Полонский Яков Петрович - Повести и рассказы

му движению. Аграфена Степановна, быть может, вовсе не была злой старухой, но эта была женщина неразвитая и с испорченным воображением. До какой степени все понимала она в превратном виде, это легко заключить из одного того, как поняла она письмо Красильского. Или это была женщина-дипломат, и не любила Лизы, как тетка ее мачехи, и не отдавала ее замуж, боясь, что, рано или поздно, она потребует состояние своей покойной матери в ущерб Андрюши, которого старуха любила почти с материнской нежностью.

   Пусть кто хочет решает, сознательно или бессознательно Аграфена Степановна делала кой-какие неприятности, но от решения такого вопроса вовсе не легче было Лизе. Ей дорого стоила самостоятельность! каждый свободный шаг свой она могла считать завоеванием. Я несколько удивляюсь теперь неровности ее характера: то она была весела и, бывало, ни на что не обращает внимания; то, бывало, не говорит со мной, придет утром бледная, с пятнами под глазами, как будто не спала всю ночь, повернется в комнате и уйдет. Без сомнения, мое присутствие придало всему дому несколько жизни, и не только Лиза, я уверен, сам молчаливый Хрустин был расположен ко мне. Лиза находила даже время шутить со мной, то есть оставлять меня в дураках: вздумает, например, для испытания моей дружбы и преданности послать меня после ужина, то есть ночью, в дубовую рощу и в доказательство, что я действительно дойду туда, прикажет мне спугнуть там целую стаю усевшихся на гнезда галок. Пойду, бывало, преодолевая тысячи различных страхов, спугну ворон, усевшихся на гнезда, и сам, испуганный шумом крыльев и криком их, стремглав брошусь назад, прибегу на балкон, и что ж? На балконе - пусто. Кузина, услав меня, уходит раздеваться, а на другой день утром начнет дразнить меня: что, говорит, струсили! спрятались за первым кустом, да и думаете, что я стану вас дожидаться!

   - Помилуйте, кузина, а галки-то? Разве вы не слышали?

   - Галки спали преспокойно, и никто их не потревожил; и этого-то вы не могли для меня сделать! Трус!

   Вскоре, однако ж, после моего утреннего разговора в саду, между завтраком и обедом, я застал в зале новое для меня лицо. Человек среднего роста, лет двадцати семи, или около сидел на стуле и, поместивши между колен своих морду легавой собаки, одной рукой держал ее за ошейник, а другой щекотал ее за ухом. Возле него, на столе, лежала круглая серая шляпа с широкими полями, хлыст и зеленые перчатки.

   - Пижон! - сказал он, едва взглянув на меня и едва поклонившись, - чужой вошел, чужой!

   Собака подошла ко мне, понюхала мне ноги, завиляла хвостом и, таким образом, первая со мной познакомилась.

   В лице гостя, который даже и не привстал при моем появлении, было что-то легавое. Узкие, но густые бакенбарды, казалось, еще более удлиняли продолговатость щек его. Из-за них торчали маленькие уши; серые небольшие глаза смотрели умно и выразительно; усов не было; цвет лица был смуглый и здоровый, несмотря на сухощавость всей фигуры.

   - Вы любите собак? - спросил он меня.

   - Люблю-с. - отвечал я рассеянно, всматриваясь в него и думая: "Неужели это Скандииавцев?"

   - А у вас есть собака?

   - У нас есть дворовая собака, - отвечал я.

   - Эх вы, милостивый государь; дворовая собака разве собака? Вам который год?

   - Мне пятнадцать, скоро шестнадцать.

   - Что же вы так мало выросли?

   Я покраснел.

   - А на охоту вы ходите? Впрочем, вам еще рано ходить на охоту; это серьезное занятие.

   - Раз или два раза я был на охоте - это было в городе, - я застрелил дикую утку (я солгал: утку застрелил не я, а Михалыч).

   - Это в городе-то? Где же это вы, милостивый государь, в городе утку застрелили? На каланчу она, что ли, села, или на дворе, дворовую?

   Я не знал, что и отвечать, - и досадовал, и краснел, и смеялся.

   - Вы придираетсь к словам! - сказал я.

   - А вы зачем так неопределенно выражаетесь?

   - Хорошо, что я с вами не знаком.

   - Отчего?

   - Да оттого, что я вижу по всему, что вы считаете меня ребенком.

   - А разве ребенком быть худо? Вот я не ребенок, - прибавил он с живостью, - так мне и жаль, что я уж не ребенок, и хочется, да уж не воротишь. Так-то, милостивый государь, вы нехотя сами себя изобличаете!.. Пижон, иси! выгоните его, пожалуйста, из гостиной: экой дурак! иси! пойдем домой!

   Пижон со всех ног прибежал к нему. Я подумал: этот пес верно бы испугал Хрустина, и мне стало жаль, что Антон Ильич пошел в это время постоять около парников; он любил арбузы и вообще следил за их развитием.

   - Скажите, пожалуйста, Лизавете Антоновне, что я ушел. У меня дома обед простынет,- сказал гость.- Пижон, куда ты?.. Иси, дурак!

