Рекемчук Александр Евсеевич - Товарищ Ганс

дили. Их отменили до вечера. Им все равно бы невозможно было пробиться сквозь запруженные народом улицы. Даже автомобили едва прокладывали себе путь сквозь эту крутую толчею, сигналя надрывно и требовательно.

   Нам пришлось идти пешком через весь город.

   Но это было чудесное путешествие.

   Я до сих пор не так люблю сами праздничные демонстрации, как то, что бывает после,- уже непарадную сутолоку, круговерть, пестрое смешение красок и звуков, разудалую ярмарочную стихию.

   Горланили со столбов и крыш громкоговорители.

   На балконах и в окнах вразнобой верещали патефоны.

   Кое-где, там и сям, из толпы вырывались отчаянные, лихие переборы гармошечных ладов, расступясь, оттеснившись назад, люди оставляли свободным клочок земли, пятачок асфальта, и там, на этих манящих душу опушках, с гиканьем, с разбойным свистом вертелись, взмывали ввысь, припадали к земле, мели необъятными шароварами пыль самодеятельные запорожцы; русоголовые горцы при фольговых газырях стремительно неслись по кругу, вынося острые коленки, хищно разметав руки; девчонки в венках и монистах били сумасшедшие дробушки...

   Рука об руку, плечом к плечу, растянувшись во всю ширину улицы - стеной не разобьешь - шагали парни и девушки, в двадцать глоток распевая: "Эй, вратарь, готовься к бою!.." Сквозь дешевенький трикотаж спортивных маек выпирали упругие мужские бицепсы и девчачьи груди.

   Им смотрели вслед, их провожали улыбками - восхищенными, добродушными и завистливыми.

   В переулке стоял грузовик с опущенными бортами. Посредине кузова хлопотал человек. Снизу ему протягивали смотанные транспаранты, флаги, портреты, разрозненные буквы на струганых древках: "А", "Я", "М", "1"... Он принимал их, пересчитывал,, складывал, вынимал из-за уха карандаш, делал пометки в замусоленном блокноте и снова совал карандаш за ухо.

   Мы шагали по мосту, переброшенному через городскую речку. Эта речка, неказистая, мелявая, безымянная даже, была нынче быстра и бурлива, по-весеннему полна. Ее вода несла всякую муть и цветом походила на кофейные опивки. Но, по-видимому, вода уже была теплой. Потому что близ моста, промеж быков, плескалась голозадая детвора, брызгалась и орала.

   Мы с Таней поотстали чуть, прильнули к перилам, поглазели сквозь решетку на все это буйство - не без зависти, конечно.

   Но Ганс и Якимов, хотя они и шли неторопливо, уже отдалились, уже затерялись в толчее, и мы побежали следом.

   - ...А что вы нынче вечером делаете?- спрашивает Ганса Танин отец.

   - Ко мне должен приходить мой товарищ, мой венски... земляк.- Ганс с явным удовольствием выговорил это слово.

   Вообще его успехи в русском языке в последнее время были очевидны.

   - Вот что, Ганс Людвигович,- решительно заявил Якимов,- забирайте своего земляка, собирайте всех чад, домочадцев - и милости прошу к нам. По-соседски... Горилку вы пьете?

   - О-о...

   Ганс страдальчески, потешно сморщился. Но тотчас морщины разгладились.

   - Учусь,- сказал он.

  

  

   Якимовы занимали большую трехкомнатную квартиру: в одной комнате у них была гостиная (она же столовая), в другой - кабинет хозяина (и, судя по широкой тахте, спальня хозяев), а третья комната Танькина - ее полновластное владение.

   Все три комнаты сообщались между собой, а две из них - еще и с коридором. Может быть, кому-нибудь такое расположение покажется неудобным, и, может быть, сами хозяева не испытывали особых удобств от такого расположения комнат, когда везде и всюду, сплошные двери, дверь против двери, дверь в дверь, дверь на двери.

   Но нас, извините, детей, эта планировка квартиры вполне устраивала: можно было носиться сломя голову по всей квартире, туда и сюда, вперед и назад, по кругу - как на улице.

   Вообще-то нам, Таньке, мне, Отке и Лотке, было велено сидеть в детской и настрого запрещено соваться в гостиную, где нынче шел пир горой. Нам были выданы различные настольные игры: бильярд, лото и всякие блошки. Туда же нам принесли бутерброды, лимонад, конфеты, чтобы мы с голодухи и зависти не лезли к взрослому столу. Чтобы мы сидели смирно в Танькиной комнате и не мешали людям веселиться. Короче, чтобы избавиться от нас хотя бы на один вечер. Праздник все-таки!

