Ожешко Элиза - Хам

н захочет сделаться одним из тех, о которых она говорила, и к покрывающим ее грязным пятнам прибавит еще одно? Л может быть, он суеверно сочтет ее бесноватой и проклятой и, перекрестясь большим крестом, поскорее убежит от этого дьявола в образе женщины?

   Когда она говорила, в его глазах по временам можно было прочесть ужас, а по временам он стыдливо отворачивался и теребил пальцами густую гвоздику. Иногда он с удивлением и трепетом всматривался в постепенно темневшую воду. Вероятно, он видел тогда вместо воды черную пропасть, а в ней огненный дождь горящей смолы.

   Когда она замолчала, он думал с минуту, а потом заговорил:

   - Бедная ты! Ох, какая бедная! Кажется, самая бедная из всех людей на свете! Я слышал, что где-то там, в городах, люди живут так, но я не верил. Теперь вижу, что это правда. Скитальческая жизнь - сиротская жизнь, и такая скверная, такая грешная, что не дай бог! Оставь все это, опомнись и исправься... потому что и на этом свете добра тебе не будет и душу свою погубишь.

   В этом голосе, звучавшем среди мрака над ее головой, не было ничего, ничего, кроме глубокой жалости. Ее удивило и тронуло это отсутствие презрения и пренебрежения к ней. Обыкновенно такие признания вызывали в мужчинах ревнивый и грубый гнев или встречали презрительный смех и толкали на вольное обращение. Но когда он заговорил об исправлении, она удивилась еще больше.

   - Глупости! - сказала она. - От чего же это мне нужно исправляться?

   Она и на этот раз была искренней: она вовсе не понимала, о чем он толковал, и не чувствовала за собой никакой вины.

   Погруженный в свои думы, он не обратил внимания на ее слова. - И в этом мире не будет тебе добра, и душу свою погубишь... - повторил он. - Почему бы тебе не стать честной? Честным быть хорошо. Когда человек не чувствует никакого греха на душе, то он становится легким, как птица, что под самоё небо взлетает. Тогда и смерть не страшна. Хоть бы и сегодня умереть - все равно, когда душа чиста...

   - Что там душа! - проворчала она. - Глупости! Когда человек умрет, то в земле съедят его черви, и конец.

   - Неправда! - ответил он, - есть и небо, и ад, и вечное спасение, и вечная погибель. Но даже если бы ничего не было на том свете, то все-таки в человеке есть что-то такое, что не хочет купаться в грехе так же, например, как тело не хочет купаться в луже. Если бы тебе приказали влезть в лужу по уши и сидеть там, приятно бы тебе было? А? А ведь душа твоя сидит в луже. Ох, жаль мне тебя, жаль мне твоей души и на этом и на том свете... Знаешь что? Брось ты свою бродяжническую жизнь... Что тебе за охота слоняться по чужим углам? Ах, просто удивительно! Мне кажется, человеку лучше всего, когда он долго сидит на одном месте. Сиди и ты на месте; лучше уж все переноси, терпи, а сиди на одном месте. Привыкнешь и полюбишь, и к тебе привыкнут и полюбят. И плюнь ты на тех, кто тебя в грех вводит! Видно, между ними нет добрых людей, потому что если бы кто-нибудь из них был порядочным, так наверное женился бы на девушке, которая ради него забыла о честности. Жалости в них нет, что ли? Плюнь ты на них! И на те веселые компании, которые доводят тебя до этого! Остепенись, исправься: и душу спасешь и лучше тебе будет жить на свете...

   Он умолк, а она в свою очередь прошептала:

   - Первый раз в жизни вижу такого человека. Может быть, вы какой-нибудь переодетый ксендз или пустынник? Вот чудеса!

   Она засмеялась и с ловкостью кошки вскочила на ноги.

   - Ну, довольно этих разговоров! - сказала она. - Хорошо мне с вами, но пора домой. Уже вечер... Господа скоро вернутся из города, и, если я до тех пор не накрою на стол к ужину и не поставлю самовар, наслушаюсь я карканья и воркотни. Едем!

   Они отчалили от забелевшего за ними, как брошенная на воду снежная груда, острова, с которого несся сильный запах гвоздики, и долго плыли в молчании под звездным небом по темной воде, отражавшей в себе мириады звезд. Даже Франка, против обыкновения, долго молчала. Она до того согнулась и так неподвижно сидела на дне челнока у самых нор сидевшего на узкой скамейке Павла, что можно было принять ее за спящую; но ее блестящие глаза с упорной неподвижностью смотрели ему в лицо, которое еле виднелось в темноте. Низко опустив голову, он молча, медленно загребал веслом воду, в которой отражения звезд, разбиваемые веслом, окружали плывший челнок рядами змеек и искр. Кругом слышался постоянный ропот, серебристый и ласковый, он казался песней темных волн, которая настраивала измученные тела и усталые души на спокойный сон и чистые грезы.

   Когда на высокой прибрежной горе показались стройные неподвижные деревья дачи, голова Франки неожиданно упала на колени Павла. Из ее волос посыпалась белая гвоздика, а из уст полились тихие слова:

   - О, какой ты добрый и какой ты милый... милый... милый... Отроду не видала я такого доброго и милого человека! Такой красивый, добрый и милый! Если бы ты сделался мне другом, я больше ничего не хотела бы, я не оставила бы тебя никогда, хотя бы между нами одна за другой ударяли молнии! Хотя бы целый мир вдруг вырос между мной и тобой, я прибежала бы к тебе через горы и леса. Хотя бы великое море легло между нами, я переплыла бы море! Ты такой добрый и жалеешь меня... Никто никогда не жалел меня, все презирали, хотя иногда и любили, и больше всего презирали те, кто будто бы любил меня. А ты не презираешь и ничего от меня не требуешь... Как отец, ты заговорил со мной, как самый лучший друг! О, награди тебя, боже, за все, мой миленький, золотой, бриллиантовый!

