Рекемчук Александр Евсеевич - Товарищ Ганс

а. Туда, на край заводского поселка, где кончались жилые дома и начинался завод. Дальше-то мне сбегать было некуда. Куда же мне было податься?

   Просто я не мог оставаться дома после того, что произошло.

   Я представил себе, как они вернутся с завода. Очень поздно, после двух рабочих смен. Измученные и голодные. Ганс понуро сядет за стол. Ма придвинет ему кружку кипятку, сядет рядом. Все их движения странно замедленны, невесомы... Она откинет салфетку с тарелки, которая стоит посредине стола,- с той тарелки, где обычно лежит хлеб. Тарелка пуста...

   Они посмотрят друг на друга. Что в этом взгляде? Ничего особенного. Только разочарование. Разочарование людей, которые ждали чего-то, ждали целый день, ждали, зная, что будет, а этого и нет...

   Только разочарование. На иные чувства эти двое голодных людей уже не способны.

   Я заскрипел зубами от стыда и отчаяния.

   Однажды, когда мне довелось побывать на заводе, где работали Ма и Ганс, я увидел там ненароком, случайно такую картину. На заводе была столовая, там кормили тоже по карточкам - отрывали крупу и жиры. И вот на задворках этой столовой люди подбирали обрывки капустных листьев, мороженых, прозрачных, и жевали их жадно, молча, не глядя друг на друга...

   А потом они опять шли работать.

   Я стоял у изгороди, очертившей границу заводского поселка, опершись локтями о жердь.

   Перед мной был завод. Море огней. Озаренные светом, поднимались над цехами, над трубами клубы густого дыма и, уйдя от света, примыкали к облакам, сливались с ними. Завод дышал - надсадно и мощно.

   Позади меня заскрипел снег. Шаги. Они приближались.

   Большая тяжелая рука легла на мое плечо. Я ссутулился, сжался.

   - Ничего, Санька...- Голос Ганса был негромким и усталым.- Это ничего... Ты сейчас растешь. Очень сильно растешь... Что поделаешь, если вам приходится расти в такое время, когда мы не можем вам дать столько хлеба, сколько вам нужно. Чтобы вы могли расти как следует... Такое время, Санька. Война... А вы растете. Голодные...

   Я стоял, не смея повернуть головы, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.

   В темноте чиркнуло кресало. Затрещала, будто хворост, крупно рубленная махра.

   - Я только одного хочу, Санька...- продолжал Ганс за моей спиной.- Чтобы вы все это вынесли. Чтобы вы не сломались. Чтобы вы не выросли худосочными и слабыми. Чтобы у вас были крепкие руки и чтобы у вас были крепкие души, когда вы будете такими, как мы... Когда вы будете хозяева...

   Безбрежное море огней расплескалось по голой заметанной степи перед нами. Клубы дыма уходили к облакам. Дышал завод.

   - Пойдем,- сказал Ганс. Его рука по-прежнему лежала на моем плече.

   - Знаешь...- По дороге у него вдруг возникла идея.- Завтра у меня отгул. Мы поедем с тобой куда-нибудь в деревню и сменяем на картошку мой костюм. Будет целый мешок картошки.

   Эта блестящая идея настолько захватила его, что, едва переступив порог, он тотчас же с воодушевлением стал излагать ее маме Гале.

   - Да-да! Это будет целый мешок картошки... Галечка, достань, пожалуйста, мой парижский костюм.

   - Какой?- переспросила Ма, внимательно глядя на мужа.

   - Парижский. Тот, который я привез из Парижа, когда возвращался из Испании.

   - Парижский?

   - Ну да...

   - А разве у тебя есть еще и другой костюм? - поинтересовалась Ма.

   - А...

   И тут вдруг Ганс грохнулся на стул и начал хохотать - весело, взахлеб...

   Он так весело хохотал, что мама Галя, не выдержав, тоже начала смеяться.

   И я тоже не выдержал, рассмеялся.

   И мы все трое смеялись. Так хорошо смеялись. До обалдения, до слез.

  

  

   Нам здорово повезло. В деревне Топчихе, куда мы отправились с Гансом, за этот его много раз надеванный костюм нам дали полный мешок отборной картошки да еще в придачу два круга замороженного молока: его там выставляют во двор, на мороз, в железных мисках, потом стук по донышку - и выскакивает белая кругляшка.

   Уже под вечер мы возвращались домой. Ганс волочил санки, на которых лежал мешок, а я нес замотанные в тряпицу кругляшки.

   По дороге к заводскому поселку нам предстояло пересечь станционные пути. На путях стояли составы.

   Согнувшись в три погибели, мы нырнули меж колесами вагона, потянули за собой санки. Потом перелезли через тормозную площадку другого вагона, пульмановского, перенесли мешок и санки.

