Полонский Яков Петрович - Повести и рассказы

">   Баканов сел на постели, как человек, готовящийся говорить о таком деле, при котором спать или дремать не следует.

   - Али сваха опять наврала? - спросил он.

   - Нет, не сваха.

   - Ну, так что ж, почему же Александрине и не выйти замуж, девка в соку; надо судить по-человечески: коли сама замужем, и другим не мешай.

   - А ты не бойсь не помешаешь?

   - Ну вот! Я что за помеха! Да за кого хочет, за того пусть и выходит, был бы человек, был бы...

   Тут Степан Степаныч собрался чихнуть и стал искать платок, но чихнул без платка.

   - Значит, правду говорю, - сказал он.

   Жена сунула ему в руку свой платок и сказала; "На здоровье".

   - Ну, кто же это сватается?

   - Ну, отгадай; за тем и говорю, чтоб сам догадывался, коли ты умный человек.

   - Уж не доктор ли?..

   - Нет, куда тебе... променяет он свою актерку на жену.

   - Ну, Косаткин?

   - Нет.

   - Гм! Может быть, от Башлыкова или от Позументовых - у них сыновья на возрасте.

   - То-то, что во веки веков не отгадаешь. Что тебя томить! Вот сам прочти, авось догадаешься.

   Марья Саввишна подала ему записку Христофорского и потом зажгла свечу и поместила ее между собой и мужем, придерживая подсвечник обнаженной рукой. Таким образом, устроилась картина ночного семейного совещания.

   Степан Степаныч стал читать, дочел до подписи и опять стал читать; брови его при этом выразительно двигались, губы ушли в рот, натянутая кожа гладко выбритого подбородка лоснилась, но ни особенного беспокойства, ни гнева, ни даже особенной, приличной случаю, досады не изобразило лицо его. Наконец, он слегка иронически засмеялся.

   - Хе, хе! Эдакий дурачина! Какую галиматью напорол! Александрина читала?

   - Читала.

   Тут Марья Саввищна задула свечу и перенесла ее на ночной столик:

   - Ну что, смеялась, чай?

   - Да, хорошо кабы смеялась - плакала чуть не до истерики. Что с ней было, и сама не знаю.

   - Так она плакала?

   - Я ж тебе толком говорю.

   - Гм! Я что-то не заметил.

   - Да ты, батюшка мой, никогда ничего не замечаешь.

   И Марья Саввишна, в миллионный раз со дня своего супружества, задала ему маленький нагоняй. Она всегда по ночам потихоньку мылила ему голову, как обыкновенно поступают все умные жены, ибо ночью, что ни скажи - все шито-крыто.

   - Нечего и замечать,- оправдывался муж-философ, - этот болваниссимус сдуру вообразил, что дочь моя влюблена в него. Вот и все. Мало чего он не воображает: ха, ха, ха! Он дурак, и стихи, говорит, пишет и в карты лучше всех играет, и все может сделать. Он, чего доброго, вообразит скоро, что у него апельсины на носу растут. Он просто находится в легком умопомешательстве. Вот и все. Я давно это вижу и снисхожу... Ему вечно бог знает что мерещится. Вон нынче Трофима поутру прибил: представилось, что тот ночью к нему в двери стучал. Черт знает что!

   - Не поминай черта, нехристь ты этакой!

   - Да поневоле тут и черта помянешь. Дело вздор, просто плевое дело, смеяться надо. Что с него спрашивать? Как есть дурачина.

   - А если Саша сама влюблена в него?

   - Ну, так она дура. Вот тебе и все. Влюблена! Ну, помилуй, что ты говоришь, ну, не глупа ли ты, матушка! Пришла тебе в голову этакая фантазия! Тьфу! Только бабам и приходят в голову такие фантазии.

   И Степан Степаныч, пользуясь ночной темнотой, в свою очередь, немного помылил голову своей супруге.

   - Не стоит об этом говорить, - заключил он, - и ему ничего не надо говорить, как будто никакой записки и не было, и не получали. Так и скажем, что ничего не получали. Ты так и Александрине скажи, слышишь?

   Жена отозвалась на это, что эту шутку она еще раньше его придумала, и показала вид, что хочет спать.

   Муж также показал вид, что хочет спать, и, приняв положение более удобное для спанья, слегка толкнулся спиной в спину своей благоверной, но, несмотря на это самое удобное для спанья положение, долго не мог заснуть; беспрестанно в мозгу его бродили фразы из письма Христофорского; он шевелил губами и думал: "Ах, ты черт! Аппетит потерял! Ест, как акула, за двоих ест! Скажите, пожалуйста! Какой несчастный! Аппетит... ха, ха, ха! "В ваших руках жизнь и смерть моя"... Прямо из какой-то книжки, каналья, выписал. Господи ты боже мой! Родятся же такие дураки на свет!"

