Полонский Яков Петрович - Повести и рассказы

лице и сказал, невольно возвышая голос:

   - Этому я не верю... это ваша фантазия... или она шутила или... Я допрошу ее... я спрошу у ней... поговорю... Приходите в другое время, ну, хоть завтра, около... нет, в воскресенье утром, я буду свободен. Теперь я занят. Прощайте-с. Без церемонии, прошу вас до воскресенья не бывать у нас.

   Христофорский возмутился духом.

   - По крайней мере, Степан Степаныч, я ухожу с надеждой, так как мои намерения самые благородные,- сказал он как-то в нос, как будто обидевшись.

   - Я хорошо понимаю ваши намерения, и надейтесь сколько душе вашей угодно,- отвечал Баканов, также как будто обидевшись.

   - Прощайте.

   Христофорский вышел.

   Баканов посидел на том же месте, потом встал, отправился в переднюю узнать, ушел ли Христофорский. Убедившись, что его и след простыл, он запахнул халат и пошел в комнату своей дочери.

   - Ну, Александрин?

   - Что, пап_а_?

   - Прикажете поздравить вас?

   Александра Степановна вздрогнула и побледнела.

   - Прекрасного жениха нашли, даже согласие свое ему объявили! Имею честь вас поздравить, Александра Степановна.

   - Что хотите, то и делайте со мной,- задыхаясь, проговорила Александра Степановна,- я виновата. Он один меня любит, и я... я поклялась, что буду его женой.

   И Александра Степановна заплакала.

   Не стану подробно рассказывать о том, как наконец явилась Марья Саввишна и узнала, в чем дело; что говорил отец, что говорила мать. Дочь плакала и на все их упреки и усовещеванья отвечала: "Так угодно богу; я дала слово". Разговор этот, кажется, перешел все тоны, от шепота до решительных и громких наставлений Марьи Саввишны: выкинуть этого дурака из головы, потому что мало того что он дурак, но и озорник не последней степени.

   Что ж мудреного, что весь дом узнал о сватовстве Христофорского? По всему дому пошло шушуканье. Александра Степановна продолжала хныкать, и что ей ни говорили, в каком уродливом и смешном виде ни представляли ей личность Христофорского - ничего не могли сделать с Александрой Степановной. Такого упорства воли до сих пор в ней никто и подозревать не мог. Наконец Степан Степаныч и рукой махнул. "Ну, пусть выходит,- заговорил он.- Не нам жить с дураком, а ей. Любовь зла, влюбится и в козла, говорит русская пословица. Что ты будешь делать? Тут, кажется, и рассуждать-то долго не о чем. Ну, дура нашла дурака, ну и с богом! Не насильно же девку в дому держать, когда ей вон из дому хочется. Ну и пусть! Оставь ее, Марья Саввишна. Поговорили, ну и довольно. Пора и нам честь знать. Поздравляю вас с женихом, Александра Степановна",- заключил он не без горечи и ушел в свой кабинет желчный и расстроенный.

  

  

   Мы знаем уже, как неблагосклонно смотрела дворня Бакановых на нашего Христофорского. Начались во всем доме суды да пересуды, толки да оханья, хотя отец и мать и унялись в надежде, что если отложить свадьбу на год, то в год много воды утечет. Улита, кума Трофима, и горничная Маша решились не давать покоя бедной барышне; одна пришла к ней с разными рассказами о гнусном нраве и проделках Христофорского, другая пришла сказать, что она простая девка, а позволила бы себя скорее удавить, чем вышла бы замуж за Мокея Трифоныча. Но Александра Степановна, у которой очень скоро высохли слезы, так на них крикнула, так топнула ножкой, что Улита ушла браниться в кухню и там целый день бранилась, а Маша забралась в чулан и вышла оттуда с заплаканными глазами. Марья Саввишна чутко следила за всем, что делается и о чем говорится в доме, и не вытерпела: под воскресенье ночью в последний раз решилась поговорить со своей дочерью. Она застала ее на молитве перед образом и стала подле нее молиться.

   Минут через десять Александра Степановна обернулась к ней за благословением; Марья Саввишна перекрестила ее и сказала: "Ты, Саша, теперь не плачешь, видишь, что мы тебе не препятствуем, отец твой не хочет, чтоб мы тебе препятствовали. Ведь ты уж не маленькая, можешь сама, свой ум-разум и имеешь, так поговорим же с тобой по-дружески. Завтра этот фофан, прости господи, придет за ответом, и уже немного осталось времени".