   Но дальше нам отрезал путь движущийся состав. Бесконечная вереница платформ медленно проплывала мимо нас, подрагивая на стыках. Все платформы были одинаковые, и на каждой из них - по огромной махине, укрытой брезентом. Но под складками брезента угадывались округлые башни, пушечные стволы невероятной длины, широкие гусеницы.

   Платформы плыли мимо - одна за другой, одна за другой... Десять... двадцать... сорок... Ни конца им, ни края.

   Я посмотрел на Ганса.

   Он внимательно, как-то очень по-хозяйски провожал взглядом каждую из этих платформ, каждую из накрытых брезентом глыб.

   - Танки?- спросил я.

   - Нет,- покачал головой Ганс.- Самоходки.

   - Ваши? С вашего завода?

   Он посмотрел на меня укоризненно: в военное время, мол, такие вопросы задавать не полагается. Но я был настойчив:

   - Твои? -

   Поколебавшись секунду, он все-таки решил, что мне можно довериться:

   - Наши.

   Платформы с зачехленными машинами бесконечной чередой двигались мимо нас.

   - Якимовские,- сказал Ганс. В голосе его слышались благоговение и гордость.- Якимовы...

   Неожиданно перестук колес замедлился, взвизгнули тормоза, залязгали, натыкаясь друг на друга, железные тарелки буферов. Поезд остановился. Должно быть, семафор дал красный свет.

   Мы снова пронырнули меж колес ближайшей платформы.

   Но и с той стороны путь нам был отрезан.

   Закопченный паровоз, окутанный паром, пышущий зноем раскаленной топки, втаскивал на станцию еще один состав. Он следовал в противоположном направлении - на восток. И этому составу тоже не было видно ни конца, ни края...

   Двухосные вагоны-теплушки. Двери закрыты наглухо, перечеркнуты наискосок накладными засовами, снабжены висячими замками. Маленькие окошки под самой крышей зарешечены.

   И за прутьями этих решеток - лица.

   Густо заросшие щетиной, бледные, как у выходцев с того света, лица. Мышиной масти пилотки с опущенными отворотами, а у некоторых поверх этих пилоток повязаны грязные полотенца и платки.

   Головы теснятся у решеток. Глаза - испуганные, тоскливые и вместе с тем любопытные - разглядывают все окрест. Смотрят на заснеженную землю, присыпанную угольной пылью. На станционные строения. На соседний состав с зачехленными, замершими в недобром и внушительном молчании машинами. Смотрят на нас...

   Мы тоже отчужденно, но не без любопытства провожали взглядами эти лица в зарешеченных окошках. Так вот как они нынче выглядят, завоеватели мира... Прямо скажем, неважно выглядят! Ну что ж, так вам и надо... Гитлеру своему скажите спасибо. Самим себе скажите спасибо. Поделом вам. Не мы начина... Я вздрогнул.

   За одной из решеток я увидел знакомое лицо. Как?.. Откуда мне может быть знакомо лицо человека в мышиной пилотке, лицо фашистского солдата, лицо врага?..

   Но сомнений не оставалось. Пускай это лицо тоже обросло щетиной до самых ушей. Пускай оно исхудало, потемнело, состарилось. Но это был он. Он. Карл Рауш.

   Я потянул за рукав Ганса. Но и Ганс уже увидел его.

   И Карл Рауш заметил нас. Узнал. Голова его отпрянула от решетки вглубь, но сзади, по-видимому, напирали, и ему не удалось уйти.

   Это длилось всего лишь несколько мгновений, покуда запертая на висячий замок теплушка медленно двигалась мимо нас.

   Но за эти мгновения было увидено все и высказано все.

   Глаза Ганса смотрели с нескрываемым презрением и гадливостью. Губы его были плотно сжаты, а уголки их брезгливо опущены. Вот она - цена предательства!..

   Карл Рауш, не выдержав, отвел взгляд. И тогда глаза его скользнули по нашим истертым подшитым валенкам. По нашим самодельным санкам. По заплатанному мешку с картошкой. Заросшие щеки его дрогнули в странной усмешке. И это могло означать: вот она, цена верности...

   Два паровозных гудка скрестились в морозном воздухе. Семафоры дали зеленый.

   Состав с самоходками тронулся с места.

   Состав с военнопленными набирал скорость.

   Стучали на стыках колеса.

   На запад, на запад мчались длинноствольные орудия.

   На восток, на восток везли людей в мышиных пилотках.

  

   В этом зале обычно занимались физподготовкой. Он был просторен, высок, окна в правой стене, окна в левой стене - двусветный зал, как это называлось в старину.

   А третья стена была сплошь, от пола до потолка, заштрихована деревянными рейками - "шведская стенка".

   Еще в этом зале возвышались турники, свисали кольца, стояли враскорячку "козлы", тянулись брусья - то есть было тут все, что обычно бывает в спортивных залах.

   Но сегодня здесь занимались иным.

