Решетников Федор Михайлович - Между людьми

и понял, что я лежу на полу в съезжей. Я сел. Пальтишко мое изодрано, замарано, фуражки нет, нет бумажника, голова болит от ушиба, на лице кровь, руки в крови...

  - Где я? - сказал я хриплым голосом.

  - Вставай, баран! - проговорил один из связанные и толкнул меня ногой.

  - Господа, как я сюда попал? - спросил я. Человек пять захохотали.

  - Пьяного городовой притащил; на улице, говорят, нашел.

  Встал я каким-то полусумасшедшим, на всех глядел дико. А народ словно на пир сюда собрался: ни одного слова не поймешь из этой толпы.

  - Мазурик!

  - Сам мазурик! - только и слышится с непечатною бранью.

  Благовоспитанному человеку здесь от вони и пяти минут не прожить.

  Вошел помощник надзирателя.

  - Смирно!

  - Чево - смирно!

  - Ну-ка, подойди.

  - Смирно, вам говорят, - закричал надзиратель и ударил одного по лицу. Немного затихли.

  - А, вам воровать, грабить! я вас! Городовой! развяжи-ка этого голубчика.

  Городовой развязал одного.

  - Отведи в контору.

  - Мы, ваше благородие, ни в чем не виноваты... Мы...

  - Молчать!

  - Батюшка! я не виноват! меня самого ограбили.

  - Где ты вчера был в семь часов вечера? - спросил надзиратель одного мужика, сидящего смирно в углу.

  - Разве я знаю часы-те?

  - Ну, вечером?

  - Спал.

  - Эй, ты, рыжая борода, подойди сюда! - крикнул он в дверь, в которую выглядывал мужичок низенького роста. Тот вошел.

  - Знаешь его?

  - Как не знать! Вместе третьего дни робили.

  - Спал он вчера на квартире?

  Обвиняемый хотел было говорить, но надзиратель замахнулся на него. Рыжебородый, по-видимому, не знал, что сказать.

  - Ну?

  - Да он вечор и не бывал, что есть, на квартире.

  - Городовой, отправить его в... часть. Эй, Андреев!

  Вошел опять новый городовой.

  - Где ты этих молодцов словил?

  - У Щукина, ваше благородие,

  - Паспорта?

  Паспортов ни у кого не оказалось.

  - Сведи, - скомандовал надзиратель городовому. Половину увели.

  - А этот? - обратился он к дежурному городовому, ткнув пальцем на меня.

  - Пьяный валялся,

  - У! Еще что?

  - Только пьяного привели - Иванов привел, - Позвали Иванова.

  - Где ты его взял?

  - На Сенной, ваше благородие.

  - Кто ты такой?

  Я сказал.

  Меня препроводили при бумаге в департамент.

  Можете себе вообразить мой стыд, когда меня привел в департамент городовой и сдал дежурному. Чтобы ускользнуть скорее из департамента, я занял у одного чиновника два рубля и написал прошение, доверив его подать этому же чиновнику.

  Квартирный хозяин не узнал меня. Он сказал, что в моей комнате живет уже какая-то вдова, а мое имущество находится в кухне, где теперь никто не жил. До вечера я проболтался кое-как без водки, а вечером пришли ко мне двое чиновников департаментских и на свой счет поставили водки штоф. Все они жалели меня, старались напоить, но и обвиняли, что я не старался угождать начальнику отделения; потом стали укорять меня, что я пью водку на их счет. Это меня взбесило, и я вытолкал их вон из кухни.

  Хозяин мне надоел напоминаньями о том, чтобы я очищал квартиру, и я нанял в Апраксином переулке, в подвале, выходящем во двор, угол за четвертак, а старому хозяину оставил все свои вещи. Эта комнатка имела всего одно окно, в которое проходил со двора удушливый, вонючий воздух. В переднем углу за маленьким столом помещался хозяин этой комнаты, сапожник Гаврила, направо, против него, жил какой-то шапошный мастер, Степан Иваныч. Ближе к дверям, на полу, помещалась немолодая женщина, Маланья Павловна, с тремя ребятами. Она тоже помогала шить шапошному мастеру; против нее лежала молодая женщина и охала. В комнате не было ни одной кровати, ни шкапа; на полу стояли сундучки, лежал какой-то хлам, на стенах висели худенькие одежды; было три табуретки. Я поместился в углу за Маланьей Павловной. Здесь обитала страшная бедность, грязь, вонь. Зайдя в этот чертог, можно было подумать, что тут живут люди-звери; но и здесь у каждого человека был свой характер, свое занятие, свой взгляд на вещи, и каждый ругался по-своему. Ни одного ласкового слова вы не услышите здесь; и, однако же, эти люди были добры, как я узнал с первого раза.

