Полонский Яков Петрович - Повести и рассказы

и народ-то был... Слыхали ли вы, сударь, отселева на десятой версте, в селе Будилове, на горе, жил Аким Пафнутьевич Пыхин... по фамилии Пыхин, сударь, Аким Пафнутьевич! Чай, и от дяденьки своего слышали (Демьян знавал моего дядюшку).

   - Нет, не слыхал...

   - Как, сударь, не слыхать! каждый мужик знает... спросите только про Пыхина, Акима Пафнутьевича. Последняя баба, сударь, слыхала.

   - Что ж он, разбойничал? а?

   - Какое, сударь, с барином-то моим были друзья... помещик был, дворянин, сударь, маленькой такой старичишка, глаза тоже маленькие, так бы вот, кажется, одним махом и сшиб бы...

   - За что?

   - Да так, сударь... низенькой такой был, что, кажись, и не глядел бы; только вот до смерти, до самой то есть глубокой старости, во всю щеку румянец так и горит... Что ж бы вы думали, сударь? побился он, сударь, об заклад с полицмейстером, что в одну то есть ночь всю шайку, двенадцать человек разбойников, изловит и в суд предоставит... Ну-с, и втроем, сударь, ночью... отправился в лес, в самое то есть ихнее гнездо, сударь!.. Шли они, шли... верст эдак... верст... пятнадцать... лесом, сударь. Пыхин, без дороги все, почитай, тропинки знал. Ну, вдруг, в щелку... изба... Изба, сударь! Огонек через ставень, в щелку... он, сударь, к окошку... Вот, к окошку, сударь...

   И Демьян, приложа к щеке сапоги мои, сделай вид, как будто он вглядывается в окошко.

   - Видит этто, ужинают разбойники-то! Ужинают, за столом сидят... Он как вошел, сударь, Аким-то Пафнутьевич, да как гаркнет, да как двинет столом-то, так всех до единого к стене-то и припер.

   - Этого быть не может! - сказал я.- Это вздор.

   - Как не может быть!.. Эх! Помилуйте, сударь! Не может быть! Подкову лошадиную ломал, кочергу железную гнул, девять пудов, бывало, подымал, сударь, на плечо подымал,- а вы говорите - не может быть. Вы порасспросите-ка, каков он был, Аким-то Пафнутьевич...

   И с этим словом Демьян сапоги мои поставил на пол, а сам прислонился спиной к холодной печке и, заложив руку за пазуху, минуты две помолчал.

   - Как этто в первый раз оженили моего барина да с молодой барыней он приехал в этот самый дом - э-эх, сударь, пировня-то была! Овин, сударь, зажгли... нарочно, сударь, старый овин зажгли, чтоб светлее, знаете, было: ночь-то была темная, снежок шел, так вот, чтоб через Оку-то было посветлее. Ведь у ихнего-то батюшки три тысячи душ было.

   - А теперь?

   - Да теперь!.. что теперь! понятно, что ничего, сударь, триста душ есть, да что в них!

   - Куда ж они девались? Мор, что ли, был? - спросил я Демьяна в невинности души своей.

   - Мор! Эка вы, сударь! - возразил он, качнув головой и как бы горячо к сердцу принимая слова мои.- Какой мор! Помилуйте! Барин-то мой,- вы што про нас изволите думать? Барин-то мой, Антон-то Ильич, вот в ефтой самой горнице, сударь, где вы вчерась ужинали, тысяч пятьдесят денег, не успел я мелка в передней обточить, как он, не поморщившись, почитай, целую деревню в чужой карман спустил.

   - Так он был картежник? - спросил я не без удивления.

   - Да как вам сказать, сударь?.. Не любил ведь, совсем не любил это в карты... Сам, бывало, говорит: никакой охоты нет. Да что ж ты будешь! компания, сударь, была, одолела. Народ такой был, что или картежник, или мертвую чашу пьет. Я его и не виню, сударь, шут их знает, как они подвертывались... Наедут это, бывало, кто на чем; пир, плясовня да песни, прости господи. Цыган это навезут, цыганок... с гитарами. Барыня-то, бывало, Марья Кондратьевна,- что делать! добрая была покойница, царство ей небесное,- матушка-то Лизаветы Антоновны, выдет это, бывало, в зал, постоит это, постоит, запереть, чтоб, говорит, не слышно было... ну, и ничего.

   Демьян снова поднял мои сапоги; но мне решительно стало жаль расстаться с ним.

   Я спросил, любил ли его барин. Этот вопрос как будто его озадачил, и он отвечал мне на него, с минуту подумавши и, по обыкновению, благодушно улыбаясь:

   - Любил, сударь, больно любил... ну, а вот, как и другая-то наша барыня померла да Аграфена Степановна приехала - ну... тут я был в загоне, сударь, в загоне, что делать! Такая полоса вышла, сударь... в загоне был...

   - А что?