   Так размышлял отец. Иные, совершенно иные мысли лезли в голову его дочери. Она также не спала. Ей было досадно, больно, что она не оставила при себе письма Христофорского. Она была полна жажды опять у себя, наедине, перечесть его. Она ничего не помнила из того, что прочитала; помнила только, что он ее любит и просит руки ее. Она сама сочиняла за него тысячи страстных фраз и думала, что все эти фразы прочла в письме его. Одним словом, она сама себе сочинила или переделала письмо Христофорского, и оно казалось ей таким нежным, таким деликатным, полным такого неисходного горя и таких бескорыстно-благородных намерений. Кто не знает, что разумеют девушки под словами бескорыстно-благородное намерение? Это намерение взять их с душой и телом в свое полное, беспардонное и пожизненное обладание. Что ж всего невероятнее, это то, что известная нам с вами, читатель, физиономия Мокея Христофорского представлялась ей в сиянии красоты неописанной. Ей хотелось целовать его в голову, и в глаза, и в губы. Поневоле вспомнишь Шекспира и его Титанию, обнимающую ослиную голову.

  

  

   Когда на другой день утром Александра Степановна принесла в кабинет к своему папа чистое полотенце (ибо Степан Степаныч всегда умывался и одевался у себя в кабинете за ширмами, где у него и стоял умывальный с машиной столик), он мельком, но пристально посмотрел на дочь свою и почему-то нашел, что лицо у нее скучное.

   - Отчего ты такая скучная? С левой ноги встала, а?

   Александра Степановна также мельком и также пристально посмотрела на своего папеньку.

   - Да чему же радоваться? Никакой нет радости.

   - А вот в мае на дачу съедем, там будет веселее.

   - Мне все равно.

   - Ну какое же все равно... не все равно. Лер пюр е ля боте де ля натюр, с пуртан ля променад, се тре бьен пур ля санте.

   - Я и так здорова, зачем мне здоровье.

   - Ах ты, разочарованная! Ну, поцелуй меня и ступай, я буду одеваться.

   "Да, она чем-то огорчена. Верно, это баба моя принялась бранить да пилить, как всегда она это делает, а чем она виновата?" - подумал Баканов, когда вышла дочь.

   "Он все знает, иначе не заметил бы, что я скучная... - подумала дочь, воротившись к самовару и заваривая чай.- Маменька проболталась. Ну да мне все равно... я ни на кого смотреть не стану, я не ребенок, у нее свой ум, а у меня свой. Они умные, а я глупая, а если глупая, так и не жди от меня ничего умного".

   Но прошло два дня, и Александра Степановна могла бы совершенно убедиться, что отец ее ничего не знает - о письме не было и помину, - если б Степан Сте_г паныч не вменил себе в обязанность и за столом и за чаем трунить над Христофорским. Обедал Куляпкин и рассказывал, как он заезжал за калошами и как Христофорский, дурак, "караул" кричал на всю улицу, и рассказывал это так смешно, что даже серьезная Марья Саввишна смеялась.

   "А! теперь вижу, - думала Александра Степановна, - не только папка, но и Куляпка знает, иначе они не выдумывали бы на Христофорского таких глупостей. Ишь как тешатся! Как хохочут! Это они нарочно... Ну, если Куляпкины знают, значит, вся Москва знает. Так-то мама сохраняет мои секреты... хорошо же!"

   Степан Степаныч, в свою очередь, сделался проницателен. Он увидел, наконец, что, когда речь идет о Христофорском и когда все смеются, у его дочери лицо делается таким холодным, таким неестественно-спокойным, что как будто она глуха и ничего не слышит.

   "Э! - думал Степан Степаныч, и нечто вроде беспокойства стало закрадываться в его душу.- Черт знает, что у ней на уме! Не попробовать ли отказать Христофорскому от дому и сказать ей: что она скажет?"

   Но Баканов на это не решался: он обещал жене своей ничем не обнаружить перед дочерью, что он знает о глупой записке Христофорского; к тому же это значило бы записке этой придать значение, а этого-то ему и не хотелось.

  

  

   Христофорский же, как нарочно, не являлся; он, во-первых, был обижен тем, что Баканов поставил его на одну доску с Трофимом, во-вторых, ожидал по городской почте ответа от Александры Степановны. По утрам, запуганный угрозой Стуколкина он отправлялся в палату, вечером сидел дома. Где же он обедал? Бог его знает! Может быть, навещал своих старых знакомых, у которых давно не был, и нечаянно попадал к ним прямо к обеду, может быть, закусывал в трактире.

   Если Александра Степановна воображала, что Куляпкины все знают, то она ошибалась, как ошибаются все влюбленные. Куляпкины ничего не знали, только палата, где служил Христофорский, знала о сватовстве Христофорского, и так как наши чиновники одарены особенно развитым воображением, то и вообразили себе целый роман, и Христофорский, до сих пор существо совершенно для них ничтожное, как будущий миллионер, вдруг стал для них героем или субъектом, достойным особенного внимания.

   Стуколкин по секрету сказал своему столоначальнику: Христофорский на богачихе какой-то женится, говорит, денег куры не клюют; я этому дураку помогать хочу.