   Она схватила его руку и прижалась к ней губами. Ему показалось, что на руку ему упал горячий уголь. Он нагнулся, взял ее голову в свои широкие ладони и прижал свои губы к ее густым волосам. Она замерла под этим поцелуем, как птичка, а потом начала дрожать всем телом. Но он сейчас же отстранился от нее и зашептал:

   - Успокойся, дитя! Ох, бедное ты дитя! Успокойся, утешься... Посмотри, как хорошо светят на небе звезды. Послушай, как поет вода. Я всю жизнь смотрю на эти звезды и слушаю эту песню. Посмотри, послушай! И тебе, быть может, станет легче. Может быть, и твоей душе станет милым это высокое небо и эти чистые воды. Утихни, успокойся! Тише, тише, тише...

   Он не выпускал ее голову из своих рук, а так как Франка, не переставая дрожать, вздыхала и все сильнее прижималась к его коленям, он повторил еще несколько раз:

   - Тише, тише, дитя! Утихни, успокойся; тише...

   Потом он взял весло и направил челн к берегу. Когда челнок ударился о берег, Франка вскочила на ноги.

   - А когда мы увидимся, миленький мой? - зашептала она.

   Она вытирала мокрое от слез лицо платком, который уже совсем сняла с головы, а ее белые зубы блеснули из-за кокетливо улыбающихся губ. Он немного подумал и потом сказал:

   - Вот хотя бы завтра я приеду сюда в это же время. Приди на берег, мы поговорим... Мне с тобой нужно обо многом поговорить, потому что мне жаль тебя, страшно жаль!

   Он приезжал в сумерки раза три, но ненадолго. В первый раз ей самой было некогда - на даче принимали гостей, и она была занята больше обыкновенного. Она с проклятьями рассказала об этом Павлу, а тот сурово упрекнул ее за то, что она проклинает людей, у которых ест хлеб; он заставил ее как можно скорее возвратиться домой и уехал, не обращая внимания ни на ее просьбы, ни на гневное топанье ног.

   В следующий вечер у нее было больше свободного времени, и они дольше разговаривали, но во время этого разговора он испытывал, такую тревогу, как никогда прежде; он ежеминутно ворочался в челноке, несколько раз вздыхал, как будто у него что-то болело, и, наконец, пробормотав что-то и даже не простившись с ней, очутился на середине реки, прежде чем она успела опомниться.

   В третий раз, когда соскучившаяся по нем девушка бросилась ему на шею и прижалась к его лицу горячими, как уголь, губами, прикосновение которых он уже чувствовал раз на своей руке, он оттолкнул ее так сильно, что она зашаталась и, чтобы не упасть, ухватилась за нос челнока.

   - Слушай, Франка... - начал он угрюмее и суровее обыкновенного, - ты не вешайся так мне на шею, потому что, если это будет продолжаться, я никогда не приеду, и глаза твои больше меня не увидят. Я хочу привести тебя к добру, а не ко злу... Я хочу спасти твою душу, а не погубить ее. С того времени, как ты на острове рассказала мне все, я день и ночь думаю о том, что тебе посоветовать, как помочь тебе и что сделать, чтобы ты оставила свою проклятую жизнь... А ты еще и меня склоняешь к греху! Фу, какая ты скверная! Настоящая пьяница... хоть и не пьешь водки.

   Он плюнул в воду и сказал онемевшей от удивления девушке: - Я приеду завтра и, если ты будешь хорошая, то долго буду говорить с тобой, а если будешь такой, как сегодня, то до свидания, - гибни и пропадай! Видно, для тебя, как для последнего пьяницы, нет ни помощи, ни спасения. Но на другой день он не поехал к тому месту, где он познакомился и встречался с ней. После рыбной ловли, продолжавшейся целый день, он на минуту зашел к себе в избу, а затем пошел из деревни к реке, как вдруг заметил Франку, направлявшуюся к селу. Несмотря на сгущавшиеся сумерки, он узнал ее по светлому платью и по походке. Еще издали можно было заметить, что эта привыкшая к гладким городским тротуарам девушка задыхалась, взбираясь на высокую и крутую гору. Удивленный, он сделал несколько больших шагов и очутился возле нее.

   - Ты зачем сюда пришла? - спросил он ее сурово и даже резко, но в его голосе слышалась сдерживаемая радость.

   Она схватила его за руку и быстро заговорила:

   - Ох, миленький! На меня обрушилась беда, такая беда, что и не знаю, перенесу ли ее... Как только я узнала об этом своем несчастии, я сразу бросилась к тебе; я побежала к берегу и спросила у одного человека: где то село и та изба, в которой живет Павел Кобицкий? Никто, кроме тебя, не спасет меня, никто, кроме тебя, не поможет мне... Но, если и ты не поможешь, то, ей - богу, пропаду!.. Пусть я провалюсь сквозь землю, если не пропаду.

   Она говорила тихим, прерывавшимся от плача голосом.

   - А-а! - удивился Павел. - Что ж это за беда? Говори же.

   Он оглянулся. У подножия горы виднелось несколько женщин с ведрами и кувшинами. Он взял ее за руку и повел по крутой тропинке к темневшим за селом соснам.