  - Маланья Павловна, голубушка, сходи за бабкой.

  - Погоди, Катерина, ишь ребенка кормлю.

  - Он! - простонала Катерина.

  - Гаврила! ты бы сходил...

  - Есть когда мне!.. умирай!..

  Однако Гаврила ушел скоро. Я подсел к Степану Иванычу. Он сказал, что шьет фуражки и шапки на Апраксин; за каждую, из готового сукна, ему платят по пятнадцати копеек. За угол они, то есть все жильцы этой комнаты, платят по полтиннику.

  Через час Гаврила пришел с повивальной бабкой. Мужчин она выгнала на улицу. Мы, то есть Гаврила Матвеич, Степан Иваныч и я, ушли в один из кабаков на Апраксин переулок, устроенный в подвале. Там уже было человек двенадцать веселящихся. Половина из них о чем-то спорили; это были большею частью люди, занимающиеся портным ремеслом, худые, с бледными лицами, в ситцевых и холщовых рубахах, триковых и тиковых брюках и в халатах, - не в таких, какие продают татары, но просто тиковых или коленкоровых. В числе этих пяти человек был один мальчуган лет двенадцати, он тоже о чем-то спорил. Остальные или пели, или пили водку; большинство их состояло из сапожников, тоже с худыми и бледными немытыми лицами, грязными руками, с черными фартуками. Из них каждый рассуждал и спорил. Они уже кончили работать и посвятили окончание дня Бахусу. В кабаке пахнет прокислым, от табаку душно. Как только мы вошли в кабак, нас встретили восклицаниями.

  - А! наше вам! Гаврилу Матвеичу!

  - Здорово, ребята. О чем спор идет?

  - Да вот Павлушка спорит, што Якова Савельева не в нынешнем году в солдаты отдали.

  - Я думал, о чем-нибудь путном. Ну-ка, Тарас, про нас рыбы припас, дай-ка косуху! - обратился Степан Иваныч к хозяину кабака и мимоходом поздоровался с сидящими.

  - Какой?

  - Известно какой! малороссийской. Мои товарищи закурили трубки, сели к сапожникам и стали толковать; я сел около них.

  - Ну, как дела, Илюха?

  - Дела плохие: не вывозит.

  - Плохо. А этот чей с вами?

  - Этот сегодня на фатеру переехал к нам.

  - Ты по какой части, по торговой?

  - Нет.

  - А тебя как зовут, я и забыл спросить-то? - спросил меня Степан Иваныч.

  Я сказал.

  - Так вот што: не будешь ли ты за меня торговлей заниматься?

  - Чем?

  - А это уж мое дело. Водку пьешь?

  - Пью.

  - Ну, пей. Да смотри, торгуй - не плутуй; с нами, брат, шутить нечего. Выпьем.

  Выпили, крякнули, плюнули.

  - Я, брат Степан, сегодня на Александровском славные брюки выменял. Знаешь, те, черные-то?

  - Врешь?

  - Ей-богу. Замазал так, что мое почтенье. Они мне полтинник стоили, а я дал придачи полтинник, как есть, новые выменял: в магазине и за восемь не купишь.

  - Ну, брат, дорого дал.

  Говор усиливался все более и более; народ все больше пьянел и пьянел; начался крик, песни, пляски. Вон кого-то ударили, началась драка.

  - Савелий! Савелий! Отстань! - кричат со всех сторон.

  - Убью! - ревел кто-то.

  Чувствую, что я пьян; боюсь я драк, потому могут изобидеть и меня; гадок показался мне этот кабак, и вышел я из него шатаясь. Сел я на крылечке у подъезда, около какой-то торговки калачами.

  - Уйди, мазурик! - закричала она. Я встал в воротах и уперся в стену. Хотя и пьян я был, а чувствовал, что один я в этом городе: все мне кажется ново, и никак я не думал попасть в берлогу, где бедность, нищета и живут бог знает какие люди. Грустно мне сделалось, плакать хотелось от разгульных песен, раздающихся глухо из кабака, и от шарманки, играющей против кабака. На панели сидят рабочие, о чем-то толкуют, несмотря на холод; дворник метет панель - и вот он согнал их; они пошли в кабак, говоря: "Скушно на фатере-то, освежимся..." Куда ни поглядишь, все бедность, даже и народ идет мимо бедный. Вон прошла какая-то женщина в шляпке, молодец, вышедший из кабака, остановил ее:

  - Душенька! Пойдем.

  - Уйди! - И она, рванувшись, пошла своей дорогой, а молодец пошел к воротам, пошатываясь и напевая: "Ах, скучно сердцу моему!.."

  Полезли в кабак и женщины... Но бог с ними, пусть лезут, они не богаче меня.