   Парнишки в летных голубых комбинезонах - сто парнишек - молодцов, орлов, красавцев - укладывали в ранцы парашюты. Сосредоточенно, тщательно. Стропа к стропе. Тут уж не схалтуришь - парашют свой собственный, с ним прыгать придется.

   Да и сам товарищ старшина Степан Степанович Жежеря, громыхая полным иконостасом медалей, ходил вдоль зала и взыскательным оком сверху, по-над склоненными головами проверял неукоснительное соблюдение инструкции.

   - Па-а-быстрей!.. Курсант Дувакин, что задумались? Марусю вспомнили?.. Эй, там, Чернышев и Фокин, раз-го-вор-чики!..

   Стропа к стропе.

   В глубине зала хлопнула дверь.

   - Рота, смирна!- гаркнул старшина. И, сокрушая сапожищами паркет, устремился кому-то навстречу.

   А кому - неизвестно. Потому что, когда ты стоишь не в строю и вдруг раздается команда "смирно", ты не имеешь права оглядываться и вертеться, а обязан застыть на месте, грудь колесом, руки по швам, хоть ты задом стоишь к вошедшему начальству, хоть боком, лишь бы стоял ты по стойке "смирно".

   - Товарищ гвардии майор...- начал рапорт старшина Жежеря.

   - Вольно!- поспешил прервать его вошедший.

   Вот теперь и оглянуться можно.

   А, это гвардии майор Приходько! Сегодня он дежурный офицер по авиационному училищу. А дежурным офицерам некогда слушать рапорты. У них и так невпроворот всяких докучных дел. Они целый день как угорелые носятся от двери к двери, от телефона к телефону. Из оружейной в кухню, из караулки в красный уголок, от замполита к начальнику училища. Это сущая каторга - быть дежурным офицером.

   - Вольно! - повторил гвардии майор Приходько. И, заглянув в записную книжечку, вызвал:- Курсант Рымарев...

   Стройный парнишка - молодец, орел, красавец - четко повернулся, шагнул вперед:

   - Я.

   Это был действительно я.

   Я позволил себе эту вольность - пренебречь временем, миновать события и пространства - по той лишь одной причине, что с тех пор, как в военкомате сибирского городка, где мы тогда жили, мне удалось, наконец, уломать товарища военного комиссара, которому не нравился мой возраст, чтобы он дал мне направление в военное училище, и он, когда я надоел ему до смерти, дал мне это направление, и мне выпало счастье попасть в авиационное училище, да еще в столицу,- с того самого дня я не видел ни мамы Гали, ни Ганса.

   А ведь мой рассказ именно о нем. Не обо мне, а о нем. О человеке, которого зовут Ганс Мюллер.

   Согнутым пальцем, не шибко по-военному, майор подозвал меня к себе.

   - Там приехали к вам из Сибири...- сообщил он (черт возьми, сколько всяких несуразных забот выпадает на долю дежурного офицера!)- Звонила ваша мать. Они остановились в гостинице "Люкс".

   Я еле удержался, чтобы не обнять этого гвардии майора Приходько. Но по уставу не положено. Нельзя.

   - Вот...- сказал гвардии майор, доставая из кармана гимнастерки белый листок.- Даю вам увольнение в город на сорок восемь часов. Ночевать в училище.

  

  

   Я поднимался по эскалатору станции "Маяковская", зорко рассматривая всех едущих навстречу, соседним эскалатором, вниз. И, как только показывался офицер либо генерал, я козырял им - отдавал честь. В таких местах, как эскалатор, козырять не обязательно, но я и здесь соблюдал это уставное требование.

   Дело было не только в том, что мне, новичку, не скрою, доставлял удовольствие воинский ритуал.

   Дело было не только в этом.

   Я с глубоким почтением и острой завистью смотрел на людей, опаленных войной. Я завидовал их корявым погонам, мятым фуражкам и пилоткам, пыльным сапогам и уж конечно этим звонким медалям на выгоревших лентах, приколотым густо, вкось и вкривь, к гимнастеркам.

   Я уже понимал, что мне не бывать на фронте. Не поспеть. Не суждено.

   Война шла к концу.

   О, эти апрельские дни сорок пятого года!

   Москва - уже не заслоняющая своих огней, гремящая репродукторами на всех перекрестках, напряженно пульсирующая, впервые за столько лет ощутившая запах весны,- побеждающая Москва!

   Еще идет война, множа скорби. Почтовые вагоны везут мешки похоронных. В эти дни, в последние дни войны, ожесточась до предела, сшибаются насмерть дивизии, и самые горькие жертвы народа - сегодня, у итога, у черты...

   Но воздух уже напоен ликованием. Предчувствием. Скоро.

   Я шагал по улице Горького - к Пушкину.

   Обе стороны улицы были запружены военными - торопливыми, озабоченными. Военные. Все военные. Одни лишь военные.

