Рекемчук Александр Евсеевич - Товарищ Ганс

tify">   - Только вы не говорите маме. Ладно?..- улещивала маму Галю Татьяна.- Я ей сама напишу. Позже... Вы ведь опять в Сибирь едете?

   И хотя сейчас меня уже ничто не могло отвлечь, я на мгновение отвлекся. Я услышал вопрос. Заданный мимоходом, в неведении, по святой простоте...

   Вопрос, от которого зависело счастье или несчастье двух других людей. Вопрос, который связывал прошлое и будущее либо разделял их навсегда. Вопрос, над которым, наверное, вот уже столько часов - долгий день, и бессонную ночь, и еще один быстротечный день - молча билась эта женщина. Моя мама.

   - Да,- ответила она.

  

  

   Поезд уходил вечером, в двадцать ноль пять.

   Гансу дали машину - обшарпанный, горбатый, как черепаха, "ЗИС",- и он довез нас до Киевского вокзала.

   Шофер извлек из багажника чемодан, поставил его наземь, снова сел за руль и укатил: должно быть, мы у него были нынче не последними пассажирами.

   Я пригляделся к чемодану и вдруг понял, что этот чемодан мне знаком ровно столько же, сколько знаю я Ганса Мюллера, его владельца. С этим жалким чемоданишком явился он к нам когда-то в. нашу квартиру на Рыбной улице. С ним отправился он на испанскую войну и вернулся оттуда. Он сопутствовал нам во всех эвакуационных кочевьях. И вот спустя много лет уезжает человек восвояси, а в руке у него все тот же неказистый чемоданишко, на два замка, с ремешком.

   Посредине вокзальной площади, там, где в мирные лета цветет пышная клумба, сейчас стоял армейский грузовик, а вокруг него суетились люди.

   В сумеречной мгле, чуть колеблясь на ветру, отливала серебром туго надутая колбаса аэростата воздушного заграждения.

   Я поразился: с чего бы это?.. Зачем опять появилось здесь нелепое чудище, напоминающее о тех стародавних ночах, когда немцы бомбили Москву? Ведь теперь им до Москвы уж никак не достать...

   Каюсь, меня до того озадачило это явление, что я даже позабыл, что рядом со мной Ма и Ганс, что пора к поезду,- я рысцой побежал к грузовику, где уже околачивалась целая толпа ротозеев.

   - Давай!..

   Это скомандовал пожилой толстяк с погонами младшего лейтенанта, стоявший на подножке грузовика.

   Скрипнули тросы, завертелся барабан на грузовике. Тугая колбаса аэростата подпрыгнула, а потом плавно устремилась вверх. И тотчас же обнаружилось, что к аэростату прицеплено огромное полотно - оно тоже возносилось в небо, выше, выше...

   И когда аэростат, уже подобравшись к облакам, стал величиной с кулак, сбоку, от парапета набережной, ударил ввысь луч прожектора.

   В небе был Сталин. Седоусый, бровастый, строгий. В маршальском мундире, при всех орденах и регалиях. Подоблачный ветер парусом надувал полотно - грудь богатырски выпячивалась.

   Бог ты мой, до чего высоко!.. Я придержал фуражку, которая чуть не свалилась с задранной моей головы.

   - Стоп! Хорош...- скомандовал толстяк.

   Прожектор погас. Вероятно, это была лишь проба.

   Я побежал догонять своих.

   Под застекленным сводом вокзала уже стоял поезд. Мы отыскали вагон Ганса.

   До отправления оставалось минут пятнадцать. Народ валом валил на перрон. Кого тут только не было! Военные - те, кому еще предстояло некий срок воевать, и те, что уже отвоевались, в госпитальных бинтах, с костылями и без костылей. Штатский люд, отощавший, пестрый от заплат, но настырный, бойкий: кто возвращается к родным пепелищам, кто переселяется на жирные южные земли, кто просто так, мешочничает...

   Проводники вагонов отбивались от напиравшей толпы, требовали билеты, но их никто не предъявлял, и, наверное, у большинства никаких билетов не было, все норовили проскочить зайцами да еще посмеивались: "Ваш нарком нашему задолжал..."

   - Ты пиши,- попросила Ма.

   - Да, я буду писать.- Ганс порывисто и цепко сжал ее локоть.- Знаешь, ведь это совсем близко - Австрия... Очень близко.

   Как они тягучи и тягостны, эти последние минуты перед разлукой, когда то, что надо бы сказать, не выскажешь, а то, что можно высказать, все уже пересказано.

