Омулевский Иннокентий Васильевич - Шаг за шагом

л ее и поцеловал.- Садитесь, рассказывайте... Будемте пировать; но прежде отдохните немного: вы едва переводите дух.

   Александр Васильич засуетился, кликнул сторожа, сходил вместе с ним к смотрителю острога и каким-то чудом выпросил у него совсем готовый уже самовар, предназначавшийся, вероятно, для смотрительской семьи. Лизавета Михайловна была очень благодарна Светлову за его непродолжительное отсутствие: оно дало ей возможность хотя немного оправиться от того необычайного волнения, какое вызвал в ней неожиданный, хотя и братский поцелуй молодого человека. Когда, через несколько минут, они оба поместились рядом на кровати и Александр Васильич принялся хозяйничать за чаем, Прозорова в немногих словах передала Светлову сущность своего вчерашнего разговора с мужем.

   - Как вы мне посоветуете: ехать ли мне?- окончив рассказ, спросила она у Александра Васильича и посмотрела на него с каким-то тревожным ожиданием.

   - Да, непременно ехать, и как можно скорее, Лизавета Михайловна; тут не должно быть ни малейшего колебания с вашей стороны,- без запинки отозвался Светлов,- свобода увертлива,

   Молодая женщина опять взглянула на него - не то недоверчиво, не то боязливо.

   - А как же... вы? - тихо спросила она, сама не понимая хорошенько, какой смысл придает этому вопросу.

   - Обо мне-то уж вы не беспокойтесь: отгрызусь как-нибудь,- с полуулыбкой заметил ей Александр Васильич.

   Лизавета Михайловна не нашлась, что сказать больше, и робко прихлебнула из чашки чай; только в глазах у Прозоровой как будто затуманилось.

   - Не знаю, достаточно ли вы поняли мое выражение: "свобода увертлива"? - продолжал Александр Васильич, видя, что его собеседница как бы затрудняется чем-то.- Дело в том, что у людей закала вашего мужа,- насколько я могу судить о нем, разумеется,- и хорошие, и дурные мысли являются всегда почти внезапно, так что поручиться за их прочность нельзя. Смотрите! он может передумать: куйте железо, пока оно горячо.

   - Да, я потороплюсь; я именно так и поняла вас,- еще тише ответила она и некоторое время молча смотрела в сторону.- Мне очень тяжело, однако ж, будет уехать, зная, что вы остаетесь в таком положении...

   Светлов пристально и пытливо посмотрел на нее.

   - Из расположения ко мне, вы немного преувеличенно смотрите, конечно, на неприятность моего настоящего положения,- возразил он спокойно,- но, поверьте, оно сделается гораздо сноснее для меня при мысли, что по крайней мере вам дышится свободно.

   - А вы... останетесь в Сибири? - как-то застенчиво спросила она и притаила дыхание, ожидая, что скажет Светлов.

   - Не думаю, Лизавета Михайловна; если и останусь, то, по всей вероятности, не надолго: мне начинает нездоровиться здесь... А что? - по-прежнему спокойно осведомился Александр Васильич.

   - Когда-то мы опять увидимся с вами?!.- задумчиво, с подавленной тоской прошептала Прозорова.

   У Светлова чуть-чуть шевельнулись брови.

   - Э, Лизавета Михайловна!- отозвался он с едва приметным раздражением в голосе,- неужели вы думаете, что люди, которыми движут одни порывы, руководит одна цель, не сойдутся рано или поздно? По-моему, для таких людей - расстояний не существует...

   - Да, я это понимаю,- коротко согласилась она.

   Однако ж по лицу молодой женщины ясно было заметно, что она желала, чтоб он и еще что-то сказал ей. Но Светлов упорно молчал, медленно поглаживая рукой свою русую бороду.

   - Как хорошо было бы, если б вас освободили к тому времени, как я соберусь в дорогу,- сказала вдруг Лизавета Михайловна, вставая,- мы могли бы ехать тогда вместе...

   - Я бы желал этого не меньше вас, Лизавета Михайловна, но... ваша свобода прежде всего,- проговорил Александр Васильич, тоже вставая.- Мы ведь, разумеется, увидимся еще и даже, думаю, не один раз? - спросил он, все так же пытливо смотря ей в глаза.- Я всеми силами постараюсь облегчить ваши первые самостоятельные шаги в Петербурге: у меня там много надежных знакомых, и я вам надаю целую кучу рекомендательных писем; завтра же примусь за это. А чтоб вы были совершенно покойны и тверды, скажу вам теперь же: ручаюсь, что дети ваши будут воспитаны и развиты... хотя бы то на мой счет,- извините за эту чистосердечную вольность; друга и помощника вы тоже найдете во мне всегда... Больше этого - ничего не могу обещать вам, так как я прежде всего принадлежу обществу, а не себе...

   Лизавета Михайловна стояла перед Светловым, опустя голову, не смея встретиться своими робкими глазами с его глубоким, как бы испытующим взглядом.

   - Без слов поблагодарю я вас за все... за все, милый Александр Васильич!..- обратилась к нему молодая женщина; слезы навернулись у нее на ресницах, и она крепко сжала его руки в своих.- Вы были совершенно правы в прошедший раз: да! в этих стенах я действительно пережила лучшие минуты моей жизни...