   Но уж известно, что ежели тебя куда-нибудь не допускают, то именно туда и тянет. И чужое веселье всегда приманчиво. Тем более что, когда взрослые люди выпьют по баночке, когда они разойдутся вовсю, зрелище бывает любопытное, есть на что посмотреть, есть что послушать. Бывает, на ходу, на лету, краем уха такой перехватишь анекдот, что потом весь класс и весь двор помирают от смеха. "Арестовали одессита, ведут по улице под конвоем. Навстречу ему знакомый. "Куда,- спрашивает,- вы идете?" - "На охоту",- отвечает одессит. "А где же ваше ружье?" - "А вон - сзади несут..." Умора!

   Вообще, когда взрослые люди выпьют по баночке, они, право же, становятся чем-то похожими на детей, с них спадает спесивость, исчезает показная солидность, они делаются проще и непосредственней, и, по-видимому, они сами это хорошо сознают, потому что, когда они выпьют по баночке, их самих тянет общаться с подрастающим поколением - задушевно, на равных.

   И вот мы, то есть я, Танька, Отка и Лотка, забросив бильярд и блошки, весь этот вечер носились по квартире, норовя подольше задержаться в гостиной, быть поближе к пиршеству, что-нибудь стащить со взрослого стола, услышать, увидеть, а кроме всего прочего, мы отирались близ патефона, так как были кровно заинтересованы, чтобы этот патефон играл хорошие пластинки, а не какие-нибудь "О, эти черные глаза...".

   Именно по этой причине почти все, что произошло в тот вечер, я запомнил с предельной ясностью. А те разговоры, которые я слышал лишь урывками, так крепко засели в моей памяти, что теперь я могу восстановить их во всех деталях, слово за словом, подобно тому как восстанавливают палеонтологи полный скелет ископаемого зверя по одному-единственному доставшемуся им мослу.

   Итак, в гостиной шел пир горой. Стол был раздвинут во всю длину, а все равно мал: столько всяческих закусок и заедок приготовила хозяйка. Блюда снежно белели сметаной, солнечно цвели майонезом, густо пламенели томатом. Соленые огурцы, соленые помидоры, расколотые, истекающие соком соленые арбузы. Моченые яблоки, маринованные грибы, фаршированный перец. Сельди всех морей, колбасы всех мастей - от тающей нежно-розовой масти до жесткой и черной, как смоль. Тяжелый бисер икры... И все это по-весеннему ершилось молодыми ростками укропа, глазело яичными желтками, искрилось прозрачным льдом.

   Во главе стола сама хозяйка, Софья Никитична, пышная пава с медовой косой, уложенной вокруг головы, ясноглазая, румяная. Руки у нее дородны, а легки, когда она подает гостям то да се. Красивая. Очень красивая. Даже не верится, что учительница. Просто даже как-то не верится, что это моя учительница.

   Рядом с нею Алексей Петрович Якимов, уже чуть разомлевший от еды и питья, однако веселый без удержу.

   - За здоровье дорогих гостей!- провозглашает он.- Пошли бог гостей - хозяин будет сытый... А?

   К нему тянутся с рюмками.

   К нему тянется с рюмкой Ганс Мюллер, я вижу его. Он одет в строгий костюм и белую рубашку все с той же ненавистной мне буржуйской бабочкой. Вот уж, право, напасть - никак не отвыкнет, а вроде пора бы. Ведь во всех других отношениях он неплохой мужик. Если бы не эта проклятая бабочка...

   Я вижу маму. Маму Галю. Задумчивую и тихую. Но счастливую. Тихо счастливую. И как резкий контраст этому тихому счастью - тихое несчастье другой женщины.

   Эльза Рауш, жидковолосая и плоскогрудая., жалко улыбается своими скорбными тонкими губами, а глаза ее при этом полны тоски и испуга. Она вздрагивает, едва громыхнет якимовский бас. Она ежится, когда вдоль стола прокатывается веселый хохот. Она не пьет, бокал ее полон, не пригубила даже, а галантные гости, заводилы, все норовят - разрешите?- долить вином этот нетронутый бокал.

   Она сиротлива и растерянна. Она не понимает ни слова. Или не хочет понимать ни слова. Она лишь хочет понять, зачем, ну зачем привел ее сюда муж - в эту чужую квартиру, к этим незнакомым людям, которые так много пьют и смеются безо всякого очевидного повода... А где Отто, Лотти? Да, они здесь. Это хорошо. Они здесь. Скоро они все пойдут домой, все вместе. Интересно, который час? Ви шпеет ист эс?

   А муж ее, Карл Рауш, не обращает на нее никакого внимания, он смачно жует ветчину и не пропускает ни одного тоста. Пить он умеет не хуже русских. Он вообще крепкий мужчина.

   Я обвожу взглядом всех остальных людей, сидящих за столом. Все остальные люди мне незнакомы. Но хозяевам, надо полагать, они знакомы - иначе бы их сюда не пригласили. Мужчины в штатском и военном. Женщины молодые и немолодые. Все они дружно налегают на закуску и выпивку. Разговаривают и хохочут. Пытаются петь и, кажется, не прочь потанцевать...