   - По той дороге ходят за водой... увидят тебя и бог знает что начнут говорить. Как только они вошли под сосны, Франка вздрогнула и бросилась назад.

   - Ай, ай, кладбище! - крикнула она.

   Это был небольшой сосновый бор, в котором действительно виднелись большие и маленькие надгробные кресты.

   - Так что же, что кладбище? - улыбнулся Павел, - чего бояться? Бойся греха, а не кладбища; живых бойся, а не мертвых. Ну, говори теперь, какая с тобой случилась беда?

   Франка остановилась на краю бора, под высоким крестом, над которым свисали ветви двух высоких сосен. Вечер был пасмурный и немного ветреный, и потому между соснами в густых сумерках раздавался тихий, подобный ропоту и вздохам, шелест. На темном фоне земли стальной полосой сверкал у подножья горы Неман, да в селе там и сям по избам зажигались желтые огоньки.

   Франка изо всех сил ухватилась за руку своего спутника и, дрожа от страха и рыданий, быстро стала рассказывать, что отец ее хозяйки заболел в городе; и потому господа оставляют дачу не через месяц, как думали прежде, а через три дня. Когда она узнала об этом, такая тоска сжала ее сердце, что она чуть не упала. Она теперь ни за что, ни за что не хочет уезжать отсюда! Пропадет, а не поедет! Как собака ляжет на берегу реки и издохнет от голода, но не поедет! Пусть себе они едут хоть в самый ад, она поможет им запрячь лошадей, для нее только теперь здесь открылись небеса и явилось счастье, будто во сне, и она его не бросит... не бросит!..

   - Не расстанусь я с тобой, мой голубчик, друг ты мой милый, отец родной! Не расстанусь я с тобой. Отталкивай ты меня от себя, бей, убивай, я не расстанусь... не пойду!

   Она покрывала его руки поцелуями, обливала их слезами и прижимала свою голову к его груди. Он сначала слушал ее молча, опустив голову; видно было, что и его опечалило это известие.

   Потом он и сам стал вторить ее страстным жалобам:

   - Ох беда, беда! Я и сам не ожидал этого несчастья и никогда о нем не думал.

   А затем он вдруг заговорил так угрюмо и грубо, как никогда еще не говорил:

   - Не хочу, не пущу!.. Дали бог, не пущу! Опять пойдешь на позор и несчастье! Не пущу! Не отдам на погибель ни твоего тела, ни твоей души!

   Услышав эти слова, она с диким криком радости повисла у него на шее и обвила его крепкий стан всем своим слабым и гибким, как у змеи, телом. Тогда он поднял ее на руки, как ребенка, с восторгом осыпая ее лицо поцелуями. Вскоре, однако, он пришел в себя и, слегка отстранив ее от себя, тихо сказал:

   - Так обвенчаемся, что ли? Другом твоим буду до самой смерти и никогда не обижу тебя. Будет у тебя своя изба, кусок хлеба, будешь вести честную жизнь. Ну, Франка, что же?

   Заметно было, что он со страхом говорил это. Может быть, он боялся отказа? Или, быть может, его пугали собственные слова?

   Сначала девушка онемела, замерла, и только через минуту, всплеснув руками, со счастливым смехом бросилась к нему. О собственном доме и верном куске хлеба она вряд ли думала хоть минуту, но постоянная честная и открытая жизнь с этим человеком казалась ей в это мгновение раем. Он крепко; но уже спокойно обнял ее и заговорил:

   - Видишь ли, иного выхода, иного спасения нет ни для тебя, ни для меня. Видно, уж так хотел господь бог, чтобы мы встретились, чтобы я спас тебя от окончательной погибели; и у меня тоже немного было радостей на этом свете. Но ни к какой женщине меня так не тянуло, как к тебе. Жена у меня была хорошая, но никакой любви между нами не было, да и прожила она недолго. А потом, сколько меня ни сватали, сколько женщин мне ни показывали, ни к одной не было охоты... Каждая казалась мне не такой... а какой она должна быть, я и сам бы не сказал... Ты первая... как заря, как утренний рассвет! Видно, так хотел господь бог, такова уж судьба наша. Да к тому же мне так жаль, так жаль тебя... Там, на острове, мне сразу пришла в голову мысль спасти тебя; а как же я тебя спасу, если ты уедешь и опять начнешь свою несчастную, грешную жизнь? Что ж, пусть так и будет: обвенчаемся и будем жить, как господь бог приказал.

   Она опять хотела обнять и поцеловать его, но он удержал ее и слегка отстранил от себя.

   - Слушай, Франка, - начал он, - а опомнишься ты? Будешь честной? Будешь жить, как господь приказал?

   - Буду, буду! - быстро шептала она.

   - Клянись! Сделай крестное знамение и поклянись перед этим крестом, что перестанешь грешить, будешь честной и не позволишь дьяволу подступить к себе.

   Говоря это, он торжественно выпрямился в темноте во весь свой высокий рост; голос его звучал строго и степенно.

   Франка обратила лицо к кресту, очертания которого выделялись на темном фоне ночного неба, подняла руку для крестного знамения и под неясный ропот сосен начала говорить отрывисто и быстро, как всегда:

   - Да поможет мне господь бог, чтоб я после смерти увидела лицо господа, чтоб дьявол не покушался на мою душу! Буду любить и уважать тебя до самой смерти, мой голубчик, миленький, золотой, драгоценный!