   - Нет, я был не совсем прав тогда: надо всегда думать, что лучшее ждет нас впереди,- говорил он, провожая ее до двери.

   Лизавета Михайловна шла по коридору почти машинально, не различая предметов, не слыша окружающего: в ушах у нее звенело, глаза застилал ей какой-то непроницаемый туман; а сердце молодой женщины томительно билось и все просило еще чего-то - просило неотступно, жгуче до боли...

  

  

   Морозное утро, градусов в тридцать семь, только что начинало заглядывать в маленькие окна квартиры Алексея Петровича Соснина, разрисовывая их всевозможными, самыми прихотливыми узорами; но оно уже не застало его в постели.

   Старик поднялся сегодня чуть свет и, должно быть, встал, как говорится, с левой ноги.

   - Вот не было печали, да черти накачали! - сердито ворчал он, еще одеваясь.- Ну как я к нему пойду? - бес его знает!..

   Умывшись, Алексей Петрович принялся было за скрипку, раза два или три сыграл полонез Огинского, но потом вдруг, как бы рассердясь на инструмент, нетерпеливо бросил его на кровать и стал чистить мелом свою золотую медаль. Подававшая Соснину самовар и другие принадлежности к чаю та самая женщина, о которой Светлов, в первый свой визит к дяде, никак не мог составить понятия, барыня ли она, или кухарка, обратилась к Алексею Петровичу с вопросом:

   - Чего сегодня к обеду-то варить станем?

   - Да вари ты что хочешь! Чего пристала? Ах вы бабы, бабы... чтоб вас кошки лягали! - круто обрезал ее старик, едва только она разинула рот.

   - Голодом, что ли, станете сидеть? - попыталась было возразить таинственная особа.

   - Не приставай! а то ничего не откажу после смерти,- у меня ведь по-военному! - решительно пригрозил ей Соснин.

   Накануне, незадолго до своего раннего обеда, он завернул к Светловым и встретил у них Прозорову, заехавшую сюда прямо из острога. Лично Алексей Петрович видел ее теперь только еще в первый раз, но уже давно слышал о ней здесь же много интересного. Лизавета Михайловна казалась встревоженной, глаза у нее были заплаканы. В присутствии Соснина, наблюдавшего за ней с большим любопытством, она передала старушке Светловой какое-то незначительное поручение Александра Васильича и рассказала потом о своем предстоящем близком отъезде в Петербург. Молодая женщина обетавила этот рассказ хотя и немногими, но такими трогательными подробностями, так тепло отозвалась о любимце Ирины Васильевны, что Алексей Петрович не мог не вывести отсюда, что "вот оно когда забродило, настоящее толокно-то на розовой воде". С другой стороны, оригинал-старик принужден был также отдать полную справедливость и тому неотразимому впечатлению, какое произвел на него глубоко симпатичный вид Прозоровой, простота и задушевность ее речи, не говоря уже о многих, чисто внешних чертах Лизаветы Михайловны, исполненных самого тонкого женственного изящества.

   "Экая бабенка-то знатная! - ну вот точь-в-точь моя бывшая градоначальница...- мысленно похвалил ее Соснин, все с большим и большим интересом следя за рассказом гостьи.- Нечего делать - надо, видно, племяшу выручить!" - решил Алексей Петрович, когда она перестала говорить и застенчиво смигнула с ресниц навернувшиеся слезы.

   Это-то именно решение и испортило сегодня утро Соснину, подняв его чем свет. Чтоб "выручить племяшу", старику неизбежно приходилось поклониться представителю местной власти, которого он во время своих странствий знал еще в чине полковника, но недолюбливал, считая себя обойденным им. По крайней мере Алексей Петрович ни разу не обращался к генералу ни с одной просьбой с той самой поры, как начал вести оседлую жизнь; иначе - его "племяша", быть может, давно был бы уже на свободе. Соснин чувствовал большое расположение к молодому Светлову, следовало бы сказать даже - любовь, если б угрюмый старик сознавался когда-нибудь в подобных нежностях. До острога дядя с племянником виделись довольно часто, но туда Алексей Петрович не заглянул ни разу.

   - Что попусту смотреть на птицу, коли ее нельзя из клетки выпустить! - заметил он однажды Ирине Васильевне, упрекнувшей его по этому поводу.

   Сегодня старик стал еще больше ворчать и хмуриться, когда ему пришло время облечься в свой долгополый мещанский сюртук, с неизбежной медалью на шее. Находясь уже в полном облачении, Алексей Петрович снова взялся за скрипку и еще раз сыграл свой любимый полонез.

   - Тьфу ты, это бабьё проклятое! - напутственно выругался он, запнувшись в сенях за какую-то кадку,- вечно на дороге свою артиллерию наставят...

   В приемной зале представителя местной власти было совершенно пусто, когда вошел туда Соснин, морщась и как-то неприязненно откашливаясь. Его превосходительство, впрочем, не заставил ждать себя долго.

   - А! Соснин! Здравствуй! Давно мы с тобой не видались... Как поживаешь? - фамильярно обратился он к старику, выбежав к нему из кабинета почти тотчас же после доклада.