   И он действительно ушел, сопровождаемый резвыми прыжками своей собаки.

   Озадаченный таким непредвиденным и странным знакомством, я остался в зале, посматривая то в окошко на двор, то на девушек, тихо постукивавших коклюшками; мне казалось, что они тихо улыбаются. Этот господин с собакой всего только десять минут поговорил со мной и уж успел со всех сторон задеть мое самолюбие.

   "Неужели это Скандинавцев?" - думал я, сидел и думал до тех пор, пока не вошла кузина.

   - А где же Сергей Иваныч? - спросила она, оглядывая зал, как будто Скандинавцев мог спрятаться куда-нибудь под стол или в угол.

   - Ушел, - сказал я, - боится, что обед его простынет.

   - Вечно так. Сумасшедший! Придет и уйдет точно феномен какой!

   - Быть может, он и феномен для вас... - сказал я под нос.

   Лиза покраснела, ни слова не отвечала мне и ушла в коридор.

   С этой минуты, как дважды два четыре, ясно показалось мне, что Лиза неравнодушна к Скандинавцеву. С этой минуты уверенность в этом росла во мне с каждым днем, и мне было только досадно, зачем Лиза не сделает меня окончательно поверенным задушевных тайн своих. Неужели Катя более меня достойна полного доверия?

   Мне даже хотелось видеть их вдвоем, но это было, как видно, очень трудно: во-первых, неизвестно почему Аграфена Степановна считала его дурным человеком (она и меня считала негодным мальчиком), раз как-то даже при мне назвала Скандинавцева табачником. Скандинавцев, вероятно, знал все, понимал всех и по целым месяцам не показывал носу, то есть не являлся на глаза Аграфены Степановны, пропуск кал даже торжественные дни и не забегал ее поздравить; когда же встречался, оправдывался такими причинами, которые скорей могли усыпить, чем разбудить в ней какие бы то ни было подозрения.

   Несмотря на все это, раз на моих глазах Лиза и Скандинавцев сошлись и наговорились. Виновником такого свидания был не кто другой, как я... и это случилось вот как.

   Лиза иногда уходила погулять, разумеется, не одна, а под присмотром. Насчет прогулок деревня искони дает такие права, против которых не может устоять никакая Аграфена Степановна. Что могла, например сказать эта старуха в ответ на очень простое и естественное желание Лизы идти за грибами (она же любила грибы так же, как Хрустин любил арбузы). Все что она могла сказать,- это "ступай и не опаздывай"! в провожатые же снарядили ей домашнюю куму Аксинью, Андрюшу и Хохлова. Хохлов все более и более приобретал ее любовь и доверенность, потому, во-первых, что был молчалив, как рыба, словечка лишнего не скажет, во-вторых, потому, что учил Андрюшу, или, лучше сказать, бился с ним, как рыба об лед, и не жаловался, не говорил, подобно Лизе, что он глуп, как дерево.

   Когда и как они ушли, я не видал, я был в горенке, куда удалился тотчас же после обеда, и сочинял письмо к Красильскому. Мне хотелось это письмо написать как можно кудреватее, хотелось представить ему мое положение между двумя существами, столь друг другу противоположными, а именно, между Лизой и Аграфеной Степановной; первую называл я богиней, вторую - бабой-ягой. Долго бы еще грыз я перо, придумывая различные сравнения, если б Демьян, которого я еще в передней попросил достать мне сургучика, не пришел ко мне с кусочком сургуча и с печаткой, на которой были вырезаны сердце и якорь.

   - А наши господа,- сказал он,- гулять пошли.

   - Какие господа?

   - Лизавета Антоновна, Андрей Антоныч с учителем да еще не знаю кто, кажется, Аксинья-ключница. Кузовочки взяли, сударь, в ореховую, говорят, рощу, за грибами пойдем.

   - Ушли?

   - Ушли, сударь.

   - Ну, и я пойду, авось догоню: письмо я и вечером запечатаю.

   И, не расспросив дороги, схватил я картуз, взял от собак палку и выбежал.

   Не прошло и десяти минут, как я уже был в поле, проворно шагал прямиком и чем дальше шел, тем более убеждался, что кругом не одна роща. Со всех сторон, как бы назло мне, выдвигались их синие широкие полосы. Было уже не ранее шести часов, но еще было довольно жарко; я запыхался; куда идти, спросить было некого. Наконец догнал я какую-то бабу с ребенком.

   - Где,- закричал я ей во все горло,- где ореховая роща?

   - А вон! - откликнулась она, указывая направо,- а это вон тоже ореховая! - прибавила она, указав левее.

   Я пошел наудачу, проклиная бабу, и вдруг очутился на краю оврага, внизу которого струилась речка; наконец, переводя дух, услыхал я шум водяной мельницы и лай собак, увидал невдалеке группу деревьев, несколько изб и тесом крытую кровлю. В страхе заблудиться направил я в ту сторону шаги свои, с тем чтоб взять себе толкового провожатого. Скоро остановился я у калитки какого-то палисадника, сквозь зелень которого мелькали бревенчатые стены и окна.