   "К чему все эти толки",- подумала дочь и сказала:

   - Будемте толковать,- и обняла мать свою.

   Минуты две они постояли во взаимных объятиях, прислонившись друг к другу своими головами, потом горячо поцеловались и сели рядом на кровати, обе в юбках и обе простоволосые; но при свете лампы дочь казалась трепетной жертвой, мать - суровой старухой с насупленными бровями; один край кисейного полога прикрыл белую кацавейку матери, другой - полное девственное плечико от слез да молитв еще не успевшей похудеть девушки.

   - Ну скажи ты мне, друг ты мой сердечный,- начала мать,- еще раз скажи, чем этот фофан успел так причаровать тебя? Ни кожи, ни рожи! Да еще и дурак-человек вдобавок.

   - Куда уж мне за красотой гнаться! голубушка маменька!

   - Ну, так что же, что в нем такого особенного?, только глуп, до того, мать моя, глуп, что все-то делают из него посмешище.

   - Я знаю, что он недалек,- сказала дочь, опустя голову.

   - И при этом еще дурной человек, самого скверного нрава, скаред.

   - Ну, я с этим не согласна. Вы говорите, дурной человек, ну докажите - докажите, голубушка маменька, что такого дурного он сделал?..

   Мать на минуту затруднилась в ответе, это не ускользнуло от внимания дочери.

   - Докажите! Нельзя же заверять - дурной, злой, а почему дурной, почему злой?

   - Спроси Трофима,

   - Не хочу я его спрашивать,- с горячностью перебила дочь.- Мокей Трифоныч любит порядок, он строг и, может быть, поколотит его, но за что поколотит? За то, что тот дома не ночевал! он мне сам сказал, что не ночевал дома! Что, если б наша Маша пропала на целую ночь, что бы вы сказали? Да еще нагрубила вам вдобавок? Может быть, и вы не утерпели бы, за что же винить Христофорского? Папенькина кладовая у него на руках: что ж будет, если сторожа будут пропадать по целым ночам, посудите сами, голубушка маменька! Нет, вы мне скажите, не перебивайте меня, скажите, пьяница он, или нет? Нет, ну картежник? - и того нет, ну, мот, последние деньги на пустяки тратит? Нет; я слышала, что он так экономен, что и жалованья своего не проживает - ну, осудите ли вы за это бедного человека?

   - Да, он любит жить на чужой счет, это правда! вот что правда, то правда! он и сватается-то за тебя для того, чтобы и не так еще пожить на твой счет, на твои денежки.

   - А другие, маменька, разве лучше? Разве отставной полковник Топоков не выспрашивал, сколько у меня состояния? Хорошо, что он папе не понравился, а то так бы меня за него и отдали. Кто меня по любви возьмет, коли я такая уродилась, что ничего нет хорошего! Хотел посвататься купец Полтинников, приехал, посмотрел, осмотрел, да прямо из нашего дома и отправился к Верочке Салатовой, осмеял меня, охаял, да и сделал ей в тот же вечер предложение. Так-то, голубушка маменька! Верьте мне, что Христофорский по простоте своей не способен пускаться на хитрости; по скупости своей не проживет моего состояния, а что он любит меня, это, мама, я давно заметила, еще прошлого года осенью заметила! тогда я не чаяла, не думала, что он возьмет такую, можно сказать, смелость, станет за меня свататься; видно, что сильно любит, коли на такую штуку пустился.

   - Ну, тебя не переговоришь,- вздохнув, сказала Марья Саввишна,- я сама людей знаю, и знаю, что твой Мокей, про себя разумей, еще и не на такие штуки способен; у него лоб, не то что медный, а деревянный лоб, не ушибется, лезет сдуру, куда попало, авось что-нибудь да и будет! Так-то, мать ты моя, вспомнишь ты мои слова, да поздно будет! Мы тебе не препятствуем, бог с тобой, коли ты нас на такого дурака меняешь! - и Марья Саввишна прослезилась и поднесла к глазам своим кончик своей распашонки. Она не играла роли, она действительно прослезилась, действительно ей было горько.

   Александра Степановна вздохнула и опять повесила голову; но в самом наклоне головы ее высказывалось такое упрямство, которое мы выражаем в словах: "Видно, так уж судьбе угодно!"

   В это самое время в кабинете Баканова разыгрывалась сцена с приказчиком чайного магазина, но чтоб описать ее, обратимся к началу вечера.