   Павел выслушал эту клятву и совершенно успокоился. В искренность ее слов он верил безусловно; он никогда не предполагал, чтобы кто-нибудь мог поклясться ложно. Да и Франка поклялась искренно; это слышалось в ее голосе, видно было по всему ее облику. Ему казалось, что с этого мгновения он уже как бы обвенчался с этой женщиной и не должен покидать ее; ему тяжело было бы оставить ее хоть на минуту. С колебанием в голосе он спросил ее:

   - А как же будет... где ты пробудешь до нашей свадьбы?

   - Как где? - спросила она. - Побегу сейчас, поблагодарю хозяев, возьму вещи и через минуту прибегу назад.

   - Но где же ты остановишься?

   - Да у тебя, в твоей избе!

   - Ох ты, дитя, бедное дитя! Ничего ты не понимаешь! Я вижу, ты многого, очень многого не знаешь. Как будто бы в лесу родилась, как будто не жила с людьми! Как же ты можешь жить в моем доме, когда перед людьми мы еще не муж и жена? В этом же самом селе люди плюнули бы тебе в глаза, и справедливо, потому что так поступать нельзя.

   Подумав несколько минут, он сказал ей, что, когда уедут ее господа, он отведет ее к своей сестре и там она пробудет две-три недели, пока не пройдет срок церковного оглашения об их намерении вступить в брак.

   Франка еще и прежде знала, что у него есть замужняя сестра. Она стала просить его. отвести ее туда сегодня же. Завтра она побежит поблагодарить господ и возьмет вещи, а сегодня переночует в селе близко от него. Но он не согласился. Перед отъездом прислуга еще нужнее господам, чем обычно. Он ведь хорошо знает господские обычаи, потому что еще в молодости прожил с отцом-ткачом несколько лет в господском доме, да и теперь ему часто случается продавать рыбу в господских домах. Он знает, что, когда господа собираются в дорогу, у них много хлопот и беготни, и она обязана исполнить то, что обещала своим господам; но уж, конечно, раз она выходит замуж, они сами поймут, что она должна взять расчет.

   - Ну, иди же, иди! Сделай все как следует, а в четверг утром я приеду на лодке за тобой и твоими вещами.

   Пришлось Франке послушаться, хотя вся она дрожала от нетерпения и досады; но она выпросила у него согласие на то, что они непременно увидятся до четверга, - завтра, непременно завтра.

   - Как же я проживу без тебя эти три дня?

   Ей не пришлось долго просить: он и сам желал увидеть ее как можно скорее.

   На другой день под вечер он приехал на прежнее место и остановился с челноком у самого берега. Франки еще не было на берегу. Вскоре она прибежала, вся раскрасневшаяся и обозленная.

   - Чтоб ей на свете добра не было! Чтоб на нее напали болезни! Чтоб ее черти побрали! Так проклинала она свою хозяйку за то, что та гоняла ее при упаковке в дорогу вещей, как лошадь, как вола, и ни на минуту не отпускала. Теперь пани приказала ей складывать в ящики книги пана, но тут уж она не послушалась и, думая, что Павел наверно ждет ее, бросила все и убежала.

   Павел, как всегда, с неудовольствием слушал ее жалобы и проклятия, однако на этот раз не сделал ей замечаний и только махнул рукой.

   - Ну, это последняя твоя служба; больше никому служить не будешь, тогда и злости у тебя не будет. Известно, когда дует ветер, то вода поднимается и шумит, а перестает дуть ветер, так и вода стихает. Притихнешь и ты в собственной избе, сидя на одном месте... А ты сказала господам, что выходишь замуж?

   - Да, сказала, и слышала потом, как госпожа, смеясь, говорила пану, что Франка делает мезальянс.

   - А что это значит? - спросил Павел.

   Франка объяснила ему, что господа всегда так говорят, когда человек высшего происхождения женится на особе низшего и наоборот. Пани говорила пану: "Франка глупо делает. Дура она, что идет замуж. Такая изнеженная девушка, привыкшая к городу и к удобствам..." А пан приподнял от книжки нос и ответил: "Это правда, жаль ее; она недурна собой".

   Она рассказывала это Павлу с торжествующим смехом и кокетливыми взглядами, а потом почему-то вдруг нахмурилась, надула губы и прибавила:

   - И мне то же самое приходило в голову. Я никогда не знала мужиков и не жила с ними. Когда узнают об этом мои родные, то они отрекутся от меня, а если бы мать из могилы увидела, какая судьба постигла меня, то она перевернулась бы в гробу... да, перевернулась бы!

   Павел, не вполне соображая, слушал все это с удивлением, но немного спустя он снова махнул рукой и засмеялся:

   - Глупости! Господа говорят глупости, а ты их повторяешь. В чем твое превосходство, и в чем моя низость? С мужиками ты не жила, а с кем же ты жила? С мерзавцами! Разве лучше жить с мерзавцами, чем с мужиками? Ребенок ты, при иной жизни у тебя и ум другой будет. Увидишь!

   Он стал ей рассказывать, что уже обо всем уведомил зятя и сестру, и они с удовольствием примут ее на это короткое время к себе в избу, что нужно будет поехать в город за бумагами, потому что ксендз не обвенчает без бумаг, что сегодня он не ездил на рыбную ловлю и весь день белил и мыл свою избу. Франка, слушая его, быстро забыла свою досаду, а когда он собрался уезжать, она повисла у него на шее с такой же страстью и радостью, как и вчера, благодарила его за то, что он женится на ней, и называла его дорогим, красавцем, золотым, бриллиантовым. Павел весь просиял и помолодел, но все-таки остался тихим и серьезным, как всегда, и уехал.