   - Митя,- обращается Алексей Петрович Якимов к одному из гостей, молодому вертлявому парню,- заведи-ка что-нибудь эдакое, знаешь?..

   Он выразительно прищелкнул пальцами.

   Митя тотчас взвился с места и побежал к патефону. В любой компании всегда окажется такой вот вертлявый и быстрый на подъем Митя, которому обычно поручают откупоривать бутылки и заводить патефон.

   Митя поставил пластинку, с ожесточением крутнул ручку, потряс мембрану, заглянул под диск и огорченно развел руками:

   - Да он не заводится, Алексей Петрович... Должно быть, пружина лопнула.

   - Опять?- Якимов отыскал глазами дочку, нахмурился грозно:- Татьяна, крутила?

   Танька поспешно ретировалась из комнаты.

   Я остался. Я не крутил.

   Гости - те, которые считали себя сведущими в технике, а их, конечно, большинство,- плотно обступили столик с патефоном.

   - Надо разобрать...

   - А запасной пружины нет?

   - Вот досада...

   И в этот момент поднялся с места Карл Раут.

   - Айн момент!- сказал он;

   И, с трудом выбравшись из-за стола, направился в переднюю. Было слышно, как он выходит из квартиры. Как он спускается по лестнице. Как щелкнул замок этажом ниже... Все это было слышно, потому что дверь на лестницу осталась распахнутой. Ведь он ненадолго. Айн момент.

   Карл Рауш вернулся, неся в руках две новенькие балалайки.

   Его появление, а верней, появление этих балалаек встретили возгласами удивления и веселья.

   - Ганс, биттшён...- пригласил Карл Рауш.

   Ганс Мюллер зарделся как маков цвет от смущения. Но не ломаться же, если людям нужна музыка. Тем более что со всех сторон уже неслись подбадривающие аплодисменты.

   Ганс Мюллер и Карл Рауш сели рядком, пристроили как положено балалайки и - Карл кивнул головой - ударили по струнам.

  

   Светит месяц, светит ясный,

   Светит полная луна...

  

   Я бы не сказал, что мастерство исполнителей было на самом высоком уровне. Но. все же. это походило на музыку.

   И уже за столом начали подпевать. Начали притопывать в такт.

   И уже какой-то военный гость вскочил с места, одернул гимнастерку, подтянул к локтям манжеты, лихо подкатился к хозяйке, к Софье Никитичне.

   А она, любезная, уже взвила батистовый платочек в дородной белой руке...

   - Да мусет ду фа-диез шпильн...

   - На, да фа-бекар...

   Этот разговор велся вполголоса, почти шепотом. И, струны еще тренькали. Но уже не в лад. Уже замирая. И потому услышали все:

   - Но их хаб дир г'загт, фа-диез!- Карл побагровел от раздражения и ладонью оборвал звук. Ганс тоже перестал играть.

   - Что такое?- недовольно возвысил бровь военный гость: ему не терпелось блеснуть в пляске.

   - Он не умейт...он играйт неправильно...- обличал Карл своего партнера. Ганс пожал плечами:

   - Я играю правильно. Как в ноты.

   Признаться, лично я не мог безоговорочно принять сторону Ганса, хотя и вполне сочувствовал ему. Я-то знал, что у Ганса со слухом дела не ахти. Что природа не наделила его особенно тонким слухом.

   - Постойте, постойте!- вмешался в спор Якимов и подошел ближе. Положил им обоим руки на плечи.- А кто вас, простите, надоумил взяться за это дело?- Алексей Петрович подбородком кивнул на балалайки.

   - Так решиль ячейка...- объяснил Карл Рауш.- Наша австрийски партийный ячейка. Все политэмигрант должны играть русски народни инструмент...

   - Ха-ха-ха-ха!..

   Хозяин дома, Алексей Петрович Якимов, повалился на ближайший стул. Его богатырская грудь ходила ходуном, он держался за нее обеими руками, а в глазах его сверкали веселые слезы.

   - Ха-ха-ха-ха-ха...

   Рассмеялась и Ма. Ее уже давно потешала Гансова балалайка, на которой он ежевечерне в течение часа бренчал, мучительно потея, осоловело вглядываясь в нотные значки. Ее это очень смешило. Она просто сдерживалась до поры. Она боялась, что Ганс обидится за свою партийную ячейку. Он был дисциплинированным партийцем.

   Но и Ганс сейчас сидел, округлив глаза и напыжась. Его самого разбирал смех.

   Один только Карл Рауш хмурился обиженно и скорбно. Он никак не ожидал, что его столь безответственно подведет боевой товарищ, партайгеноссе. Что он вместо фа-диез возьмет фа-бекар. И еще будет упорствовать в своем заблуждении.

   - Вот что, друзья,- уже перестав смеяться, серьезно и сердечно сказал Карлу и Гансу Якимов,- спойте нам лучше что-нибудь ваше, родное, а?.. Как там у вас поют, в Альпах?