   "Верно, это хутор мельника",- подумал я и крикнул:

   - Эй, нет ли там кого?

   В палисаднике залаяла собака.

   - Пижон, тубо! - послышался мне знакомый голос из-за частых ветвей мелколиственной акации.

   - Пижон! - закричал я,- тубо! это я!

   Пижон, вспрыгнув на задние лапы, просунул морду сквозь решетку калитки и завертел хвостом.

   - Войдите, войдите! Не бойтесь! - услыхал я тот же голос.

   Калитка отворилась, и с трубкой в руках, в халате нараспашку предстал мне сам хозяин.

   Это был, без всякого сомнения, Скандинавцев.

   - Извините,- начал я говорить,- я шел не к вам. Не знаю, где ореховая роща, туда моя кузина пошла за грибами.

   - А давно она пошла?

   - Да уж, я думаю, с час.

   - Погодите, я вас провожу туда.

   - Благодарю вас покорно, очень буду рад, очень рад.

   - Что ж вы не войдете! Войдите! На террасе посидите или хоть ложитесь на траве, а я сейчас оденусь.

   Я пошел под дощатый навес террасы, деревянный пол которой был в уровень с дорожками. На террасе стояла кушетка, и на ней лежал широкий лист французской газеты, на столике стояла чашка с кофе и торчал кожаный кисет с табаком.

   Я заглянул в комнату, где Скандинавцев стоя повязывал себе на шею летний галстук. Пестро и беспорядочно было в этой комнате; чего там не было! Ружья и ягдташи на оленьих рогах, ковер на полу, ковер на стене у постели, книги на столе, книги под столом, бумаги, письма, краски и даже два ящика под пыльными стеклами - один, с минералами, другой с козявками, "пронзенными насквозь",- это был кабинет человека если не дельного, то уж, наверное, деятельного и многостороннего.

   Я бы с радостью остался посидеть в этой комнате, если б не спешил в рощу. Зачем и для чего спешил, я и сам не знал.

   - Я ведь здесь живу, как человек заезжий,- сказал Скандинавцев, надевая первый попавшийся ему под руку зеленый, кожаный, охотничий картуз.- Я сюда обыкновенно приезжаю только летом на два, на три месяца, отдохнуть да пошляться, а главное для того, чтоб быть чем-нибудь. Здесь я как-то чувствую, что я что-то такое... нечто вроде мелкопоместного помещика и обладателя сей ветхой храмины. В столицах, напротив, я решительно не знаю, что я такое. Только затем сюда и приезжаю.

   "Да, толкуй себе,- подумал я,- знаем, дескать, что тебя влечет сюда - не надуешь".

   - Ну, милостивый государь, я готов, отправляемтесь.

   Мы вышли, Пижон побежал вперед, делая круги и поднимая радостный лай, на который недружелюбным лаем отозвалась ему собака с мельницы.

   - А признайтесь-ка, молодой человек, признайтесь,- сказал мне, между прочим, Скандинавцев, косясь на меня из-под зеленого картуза.- Влюблены в кузину? а? что краснеете, по лицу вижу, что влюблены.

   - Я вижу, что вы охотник дразнить,- сказал я,- сами влюблены... а на меня свалить хотите.

   - Ну, и я, и вы,- сказал он, смеясь и уж нисколько не сконфузившись.- Мы оба; что ж из этого, я ведь вам мешать не буду.

   - Ну, уж нет! я вам ее уступаю, вы можете на ней жениться... а я... Вы лучше меня на свадьбу позовете, я и этому буду очень доволен.

   - Этому доволен! Разве так говорят? Этому доволен! Ах вы, милостивый государь, а еще влюблены,

   - Я сказал - этим доволен, что вы, помилуйте!

   - А хотите, я сейчас же скажу вашей кузине, что вы неравнодушны к ней?

   - Уж, пожалуйста, не говорите! Это вздор. Для первого знакомства мы только с вами поссоримся, и больше ничего.

   Наконец, мы вошли в кусты; вид рощи, скорей осиновой, чем ореховой, мало обратил на себя мое внимание, до такой степени этот Скандинавцев овладел им, говоря со мной и не щадя во мне ничего, даже грамматического промаха. Помню только, что кусты были довольны густы и часты, а деревья, длинные и высокие, стояли врозь, как будто поссорились и разбрелись. Слой сухих и ржавых листьев, красота и радость прошедшей весны, зашелестел у нас под ногами; мы шли сначала молча, потом стали аукаться. Пижон поднял лай, мы услыхали крик испуганного им Андрюши и подошли к нему. "Я больше всех набрал",- сказал он, показывая на кузовок свой, действительно почти полный: видно, искать грибы он был способнее, чем учить уроки. Пижон полаял на Хохлова и на Аксинью, и, наконец, напав на следы крота, принялся рыть землю, и, как бы упиваясь благоуханием, совал свой нов в земляную дырку, храпел и потом опять проворно работал лапами.