   Баканов ни по мягкости своего характера, ни по образу мыслей своих не мог быть самодуром; вот почему в то время в среде московского купечества он чуть было не прослыл дураком, а, чего доброго, в глазах многих из числа моих читателей покажется лицом чуть не идеальным и в мире купечества никогда не виданным. Баканов чуть не заболел при мысли, что дочь его будет замужем за Христофорским. Ему даже представлялось, что вся Москва будет хохотать и что на свадьбу эту сойдется народу видимо-невидимо, чтоб только подивиться такому диву дивному. Он думал наконец: "Ну, умри я, или, упаси боже! умрет Марья Саввишна, все дела мои, все наши капиталы перейдут в руки этому болвану, ну что он с ними сделает? Как он с ними управится! Просто как ни посмотри, с какой стороны ни примерь, жених не подходящий".

   Вот о чем думал он и в пятницу и в субботу и чем больше думал, тем более уединялся, чувствовал себя нездоровым, расстроенным, но не запер своей дочери, не приходил с ней ругаться, не грозил ей своим проклятием или лишением наследства, одним словом, поступал действительно или как дурак, по мнению тогдашнего купечества, или как идеалист, по мнению тех, кто изучал это сословие в главных, более резких чертах его.

   Но Баканов был не глуп и задал себе задачу найти возможность самым благовидным манером отделаться от притязаний Христофорского и не прослыть тираном в глазах дочери.

   Вечером, напившись чаю у себя в кабинете, он сел за конторку и стал писать письмо; потом поднял крышку, достал две пачки ассигнаций, ровно две тысячи, положил их в пакет, запечатал, надписал: "г-ну Христофорскому от Баканова", и обернулся.

   В кабинет его вошел старичок приказчик.

   - Вот кстати пришли! Я было хотел только за вами послать,- сказал ему Баканов.

   Старичок смиренно остановился поодаль, сложил руки, покорно повесил голову и опустил глаза.

   - Завтра поутру, около осьми часов, отнесите этот пакет с деньгами к Христофорскому.

   - Дошел до меня пустой слух, батюшка Степан Степаныч, будто дочка ваша изволит в законный брак вступить. Видно, правда, коли на расход жениху денежки посылать изволите,- проговорил старичок, глядя в землю, тихим, даже отчасти плачевным голосом.

   - Эх, правда, Иван Прохорыч, правда!

   - Ну, коли правда...

   - Что ж мне с ней делать! Хочет выйти за него да и только; не моя воля.

   Старичок вдруг оживился.

   - Господи помилуй! - заговорил он, крестясь.- А чья же воля, коли не отцовская! Помилосердуйте, батюшка, Степан Степаныч! Побойтесь владыки всевышнего. Это... это вы в ваших-то бусурманских книжках понавычитали? У отца над дочерью воли нет! Ах вы, святители-чудотворцы! Впервой слышу я. Да я бы, Степан Степаныч, да я бы плеть завел, как бы из моей воли да мое родное детише вышло! Да где ж это слыхано, чтоб за такого, так сказать, ничего не стоющего человека, да такая невеста, с таким капиталом... Ба-а-тюшка, Степан Степаныч! Да мы ей, стоит клич кликнуть, мы ей такого жениха предоставим, что тебе генерал! Такого, что у самого денег куры не клюют; в каретах, на атласных подушках с кистями ездит. Помилосердуйте, батюшка!

   - Ну, что вы тут пристали! "Помилосердуйте", "помилосердуйте", как будто я сам не знаю. Девке не шестнадцать лет, давно совершеннолетняя, у самой глаза не на затылке, может видеть. Отнесите это письмо к этому дураку.

   - Не понесу, Степан Степаныч! Убейте вы меня на месте, вот сейчас провалюсь я... не пойду я к этому голышу.

   - Не пойдете? Ну, что делать!

   - И на свадьбу не пойду, Степан Степаныч!

   Тут старичок во все глаза стал смотреть на Баканова, и лицо его заметно приняло угрожающее выражение.

   Степан Степаныч стал ходить по комнате, но не об отказе старика он думал. Нет! Он ходил и думал: "А что, как Христофорский не примет этих денег, что, если завтра сам воротит их назад и явится за ответом? Ну, что, если какой-нибудь умный человек надоумит его это сделать! Ведь он, чего доброго, еще выиграет через это в глазах Александры Степановны. Господи! Хвастунишка, глуп, туп, ничего не знает и драчун, ни "фуа, ни луа", заключил он мысль свою по-французски. К кому относились эти милые выражения, кажется, незачем договаривать.