   Карл и Ганс посмотрели друг на друга. Еще на их лицах стыла взаимная обида. И в глазах еще было отчуждение. И в том, как они посмотрели друг на друга, сквозила нерешительность... Но мало-помалу глаза оттаяли, потеплели. И сделалось ясно, что это их родное уже подступило к сердцу. Ганс откашлялся.

  

   Хо-ля-ри-и-и-иии...-

  

   гортанно и звонко, мальчишеским дискантом затянул он.

  

   Хол-ля-ри-и-и-ооо...-

  

   чуть ниже и чуть глуше, как эхо в горном ущелье, откликнулся Карл.

   И вот понеслись, посыпались затейливые рулады, похожие на птичий клекот, похожие на журчание ручья,- диковатый тирольский напев.

   Горский напев, каким-то чудом сбереженный народом в своей нагой первобытности в самом центре добропорядочной, отутюженной Европы.

  

   Олля-ри-ра-ри-ра,

   Улля-ихо-хи-хо...

  

   Множилось эхо. Убыстрялся темп. Подбадривая увлеченных певцов, гости отбивали ритм ладонями...

   И в это мгновение резко, не для себя, для всех, раздался трубный звук зажатого платком носа, послышался сдавленный всхлип.

   Песня сникла.

   Все обернулись. Туда, где сидела Эльза Рауш.

   Она плакала. Слезы бежали по ее лицу. Черные слезы сбегали по белому как мел лицу. Только сейчас стало очевидным, что ресницы ее накрашены, а скулы густо напудрены. Что, идя в гости, она не забыла "сделать себе лицо".

   - Что с вами, голубушка?- участливо склонилась к Эльзе хозяйка.

   - Ее мать... недавно умираль... в Вене,- поспешил объяснить Карл Рауш.

   - О-о...- Софья Никитична обняла ее тощие плечи.- Ну, успокойтесь, не надо...

   Эльза тыльной стороной ладони стирала с лица черные слезы. Но губы ее были поджаты скорей зло, чем горестно.

   - Мама не хотель, чтобы ми ехать сюда...- Она судорожно сглатывала рыдания.- Мама был прав.

   - Эльзи, зай руих!- перебил Карл. Он весь напрягся, как тетива. Судя по всему, он угадывал продолжение этого разговора.

   Но ее уж было не унять.

   - Ми имель ин Вена свой дом. Мой муш работаль хороши фирма. Цванциг яре... дфадцат лет!.. Унд хозяин обещать ему пенсион...

   - Эльзи! - снова перебил ее Карл.

   - А сдэсь... он так мало получайт... Ми иметь дети...

   Карл Рауш порывисто, как только это возможно при его комплекции, вскочил. Его мясистые щеки пылали.

   - Вир геен нах хауз, Эльза,- неожиданно тихо сказал он.- Руф ди киндер...

   Эльза умолкла. Побледнев еще больше, она встала из-за стола и вышла из комнаты.

   Карл с видом убитым и несчастным, но стараясь все же смягчить впечатление от этой сцены, улыбаясь через силу, направился к Софье Никитичне.

   - Я прошу исфинить. Она немножко болеть... Спасибо.

   И, кивнув всем, кто был в комнате, удалился.

   В передней слышались приглушенные голоса Отки и Лотки - они говорили по-немецки, с матерью наверное. Потом лязгнул замок. Открылась и затворилась входная дверь.

   - А не выпить ли нам по маленькой? - бодро предложил Якимов и, взяв со стола бутылку, прочел на этикетке:- "Фин-Шампань".

   Уже был поздний вечер, когда гости разошлись. Все ушли. Остались лишь сами хозяева да еще мы: мама Галя, Ганс и я.

   Ма вызвалась помочь Софье Никитичне управиться с посудой, и они, вооружившись полотенцами, сели вдвоем за стол там же, в гостиной, чтобы не таскать всю утварь на кухню - чашки, блюдца, тарелки -боже ты мой, гора!..

   Якимов увел Ганса к себе в кабинет.

   А мы с Танькой уселись в ее комнате прямо на полу, на истертом ковре, и занялись этими дурацкими блошками.

   Щелк. Мимо.

   Скок. Мимо.

   Прыг. Прыг. Знай наших!

   Я все раздумывал: говорить ей или не говорить? О сокровенном. О своей мечте.

   И не утерпел. Сказал:

   - А знаешь, скоро будут такие школы, где ребят учат на летчиков и артиллеристов. Такие специальные школы... Нет, не взрослых, а ребят - после седьмого класса. Честное слово!.. И они будут носить настоящую военную форму. Голубые петлицы - у тех, которые на летчиков. И ремень с бляхой.

   - Не ври.

   - Я не вру. Это правда. Мне Ганс говорил. Он в газете читал.