   - Да что, продать хотели... чуть-чуть, признаться, сударь, не продали... Заводчик Тютюников купить хотел, хороший тоже барин и хорошую цену - рублей шестьсот никак - давал, ассигнациями шестьсот, сударь. Я этого, сударь, ничего и не знал... Были мы, сударь, в городе... Тютюников-то и попадись мне в красных рядах. "Здравствуй",- говорит. "Здравству-те,- говорю,- сударь..." - "Я, - говорит, Демушка, тебя покупаю".- "Как так?" - "Да так,- говорит,- что ты испугался? я и господ твоих знаю,- говорит,- и тебя, какой ты есть честный человек, все знаю, не пужайся,- говорит,- Демушка, тебе у меня будет лучше - дворецким сделаю,- говорит,- и жалованья восемь рублей положу в месяц".- "Ну-с! - я говорю,- что ж, сударь, мне все равно - служить-то". Так мы тем разговор наш и покончили... он пошел к себе, а я к себе... Иду я домой, сударь, на сердце кошки скребут... больно, знаете... ну, думаю, служил верой-правдой, что делать! Часа два это думал... думал - что бы это такое значило! не соображу никак. Не утерпел, пошел к барину. Так и так, говорю, Антон Ильич... знаю, мол,- так и так. Смутился, сударь... вижу - смутился... губа затряслась... "Никогда,- говорит,- я продавать тебя не хотел - что ты, дурак, врешь..." - "Как, мол, сударь, никогда? и бумага уж куплена, и Тютюников сам, сударь, и все..." - "Врешь",- говорит, а сам сидит да уж и не глядит на меня, совестно, знаете... Тут Аграфена Степановна и подойди; она, сударь, это дело-то обделать тайком хотела. Ну, нешто можно, сударь, живого человека потихоньку продать, так чтоб он ефтова не знал; ну, как же ефто можно, сударь, сами посудите. "Ты,- говорит,- Демьян, зачем пришел?" - "Да так,- говорю,- сударыня, ни зачем!" А барин-то помолчал, знаете, да и говорит: "Дурак,- то есть это я-то, сударь, дурак. Дурак,- говорит,- вздумал, что я хочу продать его". Аграфена-то Степановна и вспыхнула. "Ну,- говорит,- Демьян, живи у нас, так и быть, только,- говорит,- барышень не смущай - они и так много себе в голову забрали".

   - Каких барышень? - спросил я, как-то смутно соображая слова его.

   - Да вот, сударь, Софья Антоновна была, да вот Лизавета Антоновна.

   - Чем же ты их смущал?

   - Да ничем, сударь, не смущал, помилуйте! Какое смущать - я их и махоньких-то на руках носил - почитай нянька был, какой смущать! А это она, вот что... знаете!.. Сидит это однажды покойная-то наша барышня, царство ей небесное! Софья-то Антоновна сидит у себя в комнате - плачет. "Демьян",- говорит. "Чего изволите, барышня?" Как теперь помню, печка эдак топится; эдак кроватка стоит, лампадка у образа; а эдак-то, у двери, я стою,- плачет, сударь. "Демьян,- говорит,- расскажи мне что-нибудь про маменьку"; ну, я и стал, сударь, рассказывать... вижу, барышня не весела, надо же что-нибудь сказать, сударь! А Лизавета-то Антоновна, гляжу, прижалась в уголочек, сидит на сундуке да и говорит: "Хорошо, Демьян, что ты все это помнишь, а только то нехорошо,- говорит,- что папеньке другую жену увез".

   - Кто это сказал?

   - А Лизавета-то Антоновна, сударь. Ведь вишь какая!

   - Ну, так что ж?

   - Да все бы ничего, да только такой грех вышел, что под это-то самое слово и подвернись Аграфена Степановна, ну и рассерчала, сударь... и подвела было...

   - Да неужели это ты, Демьян, увез вторую-то жену... А?

   - Э-эх-ма! увез! ну, как я увезу, помилуйте, барин! Выдумали это бабы; говорят... Демка увез!.. Конечно, сударь, я был причинен... да ведь я ж не знал, что это так выйдет - сам и до сих пор не пойму, как это дело сделалось; хоть бы и Антон-то Ильич, ведь не молоденькой, сорока семи годов был, сударь, ну, как я ему увезу, помилуйте.

   - Да как же это сделалось? Пожалуйста, расскажи.

   - А вот, изволите видеть, как это сделалось. Как померла у нас первая-то барыня, Марья-то Кондратьевна, барин-то наш и того-с - такая-то пахондрия на него нашла, что страх, сударь, хошь его обворуй, хоша нагруби ему, все равно, словно кто обошел... Софья-то Антоновна была уже тогда барышня на возрасте, пятнадцатый годок никак ей был; приехала из пансиона. "Папенька,- говорит,- папенька! что вы такой скучный",- говорит. Ничего, сударь мой, не действует... "Ступай,- говорит,- тяжело мне глядеть на вас, уеду!" Ну, уеду, да уеду, а сам никуды, в сад даже выходить перестал. То на одном диване полежит, то на другом полежит. Худеть - не худеет, а из лица такой темный, мрачный стал, страсть! не глядел бы! А тут дела подошли, опека, сударь, долги... то, се... хлопочи, расплачивайся да задаривай. Что тут делать! вижу, барин мой, не ровен час, подпишет такую бумагу на свою шею, сударь мой, что и не расхлебать. Вот я и говорю ему: так и так, сударь, подошла, сударь, осенняя ярмарка в городе, поедемте-ка проветриться; убытку, мол, большого не будет, и вы тем случаем и с стряпчим посоветуетесь, и переговорите насчет дел-то ваших, сударь. Ничего, молчит; я ему опять говорю резоны разные - молчит; но-таки уломал, сударь. "Ну,- говорит,- дурак,- он кого любит, всегда дурак говорит; такой у него манер, сударь.- Ну,- говорит,- вели готовить в дорогу, кстати уж и Лизу в пансион свезем".