   Лиза сидела на опрокинутом бурей дереве. На голове ее был шелковый алый платок. В руках - с коротенькими рукавчиками и в перчатках по локоть -дер" жала она синий зонтик и, от нечего делась, вертела им. Кузовок, совершенно пустой, лежал у ног ее на складках платья.

   - Ну, так и есть! - сказала она с недовольным видом,- думаю, кто это кричит на весь лес, так что даже страшно!..

   Скандинавцев снял картуз, поклонился, попросил у нее ручку поцеловать и сел подле нее так близко, что она немного отодвинулась.

   - Неужели,- спросил он, улыбаясь и глядя на нее искоса,- мы так громко кричали?

   - Да как же!.. я думаю, у нас в деревне слышно,- как бы жалуясь, проговорила Лиза.

   - Ага! - заметил ей Скандинавцев таким тоном, что она, усмехнувшись невольно, отворотилась.

   Я отошел от них шагов на тридцать и стал ходить, шаркая ногами, будто ищу грибы.

   Сначала разговор их был заметно шутливый. Скандинавцев ее как будто чем-то поддразнивал. Лиза смеялась, краснела и по временам, потупив глаза, отворачивала от него лицо свое; наконец, стала слушать его, наклонив голову, и вся превратилась в слух и внимание. Разговор, как видно, принял не шуточное направление. Изредка долетали до меня отрывочные восклицания Лизы... "Да пусть!..- говорила она.- Э, стоит думать! Да хоть в огонь".

   Мне казалось, я понимал ее, и ребяческой душой глубоко ей сочувствовал.

   Мало-помалу удалясь от них, я присоединился к Васе, который, подходя к самым высоким деревьям, смотрел на них как на диковинку: видно, он был в каком-то особенном настроении духа или просто нравился ему блеск вечернего солнца, игравший на осиновых верхушках. Бог его знает, что ему нравилось и что не нравилось.

   Где-то дятел принялся крепким носом своим стучать по стволу, где-то за кустами раздавался тихий скрип, как стон умирающего. Старая подрубленная береза с легким шумом потянула к нам остатки жиденьких, на одном только суку уцелевших веток. Одно длинное дерево, сломившись, легло на плечо к другому и, казалось, как будто говорило: "Поддержите, братцы,- падаю".

   - Ау! где вы? - раздался голос Скандинавцева.

   - Здесь, здесь! - закричал я.

   Из-за кустов показалась Лиза.

   - Пора домой,- сказала она Хохлову.

   - Прощайте! - сказал ей Скандинавцев.- Пижон!- крикнул он и исчез, прежде чем нашли мы Аксинью, старуху, которая по праздникам любила клюкнуть, а в будни спать,- но и во сне и наяву ей все мерещились свадьбы. "Уж поплясала бы я, матушка Лизавета Антоновна",- не раз говорила она, разводя руками. И Лиза любила ее за то, что она, как кума ее, меньше других на нее сплетничала.

   Хохлов отыскал Андрюшу, и мы с кузиной двинулись. Лиза шла молча, погруженная в глубокую задумчивость, и очнулась, когда мы подошли к гумнам, из-за которых светились озаренные вечерним солнцем трубы и знакомый мне чердак с слуховыми окнами.

   - Положи мне в кузов несколько грибков,- сказала она Андрюше,- дома я отдам тебе.

   Андрюша уступил ей три гриба.

   - Я вам гнилые дам, а вот эти я не дам,- сказал он, сортируя грибы и скаля зубы от радости, что его котомка полнее всех.

   - Что вы нынче такой скучный? - спросила меня Лиза, вполне довольная тремя грибами.

   Я увидел, что мы пошли сзади всех, отстали и что никто не может слышать нас.

   - Кузина,- сказал я с чувством,- вы думаете, что я не желаю вам счастья.

   - А что?

   - Так.

   - Нет, скажите, что вы думаете?

   - Я думаю, что вы любите, и, быть может...

   - Кого я люблю?

   - Скандинавцева.

   - Ну, да, я люблю его,- сказала она, подумавши, и улыбнулась.

   Никогда я не забуду этой улыбки; я понял после, как она была насмешлива.

   Прошло еще сколько-то дней; я так и ждал, что вот-вот матушка пришлет письмо с просьбой дать мне лошадей, то есть, попросту, велит мне приехать. Не хотелось мне так скоро и, быть может, навсегда расстаться с Лизой. Моя дружба к ней и все наши отношения без присутствия старухи, которая не шутя начинала ревновать и подозревать меня, не имели бы и сотой доли того интереса и той привлекательности, почти романической. Я знал, что ей за меня часто достается, что ее бранят за то, будто бы она со мной кокетничает и поблажает мне. Я готов был за нее в огонь и в воду, боялся ее выговора больше, чем Аграфены Степановны; слушая ее речи, я задавал себе тысячи вопросов насчет будущей судьбы ее. Что, если, думал я, Скандинавцев приедет свататься, а старуха ему откажет, что станет делать Хрустин? Что, если Хрустин скажет: это не мое дело, распоряжайтесь как знаете! Болтовня с Катей также наполняла значительную часть моего свободного времени. Я уже боялся заходить к больному отцу ее, а вызывал ее.