   - Мальчишкам - военную форму?

   - Да. Только мне еще четыре года ждать: туда после седьмого принимают. Круглых отличников.

   - Но ты ведь не круглый?

   - Но ведь еще четыре года...

   Меня, признаться, самого смущало то обстоятельство, что я не круглый. И, лишь услыхав про голубые петлицы, я впервые заскорбел об этом.

   - А знаешь,- сказала Танька,- в Москве есть такая школа, где маленьких девочек учат на балерин. Они там живут, в школе, и все время танцуют. Танцуют, танцуют...

   - А уроки?- усомнился я.

   - Вот чудак! Они на уроках и танцуют! М-м... Ничего себе заведение.

   - Это как же,- спросил я,- тоже после седьмого?

   - Нет. Хоть с первого, хоть со второго, хоть с третьего... Хоть сейчас!

   Танькины глаза ликовали. Хоть сейчас! Вот сейчас она немедленно поедет в Москву, в ту школу, где танцуют на уроках.

   Она вскочила, оттолкнулась пятками от пола и, встав на носки, мелко-мелко засеменила вдоль комнаты- ноги прямые и тонкие, как спички, руки вразброс, растопырены пальцы...

   - Значит, там на артисток учат?

   - Ну да.

   - А тебя не примут,- с сожалением сказал я.

   - Почему?

   - Туда конопатых не берут.

   - Я... конопатая?

   Она застыла, обмерла. Потом, невесомо ступая, все еще на цыпочках, приблизилась к зеркальцу, висевшему у ее кровати. И заглянула в него - осторожно, сбоку, едва-едва, с той леденящей робостью, с какой поутру окунают в ручей щиколотку...

   Уж не знаю, что она там увидела, что она там нашла, на своем лице. Я ведь не со зла. Мне и впрямь показалось, что, на весну глядя, у нее по всему носу и по соседству с носом сквозь прозрачную белую кожу проклюнулись желтинки - будто сквозь снег пробились огоньки мать-мачехи.

   Я-то их увидел, веснушки. Она же, конечно, не обнаружила.

   И, крутнувшись волчком, бросилась на меня.

   Я от нее.

   А она за мной.

   Я в дверь.

   Она следом.

   Мы как угорелые носились по квартире - из комнаты в комнату, из двери в дверь. Кабинет, гостиная, детская. Гостиная, детская, кабинет... Детская, кабинет, гостиная.

   В гостиной Ма и Софья Никитична перетирали полотенцами чашки.

   В кабинете неярко светила настольная лампа, Якимов и Ганс дымили папиросами, утонув в покойных креслах.

   В детской валялись на ковре рассыпанные блошки.

   Мы бежали по кругу, хохоча и задыхаясь. Иногда на бегу Танька мешкала у попутного зеркала, пытливо вглядываясь в него. И тогда, обежав круг, я натыкался на нее. Она бросалась наутек, позабыв, что не я гонюсь за ней, а она за мной. А потом вспоминала - оборачивалась на ходу, я тоже круто поворачивался и бежал в обратную сторону.

   На нас не обращали внимания. Ни в гостиной, ни в кабинете.

   Там вели свои беседы.

   Урывки этих бесед - несвязные, с полуслова до полуслова - я, того не желая даже, ловил на бегу. И они застревали в памяти.

   Софья Никитична. ...а мы с Алексеем давно познакомились. Я преподавала на рабфаке, он учился у меня. Деревенщина, мужик сиволапый... Знаете, как он за мной ухаживал? Остался после уроков, попросил объяснить теорему. А сам - дверь на ключ. Только меня, как видите, тоже бог силой не обидел. Ох, и досталось ему!..

   Ма. А потом?

   Софья Никитична. Потом он уехал в институт... А я ждала.

   Ганс. Мне кажется, что сейчас еще некоторые... э-э... недооценить положение. Ругать фашисты - это очень хорошо, карикатуры в газеты - это очень смешно. Одэр... но никто не понимать, что нужно совсем не карикатуры. Нужно убивать. Просто убивать фашисты. Да!.. Пока мы сильней, чем они.

   Якимов. Кто сильней, это покажет время. А время, Ганс Людвигович, работает на нас.

   Ганс. Да, в исторически масштаб... Но сейчас, мне кажется, время работайт на Гитлера. Знаете, фашизм - это как... дер кребс... раковый болезнь; И когда организм болен рак, время работает на рак. Сегодня хуже, чем вчера. Завтра еще хуже. А потом получается... метастазы.

   Ма. Иногда мне даже не верится, что все это было на самом деле. Что был этот человек. Что я была с ним. Как дурной сон... Но вот - Санька.

   Софья Никитична. Он спрашивал?

   Ма. Да. Я сказала, что...

   Якимов. Что же вы предлагаете?

   Ганс. Мы не в Лиге наций, Алексей Петрович. Я предлагаю: танки. На кажды фашистски танк - десять танки...