   Поехали мы; ну, разумеется, Лизавету Антоновну свезли к мадам, а сами живем в нумере. Я, сударь, то к тому, то к другому, так и так, говорю, Антон Ильич кланяться велят, приехали, желают, мол, видеть. Ну, сделал свое дело; наехали к нам гости, пошли, сударь, тары-бары, увезли куда-то барина-то маво, а он, как его увезли-то, в ночь шесть тысяч рублев возьми да и выиграй. Ведь эдакая, сударь, судьба! Я уж и говорю... "Батюшка барин, не играйте больше, довольно с нас пока..." - "Да я,- говорит,- дурак, и выиграл-то нехотя, и играть-то,- говорит,- совсем не хотел..." А тут и познакомься с ним отставной капитан Иван Касимыч. Познакомься да и полюби его, и уж за что он его полюбил, господь его ведает,- стал к нам ходить чуть не каждый день... Раз это сидит он у нас да и говорит... "Хочешь,- говорит,- жениться на моей сестре? я тебе ее в окно покажу..." Барин-то мой, знаете, рад, что и деньги-то есть, и порассеялся-то он - ухмыляется, молчит. Ну, думаю... где жениться, год как жену похоронил, да еще жениться: так эти слова-то у меня и прошли, почитай, что и позабыл. Вот... живем мы в нумере... день, другой, неделя, сударь, другая - гости, сударь, начали к нам чаще, толпа, сударь; то ужин с шампанским, то в карты, сударь, и Иван Касимыч тут. Раз это слышу: увезем, да увезем, что, мол, это они такое говорят: увезем? Стою, сударь, у стенки тут же в самой этой комнате и все это соображаю... о чем это у них речь... думаю себе, затеяли господа потешиться, гляди, думаю, али цыганку, али какую актрису притащут - не разберу, сударь. Раз иду я добежать до лавочки, не то за икрой, не то мадеры бутылку взять, не помню... Иду - вдруг Иван Касимыч в самых, почитай, воротах стоит на трухтуаре и меня эдак хвать рукой, "Стой,- говорит,- Демьян, - к вечеру,- говорит,- уберись в дорогу и барина,- говорит,- убери и чемоданы, и мешки, чтоб все было готово..." Я говорю: "Сударь, помилуйте, никакого от маво барина приказания нет, а вы говорите: убери".- "Уж не твое,- говорит,- дело!" Ну-с, я к барину; так и так, говорю, а он мне: "Делай,- говорит,- дурак, что велят, не твое дело!" Ну, хорошо, сударь. Вижу, что-то там затевается, а понять не могу, а все что-то мне смешно, смех какой-то, сударь, разбирает. Ну-с, сударь, убрались мы в дорогу, кибитка это тройкой... лошади, сударь, свои. Надевай, говорят, овчинный тулуп, то есть я-то, сударь, надевай, да возьми в руки простыню, ты, говорит, будешь у нас купеческим дворником. Что такое!..- думаю... а самого смех так и разбирает, пуще всего оттого смех, что не разберу ничего... Иди, говорят... так и так, в такой-то дом. Спроси у ворот Аграфену Степановну, а коли скажут "дома", спроси, где баня. А спросят тебя - зачем тебе баня,- скажи: я, мол, от купца Гарделева - баня здесь топится, так я простыню принес. Дали мне, сударь, простыню, а уж вечер - фонари, сударь, на площади.

   - Демьян! - послышался голос Николая в дверях.- Ступай скорей, ищут тебя везде, к барину.

   - Ну, сударь,- сказал Демьян,- апосля когда-нибудь доскажу... Николай! Снеси-ка вот сапожки на плиту, они немного обсохнут, да не сожги.

   Демьян ушел, я остался с Николаем. Николай был человек совсем другой масти. Повертевшись не больше десяти минут у меня в комнате, он успел уже взманить меня идти на охоту, сказал, что купит у кого-то дроби, но что у него денег нет,- и таким образом выманил у меня двугривенный.

  

   Рассказы Демьяна, хотя я и слушал их довольно рассеянно, хоть мне и было всего только пятнадцать лет, в некотором смысле пояснили мне характер Хрустина. Смутно мне стала представляться вся жизнь его... Это был вечный невольник людей, его окружающих, и всегда почти дурных людей; нехотя, как бы против своей собственной воли, прокутил и проиграл он почти все свое состояние; ум и страсти его были одержимы постоянной спячкой, и тот, кто их расталкивал, кто будил их к жизни хоть на одно мгновенье - тот владел им, как ребенком, несмотря на эти страшные кулаки, которые, как кажется, могли бы сразу быка убить. Недаром какой-то Аким Пыхин, богатырь, по рассказам Демьяна, был когда-то в числе друзей его; но как физические, так и нравственные силы Антона Ильича были без всякого, так сказать, употребления... Пыхин ловил разбойников и, как я слыхал потом, действительно ходил за ними на охоту, как за зайцами; Хрустин не только разбойников - не убил бы мухи, если бы даже хлопушкой вооружить богатырскую длань его. Вероятно, и трусости препорядочная доза была в душе его. Он боялся мостиков, когда ездил в дорогу,- боялся, что когда-нибудь один из них не снесет его, и он провалится. Боялся собак, и потому на дворе его не было ни одной собаки; ему воображалось, что каждая собака, взбесившись, может укусить его. Что он был барин добрый и, в сущности, совестливый, несмотря на всю пустоту свою,- это также невольно как-то сказалось в отрывочных россказнях Демьяна, который и до сих пор мог бы ухаживать за ним, как дядька, если б у него не было няньки. Эта нянька была Аграфена Степановна. Она знала все его привычки: к двум часам обед был всегда готов; спать ему не мешал никто; кресла, в которых он любил дремать, никто не занимал в то время, когда они нужны были для его тучного, неповоротливого тела. Аграфена Степановна знала, какой ему нужно покупать табак, и сама насыпала его в табакерку, слегка смочив и перетерев его с розовой водой, знала даже, сколько именно цветочков жасмину положить в табак для запаху.