   Я так и не встретил на своем пути ни одного невоенного человека. Если не считать женщин. Но и среди женщин, которые мне встречались, половина были военными. Они шли в одиночку, либо вдвоем, либо целой шеренгой, перегородив тротуар,- военные женщины: врачи, зенитчицы, связистки и даже летчицы. В портупеях, погонах, полковничьих папахах, беретиках со звездой, одни в грубых кирзовых сапогах, а другие в шелковых чулках и туфлях; пожилые, в суровых сединах и совсем еще девчонки, хорошенькие, в кудряшках, и у некоторых чуть подмазаны губы, и некоторые из них, поравнявшись со мной, вместо уставного приветствия, стреляли глазками, а потом хихикали за моей спиной...

   И еще в этом встречном потоке попадались мне люди в военной форме, но не в нашей военной форме, а в чужой, заморской: при галстуках, брюки навыпуск, в острую складку, шинели цвета хаки, фуражки блином, фуражки кастрюлькой, фуражки седлом, в зубах дотлевают сигары, а руки поигрывают тонкими стеками. Союзники.

   Вереница автомобилей, черных, лоснящихся, промчалась по стрежню улицы туда, вниз, к Кремлю. На радиаторе головной машины трепетал пестрый посольский флажок, но я не успел разглядеть чей.

   Мало ли их было в ту пору, пестрых чужих флажков.

   Как-то раз поутру старшина Жежеря построил роту.

   - Товарищи курсанты,- сказал он, и в голосе его звучала необычная торжественность,- как вы уже знаете, зараз в Москве пребывает французский генерал. Этот, как его...

   Мы уже знали, как его.

   - Так вот,- продолжал старшина,- этот генерал будет осматривать некоторые военные училища, а также академии. Завтра он приедет к нам...

   Вот это да!

   - Так вот,- продолжал старшина Жежеря,- нужно как следует навести порядок в расположении. Чтоб все было в полном ажуре... Ясно?

   - Ясно!- гаркнула рота.

   - Так вот,- продолжал старшина,- первый взвод зараз же будет натирать паркет в коридорах. Чтоб блестело... Ясно?

   - Ясно!- откликнулся первый взвод.

   - Второй взвод,- продолжал старшина,- пойдет на расчистку территории от снега... Третий взвод - протереть все койки в казарме... Потому как,- воодушевился старшина и значительно поднял палец,- что делает заграничный генерал, когда он заходит в казарму, а?.. Он первым делом вынимает с кармана, белый носовой платочек и трет этим платочком споднизу койки. И если на платочке грязь либо пыль... Ясно?

   Брови старшины приподнялись грозно.

   Ясно.

   И тут взгляд старшины Жежери, пошарив вдоль строя, остановился на мне. Именно на мне.

   - Курсант Рымарев,- сказал старшина,- вам у меня будет особое задание...

   Я вздернул подбородок, расправил плечи. Меня старшина уже не раз отличал среди всех остальных.

   - Тебе у меня будет особое задание,- повторил старшина, распустив строй.- Возьмешь трех-четырех хлопцев и наведешь порядок в отхожем месте. Ясно?

   Ясно.

   Мы поработали на совесть. Верой и правдой. Мы превзошли самих себя. Мы понимали: родное училище. Французский генерал.

   Спустя два часа, я докладывал:

   - Товарищ старшина, ваше задание выполнено!

   - Добре,- сказал старшина,- пошли посмотрим...

   Он смотрел придирчиво и строго, вникая в детали. Но под конец суровость на его лице сменилась восхищением и даже какой-то растроганностью.

   - Молодцы!- сказал старшина Жежеря.- Полный ажур... Метро. Консерватория. А? Я скромно промолчал.

   - Только вот что, курсант Рымарев...- На лице старшины вновь появилась озабоченность.- Ажур-то ажур, а ведь к утру вы все это обратно... того. А?

   Я молчал.

   - Вот что, курсант Рымарев,- сказал старшина Жежеря,- возьми-ка ты пару гвоздочков и заколоти дверь до завтрева, до поры... Ясно?

   Ясно. Так я и сделал.

   Всю ночь по коридорам и лестницам училища носились белые призраки - мои сотоварищи в исподнем - куда-то в подвал, куда-то в котельную, черт их знает куда...

   Генерал не приехал.

   Ни завтра, ни послезавтра, ни вообще. Наверное, у него не хватило времени.

  

  

   Вот и гостиница "Люкс". Она, эта гостиница, существует и поныне близ знаменитого елисеевского магазина, но теперь она как-то иначе называется, а тогда называлась гостиница "Люкс".