   - Нет ли у вас письмеца к Скандинавцеву? - говорил я. - Давайте, я снесу.

   - Теперь нет, а когда будет - пожалуй.

   - А нет ли у вас варенья?

   - Варенье есть.

   - Нельзя ли в огород принести - мы его отведаем.

   И Катя с хохотом начинала из своих рук кормить меня.

   Так шло время. Вдруг я стал замечать, что Лиза переменилась ко мне, и не только ко мне - вообще переменилась.

   Раз как-то я хотел спросить ее на ухо, позволит ли она мне идти к Скандинавцеву? Она мне отвечала вслух так, чтобы слышала бабушка:

   - Что у вас за привычка говорить шепотом, словно вы боитесь; говорите громко, как и все.

   И не на мне одном отразилось это странное, как будто желчное расположение духа: за пустяки какие-то рассердилась она на свою девушку; купаться перестала ходить, и напрасно я звал ее в сад.

   - Зачем в сад? - отвечала она, стоя на балконе, и вслед за этими словами, как бы назло мне, уходила в задние комнаты.

   "Неужели, - думал я, - Аграфена Степановна ее испортила?"

   В самом лице ее произошла перемена: она похудела в четыре дня так, как будто была больна целую неделю. Напрасно я спрашивал ее: что с ней? здорова ли она? Лиза отвечала с досадой:

   - Разве вы не видите, что я здорова!

   Наконец, однажды в сумерки, я застал ее одну в гостиной; она сидела в креслах бледная, как мрамор, и, приподняв брови, смотрела в угол на образ божьей матери, и, быть может, внутренно молилась. Этим образом когда-то благословили покойную ее мать. Когда я молча сел против нее в другое кресло, она опустила глаза и посмотрела мне в лицо с такой сокрушительной грустью, что у меня сердце сжалось и чуть-чуть не покатились слезы. "Боже мой, - подумал я, - что случилось и отчего она в несколько дней переменилась так, что я едва узнаю ее?"

   - Кузина, отчего вы так грустны?

   - Не понимаю, из чего вы это заключаете,- отвечала она.

   - Не сказал ли он вам, что скоро уедет или что-нибудь...

   - Ну, да, да, оттого! - проговорила она, быстро обернувшись с тревогой на лице и как будто испугавшись, что меня подслушали!

   - Не спрашивайте меня...- она встала и заглянула в дверь,- сделайте милость, не спрашивайте, вы знаете все, и больше нечего знать.

   На другой день после такого странного разговора Лиза показалась мне еще страннее: целый день сидела за работой, смеялась надо мной, говорила, что придется мне скоро ехать в город.

   - А вы,- спросил я,- скоро ли к нам приедете?

   - Я не люблю города,- отвечала она с гримаской,- что там? пыль, камни, стукотня, избави бог, какая скука!

   - Неужели вам здесь лучше?

   - Несравненно лучше!

   Я ушел, кажется, к Кате варенье есть, потом - это уж было вечером - нашел в саду Хохлова с Андрюшей, присоединился к ним, отведал, поспели ли яблоки; одно из них зашвырнул, другое покатил вдоль дорожки. Нагулявшись, почти усталый, шел я вместе с ними домой, то есть на балкон, вдруг навстречу нам Лиза.

   - А! - сказала она; это "а!" вылетело как будто из больной груди, но лицо ее казалось спокойным.- Вы куда?

   - Домой, устали.

   - А я так засиделась, целый день сидела, так хочется побегать. Догоните меня.

   И с этим словом, как серна, бросилась она в куртину, я за ней, Андрюша также. Но он упал и заохал. Я один в кустах догнал ее, и не знаю, кто кого поймал за руку - я ее или она меня.

   - Отнесите,- сказала она, страшно запыхавшись; грудь ее так сильно поднималась, что она едва выговорила: - Сейчас, к Скандинавцеву!

   Бумажка, свернутая и запечатанная облаткой, мигом очутилась в руке моей; я сжал ее.

   Поцеловав кузину в плечо, как верный ее раб, и не сказав ей ни слова, я побежал, наткнулся на Андрюшу и остановился, чтоб не показать ему вида, что я бегу с намерением.

   - Что, поймали? - спросил он.

   - Еще бы? Как раз поймал.

   - Куда ж вы?

   - Да руку обжег крапивой.

   - О! больно обожгли, покажите.

   - Вот еще, показывать!..

   - Андрюша не поймал меня, ему стыдно, - сказала Лиза, поправляя на голове гребень.

   - Смотри ты! - сказал мне Хохлов, заложа руку за пазуху.

   - Не твое дело,- сказал я Хохлову и пошел сперва шагом, потом рысью; чтоб не огибать сада, я перелез плетень и очутился на гумне, оглянулся, не видят ли меня из окна дома, юркнул между скирд и вышел на ту дорогу, по которой тому назад недели полторы мы шли из рощи. Я не шел - летел, я не чувствовал усталости и в пять минут уже был на полдороге к мельницам. Душа моя ликовала, сердце стучало шибко, как будто нечто необычайное случилось. Она удостоила-таки меня своего доверия, поняла-таки наконец, что я могу быть бескорыстно предан ей... да, пусть меня истерзают до полусмерти, если выдам тайну милой Лизы.