   Хрустин был бы покоен и счастлив, как турецкий паша, если б воспоминания и сожаления о потерянном богатстве не грызли сумрачной, немой, никому в доме не доступной души его.

   В нем много было странностей.

   Он был иногда рассеян. Взять со стола чужую табакерку и запихнуть ее себе в карман или потерять в саду платок ему ничего не стоило.

   Он был скуп на деньги, которые непосредственно ему попадали в карман, но о доходе с имения, который поступал весь в распоряжение Аграфены Степановны, он никогда и не спрашивал, как будто бы и права не имел получать его.

   Весной, почти в одной рубашке и простоволосый, просиживал он целые ночи на балконе, сидел неподвижно, как истукан, темный, как сама ночь, и готов был до утренней зари слушать, как в саду его заливаются соловьи,- соловьиные песни доставляли ему нечто вроде наслаждения; не напоминали ли они ему первой его жены, двоюродной сестры моей матери, которая, как я слышал, была певица и любила музыку?

   Как лирический поэт заслушивается стихов, так он заслушивался пернатых и, вероятно, не без причины ненавидел кошек.

   Ловить птиц в саду он строго запрещал, хотя самое строгое запрещение Хрустина в доме значило гораздо менее, чем самое незначительное словцо Аграфены Степановны.

   Трудно было понять, кого он в доме любил. Один Демьян был уверен, что он когда-то любил его. Молча косился он на Лизу, молча косился и на Аграфену Степановну, но несомненно было только то, что и Лиза, и Андрюша, и весь дом были вполне предоставлены во власть Аграфены Степановны и что ничто не спасло бы девушки, если б старуха вздумала как-нибудь погубить ее.

   Вообще вопросы о чувствах были самыми неразрешимыми вопросами, если только они касались Хрустина. Говорят, что он весь позеленел и чуть сам не умер с горя, когда умерла у него старшая дочь; а когда, за год до смерти, та с какой-то просьбой, в слезах, приходила к нему в кабинет, то вышла от него без слез, но безнадежно махнула рукой, как бы выражая тем всю невозможность добиться от своего отца того, чего в нем не было... разумной воли. Отец не сказал ей ни да, ни нет, не огорчил и не утешил.

   Что касается до Аграфены Степановны - все, что скажу об ней, будет, конечно, выводом из моих теперешних соображений; я точно так же не умел тогда понимать ее, как не умел вести себя в доме Хрустина, несмотря на предостережения моей кузины...

   Начну опять свою собственную историю.

   Меньше чем в неделю я познакомился с целым домом - освоился с ним так, будто бы жил в нем целый год. Не было мальчишки, которого бы я не знал по имени; не было девчонки, которой бы я не подразнил (не унес бы клубка или наперстка), разумеется, в отсутствие Аграфены Степановны. Перед Лизой я всячески кокетничал - кокетничал прической волос, скрипом сапогов, знанием наизусть многих стихотворений, рассуждениями о том, что такое падающие звезды, и, наконец, я кокетничал перед ней своими чувствами. Раз, после обеда, вынул я из кармана письмо Красильского и сказал ей: - Послушайте, вот письмо, которое я получил от друга перед моим отъездом, письмо, которое меня мучит,- прочтите его тихонько, потом отдайте мне. Лиза взяла и обещалась прочесть; в ушел в сад - мечтать.

   Если читатели помнят письмо моего милого Саши, то, вероятно, поймут, почему Лиза, прочтя его, не нашла нужным ни таить, ни прятать его от глаз своей почтенной бабушки. В тот же день оно как-то попалось на глаза старухе. Аграфена Степановна не без удивления прочла его и спросила Лизу, зачем она принимает от меня письма такого скандального содержания. Лиза отвечала, что она не видит в этом письме ничего скандального, что оно наивно, даже мило, и больше ничего. Бог знает, что после этого вообразилось Аграфене Степановне. Целых два часа пилила она бедную мою кузину. Когда я вошел, Лиза, расстроенная, вероятно с умыслом, при бабушке, отдала мне это письмо и сказала:

   - Возьмите его, ради бога, в этом письме нет ничего дурного и ничего нет хорошего. Видно только, что ваш друг вас очень любит, что поручает вам то, что ему дорого; только не давайте мне вперед никаких писем.

   Я изумился и даже побледнел,- до такой степени потрясло меня такое неожиданное объяснение. Я никак не мог понять, отчего в голосе моей кузины дрожали слезы и отчего у старухи, когда она стала на меня смотреть, белая широкая оборка на ее чепце стала вдруг качаться так, как будто с ее чепцом лихорадка сделалась. Я был ошеломлен.

   - Это... не делает вам чести,- сказала мне Аграфена Степановна.

   - Что такое?

   - Что у вас такие дурные, безнравственные приятели.

   - У меня нет безнравственных приятелей.

   - Какая-нибудь поломойка, дрянь какая-нибудь, с позволения сказать, подарила ему какой-нибудь горшок, он и растаял, и разнежился... расстаться не может!.. Что ж вы его, отец мой, с собой не притащили,- этот горшок-то с резедой. Какая-нибудь поломойка, прости господи!

   - Я не знаю кто! - сказал я, задыхаясь от внутреннего волнения.- Но... но... не вам судить. Мне все равно, поломойка или кто другой.