  Мои товарищи вышли из кабака пьяные, хотелось и мне еще выпить, да денег у меня не было. Поплелся и я за ними.

  В нашей берлоге только тускло теплилась лампа с керосином, отчего в берлоге тяжело было дышать от керосину, который Степан Иваныч прозвал язвой.

  - Катька, а Катька! Опять язву зажгла? - кричал он.

  - Молчи ты, Степка, спит она, - проговорила его жена.

  - Что-о!!

  - Спит, тебе говорят.

  - А вот! - И Степка хотел сбросить лампу, но Гаврила удержал его.

  - Как те не стыдно? - В это время запищал ребенок у Катерины, и Катерина проснулась.

  - Слышь, родила! - сказал Гаврила.

  - А!! - И Степан повалился на пол.

  - Бесстыжие твои глаза. Опять напился, - сказала Катерина больным голосом Гавриле, который стоял перед нею, подперши руки фертом и покачиваясь. Он дико глядел на жену и осклаблялся.

  - Родила! - вскричал он, покачнулся, но уперся об стену.

  - Уйди, лампу прольешь.

  Ребенок ревел.

  Через полчаса в лачуге раздавался мужской храп на разные лады, только два ребенка, Катерины и Маланьи, ревели попеременке или вместе, и под их музыку я скоро заснул.

  На другой день я проснулся тоже с криком детей. Гаврилы и Степана в лачуге не было; Маланья Павловна тоже пошла куда-то с кофейником, уложив предварительно ребенка на пол; остальные дети, мальчик лет трех и девочка пяти, играли, ползая по черно-грязному полу; Катерина полусидела и качала ребенка, который ревел. Пришли Гаврила и Степан.

  - Опять нализался! - сказала Катерина.

  - Молчи! не твое дело!

  - А где Маланья? - спросил Катерину Степан.

  - За кипятком ушла на кофей.

  - Я ей этот кофей вышибу. Эк, выдумала! - И он, выкурив трубку табаку, принялся шить фуражку, а Гаврила сел за сапог.

  - Шустрой этот Колоколов Мишка, в одно ухо влезет, в другое вылезет.

  - Ну, не такие еще штуки делают. Смотри, какие дела делал Васька Ивашов; посадили ведь, судили, а потом и выпустили.

  - Людям счастье.

  - А нам вдвое! - И Степан Иваныч стал насвистывать: "За рекой, под горой"...

  - Гаврила, дай-ка, где-то ровно тряпичка была, - сказала ему Катерина.

  - Где?

  - Не знаю.

  Гаврила стал искать тряпичку в узле под подушкой Катерины и, дав ей тряпичку, стал ласкать ребенка.

  - Сын?

  - Нет, дочь.

  - Ну, в воспитательный!

  - Что ты, побойся бога!

  - Ну уж, нет. Кормить я тебя не стану. Эдак ты от ремесла отойдешь.

  Пришла Маланья с кофейником в одной руке, в другой несла фунт черного хлеба и четверть белого.

  - Для кого это ты белый-то хлеб взяла? - спросил ее муж.

  - Поди-кось, ребятам-то голодом быть?

  Маланья стала пить кофей; к ней присоединился и Степан с ребятами.

  - Мне бы, Маланьюшка, кофейку, - проговорила Катерина.

  - Нельзя, Степановна; ты вечор родила.

  - Чего же я есть-то стану?

  Пришла бабка, вымыла ребенка, побранила Катерину, что она не лежит.

  - Не могу я лежать-то; больно.

  - Потерпи как-нибудь.

  - Вот кофейку бы попить...

  - Ой-ой! Как можно! Свари овсянку, дешево стоит.

  - Да где я ее сварю. Печка-то вон какая. - Печки в комнате не было, и комната нагревалась от соседей, у которых была печь, и от этой печи в этой комнате был только душник.

  - Сколько же вам за хлопоты? - спросил бабку Гаврила.

  - Вы не беспокоитесь, я еще буду ходить пять дней, если Катерина Степановна поправится, а не то и девять...

  - Да ведь она и так здорова.

  - Это уж мое дело, а не ваше. Я у вас денег не прошу; сколько дадите, столько и ладно.

  - Неужели эти молодые бабки кое-что смыслят? - удивлялся Гаврила.

  Меня подозвали выпить чашку кофею. Мне совестно было объедать и опивать бедных людей, но я все-таки рад был теплому и особенно даровому. Двое суток, кроме редьки, я ничего не едал.

  Расспросили меня, кто я такой; пожалели.

  - Так как же теперь думаешь? - спросил меня Гаврила Матвеич.

  - Право, не знаю. В чиновники не пойду; работать стану.

  - Ну, брат, этого не скажи! Ты работать не можешь. Ну, что ты будешь делать?

  - Не знаю.