   Впрочем, это была никакая не гостиница. И приезжий человек напрасно бы стал добиваться номера или койки в этой гостинице: его бы туда и на порог не пустили. Спросили бы: "Ваш пропуск?.." В ту пору гостиница "Люкс" на улице Горького представляла собой нечто среднее между учреждением и общежитием. Там обитали постоянные жильцы, говорившие на самых различных языках мира. Нет, я обмолвился: отнюдь не постоянные! Ведь именно в эти весенние дни 1945 года очень многие из них, озабоченные, радостно-взволнованные, паковали свои чемоданы... Пропуск мне был заказан.

   Я поднялся по лестнице и зашагал вдоль длинного коридора, вертя головой вправо и влево, следя за цифрами на дверях.

   Остановился. Постучал.

   - Саня!- метнулась навстречу Ма. Маленькая, такая маленькая, она стиснула в объятьях меня, большого. Приникла головой к плечу. И я увидел в ее волосах седые нитки.

   Потом она отстранилась, посмотрела на меня и вроде бы даже залюбовалась. Когда на человеке военная форма, им всегда любуются, а тут еще сын к тому же. Подошел Ганс, и мы с ним тоже обнялись, облобызались троекратно - по-мужски, по-русски.

   Сели.

   Номер гостиницы был обставлен с осанистой старинной роскошью. Тяжелые портьеры на окнах. Ковер с бахромой. Грузный шкаф. Трюмо в полстены. Величавая кровать... Однако вся эта роскошь была довоенная, а может быть, еще и до той войны: ковер протерт до дыр, портьеры облезли, зеркало - осповатое, в щербинах. Не оттого ли, когда я вошел в этот номер, на меня повеяло теплой стародавней домовитостью? А я уж от этого отвык. Что я видел в последние годы? Безуютные пристанища эвакуации. Казарму.

   - Ну, как ты... живешь?- спросила Ма, присаживаясь рядом и не сводя с меня глаз.

   ("Как же ты живешь без меня?"- договорили глаза.)

   - Хорошо,- улыбнулся я в ответ. ("Уж конечно лучше, чем дома",- беспечно и жестоко договорила моя улыбка.)

   - Летаешь?- поинтересовался Ганс.

   - Летаю. С инструктором,- сказал я. И, помявшись, признался:- За пассажира...

   - Ничего. Все начинают с этого,- кивнул ободряюще Ганс.

   Ма облегченно вздохнула.

   - А вы надолго? - спросил я.

   Мне не терпелось узнать, какими судьбами занесло их в Москву из далекой Сибири. Не меня же проведать приехали? Не то время - разъезжать да проведывать. Война.

   Но вместо ответа на мой вопрос мама и Ганс лишь переглянулись мельком. И эта краткая перекличка взглядов показалась мне довольно странной. Будто они и сами не знали, что ответить. Будто бы они и самим себе еще не ответили на этот вопрос.

   Ганс подошел к телефону, снял трубку.

   - Один-четырнадцать,- сказал он телефонистке коммутатора.

   А потом, когда его соединили, продолжил по-немецки: - Геноссе Хельмих? Эс шприхт Мюллер. Вир зинд алле байзаммен. Зи волльтен херкоммен... Биттшён.

   ("Товарищ Хельмих? Говорит Мюллер. Мы в сборе. Вы хотели зайти... Пожалуйста".)

   Теперь, после состоявшегося разговора, почему-то мы все трое замолкли и сидели каждый на своем месте, чутко прислушиваясь к коридорной тишине там, за дверью.

   Мягкие шаги по ковровой дорожке. Четкий стук.

   - Херайн!

   В комнату вошел очень высокий человек с гривой седых волос, зачесанных гладко к затылку, с резко очерченным подбородком и младенчески-голубыми глазами. Он был похож на музыканта. Представительный такой, в черном костюме. И эта артистическая грива. И этот подбородок, который, поди, приходится так долго устраивать на скрипичной деке, прежде чем взмахнуть смычком...

   - Познакомьтесь, пожалуйста, моя семья,- сказал Ганс. А потом представил гостя: - Товарищ Хельмих.

   Хельмих протянул руку маме Гале. Потом пожал руку мне. Рука у него, однако, была широкая и грубая, как лопата. Вовсе не музыкантская рука.

   И этой же широкой, как лопата, рукой он сделал хозяйский жест, приглашая всех сесть к столу. Будто не он был гостем у нас, а мы были его гостями.

   Пришлось садиться.

   - Вот какой дела, товаришши...- начал Хельмих. По-русски он говорил уверенно и внятно. Но куда хуже, чем наш Ганс.

   - Вот какой дела... Центральны Комитет Австрийски компартия считает необходим, чтобы товаришш Мюллер поступаль распоряжение партии... Да... Значительны территория наша страна уже освобожден Советской Армией. Там сейчас происходит спло-че-ние всех демократических сил... Наша партия понес тяжелы потери в борьбе с гитлеризмом...

   На секунду голова его резко наклонилась - длинные седые пряди упали на лоб.

   Одну-единственную секунду он просидел так, окаменев, склонив голову. И, выпрямившись, закончил:

   - Ганс Мюллер должен ехать на родина.