   Так или почти так восторженно думал я, быстрыми шагами приближаясь к знакомому мне палисаднику.

   - Отоприте, эй, кто там! - закричал я в калитку.

   Пижон залаял. Слава богу, подумал я, он дома: я так боялся, что его дома нет.

   Мальчик, одетый казачком, пришел отодвинуть засов и впустил меня.

   Я застал Скандинавцева стоящим посреди комнаты с расставленными ногами и в охотничьем картузе. Он как будто пол разглядывал, о чем-то крепко думал.

   - Пойдемте в палисадник,- сказал я, заметив мальчика, который стоял у дверей,- мне нужно сказать вам два словечка.

   Он с любопытством посмотрел мне в глаза, и мы вышли.

   - Что такое, молодой человек? - сказал он, обогнув рукой мою голову.

   - Записочка.

   - А! От кого?

   - От кузины,- шепнул я, вспыхнув.

   - От Лизаветы Антоновны, ну, давайте.

   Он взял записку, развернул ее, прочел менее чем в одну секунду и положил в боковой карман.

   - Ну,- сказал он, подумавши,- скажите ей, что ее просьба будет исполнена.

   - А вы не напишете?

   - Если можно не писать, так зачем? Ну... а признайтесь,- прибавил он,- ведь влюблены в кузину, а? признайтесь!

   Подобной шутки в эту минуту я не ожидал от Скандинавцева. "Как,- подумал я,- считать меня таким дураком!"

   - Если б я не был к ней равнодушен, я бы не понес к вам ее записочки.

   - Э! да какой же вы мастер отвечать, право, мастер! ай да молодой человек! я от вас не ждал... хотите чаю?

   - Нет-с, не хочу.

   - Да вы еще, кажется, и сердитесь. Вам, быть может, хочется непременно и от меня отнести записку.

   Мне действительно этого сперва хотелось, и я удивляюсь, как Скандинавцев мог так вдруг понять мое желание, даже и во мне-то шевельнувшееся бессознательно.

   - Ничего мне не хочется,- сказал я,- ничего! Прощайте! Я расскажу ей, как вы принимаете от нее...

   - Что! Договаривайте! Скандинавцев усмехнулся.

   - Что вы вовсе не рады.

   - Чему?

   Он опять усмехнулся.

   - Как будто я не знаю. Если б вы видели, как она переменилась, как страдает, это я один... один я вижу. Быть может, ее терзает мысль, что вы скоро уедете,

   - Да кто же вам сказал, что я скоро еду? Я еще целый месяц пробуду здесь. Об этом ей нечего беспокоиться.

   - Вы ее не оставите? Не правда ли? - начал я говорить сквозь слезы и невольно схватив его за руку, как будто от него в эту минуту зависело решение судьбы Лизы.

   Скандинавцев изумился такому с моей стороны движению.

   - Вы добрый мальчик! - сказал он, подумав и уже совсем не тем голосом, каким говорил со мной за минуту,- но,- продолжал он,- вы меня не знаете, утешьтесь! Кузина ваша, если захочет, будет счастлива.

   Я воротился совершенно успокоенный; и кого бы не успокоили последние слова, так утвердительно и с таким достоинством произнесенные? В тот же вечер, после ужина, Лиза вышла на балкон, я за ней.

   - Мне велено передать,- шепнул я Лизе,- что все будет исполнено.

   Ни слова на это не сказала мне Лиза, только, уходя спать, в дверях балкона пожала мне тихонько руку. Ее рука была холодна, как лед.

   - Он сказал,- добавил я,- что вы будете счастливы! Чудный человек!

   - Я простудилась немного,- сказала Лиза вслух,- с вечера хочу напиться малины и, чтоб согреться, накроюсь салопом.

   - Простудилась, простудилась, а стоит на сквозном ветру,- сказала Аграфена Степановна,- пора спать,- добавила она, взяв со стола в гостиной свечу, и удалилась в спальню...

   Лиза ушла вслед за ней, и дверь за ней затворилась.

   Моя ребяческая неопытность много нелепых слез и горя приносила мне, но зато иногда и дарила меня минутами в высшей степени отрадными. Радоваться было нечему, а я заснул весело и весело проснулся, не предчувствуя, что буду плакать.

   Хохлов также проснулся, и мы оба не могли понять, отчего Демьян не несет нам сапогов, которые, подобно моему Михалычу, любил он с вечера забирать и до утра уносить в переднюю.

   - Что он нейдет? Черт его знает! - сказал я с досадой.

   - Знаешь что? - сказал Вася.

   - Что?

   - А то, что нынче чем свет приходила к нам Аграфена Степановна.

   - Что ты? Со сна тебе, что ли, это показалось?

   - Нет, не показалось, я видел.