  - Ну, то-то. Я вижу, что дело твое бедное. А вот что,- сказал Гаврила, - поди завтра на Семеновский плац, продай эти сапоги. Я их купил за четвертак, товару употребил на рубль, продай за пять, а не то - за три.

  - Ладно.

  - Умеешь торговать? Так торгуй: торгуй там, где народу больше. "Что покупать изволите? сапожки есть, пожалуйте, сапоги хорошие! Суздальские! Самые преотличные, пожалуйте!" Кричи во все горло. Мы с тебя и за квартиру не будем брать, коли будешь хорошо служить.

  Я поблагодарил.

  Мужчины стали работать; Маланья Павловна пришивала козырек к фуражке, сделанный из бумаги, на которую наклеено старое худое сукно, искусно зачерненное. Пошел я бродить по Щукину и изучать премудрости торговцев.

  Часу в первом мужчины выпили водки и стали закусывать: капусту с салакушкой и жареную ряпушку с черным хлебом: Маланья тоже ела с ними, а Катерина пила молоко из стакана, закусывая белым хлебом.

  На другой день, выпив стакан перцовки и напутствованный наставлениями Гаврила Матвеича, я пошел торговать двумя парами сапогов на Семеновский плац. Было холодно, но, выпив стакан водки, я как-то не чувствовал холода, только пальцы ног и рук щипало. На ногах у меня были худые носки, сапоги еще того хуже. Утром народу на плацу было мало, особенно таких, как я. Хожу я по мосткам и кричу: сапогов купите! сапогов!

  Ко мне подходит востроглазый человек и смотрит сапоги.

  - Много ли просишь?

  - За эти пять целковых, за эти четыре с полтиной.

  - Што ты? Не хошь ли полтинник! Я ответил ему, показывая кукиш.

  - Да ты из каких?

  - Из ваших.

  - А! - И он ушел.

  Долго я ходил взад-вперед, крича во все горло, и смешно мне казалось кричать: мне казалось, что я в это время более похож на комедианта, чем на торгаша, - но что станешь делать! К вечеру я изучил премудрости торгашества и насмотрелся всякой всячины. Однако я продал одни сапоги за три рубля двадцать копеек. Зато я ничего не ел, намерзся, спать хотелось. Хозяин мой очень остался доволен и на радостях угостил меня водкой, двумя сосисками и куском ржаного хлеба.

  И так я из чиновника преобразился в мелкого торгаша и промаялся две недели, днем голоден, по вечерам пьян. Зато я близко узнал жизнь бедных людей в Петербурге.

  Степан Иваныч принадлежал к числу таких людей, которые с детства привыкают к холоду, голоду и горю и в зрелом возрасте становятся закаленными людьми и терпеливо сносят всякие неудачи, и при всем этом живут все-таки честно. Он вырос у какого-то портного, с детства приучился пьянствовать, захотел жить самостоятельно, и теперь - есть у него деньги, он пьет, сколько хочется, ест сосиски, печенку, жена и дети сыты и одежда есть; нет денег - перебивается кое-как, работает усердно, надеясь, что он завтра деньги добудет, стоит только сходить на Щукин или на Семеновский плац. Назад тому пять лет он был хорошим портным, даже имел работников, но как-то раз его обокрали, денег не было, много было долгов за материалы, забранные из гостиного двора, его посадили в долговое отделение, где он просидел два года, и с тех пор, не желая работать на других, стал работать один. Работу себе он достает таким образом: купит на Щукином или на Семеновском плацу брюки или сертук и из обеих штук составит или брюки, или сертук, так хорошо, что покупатель хотя и подумает, что вещь сделана из старого, а купит дешевле, чем ему нужно шить самому. Таких сертуков и брюк, а равно и фуражек он переделал много из старого в новое, и таких рабочих, как я заметил, в столице очень много. Когда я еще служил в департаменте, то многие чиновники хвастались тем, что они купили дешево - тот сертук, те брюки, то пальто, которые на них, - и вещи порядочные. Как Степан Иваныч, так и Гаврила Матвеич за труд брали немного. В провинцию он ни за что не хотел ехать, потому что привык к Петербургу и товарищам.

  Жена его постоянно жила с ним, и как она прежде помогала мужу, так и теперь помогает; но она живет аккуратно и от каждого рубля кладет в сундучок копеек пятнадцать, - иначе ей бы не на что было прокормить ребят, потому что она теперь, с грудным ребенком, не может заниматься торговлей.