   Так думал Баканов; и вдруг услышал, как что-то шлепнулось, как будто из шкапа книга выскочила и упала, обернулся, видит,- не книга упала, а старик-приказчик шлепнулся на колени.

   - Ба-а-а-тюшка, Степан Степаныч! Не отдавай ты за этого прихвостня дочь свою, не посылай ты ему денег, вору эдакому... не губи ты себя, ба-а-тюшка! - взмолился старик со слезами на глазах.

   - Ах, Иван Прохорыч, вы меня взбесите! Что я, маленький что ли? На коленки стали. Думаете, я сам дурак, не знаю, что делаю.

   Старичок вскочил с колен и страшно вспылил, кровь заметно бросилась ему в голову.

   - Ну да! Да, дурак! Дурак вы, Степан Степаныч! Плевать мне на вас, не пойду я к нему, не пойду, хоть повесьте. Да и к вам не пойду, вот что! Пфу!

   - Ну, разгорячились! Куда вы?

   Старичок обернулся в дверях.

   - Отпустите меня с богом домой, Степан Степаныч!

   - Ну, бог с вами, ступайте! Приходите завтра, поговорим и дело как-нибудь обработаем, так что... очень может быть, что и ничего не будет.

   - Так уйти, Степан Степаныч?

   - Да ведь вы не хотите относить моего письма?

   - Не хочу, Степан Степаныч.

   - Ну, так уйдите!

   Старичок ушел. Степан Степаныч положил пакет на стол с тем, чтоб завтра утром с кем-нибудь из сидельцев отправить его к Христофорскому,

   На это письмо он надеялся, как на единственное свое спасение.

  

  

   Наступило воскресенье - день роковой для Александры Степановны, роковой для Мокея Трифоныча. Александра Степановна не сомневалась уже, что Христофорскому не откажут. Мокей Трифоныч сильно сомневался... "Вижу, что этот купчина не благоволит ко мне,- думал он,- ну, а не благоволит, значит, мое дело не выгорит: еще, чего доброго, ее запрут, а меня в три шеи. Это будет очень неприятно... черт меня дернул так рано свататься; надо было бы прежде всего, как это умные люди делают, соблазнить ее, а потом уже и того - жениться, а я пошел свататься",- и Христофорский сильно был не в духе.

   Обстоятельства шлифуют людей. Христофорский заметно стал шлифоваться, то есть получил возможность быть иногда собой недовольным, чего за ним прежде никогда почти не водилось.

   В воскресенье проснулся Христофорский не раньше обыкновенного и взглянул в окно; в окне было мутно, пасмурно, утро было дождливое; тем не менее Христофорский стал собираться к обедне, даже думал отслужить сначала молебен, а потом уж и отправиться к Бакановым.

   Трофим принес самовар; он положительно не верил, что Христофорский женится на Александре Степановне, и, когда ему об этом говорили, он только глупо улыбался и махал руками, как бы отмахивался от такой несообразной новости.

   Христофорский напился чаю, закурил трубку и стал мечтать; в это время отворилась дверь и в комнату во, шел какой-то круглолицый парень, остриженный в кружок, подал ему пакет и остановился у двери.

   Христофорский мигом почувствовал, что под пакетом пачка денег; мурашки забегали у него по спине, лицо покрылось румянцем, нос и губы выразили в одно и то же время и вопрос, и знак удивленья.

   Распечатанный пакет, кроме денег, заключал в себе следующее письмо:

  

   Так как я в настоящее время ничего почти не могу дать за моей дочерью, ибо капитал ее находится в обороте, и вряд ли раньше смерти она может получить его, то я и решаюсь предложить вам все, что у меня нашлось в эту минуту, а именно 2000 рублей с тем, чтоб вы отказались от ваших притязаний на руку моей дочери и оставили нас в покое. Если же вы на это не согласны, то немедленно прошу вас деньги эти мне воротить с посланным, которому приказано дожидаться от вас ответа. Остаюсь готовый к услугам

  

   Христофорский прочел и минуты две или три оставался совершенно неподвижным, точно на него столбняк нашел.

   - Подожди ответа внизу,- сказал он посланному.

   - Прикажете внизу подождать-с?- повторил сиделец и вышел.

   Христофорский запер за ним дверь и стал считать деньги.

   Такой суммы никогда еще не было в руках его. Доживши до 28-ми лет, он мог скопить всего только семьдесят пять рублей. Чего он ни измышлял для того только, чтоб лишний рубль приложить к своему капиталу; он дрожал над каждой копеечкой, и вдруг судьба посылает ему две тысячи! и за что посылает! за вздор, за то только, что он счастливо поволочился за купеческой дочкой. Ему предлагают или отказаться от этих денег, или продолжать волочиться; предлагают променять верное на неверное.