   Еще накануне вечером сестра и зять сразу заметили, что Павел вошел к ним в избу помолодевший и сияющий. Изба их не была особенно богата, но не была и бедна, и содержалась в образцовом порядке. Она стояла .на самом краю деревни и была отделена от бора и кладбища песчаной дорогой, а двором своим прилегала к саду Павла. Потому, быть может, что они были соседями, высокий и красивый черноволосый Филипп Козлюк поспешно подхватил сестру Павла, когда ей только минуло шестнадцать лет.

   У него было мало земли, да с ним жил еще и младший брат, но после недавней смерти отца Филипп стал хозяином в избе и подрабатывал немного на своем пароме перевозкой через Неман. Паром этот он сделал сам еще до женитьбы; устроил его он из простых крепких досок и двух больших лодок. На нем могли поместиться четыре лошади с возами или с бричками; Филипп был настолько силен, что со своим пятнадцатилетним братом переправлял паром с помощью больших шестов на другую сторону. Прежде здесь никогда не было парома, и, очевидно, мысль устроить его была очень удачна, так как паромом пользовалось много народу. Уже то, что Козлюк решился на это предприятие, доказывало, что он обладает умом и изобретательностью, да при этом он был непьющий; поэтому, несмотря на то, что при избе было мало земли, она, однако, совсем не была бедной. Внутреннее убранство ее свидетельствовало даже о стремлении ее обитателей к некоторой красоте и о возникновении у них новых, не совсем обычных потребностей. На чистых стенах висели блестящие образа святых, на столе стояла керосиновая лампа, у окна висел черный крестик, окруженный венком из иммортелей; в ней не было сора у порога, а под скамьей не хрюкал кабан. На лежанках, заменявших кровати, лежали подушки, набитые пухом, а не соломой; в углу на красном шкафчике блестел жестяный самовар; под печкой ночевали, всегда только куры; у дверей стояли ведра с водой; кроме лежанок, единственную мебель составляли простые скамьи и стол.

   Когда после разговора с Франкой на кладбище Павел пришел в эту избу, сестра его Ульяна, тридцатилетняя пригожая женщина, стояла перед огнем с ребенком на руках; Филипп только что вернулся с парома, лежал на скамье и обеими руками держал стоявшего у него на груди трехлетнего ребенка; его пятнадцатилетний брат Данилка, большой любитель рыбной ловли, вязал подле лампы сеть.

   - Хвала господу!

   - Вовеки веков! - ответили все трое.

   Ульяна, лицо которой сияло свежим румянцем и раскраснелось от огня, подошла и поцеловала брату руку. Филипп поднялся со скамьи, сел и спустил на пол ребенка, который с криком пробежал через избу, ухватился за юбку матери и притих. Павел уселся на своем обычном месте, у стены, положил руки на колени и, опустив глаза в землю, медленно начал говорить:

   - Пришел я к вам сегодня, мои детки, по делу и очень прошу вас сделать так, как я скажу.

   Ульяна слушала, стоя с детьми среди избы; Данилка приподнял голову от сети; Филипп вежливо отозвался:

   - А чего же вы хотите?

   - Я прежде скажу по порядку...- ответил Павел и поднял глаза на Ульяну. - Ульяна, был ли я тебе когда-нибудь плохим братом, когда умерли наши родители и оставили тебя маленькой на моих руках?

   - О господи! Кто же это говорит? - воскликнула молодая женщина.

   - Никто не говорит, а только я сам хочу напомнить и вам и себе, мои детки, что я сделал для вас все, что мог: Я никогда не обижал тебя, моя голубушка, не покидал, не учил дурному... напротив, я любил, ласкал, учил тебя уму-разуму. Когда ты выходила замуж, я дал вам три полосы своего огорода, купил двух коров и десять овец и дал немного денег. Правду ли я говорю?

   Ульяна с детьми на руках опять подошла и поцеловала у него руку, а Филипп ответил:

   - Правда! Да кто ж и говорит, что это неправда? Но и мы, кажется, не были к вам недобрыми да, думаю, и не будем никогда.

   - Ну, кто же говорит, что вы злые? - повторил Павел.- Вот потому-то, что вы были всегда добрыми ко мне, я и пришел к вам с этим делом.

   Он медленно, рассудительно, без малейшего волнения рассказал все то, с чем пришел к ним. Когда он умолк, то минуты две в избе царила тишина, нарушаемая только криком ребенка. Ульяна была до того удивлена услышанным, что даже не обращала внимания на ребенка, просившего есть.

   Черные глаза Филиппа остановились под густыми бровями; Данилка даже вскрикнул от удивления и сейчас же спрятал свое лукаво улыбающееся лицо в складках сети. Несмотря на то, что Павлу было всего сорок два года, все привыкли за его степенность и одинокую жизнь считать его чуть ли не стариком, и никому не приходило в голову, что он мог еще жениться. Когда, наконец, они пришли в себя от удивления, Ульяна первая сказала:

   - Примем! Почему не принять? Разве в избе нет места? Эка важность, что она проведет здесь три недели. Еще и веселее будет.

   Филипп подтвердил слова жены.

   - Мы готовы сделать для вас и побольше, чем это. Почему же нет? Мало ли добра мы от вас видели! Только.

   Он начал и запнулся, поднялся со скамьи, подошел к шурину и, поднеся руку к голове, проговорил с колебанием в голосе:

   - Деверь, только хорошо ли вы делаете, что женитесь на такой? Она городская, незнакомая, неизвестная... Кто ее знает, какая она? Как бы вы, сохрани боже, не накликали на себя какой беды!

   - Верно, верно, - подтвердила Ульяна, подходя к ним поближе, - в том то и дело, чтобы вы, Павлуша, не накликали себе какой беды.