   За окном густела вечерняя мгла. И хотя затемнение в Москве недавно отменили, ее улицы - даже главная улица, даже улица Горького, которая сейчас гомонила под окном,- освещены были скудно, еле-еле, без всякого досужего сверкания.

   - Надолго?- тихо спросила Ма.

   Спросила и очень смутилась, как будто ей самой этот вопрос показался нелепым. Как будто ей вдруг стало стыдно, что она задает такой вопрос. Но она не покраснела от стыда, от смущения,- наоборот, лицо ее стало бледным как мел.

   - Ауф иммер... Навсегда.

   Широкая, как лопата, ладонь припечатала край стола.

   И тотчас на потолке, комнаты вспыхнули зоревые отсветы. Ухнуло неподалеку. Дрогнули стены.

   Мама Галя оглянулась испуганно, встрепенулась по-птичьи, сжалась вся в комок.

   Я притянул ее к себе, успокоил:

   - Это салют... Теперь каждый день салюты.

   Она ведь еще не видела московских салютов. Хотя, конечно, и знала, что теперь в Москве что ни вечер громыхают салюты - по два, по три, а то и по пять салютов. Из двухсот двадцати четырех орудий. Из трехсот двадцати четырех орудий. Двенадцать артиллерийских залпов. Двадцать артиллерийских залпов. Фейерверк во все небо.

   Но она это впервые увидела. Провинциалочка. Из Сибири. Моя мама.

   Залп. Залп.

   Ганс и Хельмих переглянулись многозначительно. Гость встал из-за стола, направился к телефону.

   - Один-четырнадцать... Магда? Хает ду гехёрт?.. Вас загст ду?.. Данке.

   Когда, положив трубку, Хельмих вернулся к столу, на лице его угадывалось некоторое разочарование.

   - Взят Годонин, в Чехословакия...- сообщил он.- Это на правый берег Моравы.

   Похоже, что они с Гансом ждали чего-то иного. Но к делу.

   - Мы можем просить Советский правительство,- сказал Хельмих,- разрешить вам ехать в Австрию. Вместе с глава семьи...

   Что?

   Я вскочил, расправил складки у ремня и, отогнув рукав, посмотрел на часы. Будто я сейчас же, немедленно должен отсюда уйти. Будто бы у меня истекло увольнение и нужно тотчас вернуться в казарму.

   Наверное, это был в моей жизни самый последний момент, когда еще аукнулось детство, и я испугался, что меня могут даже не спросить, а лишь прикажут - давай, мол, собирайся, укладывай свои манатки, поехали в Австрию вместе с главой семьи, с папой и мамой.

   А может быть, это был в моей жизни самый первый момент, когда я напрочь разорвал все путы, еще связывавшие меня с этим тошным, покорным детством, и окончательно понял, что мне семнадцать лет, что я взрослый, что на мне звездная форма курсанта Советской Армии и уже никто не вправе отдавать мне приказы, кроме этой армии, которой я принадлежу. Никто!

   Во всяком случае, меня не то что огорошило, а просто возмутило само это предложение: ехать куда-то, покинуть свою Родину хотя бы и с разрешения. Да, я знал уже, что людям иногда приходится покидать свою родину, как покинули ее когда-то Ганс и Хельмих. Но ведь у них и у всех хороших людей на земле была еще одна Родина - вот эта страна, Россия. А я сам из России. Значит, она мне Родина вдвойне, и никакая другая родина для меня невозможна.

   Я не знаю, что подумал этот Хельмих, когда я вскочил из-за стола. Однако хмуриться он не стал, а посмотрел на меня понимающе и вполне сочувственно, как будто ничего иного и не ждал. Лишь усмехнулся краешком губ и перевел взгляд на маму Галю.

   Она сидела, опустив голову, прилежно теребя бахрому плюшевой скатерти.

   - Да, я понимаю...- кивнул Хельмих.- Вам нужно думать. Такой вопросы нельзя решать... как это? С кон-дач-ка...

   Но никто не откликнулся на эту шутку, никто не оценил старательно выговоренного словца.

   Хельмих шумно вздохнул, развел руками. Это, вероятно, означало: вот, дескать, какие сложные функции приходится выполнять, дорогие товаришши... И, по чести говоря, эти еще не самые трудные...

   Он встал, подошел к маме Гале и, низко склонившись,- так, что осыпалась долу седая грива,- поцеловал ее руку.

  

  

   - Вы знаете, когда весной разливается Дунай, это..? это вундербар... это невозможно сказать, как бывает красиво!

   "Вундербар",- отметил я.

   - Когда я был такой мальчик, как Санька...

   Он показал, каков он был тогда, но рука его при этом коснулась моей поясницы, и он смутился, поняв, что несколько ошибся в сравнении, что он упустил из виду время. Что он имел в виду прежнего Саньку, того Саньку, а не нынешнего, который с ним вровень ростом.