   - Жую еще хлеб, ваше превосходительство,- сдержанно раскланялся с ним Алексей Петрович.

   - Что хорошенького ты скажешь? - осведомился генерал.

   - Хорошенькое-то, ваше превосходительство, уж от вас будет зависеть, а мне позвольте начать с худенького...- сказал Соснин, поправляя медаль,- иначе бы я и не осмелился беспокоить.

   Представитель местной власти рассмеялся.

   - Все такой же остряк, как и был,- проговорил он еще фамильярнее.- В чем же дело? Очень рад, что имею случай хоть немного поквитаться с тобой: я ведь у тебя кругом еще в долгу по нашим старым счетам.

   - Я пришел просить ваше превосходительство... избавить меня от племянника...

   - Как "избавить"? от какого племянника? - удивился генерал, бойко перебив старика.- Я в первый раз слышу, что у тебя есть племянник.

   - Есть, ваше превосходительство; только похвастать-то нечем было... перед вами.

   - Кто же это такой? Одной с тобой фамилии?

   - Никак нет, ваше превосходительство; мы с ним разношерстные.

   - Кто же такой? - нетерпеливо повторил генерал.

   - Светлов ему фамилия,- пояснил Соснин.

   Крайнее изумление выразилось на лице представителя местной власти.

   - Как! так это тот самый молодой человек, который сидит теперь в остроге по фабричному делу? - быстро спросил он, нахмурясь.

   - Точно так, ваше превосходительство.

   - Признаюсь, любезный Соснин, ты застаешь своего должника врасплох: я никак не ожидал от тебя услышать об этом господине и не знаю, буду ли в состоянии удовлетворить твою просьбу. Но в каком же смысле ты просишь, чтоб я избавил тебя от него? Мне кажется, это теперь уж и без меня сделано.

   - Прикажите ему, ваше превосходительство, немедленно выехать отсюда; прикажите обязать его к тому хоть подпиской...- начал было Алексей Петрович.

   - Но это невозможно, любезный Соснин! - нетерпеливо перебил его генерал,- человек находится под следствием, замешан в таком... неприятном деле,- я не могу ничего тут сделать... не имею права; уверен, наконец, что ты и сам согласишься с этим и не будешь больше просить меня о невозможном.

   - Нет, стану просить: для вашего превосходительства все возможно,- смело возразил Алексей Петрович.

   Представитель местной власти и нахмурился и улыбнулся в одно время.

   - Ты ошибаешься, любезный Соснин: ведь я же не бог, помилуй!- заметил он старику, сделав мимо него три-четыре шага по зале.

   - Да и я прошу ваше превосходительство не об небесных планетах,- все так же смело отозвался Алексей Петрович.

   - Да, но теперь уже оказывается, что ты просишь не о том, чтобы тебя избавить от племянника, а напротив, чтоб его избавить от острога. Не спорю, очень может быть, что он и... прекрасный молодой человек; может быть-с, может быть-с...

   Лукавое выражение пробежало по лицу Соснина.

   - Ка-а-кой, ваше превосходительство, прекрасный! Просто - юбочный ветрогон,-отрекомендовал он племянника,- и в фабрику-то за юбкой же погнался... Вот и пускай узнает теперь, сколько полотнищ смотрительше острога на платье идет!.. Кабы точно прекрасным-то был, ваше превосходительство и без меня бы знали: орлиному глазу воронья слепота не указ...

   Генерал самодовольно улыбнулся.

   - Что же, в таком случае, побуждает тебя так настойчиво просить за него? - спросил он, как бы отступая немного от своего первоначального, решительного отказа.

   - Мать и отец, ваше превосходительство: совсем извелись старики; да и мне не легче: куда в городе ни сунешься - все тебе вот в эти заслонки смотрят,- пальцем указал Соснин попеременно на оба глаза,- точно как манчжуры на Сунгари, когда бывало, фазана у них на обед вашему превосходительству сфуражишь...

   Представитель местной власти опять улыбнулся, очень снисходительно на этот раз.

   - Лакомое блюдо, не правда ли? -сказал он, расстегивая нижнюю пуговицу у сюртука,- особенно после того, как верст сорок в день сделаешь верхом; я уж давно не едал ничего с таким аппетитом. А ведь порядочно, Соснин, перепало их на нашу долю с тобой?

   - Фазанов-то, ваше превосходительство? Было-таки этого добра.

   Генерал, очевидно, хотел снова улыбнуться, но вдруг, вместо улыбки, лицо его приняло строгое, официальное выражение.

   - Очень жаль, что ничего не могу сделать для тебя в настоящую минуту,- проговорил он тем безразличным тоном, каким обыкновенно начальственные лица кончают аудиенцию.- Разумеется, я сделаю все, чтоб облегчить дальнейшую участь твоего племянника, если он окажется виноватым. Рад все-таки, что мы повидались...

   И его превосходительство, дружелюбно раскланявшись со стариком, хотел было удалиться.

   - Ваше превосходительство! - порывисто остановил его Соснин,- первая и последняя моя просьба!..

   В голосе Алексея Петровича послышалась не то усиленная мольба, не то злая ирония.