  Гаврила Матвеич немного крепче Степана Иваныча. Он хотя рос так же, как и его товарищ, и также был подмастерьем у немца, но не мог открыть сам заведения и, переставши шляться от хозяина к хозяину, сошелся с Степаном Иванычем и стал промышлять себе хлеб так же, как и он: но он был крепче Степана Иваныча тем, что любил выпить даром, даром поесть - и потом зараз угостить наповал. Жена его, гражданского брака, с ним не жила; она занималась прачешным ремеслом, приходила к нему по воскресеньям и носила ему чай, сахар, кофей, и при ее появлении в лачуге водворялся праздник: пили и ели на славу, чего не было в будни. Гаврила Матвеич часть своих денег отдает своей Кате, на которой он все еще думает когда-нибудь жениться. А так как Катерине Степановне нельзя заниматься прачешным ремеслом с грудным ребенком, то через две недели, окрестив его, отдали какой-то женщине в деревню на воспитание за три рубля в месяц, и она принялась опять за свое ремесла.

  В это время я как-то раз послал Кускову письмо такого содержания: довели меня до нищеты, но я еще не нищий; честнее вас, потому что я достаю себе теплый угол и хлеб таким трудом, над которым вы в вашей паршивой газете смеетесь. Идите на плац - и увидите вашего сотрудника с сапогами и сертуками, кричащего: сапоги хороши! сапогов купи, г. редактор! Спросите Петьку Кузьмина. Его все знают. Он, по вашей милости, пьяницей сделался.

  Как-то я прочитал один нумер вашей паршивой газеты, - и позвольте вас спросить: какое направление у вашей плюгавой газеты, какие вы идеи проводите? В одном месте кто-то пишет, что вот это бы хорошо сделать для цивилизации нашего отечества, в другом вы отвергаете эту пользу, в третьем говорите черт знает о чем... Вы думаете, я ничего не понимаю? Это вы, цивилизация парикмахерская! Ну, чего вам нужно? Кому вы навязываете свои нелепые мыслишки, пропитанные гнилью... Вы для денег завели газету, славу себе хотите стяжать... Чем? А что говорит народ про вашу газету, - даже мы, простые бедные люди, о которых вы пишете в газете как о мошенниках и которых вы стремились искоренить, сами не зная, я где зло, откуда оно заводится.

  Мне стыдно, что я писал у вас. И я даю себе честное слово, что нигде больше не буду писать. Радуйтесь: я дарю вам свои деньги - расплатитесь на них с бедными рабочими вашей типографии".

  Проболтался я до февраля месяца. Кашель душит; я похудел, здоровье плохое. Кроме Гаврилы Матвеича в его благоверной, все захворали...

  Затем в рукописи Кузьмина записан расход нескольких копеек; что-то написанное выдрано, а потом идет дневник:

  "3 февраля. Я на другой квартире, в подвале у кузнеца... Не могу ходить...

  ... 23 февраля. Вчера выпустили из Обуховской больницы. С какой радостью я вышел в город на свежий, но удушливый воздух. Опять я живу с Гаврилой Матвеичем и продаю его веши днем, по вечерам шляюсь по кабакам и смотрю народ. А для чего?.. Дурак. Маланья Павловна тоже лежала в больнице, да умерла; Степан Иваныч хворает и тоже, верно, помрет, бедный. Детей Гаврила Матвеич рассовал. Живет с ним теперь маляр да еще какой-то портной. Все книги и тетрадки с чемоданом пропали, потому что Андрей Петрович уже не живет там, и я его не мог разыскать. Ну, да... Жаль только писаний... Странно, что я ныне с двух стаканов хмелею. Ах, если бы на годину уехать! А кашель душит..."

  После этого что-то написано, но разобрать невозможно; видно, что Петр Иваныч писал пьяный. На другой странице написано карандашом:

  "... Апрель. Опять в Обуховской больнице, в этом кладбище живых людей, вокзале, из которого прямая дорога к могиле. Славное место!.. Лежу я уже в другой палате; при мне уже четверо умерли, без стонов, без мучений: помучились вы, бедные, в жизни, нечего вам смерти страшиться. Так и я встречу смерть, может быть, сию минуту. Какая она? По медицине я вычитал, что страшилищ нет... Умирай, Кузьмин, умирай, тварь земная, ничтожное творение природы, и теперь, перед смертью, сознайся, что ты только лягушка, хотящая быть волом. Ну, к чему ты стремился? чего ты желал? чего ты достиг? Ничего, кроме того, что ты скорее умрешь. Кому ты принес пользу?..

  Впрочем, к чему глупые эпитафии! Прощайте, люди: все там будем!.."

  Этим заканчивается тетрадка. Ею я заканчиваю и записки канцеляриста, с тем добавлением, что издание газеты "Насекомой", по неизвестным для публики причинам, прекратилось в том же году, вскоре после смерти Кузьмина.

  

  

  

  

  

  

  ПРИМЕЧАНИЯ

  

  Впервые напечатано в виде трех отдельных произведений:

  1 Воспоминания детства. "Русское слово", 1864, кн. X, кн. XI.