   - Ах, умгекерт! Наоборот,- поправился Ганс.- Когда Санька был такой, как я... Нет...- Он окончательно запутался.

   "Умгекерт",- отметил я. Почему-то сегодня в его речи особенно часто проскальзывали слова, от которых он сам уже отвык, хотя это и были его родные слова. Но он отвык от них и теперь, по-видимому, снова старался привыкнуть.

   Или же он слишком волновался.

   Ведь предстоял отъезд. А они еще ничего не решили. Во всяком случае, так мне казалось, что они еще ничего не решили и, похоже, избегали этого решающего разговора.

   Назавтра мы с утра бродили по Москве, бесцельно кружили по улицам и вот очутились на Каменном мосту.

   Было солнечно и ветрено.

   Река под мостом пучилась от талых вод, клокотала, крутила воронки. По ней плыли мелкие льдышки - запоздалые и сиротливые, отставшие от большого льда.

   - Мы поедем по Дунаю на пароходе,- с воодушевлением продолжал Ганс.- Когда уберут мины, а сейчас там много мин...

   Вот так они и разговаривали - о том о сем. Вернее, разговаривал Ганс - он сегодня очень много разговаривал. А мама Галя помалкивала. Она была настороженной, замкнутой, спрятавшейся. Она спряталась в себя, и лишь глаза ее зорко посматривали вокруг.

   Она ведь впервые оказалась в Москве.

   Из-за речной излучины, из-за громоздкого темно-серого, закопченного здания, вздыбившегося над рекой, показался ветхий катерок. Он пыхтел от натуги, он исходил сизым дымом, волоча за собой огромную, тяжелую баржу.

   Они двигались трудно и медленно, превозмогая течение, и не скоро достигли моста.

   Мы склонились над чугунными перилами.

   На корме баржи стояла дощатая хибара с двускатной крышей, похожая на деревенскую избу. Подле этой хибары женщина в цветастом платке стирала в корыте. От хибары к рулю протянулась веревка, и на ней уже колыхались простыни и просыхали под ветром, спустя рукава, рубашонки.

   У ее ног копошился ползунок, закутанный в овчинку. А чуть поодаль сидел на чурбаке русоголовый мальчишка лет одиннадцати. На коленях у него была потертая гармошка, должно быть отцовская, еще не по плечу. И он, склоня щеку, насупясь от старания, трогал лады - искал ту самую, нужную ему песню...

   Катерок нырнул под мост, вынырнул с другой стороны. Миновала мост и баржа.

   Мы тоже перешли на другую сторону.

   Теперь перед нами был Кремль. Зубчатая, рыжая, в известковых потеках стена четкими коленами тянулась вдаль. Статные башни в островерхих шлемах зияли бойницами. На взгорье по-над завесью голых деревьев сгрудились лебяжьей стаей, распластали крылья, вытянули белые шеи кремлевские храмы. Ослепительно сверкали кресты. И на горнем ветру полыхал, мятежно бился красный флаг над куполом дворца.

   А совсем рядом по весенней воде плыла баржа, и на ней стояла дощатая хибара, сохли на веревке исподники, ветер урывками доносил оттуда робкий перебор гармони,- и это был тоже родной островок России...

   Ма отстранилась от перил, обернулась.

   - Ты поезжай,- сказала она Гансу.- Езжай по своим делам.

   У него сегодня действительно была пропасть всяких дел.

   - А мы поедем к Тане. Отвезем посылку.

  

  

   Мы виделись редко, хотя Татьяна приехала в Москву немногим позже меня.

   В балетную школу ей так и не удалось попасть; сказали, что возраст не тот. Покуда был подходящий для этого возраст - не брали, поскольку у нее было неладно с отцом. Когда же с отцом наладилось, когда отец ее честно погиб на фронте,- оказалось, что она уже стара, чтобы учиться на балерину.

   В театральном училище ей тоже отказали, не нашли таланта.

   И она поступила в институт иностранных языков. Наверное, все, кому не удается стать балеринами либо актрисами, поступают в этот институт - потому в нем так много хорошеньких девушек.

   Таня жила в общежитии в переулке близ Маросейки. Я несколько раз приезжал туда, мы встречались у подъезда. Гуляли вокруг да около. Однажды я пригласил Татьяну на вечер в наше училище, на танцы под духовой оркестр. Но она отказалась, заметив при этом, что на танцы в военные училища ходят одни только дуры. Тогда в следующий раз я позвал ее на лекцию в Политехнический музей - и снова она не пошла, сказала, что это скучно.

   Так и не удалось мне выяснить, чего же ей хочется, потому что увольнение в город курсантам дают не так уж часто.