   Ма. ...вовсе не для него. Для себя. Я просто подумала: ведь у каждого человека в жизни бывает счастье, правда?.. Или это эгоизм?

   Софья Никитична. Пожалуй, нет. Иначе человек озлобляется.

   Якимов. Артиллерия неповоротлива, маневренность ее ничтожна. Это с одной стороны. С другой - современные танки: тонны брони, мощные двигатели, а калибры вооружения - слабые.

   Ганс. Да. Я видел на парад.

   Ма. Но совсем не такое, как я выдумала. Лучше. Я и не представляла, какое оно бывает.

   Якимов. Ловлю вас на слове, Ганс Людвигович. Мы хотим создать при конструкторском бюро специальную группу, которая - ну, скажем, в порядке эксперимента - разработает принципиально новую машину.

   Ма. И теперь мне даже страшно - потерять.

   Якимов. Должно сочетать скорость танка и огневую мощь, способную...

   Ма. Все чего-то ждут. Не хотят, а ждут.

   Якимов. ...с хода, в лоб. Потому что противостоять танкам эффективнее может только движущаяся сила, а не орудийные позиции. Тут большую роль играет моральный фактор.

   Ма. Вы думаете, будет?

   Софья Никитична. Будет.

   Ганс. Но я не знаю... если могу быть полезны.

   Якимов. Можете. По рукам?

   Ма. ...босоножки. Беленькие, из ремешков, толстый каблук...

  

  

   И потом лишь я заметил, что вот уже добрых десять минут ношусь по кругу один, как карусельная лошадь, которая, разогнавшись, все не может остановиться. Ни спереди, ни сзади уже не слыхать суматошного топота, и перед моими глазами уже не мотается, дразня, пышный бант, привязанный к тощей косичке...

   Я запнулся, соображая, что же такое случилось. Приоткрыл дверь Танькиной комнаты, заглянул туда.

   Она стояла у самой двери, прислонясь к стене, откинув голову, едва переводя дыхание. Косичка замаянно свисала на плечо, бант поник.

   - Ага!..- торжествуя, надвинулся я.

   Но Танька смотрела на меня безответно, покорно, не трогаясь с места.

   Только спросила - жалобно так, заискивая, уповая на милость:

   - Я конопатая?

   - Нет.

   Я был великодушен. И устал. Я как-то очень крепко устал, изнемог, вымотался за этот день, за этот вечер: слишком много было видано, слыхано, понято и непонято. Все смешалось в моей голове. И хотелось одного - сна.

   Но этот день был всего лишь кануном больших тревог и больших бед.

  

   Этот неожиданный отъезд.

   Еще недавно ни о каком отъезде не было и речи. Все шло своим чередом. Утром Ма и Ганс отправлялись на завод, я - в школу. Час за часом истекал суетный день. Вечером ходили в кино, слушали по радио всякие оперы, а то и просто бездельничали - распивали чаи на балконе. День и ночь - сутки прочь. Уже кончался школьный год, близилась отпускная пора, и за досужими вечерними чаями мы прикидывали, как провести лето: то ли ехать на Кавказ, где солнце светит прямо в глаз, то ли дачу снять в какой-нибудь ближней Покотиловке - подышать сосновым духом, попить парного молока.

   И вот все эти добрые намерения рухнули враз.

   Я уж накануне почуял неладное. Они вернулись с работы молчаливые, озабоченные, отрешенные. Весь вечер Ма просидела на диване, поминутно сморкаясь в платок. А Ганс неприкаянно бродил по квартире и давил окурки в пепельнице.

   Я, признаться, решил, что они поругались. Бывает. Ничего. Пройдет.

   Но утром Ма заявила, что Ганс уезжает.

   Куда?

   В Горький.

   Надолго?

   Неизвестно.

   Зачем?

   Учиться.

   На кого?

   Не твоего ума дело. Отстань.

   И снова засморкалась в платок.

   Подумаешь!..

   Ну, конечно, я мог в какой-то мере понять ее огорчение, ее негромкие слезы. Досадно, конечно. Только поженились. Только квартирой обзавелись. Только прижились в ней. И вот - на тебе, съездили на Кавказ...

   Кроме того, как я это впоследствии заметил, есть такие семьи, где постоянно живут на чемоданах. Один уедет, другой приедет. Одного встречают, другого провожают. Один туда, другой сюда. И в этих семьях мало-помалу привыкают к подобному суматошному житью, и если даже в такой семье кто-то вдруг отбывает на Дальний Восток, в Америку либо на Северный полюс, то из этого не делают трагедии: до свидания, счастливо оставаться, будь здоров, не кашляй, посошок на дорожку, пишите по адресу...