   Павел встал, дружелюбно посмотрел на обоих и решительно сказал:

   - Не бойтесь, никакой беды не будет. Она поклялась уважать и любить до смерти меня одного. Поклялась! А что касается того, какой она была прежде, это ничего. Я люблю ее и хочу спасти. Это так, и не будет уже иначе. Благодарю вас, детки, за вашу доброту; бог даст, я еще отблагодарю вас за это. Спокойной ночи!

   Направляясь к дверям, он держал голову выше обыкновенного, на лбу его не было ни одной морщины, и вид у него был такой молодой и веселый, как будто он действительно помолодел лет на десять.

   Ульяна и Филипп молча посмотрели друг на друга. Филипп дотронулся пальцем до своего лба.

   - С ума сошел Павел, что ли? - тихо проговорил он.

   Ульяна с неудовольствием опустила глаза.

   - Его воля... - шепнула она.

   - А чья же? Конечно, его! Но только как бы этой воле не вышла тяжелая неволя. Брать себе в жены какую-то бродягу из города, да еще на старости лет! Тьфу!

   Он плюнул. Ульяна опять отошла к печке. Она уважала и любила брата; слова мужа тревожили и немного сердили ее. Однако спустя несколько минут она первая отозвалась:

   - Филипп!

   - Что?

   - А Павел не такой, как всегда... он будто моложе стал и веселее...

   - Верно! - пискляво закричал Данилка и прыснул со смеху. - Когда он выходил из избы, то чуть не доставал головой до потолка.

   Они долго удивлялись; они не знали, что в крови этого человека, в крови, казалось, спокойной как Неман в тихую погоду, первый раз в жизни закипела страсть, что в его глубоком и тихом, как Неман, сердце проснулась невыразимая жалость; что перед его глазами, привыкшими смотреть на неизмеримый простор Немана и созерцать далекий горизонт, рисовалась человеческая, добрая, святая задача, отблеск которой и озарил его лицо.

  

   Всем своим обликом Франка резко выделялась из всех женщин деревни. Когда она в первый раз подходила к избе Козлюков, Ульяна с одним ребенком на руках и с другим, уцепившимся за ее юбку, ожидала ее посреди залитого солнцем, зеленевшего травой двора. Рядом с этой молодой и сильной матерью с богато развитыми формами, при ярком румянце и спокойном блеске глаз, Франка казалась такой маленькой и бледной, как мелкая увядающая гвоздика в сравнении с пышной георгиной. На улице, в хатах, на спуске горы к Неману, среди сельских девушек и женщин Франка напоминала собой тощую, резвую, проворную трясогузку, нечаянно попавшую к тяжелым курам и робким голубкам. Молоденькая жена Алексея Микулы, самая худощавая во всей деревне, была все-таки в плечах и стане вдвое шире и толще Франки; шестидесятилетняя Авдотья со сморщенным и красным, как осеннее яблоко, лицом и черными блестящими глазами казалась рядом с ней олицетворением здоровья и силы; даже в очень уж старой, слабой и болезненной бездомной Марцелле, ходившей с клюкой по миру, можно было угадать по квадратным формам ее тяжелого тела и грубому хриплому голосу прежнюю большую силу, сдавшую только от долгих лет и трудов. Со своим тонким гибким станом, гибкими движениями, нездоровым цветом лица и впалыми глазами, горевшими огнем разнообразных чувств и желаний, в городском платье с дешевыми украшениями, Франка - в этой новой для нее среде - казалась дочерью совершенно иного племени, иного мира. Впрочем, скоро Франке пришлось переменить свое платье на простое деревенское.

   Вместе с Франкой Павел доставил на своей лодке и принес в хату к сестре небольшой сундучок, из которого Ульяна, с любопытством рассматривавшая вещи городской женщины, вынула маленькую подушку, рваное одеяло, два платья и три рубашки. Это было все имущество Франки. За шестнадцать лет службы она только всего и скопила; все остальное пошло на угощение друзей и подруг и еще на те безделушки, что наполняли шкатулку, стоявшую на дне сундука. Там были блестящие шпильки, серьги, гребешки, разноцветные ленты и платочки, грязные перчатки, душистое мыло; и все это было поломано, смято, порвано; чуть только грубые руки Ульяны прикоснулись к незатворенной шкатулке, все это посыпалось ей на колени.

   При всеобщем восторге Франка раздарила присутствующим большую часть этих сокровищ, повязала Ульяне на голову пунцовый платок и даже старой Авдотье довязала шею лентой. Детям, которых много собралось в избе, она отдала горсть бус и ломаных шпилек; к Филиппу пристала, чтобы он заколол себе ворот рубахи булавкой с блестящим стеклышком. Все это она делала смеясь, болтая и целуя Ульяну, Авдотью и детей. Поднявшись на цыпочки, она поцеловала даже и Филиппа и потом, подскочив к Павлу, закинула руки ему на шею и села к нему на колени. При таком количестве свидетелей его стесняла эта развязность, и он отвел глаза и посадил ее подле себя на скамейке. Все смотрели на нее с любопытством и удивлением. Здесь никто никогда в жизни не видел такой подвижной, шумной и щедрой женщины. В этой щедрости прежде всего сказывалась ее привычка ни о чем не заботиться, ничего не копить и не думать о завтрашнем дне, а также и то, что она чувствовала себя очень счастливой. Это счастье так и рвалось у нее наружу и выражалось смехом, прыжками и внезапно вспыхнувшей любовью к людям, среди которых она очутилась. Казалось, что, если бы кто-нибудь из окружающих был очень голоден, она сама себя отдала бы ему на съедение. Ульяна, очень довольная полученными подарками, не переставала рыться в ящике и вдруг, развертывая что-то белое, вскрикнула от изумления. Ее удивили рубахи Франки, тонкие, но совершенно изорванные; у нее была полная шкатулка дорогих стекляшек и лент, и не было целой рубашки; платья ее с массой оборок и бантов тоже были испачканы и обтрепаны.