   Какой хаос, какая путаница, какой сумбур поднялся в мозгах нашего почтенного Мокея Трифоныча! Пальцы его дрожали, в третий раз пересчитывая упавшее ему с неба сокровище, щеки горели, губы странно улыбались.

   "А что, если он хочет меня надуть,- думал Христофорский,- хочет двумя тысячами от меня отделаться!"

   "А что, если пошлю я ему назад эти деньги, а потом все-таки, пожалуй, с носом буду: и деньги потеряю и Александра Степановна не выйдет за меня против воли своих родителей? Что тогда? Сперва отложат свадьбу, как это раз сделали с одним моим знакомым офицером, а потом придерутся к чему-нибудь, да и того - откажут".

   "Что ж я теперь буду делать? Гм! две тысячи, шутка сказать, две тысячи! да я на две тысячи так оденусь, так щегольну, что за меня и другая богатая невеста пойдет, тем более, что я такой человек, что мне стоит только приударить!.. или нет... другой такой не найдешь... А ну-ка он и в самом деле в затруднительных обстоятельствах, может быть, вдруг обанкротился? мало ли бывает таких случаев..."

   "Нет!.. лучше синицу в руки, чем журавля. Ну, как я пошлю к нему назад две тысячи, когда он мне их дарит! Нельзя... Просто нельзя... что ж-я-ему напишу?.."

  

   Душевно благодарен вам за те присланные мне сейчас деньги две тысячи, которые я получил".

   Написавши это, Христофорский мысленно вообразил себе лицо Баканова в ту минуту, когда он посватался за дочь его, лицо, не предвещавшее ему ничего доброго,- и стал писать дальше...

   "Я хотел нынче сам быть у вас за ответом; но вы не хотите этого. Я дворянин и не связываюсь, исполню ваше желание, принимаю на память ваш подарок, надеюсь не беспокоить больше вашу особу ничем, тем более, что я знаю себе цену и никогда нигде не пропаду".

   Тут Христофорский остановился и, решительно не зная, что еще написать, заключил письмо свое следующей официальной - вежливой фразой:

   "Примите уверение в моем совершенном почтении и преданности.

  

   Остановимся на этом письме и поспешим заключить рассказ наш более нравоописательный, нежели занимательный. Степан Степаныч получил письмо Христофорского в тот же день и в тот же день объявил Александре Степановне, что жених променял ее на две тысячи.

   Александра Степановна не сказала на это ни слова, страшно побледнела и ушла в свою комнату. С этой минуты она глубоко возненавидела своего родителя.

   "Он не должен был искушать его",- думала бедная девушка.

   Христофорский нисколько от этого не потерял в глазах ее. "Он видел,- думала она,- что от него хотят отбояриться деньгами, и так как он очень бедный человек, то скрепя сердце и решился отретироваться".

   Марья Саввишна стала изо всех сил хлопотать о том, чтоб выдать замуж дочь свою, но, хотя и находились женихи, Александра Степановна как бы назло ей не хотела идти замуж. "Я скоро умру, у меня грудь болит, я вся больна, для чего мне замуж",- и действительно она похудела.

   Степан Степаныч по-прежнему торговал, по-прежнему играл в преферанс, но в минуты раздумья сжимал пальцами нижнюю губу, и думал: "Черт знает, что хорошо, что дурно! Радовался я, что отделался от Христофорского, и вот вижу с тех пор, что дочь на себя не похожа. За этим дураком она была бы, может быть, счастливее; хоть бы надувала его, хоть бы ссорилась, все жизнь была бы... может быть, и то, что от дурака-то мне бы умного внука бог послал, и это бывает... Черт знает: что тут хорошо, что дурно!..".

   Так философствовал Степан Степаныч и всячески старался помириться со своей дочерью.

   Она была к нему почтительна, но холодна, спокойно сносила намеки и насмешки родных и знакомых на счет любви ее к Христофорскому и отказывалась от всяких развлечений, от театров, пикников, вечеринок. Стала ужасно упрямой и капризной старой девушкой.

   Христофорский, вскоре уволенный от занимаемой им должности при кладовой, долго, упорно держался даровой квартиры и переехал на другую квартиру только тогда, когда пришли плотники ее переделывать.

   Он не пропал. Счастье, в которое он верил, стало служить ему.