  2. Между людьми. "Русское слово", 1865:

  кн. I (часть первая, 1-10 главы),

  кн. II (часть первая, 11-21 главы),

  кн. III (часть вторая, 1-11 главы).

  3. Похождения бедного провинциала в столице. "Современник", 1865, кн. Х-ХI.

  Во всех трех публикациях подпись: Ф. Решетников. В объединенном виде, в сокращенной и измененной редакции под заглавием "Между людьми. Записки канцеляриста" впервые напечатано в: Сочинения Ф. Решетникова. Т. I-II. Изд. К. И. Плотникова. Спб. 1869. Т. I. Повести. Рукопись сохранилась частично. Включалось во все посмертные собрания сочинений. В советский период вошло в указ. Полн. собр. соч. Т. II, 1937; в книгу; Решетников Ф. М. Избранные произведения. Свердлгиз, 1939.

  Осенью 1864 г., после повестей "Ставленник" и "Макся" (напечатанных вслед за "Подлиповцами" в том же году журналом "Современник"), молодой писатель начал работать над рассказами "о себе", дав этому циклу заглавие "Между людьми".

  26 декабря 1864 г. он записывает в Дневнике: "Отдавал я туда (в "Современник" - Т. Я.) и рассказы "Между людьми", но и их не приняли. Теперь я отдал "Воспоминания детства" "Русскому слову", где уже и напечатано в октябрьской - и будет продолжено в ноябрьской книжке" (Поли. собр. соч., т. 6, с. 279).

  Опубликовав и вторую часть серии "Между людьми", журнал "Русское слово" отклонял, однако, третью, завершающую, названную по совету Н. В. Благовещенского "Похождениями бедного провинциала в столице". Запись в Дневнике от 3 декабря 1865 г.: "Благовещенский назвал ее великолепной, только не захотел ее напечатать, потому что тут дело идет о литераторе.

  В сентябре... я прочитал ее Некрасову, он хотел напечатать ее в октябрьской книжке" (Полн. собр. соч., т. 6, с. 287). В "Современнике" она и появилась в конце 1865 г.

  Жизненный итог героя повествования сначала виделся автору оптимистическим: "... герой явится впоследствии, когда разовьется" (Из литературного наследия, с. 236).

  В письме к Н. В. Благовещенскому от 10 июля 1865 г. Решетников уточнил этот замысел: "Конец мне хочется оставить на том месте, где Кобылятников (первоначально так именовался герой-рассказчик. - Т. П.) поступает в типографию..." (Из литературного наследия, с. 342).

  Но собственный горький жизненный опыт, "полное знание народной жизни, умение понимать ее глубоко и правдиво" (Г. Успенский) подсказывали писателю другое: "Бедному человеку с ничтожным званием, - отмечал Федор Михайлович в Дневнике в пору создания повести, - нечего и думать о свободе. Пример этому я - отставной канцелярский служитель" (Полн. собр. соч., т. 6, с. 287). Петербургские трущобы стали уделом судьбы талантливого человека из народа: здесь погибает Кузьмин, проклиная "парикмахерскую цивилизацию".

  Для первого прижизненного собрания сочинений (1869) Решетников объединил опубликованные рассказы цикла в повесть, сохранив первоначальное название "Между людьми". Повесть получила подзаголовок "Записки канцеляриста". При этом была существенно изменена композиция и отчасти сюжет, произведены сокращения, изменены и названия частей: "Детство", "Провинциальный служака", "Столичное житье". Автобиографический герой стал называться Кузьмин Петр Иванович. Автором была проделана и художественная доработка текста.

  На страницах Дневника (в конце декабря 1864 - начале января 1865) Решетников сам сформулировал главную мысль повести, владевшую им идею и указал на жизненные источники замысла: "... писал я не со злобы, но чтобы показать, как развиваются люди в провинции при дрянном воспитании... мне ужасно как неловко писать свое прошлое: как-то не хочется задевать живые личности. А гадости в каждом лице очень много" (Полн. собр. соч., т. 6, с. 282).

  На близость "Записок канцеляриста" к фактам и обстоятельства жизни писателя обращали внимание и его биографы, и первым из них - Г. И. Успенский: "В повести Ф. М. "Между людьми" автор, поместивший в ней множество случаев своей жизни, рисует картины своего детства весьма подробно и обстоятельно" (Успенский Г., т. 4, с. 414). Первый биограф писателя и сам (особенно в "Некрологе") во многом исходил из содержания повести. Более поздний биографический очерк Г. Успенского, написанный для первого посмертного издания сочинений Решетникова (1874), существенно обогащен материалами Дневника (сохранившиеся фрагменты Дневника в письма из архива Ф. М. Решетникова станут доступными много времени спустя после смерти писателя: наиболее полно опубликованы в Полн. собр. соч., т. 6, 1948 с.) и архива писателя, с которыми ему была предоставлена возможность ознакомиться.