   Я чувствовал себя как-то скованно. Я был мужчиной, и тем более я оставался единственным мужчиной в семье - это обязывало к сдержанности. Но ведь и мне было отчаянно жалко расставаться с ним, с человеком по имени Ганс Мюллер.

   - Не то чтобы я просто привык к нему, привязался за эти годы. Было нечто большее. У меня был хороший товарищ. Надежный товарищ. Который всерьез понимал товарищество и меня научил этому.

   Товарищ уезжал. Ауф иммер. Навсегда.

   - Да, я напишу...- повторил Ганс.

   Ослепительно разверзлось небо над стеклянной крышей. Дрогнула земля под ногами. Кольнул перепонки могучий залп.

   Снова салют.

   И будто подстегнутая этим громом, еще круче закишела толчея на перроне.

   Мимо пробегал солдат, навьюченный рюкзаком-"сидором".

   - Что там?- схватил я его за обшлаг шинели.

   - Дэ?..

   Я показал на стеклянную крышу, дребезжащую от канонады.

   - Нэ чув...- Он досадливо вырвал рукав из моих пальцев.

   - Скажите, пожалуйста, какой город взяли?- Ма остановила раскрасневшуюся, в сбившемся набок платке женщину.

   - А это какой вагон?- едва переводя дыхание, осведомилась та.

   - Что взяли?- допытывался у бегущих людей Ганс.

   Пожилой железнодорожник, спешивший к головному вагону с жезлом и путевкой в руке, обронил на ходу:

   - Вену.

   Снопы ракет взмывали над стеклянной крышей и тяжким грохотом обрушивались на нее.

   Ганс улыбался - потрясенно и счастливо.

   Уже месяц, как началось наступление на Венском направлении. Уже несколько дней оперативные сводки сообщали об уличных боях в Вене. И все же трудно поверить - Вена...

   - Ну,- сказал я,- на этот раз мы их побили?

   - Побили,- кивнул Ганс.

   Но тотчас на его лицо набежала тень.

   - Знаешь...- сказал он тихо,- они еще могут подняться.

   - Кто?- не понял я.

   Слишком уж сильно громыхало над нами, чересчур уж гомонили вокруг. А он говорил очень тихо. И я недослышал, не понял.

   - Кто?

   - Они...- повторил Ганс, пристально глядя мне в глаза.- Они еще могут подняться. Может быть, не сразу, но могут подняться... Я их знаю.

   Скулы его напряглись, побелели. Четче обозначились морщины.

   - Понимаешь?

   Видимо, ему было очень важно, чтобы я это понял.

   Понял сейчас.

   - И если они поднимутся, все будет сначала...- глухо продолжал Ганс.- Другой Гитлер, другой рейхстаг, другой аншлюсс... А это нельзя, понимаешь?

   - Нет!- разозлился я.- Еще раз? Нет!.. Они не пройдут.

   Полыхало над крышей. Размеренно гремели залпы.

   - Не пройдут,- сказал Ганс.- Если вы будете здесь. А мы будем там. Если каждый будет на своем месте...

   Он отвел взгляд, досадливо поморщился, закончил:

   - И если будет меньше дураков. Заливистый свисток кондуктора донесся от головы поезда.

   Зашипели тормоза.

   Ганс шагнул - неуверенно, шатко - к ней, маме Гале.

   Я отвернулся. Как тогда, много лет назад. Но теперь не от ревности и не от смущения, а потому что сейчас я не мог смотреть на мать: мне было жалко ее до боли, до слез.

   Я смотрел на стеклянный свод вокзала, над которым взлетали, расцветали пышно и буйно, увядали и гасли огни.

   - Когда же...- начала Ма, но договорить не сумела, осеклась.

   - Галечка, это очень близко - Вена,- повторил Ганс.

   Поезд медленно двинулся.

   Он обнял меня - щека к щеке. Повернулся, вскочил на подножку.

   Ма не пошла за вагоном, осталась на месте. Все равно Ма не смогла бы идти - она оперлась на мою руку, повисла на ней, и я даже не поверил, что такая гнетущая тяжесть может быть в этой маленькой женщине.

   Мы только махали вслед.

   Ганс тоже махал нам рукой, удаляясь.

   И в какой-то последний момент, когда мы уже были так далеки друг от друга, я заметил - или, может быть, мне показалось,- как эта машущая рука сжалась в упругий кулак.

  

   Источник текста: А. Рекемчук, Товарищ Ганс. Время летних отпусков Скудный материк. М: Советский писатель, 1974.

   Художник В.И.Жутовский

   Сканирование и вычитка Инклер

   Последние изменения внесены 4-го апреля 2006-го года