   - Не могу, право, не могу, любезный Соснин! - повторил генерал, на минуту обернувшись к нему, и поспешно проскользнул к себе в кабинет.

   После такого категорического ответа Алексею Петровичу, казалось бы, оставалось только уйти. Но Соснин спокойно остался на месте, пристально наблюдая за кабинетной дверью: в своих долгих странствиях он не раз имел случай изучать его превосходительство в обыденной более чем домашней обстановке и хорошо знал его характер и привычки. Действительно, минут через десять генерал опять показался в зале, как бы переходя через эту комнату в другую.

   - А! ты еще здесь? - несколько притворно удивился он, направляясь мимо старика.

   - Ваше превосходительство! - сказал Соснин, следуя за ним по пятам,- в походах я неоднократно наблюдал, что когда солнышко выйдет как будто хмурое, а потом прояснит вдруг - после того долго хорошая погода стоит. Вот и я жду, не пошлет ли мне, старику, ведра наше красное солнышко...

   - Не могу... ничего не могу сделать, любезный Соснин! - остановясь среди залы, еще раз повторил генерал, но уже гораздо мягче прежнего, и улыбнулся, приятно польщенный тонким сравнением Алексея Петровича.

   Соснин между тем степенно приосанился и вдруг ни с того ни с сего снял у себя с шеи медаль.

   - Ваше превосходительство! - как-то торжественно сказал он, поднося ее на ладони генералу, прежде чем тот мог опомниться от удивления при виде такого неожиданного поступка,- вы знаете, сколько моей крови ухлопано на эту золотую штуку... Поменяемтесь, ваше превосходительство... на племянника!

   Генерал весь покраснел от удивления и гнева.

   - Это... непростительная дерзость, Соснин! - жестоко вспылил он.- Как ты смеешь обращаться ко мне с подобной выходкой?!. Другому, а не тебе... я ничего подобного не простил бы! - слышь? Стыдись, братец!!.

   И его превосходительство тотчас же исчез из залы опять в свой кабинет.

   Прошло по крайней мере еще минут десять после того, как удалился генерал, а Соснин все оставался спокойно на прежнем месте, все держал на ладони снятую медаль. Какой-то молоденький адъютант раза два прошел мимо старика в кабинет и обратно, каждый раз с большим любопытством поглядывая на такого небывало терпеливого или, лучше сказать, смело-неотвязчивого просителя.

   - Генерал просит вас к себе в кабинет,- сказал ему, наконец, адъютант, выходя оттуда уже в третий раз.

   Представитель местной власти нетерпеливо расхаживал большими шагами взад и вперед, когда Алексей Петрович снова предстал перед ним.

   - Чего же ты ждешь еще, Соснин? - несколько раздражительно обратился он к старику.- Ведь ты требуешь от меня невозможного!

   - Прощения прошу у вашего превосходительства, что докучаю,- извинился Алексей Петрович и открыто положил на письменный стол генерала свою медаль.- Из ваших собственных рук я ее получил,- в те же руки и сдать должен; за этим только и дожидался. Счастливо оставаться, ваше превосходительство!

   - Постой! - быстро остановил его генерал, зашагав еще сильнее.- Полно тебе дурачиться, старик!..- взволнованно проговорил он через минуту, подходя к столу, и, взяв оттуда медаль, собственноручно надел ее на Алексея Петровича.- Н-ну!.. я не злопамятен; хоть ты меня и оскорбил сегодня, но... так и быть, ради наших прежних счетов, погрешу против себя: племянник твой... завтра же будет дома. Доволен ты теперь мной? Помирились?

   Соснин чуть не до земли отвесил ему поклон.

   - Ваше превосходительство отпустили мне крупы на кашу,- сказал он с чисто сибирской находчивостью,- так уж, верно, не постоите за маслицем...

   - Что еще такое? - быстро и недовольно осведомился генерал.- Ты сегодня невыносим, Соснин!

   - Прикажите, ваше превосходительство, обязать племянника подпиской, чтоб он через неделю же выехал отсюда, а по сие время - никуда бы в городе носа не совал; да нельзя ли, ваше превосходительство, когда выпустят его, не разглашать о том до отъезда...

   - Ты, я вижу, все прежний большой чудак, Соснин,- весело отозвался генерал, убедись, что новая просьба Алексея Петровича не заслуживает названия даже и "маслица" в сравнении с "крупой".- Не знаю, для чего тебе все это нужно, но... и это будет исполнено. С богом, с богом, любезный Соснин! Рад, что угодил тебе... Прощай! - скороговоркой ответил он на еще более низкий поклон хитрого старика.

   Выходя из генеральского кабинета, Соснин чувствовал себя вполне удовлетворенным за многие годы своего справедливого раздражения. У подъезда Алексей Петрович встретил каких-то двух извозчиков, вынул из кармана бумажный рубль и, подавая его одному из них, который был помоложе, разразился следующим, крепко озадачившим юного парня, воззванием:

   - Хочешь ты, материн сын, этот целкач заработать? На! возьми его в зубы. Только смотри! вали же ты меня так, чтоб у черта, глядя на нас со стороны, бока затрещали!.. В острог пошел!