   Но есть и такие семьи, где за всю жизнь никто нипочем не двинется с места, сидят сиднем в своих четырех или сколько там у них стен, мхом обрастают, через фортку наблюдают белый свет. Так у них, если кто-нибудь, упаси бог, вознамерится отбыть до завтра в ту же самую зачуханную Покотиловку - двадцать пять минут на пригородном поезде,- то тут уж и вопли, и сопли, и всякие рыдания, и пироги пекут подорожники, и валенки приторачивают бечевкой к чемодану...

   Да, доселе Ганс еще ни разу никуда не уезжал от нас. Не было у него такой нужды. Но ведь он человек казенный, служебный, партийный. Да и совсем еще молодой человек. Вот решили послать его учиться. Правильно решили. Пусть поучится. Может, сумеет бойчей изъясняться по-русски.

   Стоит ли горевать из-за этого, лить слезы?

   Тем более, что Ганс уезжал не один.

   С утра к нашему дому подрулил емкий зеленый автобус. И он уже был битком набит пассажирами и кладью. И настырно гудел, подгоняя остальных, тех, кто еще не собрался, замешкался, кто еще не сошел вниз.

   Из окна я различал многих знакомых мне людей, толкущихся у автобуса.

   Черномазый Алонсо. Чех Выскочил. Гибсон. Ян Бжевский - очень оживленный, почти ликующий, оттого, должно быть, что представилась ему возможность ускользнуть на некий срок от своей хохлуши. Барбу - хмурый и трезвый. Он с недавних пор опять обитает в нашем доме.

   Все одеты по-дорожному: в глухих плащах и кожаных куртках, в брюках-покерах, пузырем нависающих над щиколоткой, в грубых башмаках, в беретах с хвостиком. Все будто заядлые путешественники с модной картинки.

   Они прикуривают от зажигалок, перебрасываются словцом, поглядывают на окна...

   Снова задудел автобус.

   Мама Галя в который уж раз пересчитывала отглаженные рубашки в чемодане, уминала свитер, перекладывала с места на место бритвенный прибор... Руки ее медлили нарочно, все не решаясь опустить крышку над этим нехитрым хозяйством собравшегося в путь мужчины.

   Но Ганс, выглянув еще раз в окно, подошел, мягко отстранил ее, застегнул замки.

   - Может быть, я провожу тебя?- робко спросила Ма. На лице ее была мучительная растерянность. Испуг. Мольба.- До вокзала.

   - Нет. Нет, Галечка. Это... нельзя.

   - Но почему?..

   В передней заныл звонок. Ганс вышел, отпер дверь. И вернулся уже вдвоем.

   Вместе с ним был дядя Франсуа, мой закадычный друг Франсуа, все такой же улыбающийся и румяный. Тоже одетый в дорогу.

   - Ну,- весело сказал он, удостоверившись, что чемодан Ганса уже заперт,- по старый русский обычай - при-ся-дем?

   Они все трое опустились на стулья, а я одним махом вскочил на подоконник.

   Значит, дядя Франсуа уезжает тоже? Вот хорошо им, отъезжающим! С таким попутчиком, как Франсуа, не соскучишься. Только нам, дворовым мальчишкам, придется поскучать без него... Но с какой такой стати Франсуа едет с ними? Ведь он уже занимается в институте!

   - Дядя Франсуа, а вы тоже едете учиться? - спросил я.

   - Кё?- воскликнул француз. Глаза его округлились изумленно. Он покосился на Ганса и тотчас обрадованно закивал головой:- О, да! Мы все едем учиться.- Он значительно поднял палец и с видимым удовольствием изрек: - Учиться - свет, не учиться - тьма.

   И, рассмеявшись, вскочил с места, легким движением взъерошил волосы на моей голове, подхватил чемодан и исчез за дверью.

   А Ганс, сосредоточенно кашлянув, тоже встал со стула, подошел к моей маме и порывисто ее обнял.

   Тут я, конечно, отвернулся и стал глядеть в окно. Потому что, как бы то ни было, с приездом или с отъездом, с радости или с грусти, с надобности или без надобности, плохо ли, хорошо ли, но я терпеть не мог этих нежностей...

   Я приник к окну и больше не оборачивался. Даже тогда, когда Ганс, подойдя сзади, чмокнул меня в затылок.

   Я смотрел в окно и видел, как дядя Франсуа, согнувшись в три погибели, полез с чемоданом в дверцу автобуса; как вышел из подъезда Ганс и, дойдя до машины, отыскал глазами наше окно и помахал рукой; как зеленый автобус, изрыгнув облачко дыма, тронулся с места и свернул за угол...

  

   А мне все же довелось тем летом побывать в Покотиловке.

   В один прекрасный день нас повезли туда - почти всю ребятню из нашего дома, весь пионерский возраст, отменную ватагу огольцов. Поехали Отка и Лотка. Поехала Татьяна. Поехал я. И еще всякие вроде нас. Конечно же не обошлось без провожатых, без взрослых. Софья Никитична Якимова и Карл Рауш отправились с нами.