  Однако многие жизнеописания Ф. М. Решетникова и в более позднее время основывались на повести, как документальном источнике (см.: Полянская М. Федор Михайлович Решетников. Жизнь и сочинения. Спб., 1899; Филиппова К. В. Между людьми. Повесть о писателе Ф. М. Решетникове. Свердловск, 1952).

  С. А. Венгеров в "Критико-биографическом словаре русских писателей и ученых" полемически отметил это обстоятельство: "Автобиографический интерес представляют очерки "Между людьми". В связи с немногими сохранившимися биографическими данными они дают ключ к пониманию того, почему все, что писал Решетников, так мрачно и безнадежно. Кто прожил такую жизнь, как Решетников, тому трудно было стать оптимистом" (т. VI (1897-1904 гг.), с. 187-188).

  В свое время тот же Г. И. Успенский сделал очень точное замечание для тех, кто будет читать Решетникова, судить о нем: "... повесть "Между людьми" печаталась как повесть, а не биография..." (Успенский Г. И., т. 4, с. 555).

  Объективное сходство судеб героя и автора повести реакционная критика (Авсеенко, Суворин) использовала для всякого рода фальсификаций и измышлений в борьбе с демократической литературой, стремилась дискредитировать творчество и личность писателя, одного из самых ярких и талантливых представителей новой литературы, открыто выражающей идеологию трудовых масс.

  В литературных манифестах демократической критики 60-70-х годов повесть рассматривалась как наиболее типическая художественная исповедь разночинца и провозглашалась знамением времени, о котором В. И. Ленин писал:

  "Падение крепостного права вызвало появление разночинца, как главного, массового деятеля и освободительного движения вообще и демократической, бесцензурной печати в частности" (Ленин В. И. Полн. собр. соч., изд. V, т. 25, с. 94).

  В своей статье "Литературные и журнальные заметки" Н. К. Михайловский говорил о новой морали, эстетике, социально-политическом идеале, которые разночинцы несли в общественную жизнь и литературу. При этом Михайловский исходил из личности и судьбы писателя-демократа Решетникова, убедительно запечатленных, по мнению критика, в повести "Между людьми".

  П. Н. Ткачев считал, что "Подлиповцы" и "Между людьми" бесспорно стоят во всех отношениях выше последних его (Решетникова. - Т. П.) произведений. Именно потому, что в первых двух он только рассказывает, а в последних пытается и сочинять" (Ткачев П., Н., т. II, с. 218).

  Называя Решетникова среди имен "литературных разночинцев" Помяловского, Левитова, Г. Успенского, Ткачев высоко ценил их сопричастность нужде и горю народному, которые они знают не понаслышке: "... в их лице обездоленные люди могли говорить от собственного имени, не прибегая к посредничеству "барственного художника"; в их лице они нашли себе "своих" адвокатов" (там же, с. 231; курсив автора).

  В своих суждениях о Решетникове Н. В. Шелгунов подчеркивал принципиальную новизну его произведений, и прежде всего новизну характера воспроизведения действительности. Новая демократическая точка зрения, по мнению критика, позволила Решетникову увидеть во вчерашнем "маленьком человеке" героя и раскрыть его характер, как новое явление в общественной жизни и литературном развитии. Кузьмин в ряду других ярких героев очерков, рассказов, повестей писателя рассматривается как главное олицетворение нового народного типа, положительный образ "прорывающихся к свободе новых людей" (Помяловский).

  "Кузьмин у Решетникова - наиболее полная характеристика стремящейся личности, окруженной тупостью и всякими помехами. Говорят, что это сам Решетников. Тем лучше, тем дороже этот рассказ по своей неизмышленности и неподдельной правде. Здесь впечатление не то, как в выдуманном, эстетическом обобщении, а сам живой человек, к которому нельзя относиться как к хорошо нарисованному страданию, потому что перед вами настоящее живое страдание". (Шелгунов Н. В. Литературная критика. Л., "Худож. литература", 1974, с. 300).

  Т. А. Полторацкая.

  Примечания к изданию: Ф.М. Решетников. Между людьми. Повести, рассказы и очерки. Изд. "Современник", М., 1985 г.

  

  

  Комментарии Т.А. Полторацкой к повести "Между людьми":

  

  Он отдал меня в бурсу... - этот факт художественной биографии героя повести многие исследователи жизни и творчества Решетникова, начиная с Г. Успенского, объявляли фактом реальной биографии писателя: "Десяти лет дядя отдал его в бурсу..." (Успенский Г., т. 4, с. 557). Но были и иные достаточно убедительные свидетельства о том, что начальной школой юного Решетникова было приходское училище (см. "К биографии Федора Михайловича Решетникова". Казань, 1897).