   Столоначальник сообщил о том же советнику, и пошли эти слухи и рассыпались по всем столам, принимая всевозможные оттенки и толкования.

   Когда Христофорский неожиданно явился в палату и сел на свое место, он уже заметил некоторую перемену в обращении; все на него как-то странно оглянулись, как будто он какая невидаль; один только Стуколкин не обратил на него внимания, только через полчаса упорного молчания он пригнул к нему мясистое лицо свое и спросил вполголоса:

   - Ну, как дела?

   - Все хорошо идет, - покрасневши отвечал Христофорский.

   Ему показалось, что скажи он "неизвестно", или "плохо", или "Бог знает, как дела идут", Стуколкин, только что кончится присутствие, догонит его на лестнице и непременно, самым безобразным образом, при всех побьет его.

   - Ну, что пришли?! - сказал Христофорскому дружелюбно столоначальник его, добрейший Яков Михайлович Стороженко. - Как будто мы без вас и не можем, - и при этом ласково поглядел на покрасневшее лицо его, - вот разве эту бумажонку перебелите, да и ее, пожалуй, Прохоров перепишет. Еще успеете послужить...- добавил он, как будто перед ним торчал не Христофорский, а маленький мальчик, только что кончивший курс гимназии.

   - Нет, пусть ходит,- заметил Стуколкин, разглядывая какую-то подпись на какой-то бумаге, - беден, так служи.

   Христофорский переписал бумагу и сел, откинувшись на спинку казенного стула, как будто какой граф или такой человек, которому сам черт не брат.

   Это еще больше внушило к нему некоторое уважение.

   - Ишь ты, черт, какую штуку удерет, коли на миллионе-то женится... Чего доброго, в губернаторы или в откупщики полезет. Нашлась же дура!.. эдакое счастье! - завидовали мелкие чиновники-юноши из кантонистов и пришибленные старички, продолжая выводить строку за строкой, пригибать к столу голову, и одним только левым глазом коситься на кончик пера, а правый глаз держать наготове, чтоб успеть встать, если выйдет сам из-за стеклянной двери, за которой блестит зерцало, и откуда могут появиться всякого рода регалии.

   Какой-то, даже очень важный, чиновник с орденом, из другого отделения, проходя в тесном пространстве между стеной, забрызганной чернилами, и столами, столкнулся с другим, не менее важным, чиновником без ордена, но зато с большим, выпятившимся брюхом, и вместо того, чтоб извиниться или попросить табачку, шепнул ему что-то на ухо и заставил его оглянуться на Христофорского.

   Одним словом, Христофорский и не подозревал, как он шумит, и не воображал, до какой степени его сослуживцы занялись судьбой его. Они на другой же день узнали, кто такой купец Баканов, каких лет его дочь, какой капитал у него в обороте, сколько долгов, на сколько тысяч лежит товару, и решили, что хотя у Баканова далеко нет еще миллиона, но что он купец богатый и не на одну сотню тысяч имеет состояние. Вследствие таких толков, из какого-то темного угла, по городской почте, шло анонимное письмо к Степану Степанычу Баканову, в котором Христофорский описывался черными красками и изъявлялась готовность найти для его дочери жениха более достойного.

   Но обратимся к чему-нибудь другому. Ну хоть к Трофиму. Если палата была удивлена Христофорский, то Трофим еще более был удивлен словами Баканова: "Не спускать Христофорскому". Ему показалось, что Баканов над ним тешится. "Эх! не в добрый час пришел!" - думал он, уходя домой и почесывая затылок. С тех пор все было тихо и мирно в квартире Христофорского. Христофорский ни слова не говорил Трофиму, Трофим также два дня не говорил со своим барином. Но на третий, утром, когда принес самовар, поставил его на стол и стал уходить, но вдруг обернулся и сказал:

   - Барин!

   Христофорский посмотрел на него исподлобья.

   - А барин!

   - Что тебе?

   - Что ж это, так все и будет?

   - Что тебе?

   - Как что! Значит, так моему струменту и пропадать?

   - Какому струменту?

   - Вы мне скажите, куда вы его дели? Что ж это? Нешто другой покупать? Вы и так наказали, из жалованья целого рубля недодали.

   - Гм! Разве я тебе не все жалованье выдал?

   - А как же?!- и Трофим посмотрел на него вопросительно, а в то же время с упреком самого свирепого качества.

   - Я, кажется, тебе все выдал.

   - То-то все, а еще барин прозываешься...

   Трофим, очевидно, сбирался грубить, губы его надувались. Христофорский это почувствовал.

   - Гм! Если не все, значит, обчелся, ты зачем мне не сказал, что не все, я бы отдал!

   - Ну отдайте.

   - Ну и отдам, что ж ты стоишь, отдам, говорят тебе, придешь завтра, ну и получишь... Сколько я тебе недодал?

   - Сами знаете...

   - Ну и отдам, пошел!

   - А струмент?

   - Я и знать не знаю и ведать не ведаю...