   Но по мере того, как извозчик Соснина, желая оправдать оказанное ему последним доверие, все сильнее погонял свою нескладную лошаденку, а лихой седок все ближе подвигался к цели поездки,- мысли Алексея Петровича постепенно остывали, утрачивая свою первоначальную энергию, и обычная суровость прокрадывалась понемногу на озабоченное лицо старика. К острогу он подъехал уже совершенно пасмурным и недовольным, то есть таким, каков был всегда.

   "Пара малороссийских волов да нонешняя молодежь - все едино: как упрутся куда - в двадцать рук не оттащишь!" - всю дорогу думалось ему почему-то.

   - Что, племяша? прочно небось казна даровые помещения строит? А еще все говорят, что в казну, как в дырявую мошну, что ни влетело, то и сгорело...

   Таким оригинальным способом поздоровался Соснин с племянником.

   - Надумались-таки, дядя, приехать? - сказал Александр Васильич, весело приветствуя гостя.

   - Разумеется, сам надумался; не роденька же твоя меня подмыла,- отрывисто проговорил Алексей Петрович, садясь на кровать.

   Светлов невольно рассмеялся.

   - А я вас, дядя, как праздника ждал,- заметил он, помещаясь рядом с гостем.

   - Гм! Так. Ну, что ж, как ты тут? Чай, соскучился? - степенно осведомился старик.

   - Ничего, дядя,- сносно. Как же не соскучиться!

   - Кормят-то... хорошо?

   - Н-не скажу этого.

   - Что ж... щи дают?

   - Обыкновенно - щи.

   - Смотри, вон у тебя клоп ползет по подушке,- солидно предупредил Соснин.

   Александр Васильич улыбнулся и сбросил клопа на пол.

   - Так. Гм!..- протянул Алексей Петрович.- Барыня-то та... едет на днях,- слыхал? - осторожно спросил он.

   - Какая барыня?

   - Где ты арбузы-то все разводил.

   - А! Да, едет, она мне говорила,- вчера была здесь.

   - Видел я ее у наших: знатная баба! - похвалил Соснин,- А ты-то сам... как же? Не поедешь?

   - Куда, дядя?

   - Да вместе с ней...

   Светлов зорко посмотрел на старика.

   - И с острогом тоже? - спросил он с улыбкой.

   "Укладистее ноне стал",- подумал про него Алексей Петрович.

   - Племяша!- громко сказал он вдруг, вставая и как-то неловко откашливаясь,- хоть ты меня ругай, хоть что хочешь, а я штуку удрал...

   И Соснин, с свойственной ему оригинальностью, передал племяннику "свое последнее сочинение", как остроумно выразился старик.

   - Ты пойми только, племяша, с каким носом благоверный-то вылезет! - заключил он с грубоватым смехом.- Вот так по-военному!

   Александр Васильич был слишком сильно обрадован вестью о близкой свободе, чтоб входить теперь в размышление, худо или хорошо поступил Соснин; даже некоторые вольности, позволенные себе стариком насчет Лизаветы Михайловны и Светлова, последний безапелляционно пропустил мимо ушей, не находя никакой возможности сердиться в такую приятную минуту.

   - Уж если так случилось, так вышло, то ведь не караул же кричать... Спасибо, дядя! - сказал он только, горячо обняв празднично сиявшего Алексея Петровича.

   Через несколько минут оказалось, что Соснин и еще "штуку удрал": в каземат вошел смотритель с двумя бутылками шампанского в руках, а вслед за ним сторож принес три стакана. Алексей Петрович потому только и мог проехать от генерала прямо в острог, что не нуждался в прокурорском разрешении: смотритель, к которому перед свиданием с племянником завернул Соснин, был его большой приятель. Светлову, само собой разумеется, пришлось уступить дяде и в этом случае, то есть - выпить втроем. Алексей Петрович подкутил больше всех и то и дело приставал под конец к смотрителю, усердно уверяя того:

   - Нет, ты погляди: хоть он теперь и в остроге, а все же у него вот тут, под белой косточкой-то, разрыв-трава сидит... чтоб его кошки лягали!

   И каждый раз, при таком отзыве, Соснин любовно постукивал по лбу племянника указательным пальцем. Возвращаясь из острога домой на бойкой смотрительской лошади, оригинал-старик, самодовольно поглядывал все на хмурое, сплошь покрытое тучами, небо.

   "А ведь не глупую, кажись, штуку-то я удрал?" - мысленно вопрошал он это серое небо, с такой самоуверенностью, как будто вот сейчас же должно было выскочить оттуда солнышко и сказать, надрываясь от смеха: "Чудесную, чудесную, Алексей Петрович, изволили штуку удрать - первый сорт-с!".