   - А-а! - удивилась Ульяна, - как же вы будете ходить в этом? Разве у вас нет другой одежды?

   Франка сунула руку в карман и из узелка, завязанного в уголке платка, вынула ассигнацию; это было жалованье, которое она получила за последний месяц службы и которого не могла еще истратить в деревне. Она принялась просить Ульяну, чтобы та купила ей на эти деньги таких домотканных юбок и фартуков и таких же грубых, но целых рубах, какие та носила сама.

   - Купите, моя миленькая, золотая, драгоценная? - спрашивала она.

   Ульяна колебалась; она посмотрела на мужа, но видя, что он утвердительно кивнул головой, приветливо сказала:

   - Зачем покупать? У меня, слава богу, всего достаточно; я вам и так, без всякой платы, дам пару юбок и полотна на рубахи.

   И, смеясь, добавила:

   - А потом, если захотите, я научу вас ткать, тогда вы сами соткете себе все, что нужно.

   Павел поднял с пола маленького ребенка и принялся качать его на коленях; услышав, как он весело насвистывает при этом, окружающие едва могли поверить своим ушам, так это было несогласно с его обыкновенным поведением.

   - Хорошо, Ульяна! - проговорил он, приветливо глядя на сестру. - Дай ей пока, что нужно, а после сочтемся. Я тебя не обижу, так же как и прежде не обижал. Научи ее ткать и всему, что требуется в нашей крестьянской жизни. Она отроду бедная сирота, и никто ее не научил добру и разуму. Теперь я буду ее учить; учи и ты... Господь тебя вознаградит!

   Ульяна, Филипп, Авдотья и даже резвый Данилко несколько раз кивнули головой. Слово "сирота" растрогало их.

   Одежду, полученную от Ульяны, - за это Павел привел ей из местечка славного рыжего теленка, - Франка, однако, надела только спустя две недели после свадьбы. Она все оттягивала это переодеванье, щеголяя по вспаханной земле или по грязи деревенских улиц в прюнелевых ботинках и городском платье. Но делать уж нечего: башмаки порвались, рубахи падали с плеч, а платья она не хотела испортить вконец. Ведь она не будет получать, как прежде, жалованье, чтобы тратить его на эти тряпки; ей даже в голову не приходило, что Павел будет ей покупать все нужное, она не привыкла, чтобы кто-нибудь помогал ей, и никогда не была расчетлива в своих отношениях с людьми. Напротив, тем, кто ей нравился, она сама отдавала все, что имела, в виде подарков или как бы взаймы. И теперь также, хотя она знала о том, что Павел зарабатывает довольно много, и хотя старая Марцелла давно уже под секретом сказала ей, что в его избе, - кажется, под печкой, - припрятан горшок с серебряными рублями, закопанный еще его отцом-ткачом, она совершенно не думала об этих богатствах своего мужа, старательно сложила свое городское платье в сундук, чтобы в нем по крайней мере можно было ездить в костел, и, наконец, оделась по-крестьянски.

   Когда она надела деревенские башмаки и домотканную полосатую юбку, а на жесткую рубаху накинула цветастый ситцевый платок, то, всплеснув руками и осмотрев свой костюм, жалобно завопила:

   - Вот я и мужичка! Вот я и превратилась в мужичку! - Родной отец меня теперь не узнал бы, а если бы мать увидела меня из могилы, она перевернулась бы в своем гробу! Вот мне и конец пришел! Похоронили меня, закопали навеки, и не будет уже для меня другой жизни на свете, кроме мужицкой, которой я никогда не знала и знать не хотела!

   Она закрыла лицо руками и громко на всю избу расплакалась. Павел сначала был так удивлен этим взрывом отчаяния, наступившего после очень веселого утра, что некоторое время сидел с открытым ртом на скамейке; но потом он улыбнулся и махнул рукой.

   - Настоящее дитя! - сказал он. - Не знает, от чего смеется, от чего плачет. Глупостями тебе набили голову, а ты веришь и повторяешь. Умному никто не учил, а глупостям научили. Пусть им бог простит. А ты, когда походишь в этом костюме, то привыкнешь и поймешь, что как для господ, так и для мужиков целая рубаха лучше порванной.

   Он встал, подошеш к ней, сел возле нее и, обнимая, прижал ее к своей груди.

   - Успокойся, Франка! - говорил он, - ну тише, тише... успокойся, утешься!.. Нечего горевать...

   Она перестала плакать, прильнула к нему всем своим гибким, дрожащим телом и, охватив руками его шею, осыпала его поцелуями. Павел схватил ее на руки и, как перышко, поднял почти под самый потолок. Его голубые, всегда прозрачные и спокойные глаза горели; ее неудержимый смех и звуки поцелуев раздавались на всю избу. Через час после этого они вместе сошли к реке, сели в челнок и поплыли; вскоре можно было видеть, как на противоположном берегу они оба закинули в воду удочки.