   Трофим постоял, поглядел, подумал, повернулся и вышел. Христофорский посидел, посидел, да и стал ходить по комнате. Он все эти дни был не в духе, то собирался идти к Банановым, то не решался. Самолюбие стало развиваться в нем и мешало. Это доказывает, что при известной обстановке иногда меняются характеры. Медный лоб Христофорского припомнил, вероятно, все свои неудачи в прошлом и по инстинкту стал осторожнее. Накануне заходил к нему Стуколкин (не вытерпел, зашел раньше трех дней) и стал стучаться. Христофорский был дома и не отпер, слышал, как Стуколкин за дверью ругал его всякими словами, и все-таки не отпер...

   Что ему делать? Ответа нет как нет - он сделался нерешительным, даже отчасти раскаялся, что послал письмо.

   При первой удаче, самой маленькой удаче, я уверен - и вы, читатель, уверены - у Христофорского изчезнут и эта нерешительность и это раскаяние.

   Чтобы узнать наконец, как идут дела, получено ли письмо, или Стуколкин и не думал отдавать его, или оно не дошло по назначению. "Ах, если не дошло!.." - невольно подумал он и, скрепя сердце, отправился к Бакановым.

   Баканов, получив анонимное письмо, был страшно зол на Христофорского. "Верно, дурак похвастался прежде времени",- подумал он, но письма этого не показал ни жене, ни дочери, чтоб не тревожить их; ему казалось, что все это прошло и кануло в реку Лету, что Христофорский сам поймет, что он глуп, или будет молчать, если обращаться с ним по-прежнему и не подавать никакого вида.

   - Где пропадали? - спросил он Христофорского ни холодно, ни ласково...

   - Был не совсем здоров, Степан Степаныч!

   - Чем это ты хворал, батюшка,- заговорила Марья Саввишна,- не головой ли?

   - Точно, что у меня все голова болела, прилив знаете, все кружилась. Также озноб был...

   Баканов чему-то засмеялся. Поглядел на дочь и ушел заниматься в свою комнату.

   Марья Саввишна продолжала что-то работать, Александра Степановна также как ни в чем не бывало сидела за пяльцами и шила.

   Марья Саввишна, верная своей тактике, и виду не подавала Христофорскому, что она знает о его предложении.

   - Вы на меня не сердитесь, Марья Саввишна? - спросил ее Христофорский. У Александры Степановны дрогнула рука, она побледнела и низко, к самой канве, наклонила свою голову.

   - А за что это?.. Кажется, не за что...

   - А за то, что я так давно у вас не был.

   - Как же, очень сержусь! Не видала тебя, такое сокровище! - отвечала Марья Саввишна, тряхнувши животом от невольного позыва к смеху.

   - Если б я не был болен, я бы давно у вас был. Вы на меня, ради бога, не сердитесь за это.

   "Экой дурачина!" - подумала Марья Саввишна, едва сдерживая смех.

   "Экая простая, добрая душа! - подумала Александра Степановна,- думает, что на него мы сердимся".

   Христофорский, поговоривши с Марьей Саввишной, пошел поговорить со Степаном Степанычем, но нашел его за чтением "Московских ведомостей", и, не желая мешать ему, сам себе продул один из стоявших в углу черешневых чубуков и набил трубку. Видя, что все как будто по-прежнему, он убедился, что о письме его никто, кроме дочери, не знает, или что оно вовсе не было послано, и совершенно успокоился.

   Успокоившись на этот счет, он стал ходить к Бакановым по-прежнему, чуть ли не каждый день. Александра Степановна была постоянно при матери и почти ничего не говорила с ним. На расспросы Марьи Саввишны, она отвечала: "Ей-богу же он ничего такого не говорит мне, даже не намекает; очень может быть, что и письмо-то написал не он, а кто-нибудь, так, ради шутки, мало ли на свете забавников!"

   Родители успокоились. Утром, в какой-то четверг, Марья Саввишна уехала в лавку, муж ее отправился на биржу, Александра Степановна, в одной распашонке, была в зале, поливала цветы в горшках и думала о том, о чем она постоянно думала,- о Христофорском. И вдруг вошел Христофорский! Александра Степановна испугалась и водой облила себе платье.

   Христофорский также почему-то сильно сконфузился.

   - Как вы меня испугали! - сказала Александра Степановна.

   - Разве никого дома нет? - спросил Христофорский.

   - Никого...

   - Получили вы мое письмо?..

   Александра Степановна вместо да вздохнула и кивнула ему головой.

   - Итак, могу ли я надеяться и просить вашей руки?

   Александра Степановна с испугом оглянулась на дверь пустого кабинета, потом на дверь пустой гостиной.

   - Разве... разве вы меня очень любите?..

   - Можете ли вы сомневаться, до какой степени я люблю вас, как я в вас жестоко влюблен?.. Я так в вас влюблен, Александра Степановна, что умру, если вы мне откажете!

   - Говорят, вы скупой и злой. За что вы прибили Трофима?..