   - Вам все равно! А! Вам все равно! - подхватила старуха.- Этого я не знала, отец мой... я думала, что и вы благородный, и друзья у вас благородные. Я, извините, я глупая, может быть, старуха, говорю вам, что думаю, извините!.. я не имею права запрещать вам какие угодно письма, только уж... никаких... никаких писем, пожалуйста, не давайте этой сударыне,- она указала на Лизу,- сделайте такую милость; я должна блюсти... должна!.. это, это моя обязанность... Я не сержусь на вас, но...

   - Спасибо, что не сердитесь,- промычал я сквозь зубы и ушел совершенно растерзанный.

   - Скажите, Антон Ильич,- после долгого молчания осмелился я обратиться к Хрустину, которого нашел в кабинете за просматриванием в календаре заметок, сделанных его рукою.- Скажите, Антон Ильич, вот письмо, которое я дал прочесть Лизавете Антоновне; за него досталось и ей и мне; стоит ли оно того, чтоб за него так сердилась Аграфена Степановна? пожалуйста, прочтите.

   Старик взял мое письмо, с испугом взглянул мне в лицо, прочел его, обернувши к свету и повернувшись к окну затылком, другой раз прочел, потом подал мне его, как бы с облегченным сердцем, потрепал меня по плечу и, скорчив улыбку, лениво произнес:

   - Гм! повеса!..

   Вот все, что сказал Хрустин; но и это меня значительно успокоило. Пуще всего мучило меня то, что я подверг мою кузину таким ужасным неприятностям... "Боже мой, боже мой,- думал я.- Зачем она показывала ей это письмо, ведь говорил: не показывайте! неужели я ее опытнее! бедная кузина!".

   Тут мне приходили в голову и забавные мысли; так, например, мысль, что я пострадал за друга, что я заступился за него перед этой старухой, была приятна моему самолюбию. Но напрасно я воображал, что Лиза чуть-чуть не погибла, что Лиза растаяла в слезах и теперь целую неделю будет бояться подойти ко мне. В тот же вечер, как ни в чем не бывало, она ко мне подошла и улыбнулась.

   - Ага! - сказала она полушепотом,- досталось вам на орехи!

   "Ей же самой досталось, а она еще говорит такие слова, да еще дразнит!" - подумал я... Видно по всему, что она привыкла... Это, признаюсь, и мне немало придало смелости, так что намерение удалиться из дому показалось мне довольно забавным, не только что несбыточным. Уйти пешком я бы не мог, во-первых, потому, что до города не нашел бы дороги; во-вторых, потому, что струсил бы идти один незнакомыми мне проселками; в-третьих, не решился бы обречь себя усталости, не испытав сил своих, а лошадей, если бы и вздумал уехать, мне бы не дали.

   - Очень нужно тебе было соваться, показывай письмо,- сказал мне Вася, когда, по обыкновению, вечером пришли мы в нашу горенку и я рассказал ему, как и чем навлек я на себя неудовольствие Аграфены Степановны.

   - Кто ж знал, что она такая! - говорил я.- Кто ж это знал!

   - Кто знал! Да ты сам знал,- возразил мне Вася.- В первую же ночь ты мне говорил, что знаешь. Что же ты теперь ворчишь, когда сам виноват!

   - Да помилуй,- говорил я,- прошла целая неделя, все было хорошо! Кто бы мог думать, что она такая!

   - Да ведь это ты только ничего-то не замечаешь,- возразил мне Хохлов из-под одеяла.

   - Нет, я все замечаю...

   - Ровно ничего.

   - Ну, уж ты... много ты видишь, ни с кем почти не говоришь ни слова, так потому только и хорош.

   Эти последние слова сказаны были мною на основании некоторых похвал, которыми как-то при мне вздумала осыпать его Аграфена Степановна...

   - Господа! - вдруг послышался в окошко мягкий бас Демьяна.- Господа! спите, что ль?

   - Нет, не спим, что тебе?..

   - Что-то это вас не слыхать! Я думал - спите! Барыня приказала вас спросить, не угодно ли вам будет завтра к обедне - к обедне... они едут... к обедне.

   Я вскочил босиком на пол, подбежал к окну и растворил его:

   - Демьян! Скажи, что мы пешком пойдем, слышишь, пешком; я знаю, к Покрову не так далеко, версты полторы, не больше... мы с тобой дойдем, Демьян.

   - Хорошо, сударь, скажу! - отвечал нам тот же бас, удаляясь...

   На другой день, несмотря на приглашение Аграфены Степановны ехать в линейке, я все-таки остался и сказал, что в церковь намерен пешком идти. День был воскресный, утро было великолепное. Когда линейка тронулась, я остался на крыльце, в ожидании Демьяна, который был в чуланчике и искал на дне какого-то сундука медные деньги - искал, не находил и ворчал...

   - Шут их знает, куда-то я их засовал! Ребята, что ль, унесли, нелегкая их возьми!.. право, нелегкая их возьми!..

   - И не приведи господи! Хоть из дому вон. Пожалуйста вы, милый барин, не подходите ко мне, когда она дома. Она такая слухменая, что ужасти! Сидит в гостиной, а слышит, что в девичью рыбу принесли, или спрашивает, кто это вошел в деревню. Такая-то слухменая! право!

   - Поиграйте, поиграйте с ней, сударь! - послышался сверху из слухового окна голос другой девки, той самой, которая, как кукла с механикой в руках, каждый день в зале сидит за кружевом.- Она, сударь, все только и бредит, что вами!..

   - Бредит, бредит! - отвечала мне сверху седая крыса.- Да что она врет, не слушайте ее, барин, врет она все... А что вы намедни сделали?..

   - Что я сделал?

   - Вы зачем, милый барин, у Анютки чулок из рук взяли, да сказали: научи, как вязать?

   - Что ж за беда!