   - Что ж она тут делала?

   - Постояла на пороге и ушла.

   Бог знает почему это меня обеспокоило. Долго я рассуждал, что б это значило? Уж не белая ли женщина приходила к нам?

   Пришел наконец Демьян. Лицо его было нехорошо, походка также как будто не его; не говоря ни слова, он опустил сапоги наши на пол.

   - Что случилось? - спросил я Демьяна.

   - Да что, сударь! - отвечал он.- Эх!

   И, махнув рукой, он проворно вышел. Его кто-то позвал.

   Живо я умылся, без посторонней помощи оделся и вышел на двор. Лицо женщины, перебежавшей в кухню, захлопнувшаяся где-то дверь, чей-то плач в девичьей-все изобличало что-то непонятное: испуг не испуг, беспокойство не беспокойство, что-то такое, что меня сразу охватило каким-то тяжелым предчувствием.

   Я вбежал в дом. В передней стояли староста и садовник. В зале мрачный, как ночь, стоял сам Хрустин и, заложа руки за спину, глядел в окно. Так глядел, "как будто наступает страшный суд", по выражению Гамлета.

   "Боже мой,- подумал я с ужасом,- верно, кузина скончалась".

   - Негде ей потонуть, негде! Это не может быть, незачем ей было этого салопа брать! - проговорила вдруг вошедшая Аграфена Степановна. Голова ее тряслась, руки делали какие-то странные жесты,

   - Ну, а не потонула, так что ж? - сказал Хрустин, сурово повернувшись к ней всем туловищем.

   - Что?.. притворщица!.. Ишь как! больной притворилась, покрой ее салопом, больна!.. Что такое это вчера она говорила вам на балконе?- спросила старуха, устремив на меня серые, лихорадочные глаза свои.- Я ведь все слышала. Вы ведь были охотник шептаться-то с ней, шептун! Я испугался и побледнел.

   - Что ж вы, батюшка, молчите?

   - Я не знаю, что такое.

   - А то, что с шести часов утра ищет ее весь дом, вся деревня, а ее нет.

   - Она мне вчера говорила,- сказал я,- что она больна, больше она мне ничего не говорила.

   - Найдется,- пробормотал Хрустин,- а выйдет замуж, так и слава богу.

   - За какого-нибудь негодяя, сквалыгу! Да и кто ее возьмет без приданого! Так шляться будет... вешаться...- кричала Аграфена Степановна.

   Хрустин перекрестился, пошел в кабинет и, как кажется, все предоставил богу и времени.

  

   Первая мысль, которая пришла мне в голову, была та, что бедная Лиза увезена Скандинавцевым. Чтоб убедиться в этом, я во что бы то ни стало намеревался посетить его. Мне казалось странным, отчего в целом доме никто, даже сама Аграфена Степановна, ни разу не произнесли имени Скандинавцева, тогда как он жил не за горами, а Демьян даже и подозревал, что он ухаживает за барышней; это очень меня беспокоило, очень! Демьяна я не мог спросить, потому что он уехал с людьми на лодке для расспроса на барках, на паромах, в мелких деревушках, не видать ли где каких следов? Хохлов что-то такое думал и смотрел на меня с каким-то особенно строгим выражением, но молчал. Горничной Лизы мне было жаль больше, чем самого Хрустина... одним словом, мучительный, страшный час пережил я в этом доме, прежде чем решился идти к Скандинавцеву.

   К одиннадцати часам утра я не вытерпел и пошел к нему; боялся не застать его, шел нерешительным шагом и боялся, что вот-вот сейчас увидят меня, вернут, начнут опять спрашивать: куда я, зачем и почему?

   Калитка в палисадник была отворена (уж не была ли здесь Аграфена Степановна?); я вошел на террасу и осторожно стал отворять дверь в комнату. Пижон зарычал, и это одно уже потрясло мои нервы.

   Скандинавцева я застал в постели; он спал непробудным сном, свесив руку, глубокомысленно расширяя ноздри и шевеля бровями. Я сел подле него на стуле. Пижон, закусив губу, из-под стола смотрел мне в лицо и, перекосивши морду, казалось, меня о тем-то спрашивал. Увы! что мог я отвечать ему? Мне стал представляться труп девушки, пойманный рыбаками и , распростертый на песчаном береге, стало представляться, что этот спокойно спящий юноша - злодей, виновник ее погибели, и я... готов был помогать ему! Я заплакал.

   Спящий махнул рукой и уронил трубку.

   - Сергей Иваныч! - сказал я не без усилия над самим собой.

   Скандинавцев проснулся, приподнял голову, зевнул и, усмехнувшись, спросил меня: о чем я плачу?

   Я встрепенулся и в немногих словах рассказал ему, что случилось.

   - Так неужели утонула? - спросил он.

   - Ну да, что ж больше! - отвечал я, утирая слезы.

   - Жаль! Славная была девушка! Эй, Митька, готов ли чай! Да набей-ка трубку!

   Мы посмотрели друг на друга - я с ужасом, он с легкой усмешкой.