   - Он с утра до ночи грубит мне, Александра Степановна, даже спать не дает - уверяю вас... Если бы не вы... Я бы совсем с ума сошел... Я человек небогатый, но я дворянского происхождения, и всегда был в хороших домах, все меня любили, все... и неужели вы меня не любите?..

   - Пойдемте в гостиную, признавайтесь во всем! - сказала Александра Степановна. Ей хотелось более нежной, более страстной сцены. Ей хотелось даже ободрить его, придать ему больше смелости.

   Когда они вошли в гостиную, она стала у печки, он стал против нее и взял ее за руку.

   - Нет, нет, - говорила она, задыхаясь,- вы меня не любите.

   - Как же мне не любить вас!

   - Любите меня больше всего на свете, больше денег? - больше...

   Христофорский, не зная, что еще говорить и как еще уверять, обнял ее и поцеловал.

   Александра Степановна вспыхнула, хотела вырваться, но рванулась, и остановилась, голова ее склонилась к его плечу, и она... стала порывисто и тихо говорить ему: "Мокей Трифоныч... Мне ничего не надо, кроме вашей любви, ничего, ни вашего ума, ни вашего дворянства, я люблю вас, и ночи не сплю, и все об вас думаю. Я ни за кого не пойду замуж. Кто меня любит, тот и будет моим мужем... да говорите же! Ах, нас могут увидеть... отодвиньтесь, дайте я сяду - сядьте на этом кресле. Говорите же, в последний раз, очень вы меня любите?"

   - Ей-богу же люблю, Александра Степановна!

   - Ну так сватайтесь - я согласна.

   Христофорский, как вежливый кавалер, хотел взять у нее ручку и поцеловать, но вошла горничная Марья и не без подозрительного изумления посмотрела на красные щечки и красные ушки своей скромной барышни.

   Христофорский встал, раскланялся и ушел, радостный и сияющий. Мог ли кто думать (он сам всегда думал), что такой дурак может возбуждать столько страсти!

   Теперь на что ни решится Христофорский, не обманувшись в любви этой девушки; он тем сильнее убедился, что и все прочее, на что он надеется, не уйдет от него, не минует рук его. Дома он остался ненадолго, только трубочку выкурил, и пошел в палату. День был, как нарочно, светлый, теплый; в палате даже одно окно было настежь отворено, и даже какой-то молоденький чиновник из студентов сидел на нем и глядел на двор, куда приводили арестантов.

   Христофорский занял свой стул. Стуколкин по-прежнему не обращал на него никакого внимания; он только покосился на него и продолжал писать,

   Так прошло минут десять.

   - Дайте ему, Яков Михайлыч, что-нибудь хоть переписать,- сказал Стуколкин, обращаясь с недовольным лицом к своему столоначальнику,- терпеть не могу, когда тут сидят за одним столом и ничего не делают.

   - Экая вы горячка! - проговорил ему в ответ Яков Михайлыч, - не успел человек прийти.

   - Да помилуйте, эдак и я перестану ходить... Это черт знает что такое! Да и что он за птица! Я не отдыхаю, когда прихожу, а он... это черт знает что...

   Христофорский обиделся (стал очень обидчив), но молчал.

   Яков Михайлыч не знал, что и заключить из поведения Стуколкина. "Экая горячка! Готов наделать и мне неприятностей!" - продолжал он думать, сочиняя отношение в какую-то провиантскую комиссию.

   Христофорский по-прежнему молчал и сидел без дела.

   Яков Михайлыч встал и пошел куда-то за справками.

   - Ну, теперь все дело в шляпе, согласие получено,- сказал Христофорский на ухо Стуколкину как бы для того, чтобы озадачить его и наказать за дурное обращение.

   Стуколкин продолжал писать, но физиономия его значительно смягчилась, наконец он покосился на Христофорского и сказал:

   - Я на вас, милостивый государь, зол. - За что?

   - А как вы смели не принять меня, разве я не знаю, что вы были дома?

   - Да я не знал, что это вы, и я не мог отворить, потому что, знаете, такой был случай: я никого принять не мог.

   - А! Понимаю: так вы, кроме того, что у вас богатая невеста есть, еще разные шуры-муры с девчонками заводите... это мы доведем до сведения. Гм, только вы наперед знайте, уж это вы так и знайте,- приду, постучусь, нет ответа, двери вышибу, видите, какой кулак! А? Что вы на это скажете? Вы, однако, не уходите без меня.

   - Я никуда не уйду.

   - Ну то-то же.

   Часу в пятом уехал председатель, и все стали расходиться. Стуколкин также стал выходить, не выпуская из виду Христофорского, и как только тот надел фуражку, спустился вместе с ним на площадку по каменной лестнице.

   - Так дело-то, значит, с моей легкой руки, на лад идет? А?..- заговорил Стуколкин. - А что вы думаете, кто вам помог, а? Да я, знаете ли вы, какое я письмо написал для вас? Самому себе никогда таких писем не писывал! Я вам так сочинил это письмо, что никакая,- вон видите, монашка идет к Иверской, получи она такую цидулку, и она не устояла бы. Понимаете ли вы теперь, что значит моя помощь?