   - Досталось ей за это! Синяки такие-то на руках... ха, ха, ха!..

   - Неужели?..

   - Ну, пойдемте, барин,- сказал Демьян, отыскавши грош,- придем к Достойной, а не то к шапочному разбору... Пойдемте, сударь!..

   - Помолитесь и за нас, грешных,- пропищала девушка с чердака, доедая морковку.

   - Вишь куда забралась! Белобрысая! - сказал Демьян, и мы пошли.

   - Демьян,- сказал я, вышедши в поле, и, чтоб солнечные лучи не проникали картуза, накрылся белым носовым платком.- Демьян, как ты думаешь, скоро ли моя кузина, Лиза, замуж выйдет?

   - Да господь ее ведает, скоро ли,- отвечал Демьян, пыля ногами.

   Белые облака разрозненными хлопьями по всему горизонту, не захватывая солнца, тихо плыли, но тени от них довольно быстро скользили по окрестностям; то освещались, то бледнели верхушки деревьев, которые, как зеленые холмы, круглились на желтой черте, обозначающей скат широкого поля; на этой черте кое-где мелькали кички деревенских баб, другой дорогой подвигавшихся вместе с нами на звон церковного колокола.

   - Был, сударь, у нас жених,- как бы надумавшись, вдруг начал Демьян, продолжая смотреть себе под ноги,- был, сударь, да, видно, богу не угодно.

   - А что?..

   - Да и господь его это знает, отчего б это он Аграфене Степановне не понравился... Уж и я, сударь, думаю - не придумаю. Барышня как есть на возрасте; ну, и ничего, жених бы видный был... Так вот нет, сударь! Далече, говорит, живет, не здешней губернии... Сам, сударь, приезжал нарочно и в кабинете с барином разговаривал... нарочно, сударь! ну, и экипаж свой. Что ж вы думаете, ночь это была. Ведь и ночевать даже не оставила, старая! уехал в ночь! Сказывали это, будто бы как в пансионе была барышня-то - за ней ухаживал. Как бишь его фамилия-то? - продолжал Демьян медленным голосом, как бы разговаривал сам с собой,- вот ведь, пожалуй что и забыл фамилию-то; нет, не забыл, сударь, не забыл! Петр Петрович Самоситов... да... да так... Самоситов, сударь, Самоситов.

   Демьян вообще отличался необычайной способностью помнить, как кого зовут и кого как по батюшке величают. За тридцать лет помнил он, с кем встречался, и каждому соседу мог напомнить имя и отчество его покойной бабушки.

   Нечаянно поднятый им разговор заинтересовал меня, как и все, что касалось Лизы.

   - А! так был уж один жених!- сказал я.- Ну и что ж, Лизавета-то Антоновна, чай, плакала?

   - Не знаю, сударь, плакала ли. Этого я вам сказать не умею, сударь. Вот покойная Софья Антоновна, царство ей небесное, та бывало, ну та, бывало, льется, как река - как река, сударь; так, бывало, горемышная, и за стол почитай что дня по два не выходит - нежная, сударь, чувствительная была барышня! Эх... вон там и могилка ее, сударь.

   Демьян ткнул пальцем в воздух, по направлению к церкви.

   - Неужели же у моей кузины не будет женихов? - сказал я в полнейшей, однако же, уверенности, что на сто верст кругом, нет ни единого, достойного руки ее.

   - Как не быть, сударь. Бог не без милости! Вот, примерно, Скандинавцев, Сергей Иванович; у самой почитай мельницы усадьба; благородный, сударь, петербургского покроя человек.

   Все это говорил Демьян, глядя на землю и не обращая на меня никакого внимания.

   - А что... разве он того... ухаживает, или она в него... А?

   - Этого я также, сударь, не знаю; так только догадываюсь, яко бы... ну, а не знаю. Намедни утром с купанья шла Лизавета Антоновна-то, а он это будто бы с охоты, сударь; ну, почитай садом-то до самого балкона и проводил. Ведь в чужую душу не влезешь, сударь; может быть, и есть какое намерение, а то и так!

   Разговаривая таким образом, незаметно прошли мы полторы версты и подошли к ограде сельской церкви, у которой стояло три экипажа: линейка Хрустиных, старинные с фартуками дрожки и чья-то тележка на двух колесах. На крыльце, с крутым всходом на паперть, под кровлей, которая, перегибаясь на железных- столбиках, висела над входом и опускалась на обе стороны, толпился народ: бабы в высоких кичках, с бисерными подзатыльниками, девки в платках, с золотыми повязками; мужики с взъерошенными волосами и с грязными лысинами нам дали дорогу, и Демьян провел меня до самых клиросов. Я стал подле Васи, за Аграфеной Степановной. Лиза, как очень набожная девушка, молилась усердно, хоть и не постукивала себе в грудь и не качала сокрушенно головой, как Аграфена Степановна. В толпе я узнал Катиш, мою знакомку, в том же черном платье и с тем же румянцем и веснушками на круглом лице. Увидев меня, она насмешливо прищурилась и кивнула мне головой.

   Боже мой! Как мне хотелось молиться, усердно молиться за счастье кузины! Как я упрекал себя за рассеянность и праздность мыслей, невольно любуясь ее стройной и белой шейкой! Какой-то Скандинавцев беспрестанно приходил мне в голову; среди небольшого количества господ, отличающихся от толпы стрижеными волосами и бритыми подбородками, я не раз принимался отыскивать такую физиономию, которая, по моим понятиям, могла бы идти к Скандинавцеву. Думал ли простодушный Демьян, что слова его затронут во мне и любопытство, и даже что-то вроде ревности, хоть я вовсе не был, как говорится, влюблен; но у мальчиков так же, как и у девиц, всякое чувство имеет свою собственную зависть.