   В палате прежде всего стал носиться слух, что купец миллионер не отказал ему, а сказал: "Я очень рад отдать за вас дочь свою, только дослужитесь до столоначальника". Этот слух и необычайное усердие, с каким он стал служить, помогли ему. Года через два он уже был сам столоначальником. Стуколкин сначала воевал с ним, требовал с него денег, разглашал про него, что он и скотина и мерзавец, наконец, присмирел; только перестал отвечать ему, когда тот о чем-нибудь его спрашивал.

   Прошло еще лет пять, Христофорский стал еще опытнее и, по совету одного обязательного чиновника, женился на содержанке какого-то богача, разумеется, для того только, чтобы дать свое имя ее детям. С женой своей он выезжал кататься под качели, иногда сопровождал ее в театр, но не смел и носу показать в ее спальню. Он получал от нее нечто вроде жалованья, копил деньги и был очень доволен судьбой своей, даже гордился своим положением.

   В 1847 году я слышал, не знаю, правда ли, что Христофорский был уже переведен на порядочное место в какой-то губернский город. Гордо ходил он с орденом на шее и по-прежнему считал себя самым умным человеком в целом городе. Не знаю, правда ли?

  

   1862

  

  

   Свою деятельность прозаика Полонский начал в печальную пору царствования Николая I, в начале пятидесятых годов, когда особенно свирепствовала цензура. "Писать в последние годы царствования Николая I было невозможно,- вспоминал Полонский; мои невинные повести: "Статуя Весны", "Груня" и др. были цензурой запрещены..." ("Литературно-художественный кружок им. Я. П. Полонского за 1905-1906-1907 гг.", СПб., 1908, с. 17).

   Из современников Полонского, пожалуй, единственным, кто искренне ценил прозу поэта (хотя и в меньшей степени, чем его лирику), был И. С. Тургенев, считая лучшим его произведением роман "Признания Сергея Чалыгина". Но, по словам Тургенева, Полонский "уже до признаний Чалыгина показал, что умеет так же хорошо писать прозой, как и стихами. Стоит только вспомнить его "Тифлисские сакли", его "Груню".

   Почти все представленные в настоящем издании повести и рассказы автобиографичны. Повести "Груня" и "Дом в деревне" - своего рода маленькая дилогия, повествующая о жизни подростка в 14 и 15 лет, где много почерпнуто Полонским из своего отрочества. Автобиографичны и кавказские повести "Квартира в татарском квартале" и "Тифлисские сакли" - о последней Полонский вспоминал: "В Тифлис приезжал В. Ф. Тимм (издатель "Художественного листка") <...> Он хотел срисовать самую красивую женщину в Тифлисе - и я дал ему возможность срисовать ту армянку, которую я описал в рассказе "Тифлисские сакли", которая долго была близка мне и которая страшно измучила меня не столько физически, сколько нравственно. Она была "прекрасна как ангел небесный, как демон коварна и зла". Ее звали Софья Гулгаз. Я уже выучился <...> рисовать, <...> но книга с рисунками, а в том числе и с портретом Софьи пропала <...> Молодость и жизнь этой Софьи (под именем Магданы <...>) описана мною так правдиво, что слухи об этом рассказе дошли до моей бывшей возлюбленной - и она <...> просила <...> передать мне, что грех мне и стыдно так жестоко осмеять eel Но кто еще раз прочтет мои "Тифлисские сакли", тот, конечно, увидит, что я и не думал ее осмеивать <...> Рассказ "Тифлисские сакли" я не мог продолжить, потому что цензура в это время моего пребывания в Петербурге не допускала существования любовниц, содержанок и тому подобное. Жива ли теперь эта поразительная красавица Софья Гулгаз..." (Я. П. Полонский. Стихотворения. Л., 1935, с. 652-653. Библиотека поэта. Большая серия). "Тифлисские сакли" впервые были опубликованы в "Современнике", 1853, No 7. В 1859 году они были напечатаны в "Русском слове", No 4.

   В 1862 году была опубликована небольшая повесть Полонского "Медный лоб", которая раскрыла новую грань таланта автора - его несомненное сатирическое дарование. Друг Полонского, взыскательный и искушенный читатель Е. А. Штакеншнейдер, записала в своем дневнике: "Небольшая забавная вещь - война барина с лакеем <...> Или ему этот род лучше удается, или его проза окрепла как-то, стала гораздо лучше..." (Е. А. Штакеншнейдер. "Дневники и записки". Academia. M., 1934, с. 314).