   - Что ж мудреного письмо написать: я не только письмо, и стихи с рифмой недавно послал моей невесте своего собственного сочинения,- возражал Христофорский довольно небрежно, к немалому удивлению своего нового приятеля.

   "Ах, свинья!" - подумал приятель.

   - А зачем же вы прибегали ко мне за помощью, ночью, разбудили меня, помешали мне, если вы сами все можете? А? Я вас спрашиваю, зачем? За кого же вы меня принимаете, смеяться, что ли, вы надо мной вздумали!

   - Я действительно просил вас, Осип Осипыч, потому что вы человек опытный.

   - А, вот что. Опытный! Так вы, стало быть, сознаете, что я опытнее вас и могу быть во всех случаях жизни полезен вам?

   - Это я очень понимаю,- проскрипел Христофорский.

   - Ну, не стану с вами ссориться, не стану... Если письмо мое подействовало и вам не отказано в руке этой мадемуазели, вы должны сейчас же угостить меня, - пойдем к Печкину.

   Христофорский этого никак не ожидал... Он стал отнекиваться, божиться, что у него в кармане денег ни копейки нет.

   - Нынче ни копейки, завтра ни копейки, а послезавтра тысячи, сотни тысяч. Фу, дьявол вас побери, какое счастье! Пойдем же к Печкину, закажем обед и кутнем, выпьем на ты - я... хочу с вами на ты,- потому что вижу, что вы человек хороший. Идем.

   - Я ничего не пью,- сказал Христофорский.

   - Я сам ничего не пью. Идем.

   - Да право же, Осип Осипыч, у меня ни копейки с собой.

   - Ничего! Вы думаете, что у меня денег нет? Я взаймы поверю на угощенье! Сколько вам? Десять - так десять, двадцать - так двадцать, будто у нас денег нет! Когда-нибудь отдадите мне с процентами,- и Стуколкин на ходу раскрыл свой бумажник.

   Христофорский покосил свой нос на чужой бумажник. "Что ж,- подумал он, - возьму у него десять, когда-нибудь отдам".

   - Ну, на это я, так и быть, согласен - сказал он,- десять дайте.

   - А вот погодите, здесь на ветру не дам, войдем.

   И они вошли при трубных звуках органа в дымную атмосферу печкинского трактира.

   Вовсе не интересно знать, как ели и пили Христофорский и Стуколкин. Скажу только, что Христофорский отказался от водки, но не устоял от пива. Пиво он любил, но побаивался Стуколкина и не хотел опьянеть в его присутствии, не устоял же оттого, что день был жаркий и у него пересохло в горле. Чем больше он пил пиво, тем больше поддавался внушениям Стуколкйна, и по его настоянию под вечер, часу в восьмом, спросил бутылку шампанского; бутылку эту они распили, чокаясь бокалами, и выпили на "ты". Стуколкин хвастался своими победами над женщинами и много рассказывал Христофорскому, что он человек опасный и решительный. Но тот ничего не рассказывал, даже, подивитесь, читатель, утаил от своего нового друга утренний поцелуй. Счастье многих делает откровенными, но многих и скрытными. Христофорский решительно поумнел на два вершка с тех пор, как воображаемое им стало отчасти превращаться в действительность. Ничто, казалось, не поссорит новых друзей, но вышло иначе.

   Половой подал счет. В итоге оказалось девять рублей тридцать пять копеек. Стуколкин подал этот счет Христофорскому. Христофорский бессмысленно посмотрел на него; у него двоилось в глазах; он даже улыбнулся.

   - Кто же заплатит? - спросил Стуколкин.

   Христофорский закрыл глаза, вытянул ноги, подбоченился и не отвечал.

   - Ты ведь, кажется, пригласил меня,- сказал Стуколкин,- можешь платить, так плати, а не то...

   - Я не могу,- сказал Христофорский.

   - Ну, займи у меня. Ведь ты хотел у меня десять рублей занять.

   - Когда?..

   - А вот, как мы с тобой шли сюда.

   - Не помню.

   - Ну, не помнишь, так плати.

   Стуколкин был не пьян, но красен, как сафьян, и глаза его с особенной проницательностью останавливались на лице Христофорского.

   Христофорский пошарил у себя в жилетном кармане, нашел пятиалтынный и торжественно положил на стол.

   - Бери за пиво,- сказал он половому.

   Половой поглядел на обоих, взял пятиалтынный и спросил Стуколкина:

   - Значит, вы, сударь, остальные заплатите?

   Этот вопрос окончательно задел за живое Стуколкина. Он встал и подошел к Христофорскому.

   - Ну, послушай ты,- сказал он, стараясь не рассердить его,- я, так и быть, дам тебе взаймы десять рублей, чтоб ты расплатился. Так и быть, дам, разумеется, с процентами; иначе будет скандал: ты заказывал, и тебя не выпустят. Вот тебе деньги, пиши расписку. Половой, дай чернильницу.