   Обедня кончилась.

   Катя пригласила меня к себе кофе пить. Аграфена Степановна пригласила ее к себе в линейку.

   - Лиза, что же ты у меня так давно не была?- сказала Катиш моей кузине.

   - Бабушка не пускает,- отвечала она вслух.

   Я, как вежливый кавалер, всех подсадил в экипаж, начиная с Аграфены Степановны.

   - Ну, а вам теперь места нет,- сказала она мне, усевшись и помигав глазами.- Не хотел тогда с нами, и теперь идите пешком.

   - Я люблю пешком,- отвечал я весело, размахивая по воздуху картузом,- я пешком люблю.

   И мне стало грустно, когда линейка двинулась и подняла над полем клубы пыли, ветром относимой в сторону.

   "За что,- думал я,- попал я вдруг в такую немилость! неужели думает она обо мне так дурно, так дурно, что нельзя хуже и выдумать!"

   Чтоб утешиться, я пошел искать развлечения под кровлей веселенькой Кати. Дойдя до края нашей деревни, я увидал ее бревенчатый, соломой крытый домик и вспомнил ее приглашение.

   - Зайдите, сударь! Зайдите!- сказал Демьян.- Люди добрые, сударь!

   Я вошел в отворенные настежь двери сперва в сени, потом в низенькую переднюю с маленькими висячими часами на стене и с горшком бальзамина на окне и потом в комнату, в которой половина стенки потолка была закутана в сумерки. Ставень одного окна была затворена, и запах какой-то мази неприятно щекотал ноздри того, кто входил туда прямо со свежего воздуха.

   Представьте себе толстого, пузатого старика в колпаке, с носом в виде сливы, страждующего какими-то опухолями и одышкой, лежащего на постланном диване и прикрытого частью халатом, частью одеялом, частью клетчатым носовым платком от мух,- представьте себе такого больного, который, сняв с лица платок, никем не предупрежденный, увидал пред собой личность, ему совершенно незнакомую. Мы взаимно друг друга испугались, он меня, а я его, наконец, я шаркнул ногой и отрекомендовался. Больной вежливо поднял колпак, приподнялся на подушках и стал извиняться прерывающимся сиплым голосом:

   - Извините, по великодушию, не знал, застаете меня - лежу - болен...

   Я сказал, что меня пригласила к себе Катерина Кузьминишна, сказал, где я с ней познакомился и проч.

   - У обедни, сударь; скоро будет... повремените!.. Вот, не встаю почти, разве-разве на минуточку пройдусь по комнате... Очень обязан... очень обязан... Старик вот лежит... старику скучно, тяжело, духота, окна поднять некому...

   Я поднял окно и оттолкнул ставень. В комнате стало светлее.

   - Одолжили, сударь, одолжили! Позвольте покороче познакомиться (он протянул мне руку, до которой я слегка дотронулся, и сел подле него на стул). Очень рад, сударь! Вижу теперь, с кем имею дело... очень, очень рад, что имею честь с вами познакомиться.

   В эту минуту, пошаркивая ногами, толстенькая Катя ввалилась в комнату; двери, как я уже сказал, до самой улицы были все настежь.

   - А!- сказала она, увидав меня и протягивая руку,- гордец! насилу-то зашли.

   Она сняла шляпку и повесила ее подле зеркальца на гвоздик. Зеркальце с полинялыми золотыми гвоздочками на углах темной рамы, с большим, как кажется, удовольствием отразило в себе ее беззаботное личико...

   - Я думал, что вы уже давно здесь,- сказал я.

   - Да меня завезли туда,- отвечала Катя.

   - Я боюсь, что я обеспокоил вашего папеньку.

   - Одолжили, сударь! - отозвался больной,- одолжили. Ка-а-тя! извинись!.. Я... здоров... здоров... а лежу... извинись, Катя! Где мои сапоги? Я, сударь, здоров... сейчас оденусь... сейчас, сударь,- говорил он, задыхаясь и нетерпеливо двигаясь всем туловищем своим.

   - Да полно тебе, папа! Что за церемонии? Лежи, сделай милость! Вот... вздумал одеваться... я не знаю, где и сапоги-то твои!..- сказала Катя, с участием подходя к отцу.- Да я бы и не позвала его, кабы нужно было тебе вставать да одеваться.

   - Катя, Катя, Катя! Ты меня обижаешь,- простонал старик, ложась на спину и покорно складывая руки.

   - Чем же тебя обижаю? Ну, чем?

   Больной опять поднялся.

   - Вот имею честь... рекомендовать... сударь... Утешенье, сударь... добрая девушка, сударь.

   Больной опять лег. Катиш спросила меня на ухо, буду ли я кофе пить.

   - Буду,- сказал я.

   И она выкатилась вон из комнаты и через сени отправилась в кухню, где, вероятно, распорядилась насчет кофе, сливок, булок, а минут через пять, облизываясь, принесла оттуда банку с вареньем, в которой торчала чайная ложечка.

   - Нате вам пока варенья,- сказала она и, зацепив полную ложку, понесла ее прямо ко мне в рот, закапала меня всего и расхохоталась.

   - Катя, оденусь... право оденусь!- бормотал больной...

   - Пойдемте-ка лучше, чтоб его не беспокоить,- сказала Катя, подмигнув мне глазом.