   Однако я помнил о ней. Я все время помнил о ней и носил в нагрудном кармане ее фотокарточку, где она была еще маленькой, в четвертом или пятом классе, с бантом в тощей косичке. Другой карточки у меня не было. Слава богу, была хоть такая.

   У каждого солдата в кармане лежит фотокарточка. Солдату без этого нельзя. Ему без этого просто жить невозможно. Ему очень худо, если не о ком помнить, некому писать письма и некого поджидать на улице, когда выпадает вольный субботний вечер.

   Самые верные люди на свете - солдаты. Курсанты в том числе.

   Мы завернули в гостиницу, переждали час-другой, пока, по моим предположениям, в институте закончились лекции, взяли посылку и снова отправились в город.

   Пожилая вахтерша, сидевшая у лестницы общежития, встретила нас сурово.

   - Офицера не пущу!..- заявила она, едва мы переступили порог.

   - Нам бы нужно повидать Таню Якимову,- объяснила Ма.

   - Сорок пятая комната,- сказала вахтерша, проследив пальцем список.- Сами идите. А офицера не пущу... Повадились тут.

   Мне, конечно, немало польстило, что эта тертая старуха приняла меня за офицера. Однако вид у нее был неумолимый, неприступный: мы поняли, что уговоры бесполезны...

   По лестнице - вверх и вниз - носились обитательницы общежития. И я не стану скрывать, что некоторые из этих обитательниц с интересом поглядывали на нас с мамой Галей. Точнее, на меня. Может быть, они тоже принимали меня за офицера.

   - Девушка,- попросила Ма одну из пробегавших обитательниц,- позовите, пожалуйста, Таню Якимову. Из сорок пятой комнаты.

   Ждать нам пришлось недолго.

   Она спускалась по лестнице - степенная, как королева. Брови сдвинуты: кто там посмел?..

   Еще со ступенек пригляделась. Не узнала. Нет, узнала... И - к черту степенность - бросилась вниз со всех ног, подбежала, обняла, расцеловала.

   Маму.

   - Тетя Галя! Откуда?.. Давно?

   - Здравствуй, Танечка. Ну, покажись... Красавица.

  

   Да, она была красавицей. То есть я и раньше догадывался об этом, когда изредка видел ее. Когда думало ней. Но почему-то не смел произнести это слово. А тут оно было произнесено. Оставалось лишь согласиться.

   Медовая коса вокруг головы. Глаза лучисты, сини... Она была очень похожа на мать, на Софью Никитичну. На ту Софью Никитичну, которую мы никогда не знали. Тоненькую, юную, с нежным румянцем на щеках.

   - Как там мама?

   - Здорова, работает. Все хорошо... Вот просила передать.

   Схватив пакет, Татьяна тут же его распотрошила, заглянула, пощупала, ахнула:

   - Шаньги!.. С картошкой...

   Тотчас белые зубы вонзились в черное тесто.

   - Хочешь? - спросила она, протягивая мне.

   - Нет, спасибо,- соврал 'я.

   Робость одолевала меня. Я вдруг понял, что она не только красавица. Я понял еще, что эта девушка - моя сверстница, которую я знал голенастой девчонкой с потешной косицей,- неведомо как оказалась старше меня.

   Мама Галя смотрела теперь на нас обоих, переводя взгляд с меня на Татьяну и снова на меня, будто сватала взглядом - извечная слабость женского сердца.

   Это не осталось незамеченным.

   - А я выхожу замуж,- сказала Таня.

   - Да?- радостно насторожилась Ма.- За кого же?

   - Он военный, артиллерист. Герой Советского Союза.

   - Да-а?..- разочарованно протянула Ма.

   - Но это пока война. А вообще он преподаватель.

   Вот так.

   В училище я немного занимался боксом. На моем счету уже было несколько поражений. Я уже имел представление, как это бывает: неожиданный удар в солнечное сплетение ("Выхожу замуж"), и, когда сразу становится нечем дышать, а перед глазами плывут круга, но еще надеешься устоять на ногах, соблюсти защиту, тебе добавляют в бок и в челюсть ("Герой Советского Союза... Преподаватель"), тут-то ты и оседаешь на пол...

   Однако я устоял.

   - У него нет руки,- сказала Татьяна.

   Зачем она это сказала? Пожалела меня?.. Нет, не меня: вон как подернулись влагой глаза и нос покраснел...

   - Его зовут Александром. Саша... Санька.

   Татьяна посмотрела на меня с нескрываемой нежностью. Благодаря за то, что я тоже Санька.

   Сейчас мне было, конечно, не до глубоких размышлений. Я еще не мог рассудить случившееся покорно и здраво, понять, что все кончилось так, как и должно было кончиться. Ведь я еще не знал, что почти всегда это кончается так. Я еще не знал, что первая любовь потому и называется первая, что она редко бывает последней.

   Об этом я пока не думал.

   Я лишь оглянулся на старуху, дежурившую подле лестницы... Эх ты, тетеря!