   Половой принес бумаги и чернильницу. Стуколкин написал расписку и дал перо Христофорскому, чтобы тот подписал ее.

   В расписке, вместо десяти, было написано пятьдесят рублей; Стуколкин был уверен, что полупьяный Христофорский подпишет все, что ему вздумается, и что ему, когда он женится, будет плевое дело отдать вместо десяти пятьдесят рублей.

   Но Христофорский не был настолько пьян, чтоб даться в обман. Что касается денег, у него было побольше характера, чем у Стуколкина. Он сам был бы не прочь надуть его и решительно отказался подписывать.

   - Не надуешь! - говорил он.

   - Как ты смеешь так говорить? Вспомни, сколько ты у меня занял.

   - Ничего не занял, - отвечал Христофорский и закрыл глаза, притворяясь более пьяным, чем он был на самом деле.

   Мелкая хитрость равнялась в нем его тупоумию. Сила характера равнялась самоуверенности, что он всех умнее.

   - Послушай ты, подлец! Если ты не заплатишь денег или не подпишешь расписки, я морду побью тебе,- шипел ему на ухо Стуколкин, - слышишь, я до полусмерти изобью тебя.

   - Хорошо, согласен, - сказал Христофорский, притворяясь, что хочется спать, - хорошо, завтра... приходи завтра. Теперь оставь меня - я пьян.

   В Христофорском не менее, чем в сердце Стуколкина, разгоралось тайное желание: пустить в ход кулаки и ладони.

   Но птицеобразный Христофорский трусил, воображая, что зверообразный Стуколкин его сильнее и, чего доброго, наставит фонари, изуродует красоту его. Он положил руки на стол и уткнул в них свой длинный нос, решаясь лучше пожертвовать несколькими клочками волос из своего затылка.

   Стуколкин непременно бы сделал скандал, то есть при всех исколотил бы его, если бы, во-первых, был пьян (от четырех бутылок пива и одной шампанского он пьян и быть не мог), и если бы, во-вторых, не понимал, что будущий богач, чего доброго, не тем, так другим отомстит ему. "Теперь еще и нету у него ничего,- думал он,- а уж столоначальник начинает перед ним подличать, а что, когда будет? тогда ему, чего доброго, и председатель станет руку протягивать да о здоровье осведомляться". Злости его не было границ, но буйная воля вошла в границы; он смутно понял, что как ни глуп Христофорский, но тертый калач, и что угрозой или кулаками от него ни копейки не вытянешь. К тому же Стуколкин дорожил местом на службе и любил деспотизм свой упражнять с глазу на глаз, а не среди почтенной публики. Он видел, что на них и так уже не одни половые стали обращать внимание. Скрепя сердце, заплатил он девять рублей с копейками и первый вышел из трактира.

   Только что он исчез, Христофорский почувствовал облегчение и, подняв голову, перешел в другое отделение, сел в уголке и целый час не решался выйти на улицу. Стуколкин стал являться в его воображении чем-то вроде облагороженного Трофима, и если он мог побить последнего, то первый очень легко может побить его, в свою очередь.

  

  

   Можете сами представить, в каком необычном расположении духа вышел Христофорский из трактира Печкина. Голова его была мутна; на улице, переходя с тротуара на тротуар, он то гордо усмехался, как бы радуясь, что не дал Стуколкину надуть себя, то робко оглядывался и ускорял шаги.

   Когда он пришел домой, заперся и лег спать, образ Александры Степановны раза два возникал перед ним из хаоса каких-то полусонных, несвязных мыслей; ему уже казалось, что Александра Степановна давным-давно жена его, и что он сердится на нее за то, что она заплатила Стуколкину десять рублей. "Ты обещал, - говорит Александра Степановна". - "Он хотел меня надуть, - возражает засыпающий Христофорский". - "Ты хотел его угостить". - "Нет, он меня, а не я его тащил в трактир. Смотри, вон он тебя одним кулаком убьет... караул!..." - и Христофорский чуть не закричал. Ему приснилось, что его дубасит Стуколкин. Но мало ли бывает всяких грез и мечтаний! Все это очень естественно. Наконец Христофорский совсем заснул и даже захрапел; и это естественно, но что вы скажете, читатель, как вы объясните его пробуждение? Это было в час ночи. Прилила ли кровь к его ушам, кошки ли праздновали свадьбу, ветер ли свистел в открытую вьюшку, только Христофорский проснулся в ужасе. На чердаке, почти над самой его кроватью, играла гармоника. Да еще как играла! Сначала какие-то дикие дьявольски-жалобные звуки, тянулись, обрывались и опять тянулись. Христофорский сел на кровать и стал креститься. Потом вдруг заиграла, засвистела такая песня, что "трепак" не "трепак", "во лузях" не "во лузях". Черт знает что! По потолку что-то застучало, затопало. Христофорскому показалось, что там идет такая пляска, такая возня, что страх! У него и лицо перекосилось от ужаса. Кое-как нащупал он рукой спичку и мазнул по стене, спичка вспыхнула, гармоника затихла, зато в окно со двора глянула какая-то красная рожа и высунула огненный язык. Христофорский уронил спичку и опять остался впотьмах. Тут он закрыл глаза, положил подушку на голову и до рассвета дрожал, как в лихорадке.