   И, достав из кармана своего платья какое-то письмо, она, вероятно, нисколько не подозревая во мне опасного мальчика, не спеша спрятала его под чайницу на маленьком стуле. Я успел прочесть на адресе: "Г-ну Скандинавцеву", и спросил ее, покраснев по уши, с кем она перешлет это письмо.

   - А вы его разве знаете?- спросила она, не смутившись, только внимательно на меня посмотрев.

   - Нет, не знаю.

   - Так почем же вы знаете?..

   - Катя... Катя!- сказал больной с упреком, повернув голову,- гость стоит... какая ты! Извините ее сударь... я лежу вот... я не лежал бы, оделся бы... знай я, что такой гость... Катя... бестолковая! Приглашай. Ах, какая же ты! Бьюсь, сударь, с ней! Бьюсь, каждый день бьюсь! Вот вы уж уходите... не умеет, сударь, принимать; извините, лежу...

   Я стал прощаться с больным и осторожно пожал ему руку.

   - Гм! Что? - произнес он, из-под приподнятого колпака устремив на дочь глаза свои, и когда мы вышли, он воротил ее из передней, и я слышал, как он стал, задыхаясь, говорить ей: - Нехорошо, Катя, нехорошо! Невежливо! Не годится, Катя... надо знать... уметь... обращение... подумает... Бог знает, что подумают...

   Катя не возражала; поцеловала его, поправила ему подушки и вышла на крыльцо.

   - Пойдемте,- сказала она мне,- в огород, там есть у забора скамеечка, там будем кофейничать.

   - Да в огороде жарко.

   - Э!.. растаете вы, что ли? жарко! ступайте, я сейчас распоряжусь.

   Много болтали мы всякого вздору, когда уселись на скамеечке в небольшом капустном огороде, в тени того же самого домика.

   Кухарка принесла нам на подносе кофейник, чашки, сливочник и два ломтя белого домашнего хлеба. Я заговорил о Скандинавцеве, сказал, что этот человек меня интересует, и услыхал от Катиш восторженные похвалы уму его.

   - Обожаемьщ! Вот как надо называть его, - сказала она, - обожаемый!..

   - Ради бога, Катерина Кузьминишна, скажите мне, ради бога, влюблена в него моя кузина или так только?.. Вы поверить себе не можете, какое участие я принимаю во всем, во всем, что до нее касается.

   - Во всем, во всем, во всем, - передразнила меня Катя, - то есть ни в чем.

   - Я готов служить ей, помогать-все, что хотите.

   - Ну, положим, что она его любит, ну, чем вы поможете, ребенок вы эдакой? бабушка выдерет вас за уши, вот и все.

   - Ну вот, выдерет! Как она выдерет?

   - А вот эдак, - сказала она, ухватив меня за ухо и захохотав.

   Мы чуть не подрались.

   - Полноте шалить! - сказал я, - не шутя говорю вам...

   - Да ведь и я не шутя.

   - Ведь я очень хорошо знаю, что это письмо к Скандинавцеву не от вас.

   - И не от нее.

   - Да ведь уж я знаю.

   - Ну, знаете, так молчите. Пейте-ка лучше кофе. Ну, ловкий человек! Все сливки пролил.

   - Это оттого, то вы...

   - Оттого, что вы баловник... пейте без сливок. Не дам! или уж, так и быть, принесу еще, сидите.

   И она побежала с молочником за новыми сливками для меня.

   Напившись кофе и наболтавшись вдоволь, к обеду пришел я домой, рассеянный, мечтательный, как будто и в самом деле любовь кузины к незнакомому мне человеку задела меня за живое.

   Дни летели, и как ни тяжело мне было присутствие Аграфены Степановны, о своем скором отъезде в город я думал с отчаянием. До отъезда оставалось с небольшим две недели. Никого мне не было так жаль, как Лизы. Ей уже было около девятнадцати лет; стройная, высокая, с белыми, как фарфор, плечами, она мне нравилась, потому что в те годы я не был слишком разборчив: все хорошенькие мне бесконечно нравились. В лице Лизы было какое-то сияние грусти и смелости, кротости, доброты и в то же время какого-то мужества. Когда, бывало, задумчивая, стояла она на балконе и смотрела в сад, от темных бровей ее поднималась вверх морщинка, и тогда ее задумчивость походила на ожидание, смешанное с беспокойством или тайной досадой. Склад ее речей был простой, вовсе незамысловатый разговор ее был не более как разговор провинциальной, от природы не глупой барышни; но ее голос, задушевный, певучий и как бы слегка раздраженный, до сих пор еще звучит в ушах моих. Я, без малейшего сомнения, передал ей, при первом же свидании, мои расспросы о письме и мои предложения. Зная, что самое лучшее время говорить с кузиной - это рано утром, в саду, когда бывало, в сопровождении одной горничной, идет она домой с купанья, распустив по плечам темную, сырую косу или приткнув ее к затылку высоким гребнем, которые тогда только что выходили из употребления, я стал вставать довольно рано, стал встречать ее на дорожках в саду и, таким образом, однажды имел случай изъявить ей мое глубокое сожаление о том, что еще ни разу не видал Скандинавцева.

   - Может быть, он завтра будет,- сказала она.

   - А вы почем знаете?

   - Он... я его недавно видела.

   Лиза покраснела; я понял, что она проговорилась, и внутренне был доволен своим вопросом.

   Ничто особенно не нарушало обычного течения времени. По утрам Хохлов занимался с Андрюшей, а я с книгой в руках ходил по саду. Хрустин по целому часу брился, Аграфена Степановна задавала девкам уроки, толковала по очереди то с поваром, то с старостой, ходила, звенела ключами, косилась по сторонам и, как мне казалось, прислушивалась к каждому мое