   В деревне заметили, что Павел после свадьбы не все время проводит на реке, как прежде, и уже не так часто возит на продажу рыбу по местечкам и усадьбам. Это, однако, никого не удивляло, ибо все догадывались, что при уединенной и скромной жизни, при недурном заработке он мог скопить денег; да и этот отцовский горшок, закопанный под печкой, ни для кого не был тайной. Почему Павел до сих пор не откопал его? Видно, нужды не было. Сестру он проводил из дому с отцовской заботливостью, а потом жил совершенно одиноко, довольствуясь малым. Этот горшок он сохранял, быть может, про черный день, а не то на постройку новой избы или чтобы пожертвовать его после смерти в костел. Одним словом, он не был беден, у него был кое-какой запас; так почему же ему под старость, взяв молодую жену, не отдохнуть немного? Слушая эти разговоры, парни подсмеивались над молодостью Франки.

   - Э! - говорили они, - какая она там молодая? Он даже, кажется, моложе ее.

   В самом деле, по наружности Павла видно было, что он из состояния полного спокойствия перешел в состояние постоянной радости. Он не потерял серьезности в движениях и разговоре, но охотнее и дольше разговаривал теперь с людьми, а в его глазах и улыбке постоянно светилось тихое веселье. Благодаря этому он казался моложе, чем прежде; его можно было принять за человека, которому не так давно минуло тридцать лет.

   Однажды старая Авдотья встретила его на берегу реки, где он набирал воду в ведро, и, подперши рукой подбородок, спросила:

   - А что, кум, хорошо теперь тебе? Рад, что женился, а?

   Все на селе любили и уважали старую румяную Авдотью с блестящими черными глазами. Она была любопытна и разговорчива, охотно вмешивалась в чужие дела, но была всегда весела и услужлива, а во многих случаях полезна своим опытом и советом. При этом она не нуждалась ни в чьей помощи, живя при сыне, хорошем и жившем в достатке хозяине. Она всегда питала симпатию к Павлу и когда-то надоедала ему сватовством, но он любил ее и несколько раз вместе с ней крестил у соседей. Павел приподнялся, оставил ведра и ответил с улыбкой:

   - Хорошо, о как хорошо! Чего хотел, то и получил. Почему же мне может быть нехорошо?

   - Так ты потому не женился, что хотел такой, как эта? - спросила Авдотья.

   - Вероятно, потому...

   - Так почему же ты не говорил... может быть, скорее нашлась бы? - засмеялась старуха.

   - Разве я знал?.. я сам не знал, чего я хочу и какой я хочу, а теперь, когда нашел, то и узнал...

   - Ну, добре... дай бог, чтобы всегда так было! - доброжелательно начала женщина, но он перебил ее. Прежде никогда не случалось, чтобы он перебивал кого-нибудь в разговоре, потому что говорил он всегда лениво и нехотя; теперь слова вырывались из его переполненного сердца.

   - Потому что, видите, кума, все это хорошо... хорошо, когда дома есть с кем поговорить и с кем повеселиться, хорошо иметь друга на всю жизнь... Но за что я больше всего благодарю господа бога, так это за то, что мне удалось спасти душу человеческую.

   Он так же, как Авдотья, подпер рукой подбородок и задумчиво окончил:

   - Спасти душу человеческую от мук на этом свете и от погибели на том - это не малое дело! Господи, какое это великое дело!

   - Верно! - подтвердила Авдотья, но видно было по ее лицу, что она не понимала Павла.

   - Добре, добре. Каб только господь бог дал, чтобы всегда так было!;- говорила она, но в его рассуждениях насчет души совершенно ничего не понимала.

   Одно только заметила она своими живыми круглыми глазами, что на лице Павла сиял точно отблеск лунного света.

   - Ну, ну! - удивлялась она. - Как будто бы тебя, Павел, мать второй раз на свет родила!

   Целый вечер она со смехом рассказывала всем на селе, какой Павел счастливый, как доволен своей жизнью и как он помолодел.

   В конце концов все жители села, сначала удивленные появлением среди них посторонней и совершенно особенной женщины, убедились, что в избе Павла не творится ничего необыкновенного. Там было тихо, как и прежде, но только на дворе Козлюков да в саду, разделявшем обе избы, раздавался часто тонкий голос и громкий смех Франки, разговаривавшей с Ульяной или громко шутившей с Данилкой. На сельской улице ее видели редко, к соседям она совершенно не ходила и много времени проводила с мужем на реке.

   Теперь Франка уже не испытывала ни малейшего страха на воде; наоборот, она любила ездить в лодке и ловила рыбу со свойственной ей страстностью и увлечением. Когда Павел медлил, отправляясь на реку, она хватала его за руку и вытаскивала из избы, а потом требовала, чтобы он бежал с ней наперегонки к реке, и хотя сррашно запыхавшись, но всегда прибегала на берег раньше его. Он был силен, и его шаг был шире, но она была легка, как перышко, и так быстро бегала, что, казалось, словно она, не касаясь земли, летит по воздуху. При этом она вытягивала руки, как крылья, и издавала пронзительные, высокие, совершенно напоминавшие птичий крик, звуки. Она быстро научилась владеть веслом, но подолгу грести не могла, - нехватало сил. Однако они часто выезжали на реку на двух челноках, соединенных привязанной к ним сетью. Челноки, как неразлучные близнецы, ровно и не особенно быстро скользили по раздолью спокойной воды; сеть, опущенная в воду, становилась все тяжелее от попадавших в нее рыб; а Франка, медленно работая веслом и блуждая любопытным взглядом по берегам и по воде, чувствовала, что это занятие, которое она разделяла с любимым человеком, гораздо легче и приятнее раздувания самоваров, прибирания комнат и глажения чужих платьев в тесных и душных кухнях. А так как все, что она чувствовала, почти помимо ее воли и сознания вырывалось у нее наружу, то она без устали говорила Павлу о своих приятных