   Читатели уже знают, что Христофорский был трус порядочный. Все это могло ему почудиться, потому, быть может, что в мозгу его еще бродили пары шампанского.

   "Черт знает, что это такое было! - подумал он, продирая глаза часу в десятом утра.- Нет, здесь не чисто,- заключил он, надевая халат,- надо поскорей жениться, да и... гм! а может быть, это перед моей свадьбой так домовой распотешился".

   Он отпер дверь, подошел к зеркалу и увидел, что лицо его как будто осунулось. Пришел Трофим с рукомойником.

   - Ты ничего нынче ночью не слыхал?- спросил его Христофорский.

   - Чего? Ничего не слыхал - али кто выживает?

   - Ты... ты ночью не играл на гармонике?

   - Я! А где я ее возьму? Вот куплю новую, ребята обещались подержанную за двугривенный достать.

   - Так ты не играл? А?

   Трофим поглядел на своего барина.

   - Ну, так это черти играли.

   - Черти! Как черти!- Трофим осклабился и опять поглядел на барина.

   - Сходи на чердак, там поищи, не занес ли кто туда твоей гармоники,- там нынче ночью такая была возня да пляс, что... это, должно быть, перед свадьбой, как ты думаешь?

   - Я давно знаю, что выживает,- отвечал Трофим, приподнимая рукомойник над протянувшимися к тазу ладонями барина.

   Христофорский взял мыло. Он с некоторых пор мыл мылом не только руки, но и лицо.

   - А что?..

   - Да так: дверьми стучат,- а вы нешто на чердак струмент-то мой забросили? А?

   - А я не помню. Что ж ты стоишь - лей!

   - То-то оно... того, значит,- проговорил Трофим, плеснув ему на руки.

   Христофорский молча умылся и стал полотенцем вытирать лицо свое. Трофим молча вышел.

   Ночной страх скоро совершенно испарился из головы Христофорского. Он отдал приказание дворнику стоять у калитки и, если кто придет к нему, сказывать, что, дескать, Мокей Трифоныч ушел и не скоро воротится, а сам сначала вычистил свой сюртук, потом достал лучшую манишку, выстриг свой острый подбородок, причесал свои рыхлые баки, оделся и, живо представив себе вчерашнюю сцену в гостиной с Александрой Степановной, направил шаги свои к дому Баканова.

   Не без смущения, но довольно развязно вошел он к нему в кабинет.

   Баканов сидел в халате за конторкой; перед ним стояли два сидельца - один со счетами, другой с аршином за пазухой; Баканов что-то записывал, словом, был занят. Утренний визит Христофорского, и в тот именно час, когда, по своим занятиям, он не должен отлучаться от кладовой, наконец, примазанный, приглаженный, лоснящийся вид его не понравился Баканову; он едва кивнул ему головой и даже слегка поморщился.

   Христофорский, не желая мешать, отошел в уголок, набил трубку, уселся и стал покуривать; смотря на лицо его, кажется, в эту минуту никто бы в мире не подумал, что он собирается свататься: Христофорский курил, пускал дым и преспокойно дожидался, скоро ли уйдут сидельцы; наконец, они низко поклонились, встряхнули волосами и вышли, один придерживая счеты, чтоб не слишком размахивались, другой положа руку за пазуху. Христофорский затянулся дымом, встал, вытянулся, поставил трубку в угол и подошел к Степану Степановичу. В эту минуту лицо его покрылось краской.

   - Я к вам по делу,- сказал он.

   Баканов посмотрел на него из-под руки и сказал:

   - Я теперь занят.

   - Я-с к вам, Степан Степаныч, с великой просьбой.

   - С какой?- нехотя спросил его Баканов. Он уже понял, о чем сейчас брякнет ему этот ранний гость.

   И Христофорский действительно брякнул:

   - Я пришел-с, Степан Степаныч, просить руки вашей дочери.

   На лице Баканова, в особенности на местах, где были следы золотухи, выступили розовые пятна, но по обыкновению своему он попробовал засмеяться.

   - Вы просите руки моей дочери!..

   - Да-с, потому что очень влюблен в нее. Надеюсь, что я...

   - Ну-с...

   - Я от чистого сердца говорю, Степан Степаныч.

   - Ну-с... Вы знаете, я не стесняю ничьей воли - это не мое дело! Что еще скажет дочь моя. Думаю, любезнейший, что она не пойдет за вас.

   - Александра Степановна согласна-с. Она сама вчера сказала мне, что она меня очень любит и согласна, Степан Степаныч; иначе я никак бы не смел...

   Баканов, у которого уже вертелась в голове мысль сделать из сватовства Христофорского смешную сценку, чтоб потом рассказывать об этом в роде забавного анекдота, до того был озадачен словами Христофорского, что изменился в