсуждение Асклипиодотовского дела. К концу завтрака они порешили, что так как ни в одном серьезном деле невозможно обойтись без барыни, то и в данном случае следует ехать к Анфисе Ивановне и просить ее содействия. В это самое время у крыльца послышался стук подъехавшего экипажа, звон колокольчиков, громыхание бубенцов, и становой, заглянув в окно, вскрикнул:

- А! вот и лошади поданы!

И, быстро вскочив с места, бросился в кабинет.

- А знаешь ли, что я придумал! - проговорил он, возвращаясь в залу с портфелем подмышкой, в шинели и в кепи на голове. - Ведь в Рычи-то тебе через Путилов ехать... Поедем-ка со мной. До Путилова поболтаем дорогой, а в Путилове ты можешь пересесть на своих лошадей и следовать дальше!.. Там уже недалеко... Ну, говори, едешь, что ли?

- А как мои лошади за ямскими-то не поспеют! - возразил отец Иван.

- Ох, уж рассказывай!.. Будет тебе сиротой-то прикидываться!.. Точно я лошадей твоих не знаю!

- Да ведь и я знаю, какова тройка у Хорька!

- Ну, нечего зубы-то заговаривать! Едем!

- Пожалуй!- проговорил отец Иван нехотя и взял свою шляпу.

Когда они вышли на крыльцо, экипажи были уже поданы. Впереди стоял тарантас станового, а сзади тележка отца Ивана.

- А! приятель, здорово! - крикнул отец Иван Хорьку, кивнув головой и бросив взгляд на тройку.

- Здравствуйте, батюшка! - проговорил тот.

- Что? Все лопоухий в корню-то бегает?

- Все он, батюшка.

- Добрый конь, выносливый...

- Нет, у вас вот так лошадки! Невелички, а с огоньком.

- Чего там! Одры, так они одры и есть! - проговорил отец Иван, польщенный похвалою Хорька, садясь в тарантас рядом с становым.

- Трогай!

XXXIV

Хорек подобрал вожжи, осторожно выехал со двора, чтобы не зацепить за верея колесами, поворотил направо, свистнул сквозь зубы и легонькой рысцой покатил по улице села. Отец Иван, перекидываясь то направо, то налево, глаз не сводил с лихой тройки и, любуясь ею, даже облизывался как-то, словно и невесть какую сласть во рту держал.

Выехав из села, они спустились в лощинку, переехали мостик и только было вылетели на гору, как увидали впереди какую-то жирно раскормленную тройку, едва тащившую ноги по гладкой полевой дороге. Отец Иван первый увидал ее.

- Ну, - проговорил он: - кто-то нам навстречу едет!

- Уж не ко мне ли! - вскрикнул становой. - Беда, как задержат!..- Обратясь к Хорьку, спросил: - не знаешь, кто это?

- Не разгляжу что-то, Аркадий Федорович; далеко еще...

Но отец Иван перебил Хорька.

- А я так разглядел! - проговорил он: - лошади знакомые...

- Чьи?

- Анфисы Ивановны.

- Быть не может!

- Ее.

- Неужто она сама едет?

- Кто едет - не разгляжу еще, а лошади ее, вон и Абакум на козлах.

- Господи! Неужели она!- засуетился становой. - Уж не ко мне ли насчет моста. Чур меня, чур меня! - бормотал становой, крестясь и отплевываясь. - Я спрячусь, ей-ей спрячусь...

И, быстро сбросив с себя шинель, он укрылся ею с головой. Но опасения станового оказались напрасными, ибо, только что он успел спрятаться, как отец Иван, продолжавший пристально всматриваться в тройку, вдруг вскрикнул:

- Успокойся! не она это, а Мелитина Петровна.

Услыхав, что ехавшая им навстречу была не Анфиса Ивановна, а ее племянница, становой быстро выскочил из-под шинели и принялся хохотать во все могучее свое горло.

- Вот так штука!- кричал он. - Сама полиция струсила!..

И он продолжал хохотать даже в то время, когда обе тройки остановились, поровнявшись между собой.

- Что это вы хохочете? - крикнула Мелитина Петровна, не сходя с дрог: - уж не над моим ли экипажем?

Становой взглянул на экипаж и, увидав высокие и длинные дроги, на которых Мелитина Петровна имела вид воробья, сидевшего на крыше, и кучера Абакума, преспокойно набивавшего себе нос табаком, захохотал еще пуще.

- Чего он хохочет? - спросила Мелитина Петровна отца Ивана.

- С радости, сударыня, с радости.

- С какой это?

- Думал, что Анфиса Ивановна едет, и испугался, а когда увидел, что это вы, то обрадовался.

- Послушайте-ка вы, веселый человек! - проговорила Мелитина Петровна, подбегая к тарантасу и толкая станового за плечо: - будет вам хохотать! Я к вам...

- Ко мне? - вскрикнул становой: - виноват, некогда...

- По очень важному делу! - перебила его Мелитина Петровна.

- Что такое? - спросил становой. И вдруг словно окаменел и насторожил уши.

- Ходатаем являюсь...

- За кого?

- За рычевских крестьян. Вы у них весь скот описали, дали две недели сроку... Завтра срок этот истекает, следовательно, завтра вы являетесь в Рычи и распродаете скот.

- Распродаю.

- Послушайте, голубчик, не делайте этого.

- А подати?! Нет, этого невозможно!..

- Вы выслушайте.

- Не могу-с! Я глохну, когда дело касается податей; я слепну, немею... и перестаю быть человеком.

- Да вы не горячитесь. Через неделю они получат арендную плату с кабака князя Изюмского, со склада графа Петухова, с лавочника, с трактирщика и деньги вам внесут, но только не завтра, а через неделю.

- Что же они молчали, подлецы! - крикнул становой, мгновенно, как порох, вспыхнув от гнева.

- Фи! как вы ругаетесь! - перебила Мелитина Петровна, и даже слегка ударила его зонтиком.

- Как же не ругаться-то! За что же они, скоты, целый-то день промучили меня. Ведь я охрип с ними! Ах, подлецы! ах, мерзавцы!

- Видно, что старого леса кочерга! - подшутила Мелитина Петровна.

- Старого, сударыня, старого! Скажи они мне тогда же, что у них предвидится аренда, я бы наложил на нее арест, и шабаш! А ведь они, скоты, целый день заставили меня орать!..

- Так это возможно?

- Конечно, возможно!

- Спасибо вам. Так я, значит, поеду и успокою их...

Становой даже руками всплеснул.

- Господи! Что за наивность! - вскрикнул он. - Ох, уж эти мне сентиментальные барышни! Слышите: успокою! ха, ха, ха!

И, переменив тон, он спросил с досадой:

- Так неужели же вы думаете, что они, подлецы эти, беспокоятся о чем-либо!..

- Конечно...

- О, идиллия! О, поэзия...

- Если бы не беспокоились, не поймали бы меня среди улицы...

- Ох, уж эти мне барышни.

- Не стали бы просить меня...