   Мы добрались до вокзала, сели в пригородный поезд и поехали в Покотиловку,- райский уголок, вторая зона.

   Мимо окон, опущенных на треть, пробегал добродушный июльский пейзаж. Невеликие речки, заросшие камышом, заляпанные круглыми листьями кувшинок, затянутые ряской. Пыльные ивы, метущие космами землю. Чистые хаты, крытые тростником и соломой, окруженные факелами цветущих мальв. Летние печи во дворах - беленые, длинношеие, похожие на гусей. Вся эта умильная картина, намалеванная от душевных щедрот.

   В Покотиловке был пионерский лагерь.

   Целый день мы плескались в пруду, гуляли по сосновым борам, играли в футбол и крокет, ели кашу с молоком на открытой террасе столовой. А вечером состоялось то самое, ради чего нас и доставили в Покотиловку.

   На опушке леса запылал костер.

   Мы расположились вокруг костра - лежа, сидя, стоя. Хозяева и гости.

   Гостями были мы, то есть я, Татьяна, Отка, Лотка и еще всякие вроде нас.

   А хозяевами были наши сверстники - мальчики и девочки в белых майках и синих трусах. Все, как один, очень смуглые, черноглазые, черноволосые. Они почти все были черноволосыми, если не считать нескольких рыжих, затесавшихся промеж них, но рыжие, как известно, куда угодно затешутся.

   Все это были испанские дети. Дети республики. Дети тех, кто бился с фашистами. Их привезли в Советский Союз, чтобы укрыть от войны, чтобы спасти от жестоких бомбежек. Их везли на пароходе за три моря - и вот они уже здесь, в Покотиловке, в пионерском лагере, у костра.

   Мы сидели у костра, смотрели в огонь и пели песни. Сперва испанцы пели свои песни, которых не знали мы. Потом мы пели свои песни, которых не знали испанцы. А потом оказалось, что есть такая песня, которая знакома всем:

  

   Аванти, о пополо,

   Алла рискосса,

   Бандьера росса, Бандьера росса..,

  

   Это была песня о красном знамени. Не испанская, не русская, а вроде бы итальянская, но знакомая всем и любимая всеми.

  

   Ты, знамя красное,

   Свети, как пламя,

   Свободы знамя,

   Свободы знамя.

  

   Вообще на свете есть немало песен о красном знамени, но эта - самая простая и лучшая из всех. В ней всего-то и слов, что "красное знамя", "свобода" и "победа". Но какие это слова! Потому она и завоевала сердца. Хорошая песня. Мировая песня!

  

   Бандьера росса

   Трионфера!..

  

   Легкие искры, подхваченные горячим воздухом, взвивались над костром и улетали к вершинам сосен, в небо.

   Там, в мглистом небе, возник и приближался, нарастая, басовитый гул. Он становился все явственней и грознее. Я догадался по звуку: тяжелый бомбовоз.

   Но я не один догадался об этом.

   Песня дрогнула, сникла.

   Большеглазая девочка, сидевшая рядом со мной, смуглая девочка с очень короткими волосами - вероятно, ее недавно остригли наголо и теперь острые прядки волос набежали на виски и на затылок,- эта худенькая девочка испуганно прижалась к моему плечу, втянула голову...

   - Не бойся,- сказал я и погладил ее по стриженой голове.- Это наш.

   - Наш...- машинально повторила она, может быть, еще не понимая, что означает это слово.- Наш?- И тотчас закивала радостно:- Наш...

   Гул отдалился. Взбодрилась песня.

   А Татьяна, Танька, которой, видать, почему-то не понравилось, как я гладил по голове испанскую девочку, уже напропалую кокетничала со своим чернявым соседом.

   - Как по-испански будет "девочка"?- спросила она.

   - Мучача,- ответил чернявый сосед.

   - А как будет "мальчик"?

   - Мучачо.

   - А если мальчик с девочкой?

   - Мучачос.

   Татьяна расхохоталась восхищенно.

   Ее сосед - а мы уже знали, что зовут его Педро, что он из Мадрида, что отец его - командир батальона,- первый среди своих друзей научился говорить по-русски. Он еще на пароходе начал учиться у наших матросов. Бойкий такой парнишка.

   - Когда мы по-бе-дим...- сказал он Таньке.

   - Да,- ответила" Танька.

   - Ты при-ехать к меня в Мадрид,- сказал он Таньке.

   - Ладно,- согласилась Танька.

   - Я показать тебе моя бабушка...- продолжал между тем чернявый Педро.- Она гитана... цы-ган-ка. Она умеет гадать на рука. Я тоже умеет, не-мнош-ко...

   Он потянул к себе Танькину ладонь, повернул ее к огню зеркальцем и стал эту ладонь сосредоточенно разглядывать.

   Уж не знаю, что он там ей нагадал. Я не стал подслушивать. И все это вранье - гадание.

   Но не в этом дело.