  Мне бы грамотку послать. - Грамотой, грамоткой называлось всякое письмо.

  Дядя ждал первого чина... - Согласно введенной Петром I "Табели о рангах", первым низшим чином (14 кл.) был чин коллежского регистратора.

  ... буду почтмейстером. - Почтмейстер - управляющий почтовой конторой.

  ... в "Петербургские ведомости"... - "Санкт-Петербургские ведомости" - старейшая русская официальная газета, издававшаяся в Петербурге в 1728-1917 гг.

  ... послал я в "Северную пчелу"... - политическая и литературная газета охранительного направления, издававшаяся в Петербурге в 1825-1864 гг. Издатель - редактор Ф. В. Булгарин (в 1831-1859 совм. с Н. И. Гречем), с 1860 г. - П. С. Усов.

  "Современник" - литературный и общественно-политический журнал, основанный А. С. Пушкиным в 1836 г. С 1847 г. издавался Н. А. Некрасовым и И. И. Панаевым. В 1847 г. - нач. 1848 г. идейным руководителем журнала был В. Г. Белинский. В 60-е годы "Современник" стал органом революционной демократии; наряду с Н. А. Некрасовым руководящую роль играли Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов. Закрыт в 1866 г.

  "Отечественные записки" - литературно-политический журнал, издавался в Петербурге с 1818 г.; в 40-е годы при В. Г. Белинском самый передовой демократический журнал (вместе с "Современником"); с 1868 г. при Н. А. Некрасове и М. Г. Салтыкове-Щедрине - орган революционной демократии. Закрыт в 1884 г.

   ... меня сделали столоначальником... - "Столом" в канцеляриях государственной службы назывался разряд дел, находившийся в ведении одного ответственного чиновника - столоначальника - с помощником и писцами.

   Где заседатель? - Присяжные заседатели - судьи-профессионалы, участвующие в уголовном процессе, выносят вердикт о виновности или невиновности подсудимого.

  Ратман - член магистрата, городского распорядительного и судебного учреждения.

  Податные сословия - в России XVIII - перв. пол. XIX в. - группы населения (крестьяне, мещане), платившие подушную подать (налог), подвергавшиеся телесным наказаниям, выполнявшие рекрутскую и другие натуральные повинности.

  ... А там палата... - Палаты - государственные органы по рассмотрению гражданских и уголовных дел, введенные судебной реформой 1864 г.

  Другие - были поверенные. - Присяжный поверенный. - адвокат на государственной службе при окружном суде или судебной палате.

  Мировой посредник - должностное лицо в России в период проведения крестьянской реформы 1861 г. Назначался из дворян для разбора споров между крестьянами и помещиками, обладая судебно-полицейской властью над крестьянами.

  Казенные палаты-губернские органы Министерства финансов в России 1775-1917 гг. ведали сбором налогов, государственными имуществами, винными откупами и другими финансовыми делами; в их подчинении были губернские и уездные казначейства.

   ... я написал статью для губернских ведомостей... - Здесь воспроизведены обстоятельства публикации первого очерка Решетникова "Библиотека для чтения чиновников Пермской казенной палаты" в "Пермских губернских ведомостях" (1861, N 52 от 29 декабря).

  ... и только одну из них напечатал... - Вторым очерком молодого Решетникова, напечатанным в той же газете, были "Святки в Перми" (там же, N 3 от 13 января и N 4 от 26 января 1861 г.).

  "Сын отечества" - исторический, политический и литературный журнал, основанный Н. И. Гречем в 1812 г. в Петербурге; в 1856-1861 гг. издавался А. В. Старчевским.

  "Воскресный досуг" - иллюстрированный еженедельник" выходивший в Петербурге с 1863 по 1878 г.

  Клеврет (лат.) - приверженец, приспешник:

  ... картинки, прилагаемые при воскресных ну мерах "Сына отечества". - "Сын отечества" - здесь: ежедневная газета, выходившая в Петербурге с 1862 по 1905 г. (с перерывом в 1900-1904 гг.).

  Перебрал я все газеты, ничего в них нет хорошего и надумал отдать в "Насекомую"... - "Насекомая" - эту едкую кличку придумал Решетников в повести для газеты "Северная пчела", о кратковременном сотрудничестве в которой рассказано в третьей части. Первые петербургские очерки Решетникова "На палубе", "Складчина", "Лотерея", "Горнозаводские люди", "С Новым годом" опубликованы в "Северной пчеле" в 1863-1864 гг.

  Экзекутор - чиновник, ведавший хозяйственной частью учреждения.

   Съезжая - место, где производилась полицейская расправа.