  

  

   После известного вечера, когда Ельников в последний раз навестил светловскую школу, он, должно быть, простудился и захворал еще больше. Впрочем, простуда была тут, собственно, ни при чем; она только ускорила ход другой, главной и постоянной болезни доктора - чахотки, и без того развивавшейся у него необыкновенно быстро. С тех пор Анемподист Михайлыч хотя и не выезжал никуда, но дома все еще крепился и по утрам вел обычную консультацию с бедняками; только уже в последние два-три дня он принужден был отказаться от этого и окончательно слег в постель. Однако ж, и теперь, несмотря на советы навещавших его изредка знакомых, особенно Прозоровой и Любимова, безмолвно заключившего с доктором мир, Ельников упорно отказывался почему-то от всякой посторонней медицинской помощи; он только самолично прописывал себе успокоительные средства. Однажды вечером к нему завернул Созонов. Просидев с больным до поздней ночи, будущий сподвижник иноческой жизни вызвался ночевать у него, а на другой день опять предложил ему свои услуги, переночевал снова, да так уж и остался с тех пор на неопределенное время при бывшем товарище, заменив собой исправную сиделку. В своем невеселом одиночестве доктор, быть может, обрадовался даже и этой живой душе; по крайней мере он ничего не возразил против предложения Созонова "походить за ним" и так же безмолвно наблюдал всякий вечер, как тот располагался у него на полу спать, подостлав под себя верхнюю одежду, служившую в то же время и одеялом.

   - Да вы что, Созонов, по-человечески-то не ляжете?- каждый раз спрашивал при этом Ельников,- ведь вон вам на диване постлано.

   - Ничего, Анемподист Михайлыч, не беспокойтесь: тут, у печечки, славно-с...- застенчиво уверял будущий инок и упорно отрекался от мягкого спанья.

   - Ну, мните бока, коли нравится,- угрюмо заключал доктор и, повернувшись лицом к стене, затягивал обыкновенно своим разбитым, дребезжащим голосом какую-нибудь заунывную русскую песню.

   В последнее время болезни петь - обратилось у Ельникова в привычку, даже почти в страсть. Это было, впрочем, и не пение собственно, а скорее - какой-то вопль надорванной души.

   - Вам бы духовное лучше спеть-с, Анемподист Михайлыч...- робко пригласил его однажды Созонов, тревожно ворочаясь на полу у своей "печечки".

   - Вечную память, что ли? - спросил доктор.

   И с той поры его импровизированный сожитель уже не заикался больше о духовном; он только вздыхал тихонько, слушая светские песни. Между этими двумя, совершенно разнородными, по-видимому, личностями было, однако ж, какое-то странное сходство: Ельников как будто представлял собой задачу, а Созонов - ее ложное, уродливое разрешение.

   Лизавета Михайловна чаще всех навещала Анемподиста Михайлыча, так как она приняла на себя добровольную обязанность сообщать о ходе болезни Александру Васильичу. В последний раз Прозорова завернула к доктору на минутку из почтовой конторы, в тот самый день, как молодая женщина побывала перед тем - сперва в остроге, а потом у Светловых. Сама порядочно расстроенная, она в этот раз не заметила в больном ничего такого, что указывало бы на особенную опасность его положения: напротив, Лизавета Михайловна нашла даже, что он как будто свежее стал. И не мудрено: во время ее посещения к доктору внезапно прилила какая-то необъяснимая, небывалая в нем прежде веселость; он говорил очень оживленно, много смеялся, показал Прозоровой портрет своей невесты и, несмотря на то, что гостья сильно торопилась домой, успел даже пропеть ей одну из самых забавных студенческих песен.

   - Что вы такой веселый сегодня, доктор? - спросила она, уже собираясь уходить.

   - А как же: ваши узы разрешились,- значит, теперь моя очередь...- ответил Анемподист Михайлыч, но до того неопределенно, что Лизавета Михайловна приняла его слова за намек на скорое выздоровление.- Только... уж если даже я доволен, то вам-то, барыня, и подавно не следовало бы смотреть сегодня такой кислой, и посидеть у меня не хотите. Эх! Светловушка-то вот, жаль, спеленан, а то бы мы с ним поспорили сегодня вечерок! до смерти спорить хочется!- заключил он с каким-то особенным воодушевлением.

   - Кстати,- нарочно солгала Прозорова,- Александр Васильич поручил мне передать вам, что если вы и теперь еще не посоветуетесь с каким-нибудь другим врачом, то он, Светлов, перестанет верить в искренность вашей дружбы к нему.

   - Я посоветуюсь, посоветуюсь...- не то серьезно, не то саркастически проговорил Ельников.- Не знал, право, к кому обратиться: все много знают; а теперь выбрал,- этот-то уж наверно вылечит...

   И Анемподист Михайлыч закашлялся минуты на две без перерыва.

   - Ну вот и отлично! - сказала Прозорова,- видите, какой у вас сильный кашель. Поправляйтесь скорее. Завтра, вероятно, я к вам не заеду: некогда будет; а послезавтра - непременно увидимся,- ласково прибавила она, простилась и ушла.

   Но им уже не суждено было видеться больше: это "послезавтра" не наступило для доктора. Проснувшись на другой день чрезвычайно рано, почти одновременно с Сосниным, сбиравшимся к генералу, Ельников почувствовал какую-то необыкновенную тоску, какой-то особенный прилив тяжести к голове и невыносимую боль в груди.

   - Созонов-батюшка! - разбудил он товарища,- сходите уж вы еще раз в латинскую кухню: купим у немца, выражаясь языком Хаджи-Бабы, супу спокойствия на несколько копеек...

   Доктор проговорил это с какой-то странной улыбкой, которая от падавшего на нее из окна чуть брезжущего света казалась улыбкой мраморного сфинкса.

   - Вы ужо не вставайте,- остановил Анемподист Михайлыч Созонова, услыхав, как тот завозился на полу,- теперь ведь рано, надо и немчуре дать выспаться; да и мне пока терпится, сносно еще... А покуда я подорожную приготовлю...

   Ельников с большим трудом отыскал коробок спичек на маленьком столике, стоявшем у изголовья его постели, и добыл огня на свечку: дневной свет был слишком слаб еще, чтоб писать при нем. Анемподисту Михайлычу пришлось отдохнуть немного после этого движения, но через минуту он все-таки, несмотря на душивший его убийственный кашель, опять приподнялся левым локтем на подушке, достал со стола, что было нужно, и собственноручно прописал себе смертельную дозу опия. В конце рецепта доктор прибавил и подчеркнул выведенные им довольно крупно слова: "Для личного моего употребления".

   - Пожалуй, скоро и рука повиноваться перестанет...- заметил он как бы про себя.- Впрочем, иногда и с одним кусочком легкого можно протянуть до вечера...

   И Ельников попробовал было запеть "Vita nostra brevis est" {Слова из старинной студенческой песни: "Быстры, как волны, все дни нашей жизни" (лат.).}; но у него ничего не вышло, а только болезненно зашуршало что-то в груди. Доктор безнадежно махнул рукой и в изнеможении откинул голову на подушку.

   - Вы, Созонов, боитесь покойников? - спросил он немного погодя.

   - Нет-с, не боюсь, Анемподист Михайлыч; мне часто доводится псалтырь читать-с, так привык... А что-с? - скромно отозвался с полу будущий инок.

   - То-то; а я думал, что боитесь, так хотел предупредить вас...

   - Насчет чего-с?

   На минуту в комнате стало тихо-тихо.

   - Да на всякий случай: я ведь уж сегодня... часом раньше, часом позже - покойник,- с спокойствием полнейшей безнадежности пояснил Ельников.

   - Господь знает-с, Анемподист Михайлыч: он иногда чудесно исцеление свое посылает... Вам бы вот исповедаться-с да причаститься? - робко-вопросительно молвил Созонов.

   Доктор ничего не ответил ему, закашлялся только и повернулся на другой бок.

   - Который теперь час? - спросил он, когда уже значительно рассвело.

   Созонов торопливо накинул на себя свое убогое одеяние, конфузливо придержал руками его полы и в таком виде подошел к столику возле кровати.

   - Де... десятый-с...- почему-то не вдруг выговорил он, взглянув на карманные часы Ельникова, и по-прежнему конфузливо отступил к "печечке".

   - Пора и к немцу...- почти беззвучно заметил ему Анемподист Михайлыч.

   Созонов как-то забавно обдергал на себе платье, взял рецепт и ушел.

   Но будущий инок рассудил дорогой, что ему не мешает зайти прежде к отцу Иоанну, своему знакомому священнику, жившему почти напротив.

   "Батюшка же теперь как раз от заутрени воротились... Вот как бы Анемподисту Михайлычу полегчало!" - думалось Созонову.

   Отец Иоанн,- добродушный старик, недавно переведенный в городской приход из соседней деревни,- действительно оказался дома и охотно согласился пойти к больному.

   - Только вот чашечку чайку дохлебаю,- объявил он любезно.

   - А я покудова, батюшка, в аптеку сбегаю; вы меня подождите-с...- сказал Созонов и быстро удалился, опять стыдливо придерживая рукой полы своего не то сюртука, не то халата.

   Спустя четверть часа, после непродолжительного шептанья отца Иоанна с Созоновым в передней Ельникова, причем со стороны батюшки слышалось: "Не любит, что ли?" - последний, во всем простодушии и наивности деревенского священника, тихонько вступил в комнату больного.

   - Бог помочь! - осторожно сказал он, помолясь степенно в пустой передний угол.

   - Кто это такой?..- как бы испуганно спросил Анемподист Михайлыч, быстро повернувшись лицом к вошедшему, и слабо застонал от резкой боли, вызванной этим усиленным движением.

   При виде священника глаза Ельникова остановились на нем как-то неподвижно, почти бессмысленно; только слабая улыбка искривила сухие губы доктора.

   - Благослови вас бог! - перекрестил его отец Иоанн.

   Батюшка неслышно подставил стул к самой кровати, сел на него и стал что-то тихо говорить больному.

   - Крайняя односторонность! - громко молвил он, наконец, выслушав, в свою очередь, чуть слышный ответ Анемподиста Михайлыча, и широко развел рукавами рясы.

   - Может быть, батюшка...- уже несколько слышнее отозвался Ельников.

   - Ну... я и говорю: крайняя односторонность! - с прежним движением повторил отец Иоанн.

   И, придвинувшись еще ближе к кровати, священник начал снова нашептывать что-то больному. Анемподист Михайлыч только нетерпеливо качал головой; все та же слабая улыбка чуть заметно змеилась у него на посиневших от волнения губах.

   - Я ведь и не спорю, батюшка...- заметил он тихо.

   - Опять это крайняя односторонность с вашей стороны...

   - Не могу же я лгать в последние минуты, когда не лгал всю жизнь!..- раздражительно и с горечью на этот раз возразил доктор.

   - Я и говорю: крайняя односторонность!

   Отец Иоанн еще шире развел рукавами рясы, снова перекрестил больного, сказал ему на прощанье: "А впрочем, благослови вас бог!" - и неохотно вышел из комнаты, с грустным сожалением покачивая своей седою как лунь головой. Немного погодя туда вошел Созонов с аптечным пузырьком в руках.

   - Не надо уж...- слабо махнул ему рукой Ельников и опять повернулся к стене,- притерпелся...

   Странную фигуру представлял из себя в эту минуту будущий инок: смесь какого-то суеверного ужаса, уныния и малодушного страха за свое самовольство придала Созонову что-то неизобразимо жалкое. Он ждал от больного выговора и, кажется, был бы радехонек последнему; но Анемподист Михайлыч упорно молчал, тяжело дыша. Созонов постоял, постоял перед кроватью, раза два неловко сморкнулся, попятился в самый дальний угол комнаты и тихонько уселся там на стул, подперев обоими локтями голову и колени.

   Так прошел час, другой...

   В половине второго больной сделал движение, тревожно откинулся на подушке и едва слышно спросил:

   - Темно или светло теперь?..

   - Совсем день уже-с, Лкемподист Михайлыч...- пояснил Созонов, робко кашлянув в руку.

   - Ааа!..- протянул доктор,- понимаю!..

   Он сделал усилие и провел рукой у себя по глазам, как бы желая удостовериться, на месте ли они у него.

   - Окажи, брат, ты мне, Созонов... последнее одолжение,- несколько помолчав, попросил напряженно больной,- возьми вон там... на окне... старую книжку журнала... без переплета; растрепанная такая... Почитай ты мне оттуда... хоть позитивную философию... Огюста Конта {Огюст Конт (1798-1857) -французский буржуазный философ и социолог, основатель позитивизма (от лат. positivus - положительный); сторонники позитивизма утверждали, что в своих теориях они опираются не на "абстрактные умозаключения", а на положительные факты. В конце 60-х, в 70-х годах произведения Огюста Конта пользовались популярностью в среде русской демократической интеллигенции.}, там... она должна быть... Мысли у меня мутятся...

   Созонов как-то испуганно встрепенулся весь, точно внезапно разбуженная птица, быстро отыскал книгу, развернул ее и сел возле кровати.

   - Я бы вам лучше-с...- заикнулся было он.

   Но его удержал какой-то непонятный, энергический жест Ельникова, сделанный при самом начале этой фразы.

   - Читайте же!.. Созонов! - раздражительно поторопил доктор.

   Началось чтение - медленное, несвязное, неуклюжее. Странно как-то было видеть Созонова с книжкой "Современника" {"Современник" (1836-1866) - общественно-политический журнал; в 60-х годах орган революционной демократии.} в руках; еще страннее казалось выходившее из уст этого человека учение знаменитого мыслителя; оно как будто теряло свой смысл.

   Так прошло еще с полчаса.

   - Созонов-батюшка!..- прервал вдруг Анемподист Михайлыч чтеца, стараясь приподняться на локте.- Скажи ты, брат, Созонов... большой поклон... от меня... Светловушке!.. Скажи... что... что...

   Больной глубоко вздохнул, остановился на этом вздохе - и не договорил; только кровать как-то болезненно скрипнула за доктора,- и таинственная мертвая тишина воцарилась в комнате...

  

   В тот же самый день, вечером, а не назавтра, как обещал представитель местной власти Соснину, в острог приехал полицеймейстер и прямо прошел к Светлову.

   - Я к вам от его превосходительства,- необыкновенно вежливо объявил он молодому человеку.- Генерал поручил мне передать вам, что вы - свободны; только с тем условием, если вам угодно будет выехать отсюда через неделю, а до того времени - вы не можете ни у кого показываться здесь, за исключением, разумеется, ваших ближайших родственников. Предполагалось сначала обязать вас к тому подпиской, но его превосходительство находит, что вашего слова будет совершенно достаточно в этом случае. Могу ли я передать генералу, что вы согласны?

   - Да, конечно,- сказал Александр Васильич,- в моем положении не упрямятся... Сделайте одолжение, поблагодарите генерала за его любезность.

   Немного погодя Светлов уже испытывал необыкновенно приятное чувство, полной грудью вдыхая в себя свежий уличный воздух.

   - Фу-у... какая чудесная вещь... свобода!- несколько раз громко повторял он, останавливаясь и оглядываясь посреди улицы.

   Несмотря на то, что у него не было ни гроша в кармане, Александр Васильич взял извозчика и прежде всего отправился к Ельникову: молодому человеку ужасно хотелось повидаться с больным товарищем, чтоб хоть немного развлечь его да пособить ему, чем можно. Подъехав к воротам квартиры Анемподиста Михайлыча, Светлов не без удивления заметил, что два окна ее, выходившие на улицу и теперь непроницаемо забеленные узорами мороза, не были, против обыкновения, закрыты ставнями; впрочем, в окнах виднелся свет: значит доктор был дома. Идя уже по двору и потом подн