   - Эх, как я проспал,- сказал он, взглянув на часы, висевшие над кроватью на стене, обитой ковром.- В деревне так не годится спать.

   И он встал, надел туфли, халат и раскурил трубку, набитую мальчиком.

   - Так неужели в реку бросилась? - спросил он снова, затянулся и пустил клуб дыма.

   Я уж и отвечать не мог.

   - Успокойтесь, молодой человек,- сказал он наконец, поглядев на меня раз десять сряду, как бы любуясь моим отчаянием, - успокойтесь! все хорошо! Никто не утонул! Успокойтесь!

   - Помилуйте, как я могу...

   - Мне говорить вам теперь неловко.- И он взглянул на дверь, за которой Митька наливал чай.- Ну, а если вы не разучились читать, а главное, если вы скромный молодой человек, прочтите, я вам дам письмо.

   Я взял письмо, вынутое им из шкатулки, и прочел:

  

   "Друг Сергей!

   Последняя записка Л. меня и волнует, и радует. На 27 июля, как сказано, я буду в лодке на известном тебе месте в два часа ночи. Сестра моя будет в экипаже, по ту сторону Оки, у пустых хлебных сараев. Матушка моя подождет нас на станции, у знакомого ей станционного смотрителя. Если ночь будет бурна, не жди - жди в следующую ночь. Если Л. не решится - бог с ней! Я во второй раз свататься не буду, потому что знаю, это бесполезно. Хрустин же сказал мне, что он рад, стало быть, в чем препятствие? Обнимаю тебя, прощай. Эту записку доставит тебе тот самый отставной актер, с которым ты на охоту ходишь. Распоряжайся и с своей стороны. Я в тебе уверен. До свидания, остаюсь твой друг П. С.".

  

   - Неужели? Самоситов?! - воскликнул я, не веря глазам своим.

   - Он и есть, а вы почем знаете?

   - Я слышал, скажите... как это? ах, как это странно! Хороший ли он человек? Как бы мне увидеть его? Где же это он ее видел?

   - Он уже четыре года ее любит без памяти. Ваша кузина была в пансионе у мадам Фляком, а эта мадам Фляком была когда-то гувернанткой у его сестры, Марьи Петровны. Марья Петровна познакомилась с Лизой, ну, и брала ее к себе по воскресеньям. Вот и все... а я был его товарищем, знаю его характер и все благородство души его. Они обвенчаются, не спросясь у вашей Аграфены Степановны, и прекрасно сделают...

   Что еще скажу я в заключение? Хрустин дня через два узнал от меня все. Сначала он так дико на меня посмотрел, как бы не доверяя словам моим, что я испугался за свою нескромность; но потом таинственно, как соучастник мой, с полустрогим и с полушутливым выражением в лице и в голосе, подозвал меня к себе, погрозил пальцем и сказал: "Смотри, повеса, ничего не говори Аграфене Степановне".

  

  

  

  

  

   У Христофорского Мокея Трифоныча случилось маленькое несчастье: прачка потеряла носовой платок.

   Трофим, нечто вроде дворника и в то же время нечто вроде слуги Мокея Трифоныча, стоял по этому случаю спиной к двери и, надувши губы (и без того толстые), упирал глаза свои в затылок своего огорченного барина. Скуластое лицо его было покрыто сумраком негодования.

   Был поздний час утра.

   Барин, сухой и длинный, на длинных йогах, как на жердях, стоял у комода спиной к Трофиму и то из комода на комод, то с комода в комод перекладывал белье свое. На ногах его были узенькие брюки верблюжьего цвета, на спине крест-на-крест рисовались подтяжки, на сухощавой шее, сверх повязанной манишки с высокими стоячими воротничками, не было галстука. Христофорский только что начал одеваться...

   Трофим, сутулый и плечистый, был в тулупе и в смазных сапогах, ибо на дворе был еще местами снег, а на улицах грязь, хоть и веяло уже весенним воздухом. Впрочем, Трофим, не боявшийся никаких морозов, почему-то иногда и летом ходил в тулупе, вероятно, потому же, почему и медведи летом не скидают с плеч своих медвежьей шубы.

   Барину было около 27 лет; Трофиму под сорок.

   Трофим, угрюмый на вид, был в полнейшем смысле слова неотесанный добряк, много на своем веку испытал всяких невзгод, остерегался и боялся всего на, свете, в особенности господ, но одного только не боялся - не боялся своего нового барина, Мокея Трифоныча. Готовый на услуги всем и каждому, он никак не мог угодить одному только Мокею Трифонычу, несмотря на то, что от этого господина зависела, так сказать, вся жизнь его, все его земное пропитание. Мокей Трифоныч мог сменить его и найти другого слугу, разумеется, мог это сделать не иначе, как с согласия купца и почетного гражданина Степана Степаныча Баканова, у которого нанялся он служить при кладовой, куда приносилась, привозилась и отдавалась на сохранение, за известный процент, всякая движимая собственность. Христофорский обязан был выдавать билеты, вести книги, записывать приход и расход и за все это получал от Баканова: