Омулевский Иннокентий Васильевич - Шаг за шагом

v align="justify">   - Ну что, Анна Николаевна? - тихо спросил доктор,- как наша больная?

   - Перед вами только что бредила,- так же тихо ответила ему девушка.

   - Как мило с вашей стороны, Анюта, что вы - здесь...- горячо пожал ей руку Александр Васильич.- Здравствуйте, детки! - особенно ласково поздоровался он с детьми.

   Они все вместе прошли на цыпочках в залу.

   - А где же Сашенька? - осведомился Светлов.

   - Она у мамы сидит...- сказала Калерия и замигала ресницами, очевидно, намереваясь заплакать.

   - Вам бы пора уж и лечь, Калерия Дементьевна, а то еще урок завтра проспите,- заметил ей добродушно-ободрительно Александр Васильич.- Да и вам бы оно не мешало,- обратился он таким же тоном к Грише.

   - Я не лягу,- решительно ответил мальчик.

   В эту минуту из спальни Лизаветы Михайловны послышался не то стон, не то невнятный говор. Ельников и вслед за ним Анюта поспешили туда. Светлов сел на диван и усадил с собой детей. Почти сейчас же после того пришла к ним Сашенька. Бледное и крайне встревоженное личико девочки не обнаруживало, однако, признака слез, хотя глаза и были немного красны.

   - Мамочка сильно больна,- серьезно, как взрослая, объявила Сашенька учителю, здороваясь с ним,- все про Иисуса Христа рассказывает и про вас. Мамочка вас очень любит,- ласково прижалась она к нему.

   У Светлова чуть-чуть шевельнулись брови.

   - Вот и не надо, значит, беспокоить мамочку,- сказал он, задумчиво проводя рукой по шелковистым волосам девочки.- Право, детки, я бы вам советовал лечь; ведь вы маме не поможете, а если она узнает, что вы не спите,- это может еще больше расстроить ее.

   - Да мама не узнает,- заметила Сашенька.- Мамочка теперь никого не узнаёт,- прибавила она с такой выразительной печалью в голосе, что у Александра Васильича, как говорится, сердце повернулось.

   Калерия заплакала.

   - Слушайте-ка, Калерия Дементьевна,-взял ее за руку Светлов,- как вы думаете? жалею я вашу маму?

   - Жалеете...- проговорила та сквозь слезы.

   - Ну вот видите. Действительно, я ее жалею, и не меньше вашего, однако - не плачу. Что бы было, если б мы все стали только плакать - и вы, и я, и доктор, и Анюта, и Гриша вон с Сашенькой? У всех бы, наверно, голова разболелась от слез, так что слегли бы мы и сами, пожалуй,- некому стало бы и за вашей мамой ходить. А мы лучше побережем себя для ее же пользы. Сегодня и без вас есть кому за ней присмотреть, а завтра - вам, может быть, придется заменить нас,- для этого-то вот я и советую уснуть теперь немного, подкрепиться. Не стану вас обманывать - ваша мама больна серьезно; но посмотрите на меня: я спокоен; я знаю, что Анемподист Михайлыч хороший доктор и тоже любит вашу маму.

   - Я пойду спать,- сказала Сашенька, вопросительно посматривая на Калерию.

   - И я,- заметила та.

   - А завтра будем мамочке помогать. Бедная мамочка! Я бы только одним глазком теперь на нее взглянула... Можно? - обратилась Сашенька к учителю.

   - Сходите, Сашенька, взгляните, только не беспокойте ее,- сказал Александр Васильич.

   Обе девочки тихонько прошли в спальню.

   - Ты у нас ночуешь? - спросил Гриша у Светлова.

   - Да, Гриша, ночую.

   - А доктор?

   - И он также ночует.

   - Я лягу, только не буду раздеваться,- заметил мальчик, подумав, и тоже проскользнул в спальню матери.

   Минуты через две дети, все трое, вернулись в залу, объявили учителю, что "мама, кажется, спит", и дружески-трогательно простились с ним.

   - Давно бы так! - мягко сказал Александр Васильич, провожая их до дверей, и видно было, как спокойно-ласковый тон его голоса ободрил детские лица.

   Спустя полчаса, Светлов спросил у вошедшей за чем-то в залу горничной спят ли дети? - и, получив в ответ: "Спят-с",- попросил ее закрыть осторожно двери у девочек и в комнате Гриши. Предосторожность эта оказалась весьма кстати, впрочем, только на некоторое время. Едва успела горничная исполнить поручение Александра Васильича, как из спальни Лизаветы Михайловны явственно донеслись до него сперва тяжелые стоны больной, потом какой-то неопределенный шум, и вслед за тем он услышал ее раздирающий душу крик:

   - Пустите!.. Пустите меня к нему!!.

   В дверях залы показалась Анюта с испуганным лицом.

   - Идите скорее!..- встревоженно поманила она рукой брата и скрылась.

   Светлов вскочил и быстро, почти без шума последовал за ней; но на пороге спальни он остановился, весь побледнев: то, что бросилось ему там в глаза, было слишком неожиданно. Лизавета Михайловна - полураздетая, с разорванным воротом у рубашки, с полуобнаженной грудью и вообще в ужасном беспорядке одежды - металась на постели, стараясь вырваться из рук Ельникова и кусая их. Цвет ее лица при этом изменялся с неимоверной быстротой; оно то горело ярким румянцем, то покрывалось зловещей синеватой бледностью, то вдруг багровело. Выражение его сменялось так же быстро, нежность, гнев, отчаяние, ярость - чего только не отражалось на нем!- и все носило печать невыразимой муки. Анюта стояла у изголовья, бледная как полотно, растерянная, не смея коснуться больной.

   Услыхав легкий шорох шагов Светлова, Ельников быстро повернул голову к двери и глазами указал товарищу, чтоб тот подошел.

   - Пособи, пожалуйста,- шепнул он ему,- у тебя силы больше. Скажите, чтоб еще льду принесли,- шепотом же обратился доктор к Анюте.

   Девушка, как тень, ускользнула из спальни.

   Александр Васильич только теперь заметил, что голова больной покрыта чем-то вроде пузыря, а густой косы ее - как не бывало.

   - Ужасный жар: лед так и тает...- как бы в раздумье проговорил Ельников.- Держи же, брат! - быстро шепнул он Светлову, когда больная сделала новое движение, чтоб освободиться,- я уж из сил выбился...

   Александр Васильич хотел осторожно взять Лизавету Михайловну за руку повыше локтя: но едва он успел прикоснуться к ней, как больная заметалась еще неистовее.

   - Пустите!.. Пустите же меня, говорят вам!!.- закричала она, лихорадочно стуча зубами и судорожно подергиваясь.- Низкий, неделикатный человек! Разве я раба вам?.. Пустите меня к нему! Он умер за меня... и я хочу умереть с ним за... за других... за всех... Слышите: я хочу!! - Больная стала бить правой ногой в стенку кровати. как будто топала ею об пол.- Ну, сжальтесь же! - жалобно простонала она,- не бейте меня! - и как будто затихла. Но через минуту болезненная энергия опять вернулась к ней.- Что же вы так смотрите на меня?.. Не узнали?..- нервически засмеялась Лизавета Михайловна, откинув голову на подушку.- А я все прежняя... Что-о?.. Что тако-е?..- вдруг приподнялась она, силясь выпрямиться во весь рост.- Что же "дети"?.. А-а-а!.. Ты лжешь, негодяй! - крикнула охрипшим голосом больная,- они будут честными людьми... Да! людьми, а не... не чиновниками, сосущими кровь народа!.. Откуда это я знаю?.. А вы думали, что я... ничего не знаю, ничего не смыслю?.. куколка?.. Ну да, я куколка, и вы меня купили... Зачем же вы не спросили, как заводится пружина у вашей куколки?.. Лю-бо-вница-а?.. Я... я-то любовница?!. Чья? Ну да! ну да!.. Вон он, любовник мой... видите?- распят!.. Приходите на свадьбу... всем будет место на пире... и вино будет... красное-красное... Ха-ха-ха-ха-ха!..- захохотала она таким неистовым хохотом, что у Светлова пошел мороз по голове.

   Этот ужасный хохот разбудил детей Полураздетые, испуганные, они явились в спальню матери вслед за Анютой, принесшей лед.

   - Детки! - обратился к ним убедительным полушепотом Александр Васильич,- ради бога, если вы не можете спать, посидите у себя в комнате. Я приду за вами, как только позволит доктор. Анемподист Михайлыч не может с должным спокойствием исполнять своих обязанностей, когда ему мешают...

   - Я даже и вас, Анна Николаевна, попрошу удалиться,- серьезно подтвердил Ельников, нарочно возвысив голос, чтоб слышали это дети.- Займите их, успокойте, а сюда пришлите горничную,- шепнул он незаметно девушке.

   Дети молча и нехотя вышли вместе с Анютой.

   Между тем больная продолжала все больше и больше метаться. Она то вдруг вскрикивала, как ужаленная, и выпрямлялась, то произносила сквозь стиснутые зубы глухие, несвязные речи, то молча кусала руки Светлову и Ельникову Силы ее быстро возрастали, и наконец припадок до того усилился, что пришлось потребовать из кухни на подмогу кухарку и кучера, не говоря уже о горничной. С Светлова лил градом пот; Ельников позеленел от усталости...

   Около четырех часов утра, с помощью прислуги, доктору улалось влить в рот больной несколько капель собственноручно приготовленного им в аптеке лекарства. Через полчаса после его приема она впала в совершенное изнеможение и как будто успокоилась немного. Александр Васильич вышел ободрить детей и опять уговорил их лечь спать. Доктор нашел возможным отпустить прислугу, сказав горничной, чтоб она легла, не раздеваясь, в комнате барыни. Анюта, тоже не раздеваясь, расположилась у девочек. Светлов настоятельно требовал, чтоб Ельников уснул немного, а сам вызвался дежурить при больной. Анемподиста Михайлыча нелегко было уломать, но, наконец, он согласился "вздремнуть тут же, в кресле" - у ее постели.

   В исходе пятого Александр Васильич, добросовестно исполнявший свое дежурство, услыхал сперва стук подъехавшего экипажа у ворот, а потом шорох веревки, протянутой к колокольчику в кухне. Он разбудил горничную и выслал ее узнать, в чем дело, так как Прозоровы занимали весь дом и, следовательно, звонить могли исключительно к ним. Оказалось, что приехал Любимов. Он сидел где-то в гостях и, только что перед тем вернувшись домой, узнал, что за ним присылали. Евгений Петрович был значительно выпивши, и потому Светлов, вышедший к доктору на крыльцо, уговорил его не входить в комнаты, разбудил Ельникова и выслал к нему. Между докторами-товарищами произошел, хотя и короткий, но к концу довольно крупный разговор. Светлов слышал из передней, когда входил обратно Анемподист Михайлыч, как Любимов, спускаясь с крыльца, проговорил себе под нос:

   - Чучело лечит,- вот потеха-то!

   - Что у тебя с ним вышло? - спросил Александр Васильич у Ельникова, запирая за ним дверь на крючок.

   - Дышло! - закашлявшись, проговорил доктор и сердито плюнул.

   Минуты через две он уже снова сидел в кресле напротив больной, но не дремал, а следил за ходом ее болезни...

  

   Прошло одиннадцать суток. Это были дни самой тяжелой неизвестности относительно положения Лизаветы Михайловны. Болезнь ее, по-видимому, не делала ни одного шага к благополучному исходу. Все это время больная ни на минуту не приходила в сознание, постоянно бредила и волновалась. Днем еще - ничего, но к вечеру и, в особенности, ночью припадки упорно возобновлялись, хотя и с меньшей против первого дня силой; не то наступало такое изнеможение, что на больную смотреть было страшно. Никогда еще Ельников не относился так недоверчиво к своим знаниям, как в эти одиннадцать томительных суток. Анемподист Михайлыч заезжал к Прозоровым раза два-три в день и, кроме того, ночевал у них каждую ночь, с напряженным вниманием наблюдая больную иногда по часу времени и больше. Дома он пользовался всякой свободной минутой, забирался в угол на диван и лихорадочно просматривал различные медицинские сочинения на немецком языке, которыми постоянно снабжал его один польский врач изгнанник, получавший в Ушаковске все, что выходило нового в Европе по части медицины. Подчас, во время этих занятий, Ельников либо нетерпеливо взъерошивал себе волосы, либо выразительно обругивался. Его обычная суровость как бы удвоилась; он стал очень неразговорчив и даже на расспросы Светлова о положении больной угрюмо и коротко отвечал: "Ничего, брат, не могу пока сказать - сам видишь". Александр Васильич действительно видел не раз, украдкой следя за товарищем, как тот, стоя у постели Лизаветы Михайловны, сомнительно покачивал головой. "Жизнь ее висит на волоске",- думалось тогда Светлову, и сердце у него болезненно сжималось. Он тоже проводил все это время у Прозоровых, почти безвыходно; дома его видели раза четыре - не больше, и то на несколько минут. Все необходимое доставлял ему оттуда Владимирко, являвшийся аккуратно через день. И это было очень кстати: дети Лизаветы Михайловны сильно скучали, особенно Сашенька, которая под конец захворала и сама от огорчения. Владимирко, до тех пор державшийся развязно только с Гришей, теперь подружился и с девочками, в особенности с младшей.

   - Вы чего плачете? Я, брат, раз сам так хворал, что у меня вот какая мордочка сделалась!- рассмешил он однажды всех, желая утешить Сашеньку и курьезно прижав ладони к щекам, чтоб показать ей наглядно, какая у него "мордочка сделалась".

   Ирина Васильевна сперва было очень недоброжедательно встретила излишнюю озабоченность в старшем сыне относительно болезни Лизаветы Михайловны.

   - Уж не на добро, отец, завел наш Санька эти уроки,- вот помяни мое слово! - несколько раз, с различными изменениями, повторяла она мужу.- Что ж такое, что хворает сильно? - не родня ведь она ему. Стыд какой! у молодой дамы ночует...

   Но на седьмой день, когда старушка, взглянув на Александра Васильича, забежавшего перед обедом на минуту домой, увидела, что он значительно похудел,- ее любвеобильное сердце не выдержало и, так сказать, очнулось.

   - Кто же у вас там ходит-то за ней? - спросила она у сына, слегка покраснев.

   - Да Анюта,- сказал рассеянно Светлов.

   - Ну уж, батюшка, много твоя Анюта находит! она, поди, сама-то еле ноги передвигает,- нетерпеливо заметила ему Ирина Васильевна.

   Александр Васильич промолчал.

   В тот же день, довольно поздно вечером, он был и удивлен и тронут, встретив нечаянно мать в зале "молодой дамы". Старушка выразила твердое намерение присмотреть до утра за больной. Она почти насильно прогнала спать Анюту, обласкала детей и подробно расспросила у Ельникова, что и как надо делать; при этом Ирина Васильевна сообщила ему, в свою очередь, что больную следует "умыть с креста". Анемподист Михайлыч поморщился и решительно, хотя и мягко отклонил это предложение. Тем не менее едва доктор с Светловым успели расположиться в зале ко сну, известный крест с мощами Варвары великомученицы водрузился-таки, при содействии чайной чашки, на этажерке Лизаветы Михайловны, и старушка только тогда успокоилась, когда прилепила перед ним, к краешку той же чашки, захваченную из дому восковую свечу и затеплила ее. Заглянув рано утром в спальню больной, Ельников только покосился на эту свечку, но не сказал ни слова. Ирина Васильевна точно таким же образом отдежурила здесь и еше две ночи сряду, пропустив один день, "пока", по ее выражению, "молодежь не отдохнула". Прощаясь с старушкой, Анемподист Михайлыч доставил ей большое удовольствие, сказав, что у нее можно поучиться ходить за больными.

   - Только уж будто вы, молодые, одни все и знаете! Я ужо крест-то оставлю здесь: посмотрите, как ей полегчает; Санька принесет его потом,- весело ответила она на любезность доктора и ушла.

   Любимов тоже заезжал сюда раза два в течение описанного времени, но больше, кажется, для виду. В оба эти посещения он старался вести себя с Светловым по-прежнему, т. е. на товарищеской ноге; тем не менее в его обращении с Александром Васильичем нельзя было не заметить некоторой натяжки. Что же касается Ельникова, то на него Евгений Петрович положительно дулся; они обменялись друг с другом только несколькими холодными словами на "вы", с которого, впрочем, начал Любимов.

   Таким образом прошло, как мы сказали, одиннадцать суток, не обнаружив в положении больной ни малейшего изменения к лучшему. На двенадцатые сутки, в ночь, в зале Лизаветы Михайловны шел тихий, но оживленный разговор. Дня за два перед тем вернувшийся из своей поездке Варгунин с жаром рассказывал о ней что-то Светлову, успевшему передать Матвею Николаичу еще раньше, за чаем, подробности болезни хозяйки дома. Анюта дремала в уголку над какой-то работой, взятой ею в руки именно с намерением отогнать сон: она была дежурной в ту ночь. Ельников, несмотря на все свое желание потолковать с Варгуниным, с самого вечера и до сих пор не отходил ни на шаг от больной: он ждал кризиса.

   - Так-то, батенька! - говорил Матвей Николаич, дружески трепля Светлова по колену,- помучился-таки я с ними, не меньше, чем здесь вы с Лизаветой Михайловной; хоть рук мне и не кусали, а зубы я больше видел... И как это они, шельмецы, пронюхали? Не понимаю!

   Варгунин пожал плечами и хотел было продолжать, но его остановили неясные звуки, выходившие, очевидно, из комнаты больной.

   Светлов, сидевший спиной к дверям спальни, тревожно обернулся и увидел на пороге Ельникова. У Александра Васильича так и замерло сердце: на лице доктора было что-то торжественное.

   - Поди-ка сюда, Светловушка,- громко сказал он, махнув рукой,- тебя Лизавета Михайловна хочет видеть...

   Радость, как молния, сверкнула на лице Светлова. Он кинулся в спальню, не будучи в состоянии выговорить ни слова,

   Больная лежала спокойно, с закрытыми глазами. Слабый свет ночника, покрытого густым абажуром, мягко падал на ее изнуренное лицо, значительно скрадывая его страдальческое выражение. Правая рука Лизаветы Михайловны чуть-чуть свесилась с кровати; исхудалая и обнаженная до локтя, рука эта выделялась, как мрамор, на фоне голубого шелкового одеяла.

   Светлов молча остановился у изголовья и ждал, жадно впившись глазами в знакомый, но неузнаваемый образ,- и какое-то странное жгучее до боли чувство охватило молодого человека. Ельников закашлялся. Лицо Лизаветы Михайловны как будто дрогнуло от этого звука, губы шевельнулись едва приметной улыбкой, глаза медленно открылись и прямо упали на Светлова.

   - Благодарю вас... милый...- слабо сказала она и чуть шевельнула рукой, как бы желая протянуть ее Александру Васильичу.

   - Лизавета Михайловна!..- порывисто молвил он, наклоняясь над ней и нежно дотрагиваясь до ее руки; но голос его дрогнул и оборвался.

   Светлов только теперь вполне почувствовал, как дорога стала ему эта женщина, какую страшную потерю могли понести в лице ее он и его дело.

   - Детей... пожалуйста...- все так же слабо попросила больная, опять закрывая глаза.

   - Только с одним условием: взгляните на них, но не говорите,- заметил Ельников,- малейшее усилие может повредить вам сегодня; завтра я буду милостивее.

   - Да...- вздохнула Лизавета Михайловна. Приятели вышли.

   - Теперь - поздравьте меня! - с некоторой торжественностью обратился Анемподист Михайлыч в зале к Светлову, Варгунину и Анюте, тревожно ожидавшим, что он скажет,- наша больная вне всякой опасности; ей нужен только покой, покой и покой. Вот этого могучего врага побороть весело! - продолжал доктор, самодовольно потирая руки.- Н-ну, да уж и натура же у нее!.. Молодец-барыня!

   Светлов молча обнял и поцеловал товарища; Варгунин и Анюта радостно пожали доктору руку.

   - Да и вы молодчина, батенька! - восторженно заметил ему при этом Матвей Николаич.

   - Ну, Анна Николаевна, я чувствую дьявольский аппетит и сознаю, что на этот раз покормить меня стоит,- весело обратился Анемподист Михайлыч к Орловой,- вот бы вы удружили-то мне, кабы угостили этак... бифштекцем.

   Ельников последние два-три дня обедал наскоро и чем попало.

   - С кровью? - рассмеялась Анюта, знавшая уже его привычки.

   - С кровью, с солью, с перцем - со всякими штуками,- шутливо подтвердил доктор.

   Анемподист Михайлыч, схватив свечу, отправился к детям. Он осторожно разбудил их, поздравил с благополучным исходом болезни матери, растолковал, как они должны вести себя у нее и потом уже повел их к больной вместе с Анютой.

   Нечего и говорить, до какой степени были обрадованы дети, видя, что мать узнает их. Сашенька выказала при этом примерную твердость: поцеловав Лизавету Михайловну и услышав от нее "только одно словечко", она первая сейчас же ушла, как ни хотелось ей посидеть с матерью; Гриша и Калерия невольно последовали ее примеру. В заключение Анемподист Михайлыч нашел возможным показать больной даже Варгунина.

   - Там, у нас, пойдет теперь пир горой, а вы пока усните,- сказал ей на прощанье доктор.

   С следующего дня выздоровление Лизаветы Михайловны видимо пошло очень быстро. Покой и внимание, которыми все в доме, начиная с детей и кончая прислугой, старались окружить ее, много способствовали этому. Каждый вечер около постели больной собирался известный нам тесный кружок друзей, шли толки и споры до тех пор, пока она не начинала дремать; бывал и Любимов, но ненадолго: у него все "опасные больные на руках, изволите ли видеть", оказывались. Иногда, по желанию Прозоровой, ей передавали подробности ее бессознательного поведения в течение одиннадцати суток, причем каждый раз, как разговор касался участия Светлова в деятельности Ельникова, она украдкой взглядывала на Александра Васильича и краснела, подобно шестнадцатилетней девушке. В характере ее, однако ж, произошла значительная перемена. Нельзя было не заметить, например, что прежняя робость Лизаветы Михайловны как будто исчезла; она свободно говорила обо всем, выражалась метко и смело. Не меньше заметна была в ней теперь еще и другая особенность: в ее манерах и словах появилась какая-то порывистость, горячность, точно она спешила все куда-то, точно принимала все близко к сердцу. Даже и в мыслях Прозоровой обнаружилось нечто подобное: они получили теперь какой-то новый, более высокий, полет; большую глубину и силу. - Знаете что, господа? - заметила она однажды Светлову и Ельникову, сидевшим у ее изголовья,- это мне и самой кажется странно: ныне, после болезни, я смотрю на вас, как будто на товарищей, точно в одном университете с вами курс кончила...

   И она была, пожалуй, права.

   Что же такое испытывала в действительности Лизавета Михайловна? Да она и сама не могла бы ответить на это хорошенько: водворившаяся в ее внутреннем мире гармония не поддавалась никакому анализу. Но в тот день, когда Прозорова, в первый раз после болезни, выехала из дому, чтобы сделать визит старушке Светловой,- она невыразимо ясно и бестрепетно почувствовала, что связь ее с прошлым разорвана навсегда...

  

  

   Наконец-то осуществилась давно лелеемая мысль Александра Васильича: вот уже третья неделя пошла с тех пор, как школа его открыта. Василий Андреич, отправляясь, по обыкновению, утром на рынок, каждый день встречает у своих ворот очень бедно одетых мальчиков и девочек, с узелками и сумочками в руках. Иные из этих детей так плохо защищены от осеннего холода, что, смотря на их съежившиеся фигурки и красные руки, старику Светлову становится иногда жутко пройти мимо без ласкового слова.

   - Опять ребяты попались мне навстречу... Экие ведь все голыши какие! - сообщает он, вернувшись домой, жене.

   - Да уж и холода же, батюшка, ноне стоят, как зима точно,- скажет в ответ на это Ирина Васильевна и пойдет придумывать, не найдется ли у нее и еще какого-нибудь старенького платья либо бурнуса, годных для превращения в детский гардероб.

   Много уж таких платьев и бурнусов пустила старушка в ход в последнее время, соболезнуя ученикам и ученицам сына.

   - Ты уж лучше все из дому-то вынеси! - нахмурившись, замечал ей муж, когда она, торопливо всунув под мышку которому-нибудь из уходивших домой детей тот либо другой плод своих неусыпных изысканий, так же торопливо возвращалась в комнаты с крыльца большого дома, куда теперь переселились Светловы.

   - Это, батюшка, все равно, что самому Христу подаешь,- давала отпор старушка.

   - У тебя все - Христос! Этак и Вольдюшке нашему не в чем будет скоро в гимназию ходить. Уж этот мне Сашка со своими затеями! Разорит меня парень совсем...- ворчал Василий Андреич.

   Но на другой же день, порывшись у себя в старом платье, старик приносил из кабинета к жене какую-нибудь старомодную шинель, говоря:

   - На вот еще... может, пригодится.

   Однако, хотя и сказано в писании, что "рука дающего не оскудеет", тем не менее Ирина Васильевна, глубоко верившая этому изречению, вскоре заметила, что запас различного старья совершенно оскудел в их доме. Еше-бы, когда в школу приходило ежедневно до тридцати человек детей обоего пола! Однажды утром старушка заглянула туда минут на пять - и ничего не поняла: обучение грамоте по звуковой методе поставило ее в совершенный тупик. - Ну, уж мудрен нынче народ стал! - заметила она мужу, вернувшись оттуда, и покачала головой.

   - А что, мать? - спросил, будто равнодушно, старик.

   - Да ничего, батюшка, не разберешь у них: буквы как-то на доске передвигают,- мучат ли, учат ли - кто их знает. И девчонки эти и мальчишки - все знать ничего не хотят, точно и не в школе; тот спросит, другой спросит - всякому отвечай. Уж чего это Санька выдумал, право так я и не знаю!

   Василий Андреич соблазнился и на другой же день сам зашел в школу. Его тоже поразило, прежде всего, свободное обращение детей с учителем, которым в тот день была Прозорова.

   Лизавета Михайловна сама вызвалась нести эту обязанность, предложив Александру Васильичу свои услуги три раза в неделю, через день, и просила только познакомить ее прежде с приемами преподавания. Она усвоила все необыкновенно быстро и была теперь общей любимицей детей, в особенности девочек. Короткие, еще не успевшие отрасти после болезни, волосы чрезвычайно шли к ее заметно похудевшему лицу, хотя молодой Светлов и уверял, что с косой она была гораздо привлекательнее.

   Василий Андреич пришел в школу довольно поздно и потому застал немногое. Пока он сидел да соображал, стараясь понять, в чем дело, урок уже кончился. Ребятишки, поскакав со скамеек, целой гурьбой окружили учительницу, предлагая ей наперерыв различные вопросы; но никто из них не обнаруживал особенного желания убежать поскорее домой.

   Это невольно бросилось в глаза старику и чрезвычайно удивило его.

   "Вишь ведь, разбойники, и домой не хотят! Мой Володька теперь бы уж давно дул из гимназии во все лопатки",- подумал он, и его точно смутило что-то.

   - Потише, ребятушки, потише! - мягко унимала между тем Прозорова все больше и больше напиравшую на нею юную толпу, пробираясь, чтобы поздороваться, к Василию Андреичу, с которым она познакомилась в то время, когда была после болезни с визитом у Ирины Васильевны.

   Светлов старомодно расшаркался с ней.

   - Не надоедают-с?- осведомился он с обязательной улыбкой.

   - Бывает грех, да что же делать - дети! - чуть-чуть повела она плечами.- Впрочем, я как-то скоро привыкла,- у меня ведь своих трое.

   - Ну, эти-то не в счет-с. А и то сказать, у меня у самого тоже только трое всего, да и с теми не справлюсь...

   Прозорова улыбнулась.

   - Ну, вам-то, кажется, теперь приходится иметь дело только с одним,- заметила она.

   - Ка-а-кой с одним! Старшие, думаете, лучше? То-о-же вертопрахи! - шутливо махнул рукой Василий Андреич и, уходя, опять расшаркался.

   Дома, на расспросы жены, что он думает о школе, старик сдержанно ответил:

   - Кто их знает! может, и путное что выйдет...

   Однако, как ни темны были представления стариков об этом предмете, они в ту ночь уснули оба с одинаковой мыслью: "А ведь Санька-то, кажись, и вправду доброе дело делает".

   Но если кто был в восторге от школы, так это - Варгунин. Звуковая метода, о практичности которой Матвей Николаич до того времени не имел никакого ясного понятия, просто очаровала его.

   - Да это, батенька, прелесть ведь!.. Ведь это, батенька, сокращение времени-то какое - вы подумайте! - говорил он с жаром Александру Васильичу, раз шесть навестив его школу.- Я теперь тоже свои азбуки побоку... ну их к праху! Давайте-ка, батенька, катнемте скорее в Ельцинскую: мы там живо эти порядки устроим.

   - Да вот пусть только школа покрепче встанет на ноги,- отозвался Светлов.

   - Ну-с, хорошо-с. Когда же? - приставал Матвей Николаич

   - Может быть, с неделю, а может быть, и с месяц еще придется подождать.

   - Эка вы, батенька, хватили - с месяц! В месяц-то можно, этаким манером, всю фабрику грамотной сделать.

   - Это только сгоряча так кажется, Матвей Николаич,- возразил, улыбнувшись, Светлов.

   - Сгоряча-то, батенька, и надо действовать,- сказал пылко Варгунин,- а как простынет - и кусай губы!

   - В этом случае я не совсем согласен с вами,- заметил спокойно Александр Васильич,- губы-то именно тогда и приходится кусать, когда слишком поторопишься; поэтому я предпочитаю идти до времени - шаг за шагом.

   - Так-то, батенька, и черепахи плетутся.

   - Идти шаг за шагом не значит, по-моему, плестись; напротив, это значит идти решительно и неуклонно к своей цели, без скачков,- по крайней мере я именно в таком смысле употребил это выражение. Самая суть-то ведь не в скорости шагов, а в их твердости и осмысленности, мне кажется. Войско так же идет...

   - А еще лучше, батенька, как и то и другое есть.

   - Уж это само собой разумеется; да ведь мало ли чего нет... У нас если даже и плестить-то к порядочной цели, так надо поминутно оглядываться да под ноги смотреть, как бы на гнилую колоду не наткнуться, либо чтоб какой-нибудь зверь ноги тебе сзади не подставил; а уж о скачках-то и говорить нечего - сейчас шею сломишь: непроходимыми дебрями ведь мы идем...- сказал задумчиво Светлов.

   - На то, батенька, мы и пионеры... шея-то уж не в счет,- улыбнулся широкой улыбкой Варгунин.

   - Так как же вы в девственной-то трущобе побежите, хотел бы я знать? Кто говорит о шее? да было бы за что ее ломать; не на потеху же гнилых колод она предназначается...- по-прежнему задумчиво возразил Александр Васильич.

   - А вы думаете - целой донесете, батенька, вашу шкурку? - спросил Матвей Николаич, и в скулах его мелькнула ироническая улыбка.

   Светлов пристально посмотрел на Варгунина.

   - Одно из двух, Матвей Николаич,- сказал он необыкновенно серьезно,- или быть практическим деятелем или ходить по ворожеям...

   Варгунин искоса посмотрел на него и смущенно умолк.

   А дело школы между тем шло своим порядком. Усерднее всех работали для нее сам Светлов, Лизавета Михайловна и Ельников; кроме того, были приглашены к урокам двое молодых учителей ушаковской гимназии, только что перед тем приехавшие из Петербурга и довольно тесно сблизившиеся с Александром Васильичем. Сходясь с ними, Светлов очень хорошо понимал, что присутствие их, от времени до времени, в школе придаст ей необходимую прочность, в особенности в глазах местного учебного начальства. Сначала, впрочем, деятельность во флигеле кипела только по утрам - с детьми; что же касается воскресных вечерних уроков для чернорабочих, то на них в первое время никто не являлся. Потом Светлову удалось, через посредство горничной Маши, залучить на воскресный урок и еще трех-четырех молоденьких горничных; девушка Прозоровой тоже присоединилась к ним. Они сперва явились в школу из простого любопытства, а затем уже им понравилось и самое ученье. Но главным образом поддержке этих вечерних занятий помог Анемподист Михайлыч. Стяжав себе понемногу в Ушаковске довольно громкую репутацию "лекаря для бедных", он то и дело сталкивался в последнее время с разным рабочим людом, забираясь иногда с своей медицинской помощью в самые глухие закоулки города. Здесь, в этих пустынных закоулках, в этом темном мире невежества, нужды и, чаще всего, непосильной работы, ему удалось завербовать, наконец, сперва немногих, но зато вполне надежных учеников для светловской школы. Пример их соблазнил и еще кое-кого из подобных тружеников, так что в последнее воскресенье, когда Ельникову же и учительствовать приходилось, во флигель порядочно-таки набралось черного народа, несмотря на дождливый сентябрьский день. Под вечер Ирина Васильевна, сидевшая, по случаю воскресенья, с пустыми руками у окна, выходившего на двор, невольно обратила внимание на повторявшийся раза три или четыре скрип калитки. При новом подобном звуке Светлова поспешно заглянула в окно и увидела во дворе какого-то рабочего,- кузнеца, как ей показалось,- который недоумчиво озирался на все четыре стороны.

   - Кого, батюшка, надо? - спросила она у него через форточку.

   - А где тут учат? - осведомился, в свою очередь, рабочий, чуть-чуть тронув рукой шапку.

   - А вон там во флигельке, батюшка, школа,- туда и ступай. А ты от кого? - полюбопытствовала старушка.

   - Да мы сами от себя,- ответил рабочий и направился к флигелю.

   Не успела Ирина Васильевна отвернуться от окна, как скрип у ворот повторился снова. На этот раз она увидела входившего во двор знакомого ей столяра-соседа, частенько работавшего на Светловых по домашнему обиходу.

   - Куды ты, Петрович? - обратилась к нему с удивлением старушка, высунувшись в форточку.

   - Да в школу, матушка, к вашему сынку,- конфузливо объяснил столяр, почесав правой ладонью затылок.- Доброго здоровья! - приподнял он за козырек новенькую фуражку.

   - А тебе туды зачем? - спросила старушка,- починить, видно, что понадобилось?

   - Кака, матушка, починка в праздник! Грамоте-то вот поучиться хочется...- по-прежнему конфузливо заметил Петрович и опять почесал правой ладонью затылок.

   - Это на старости-то лет выдумал?! - изумилась Ирина Васильевна.

   - Де она у меня еще, старость-то? Всего-то четвертый десяток ноне пошел,- как-то уже обидчиво проговорил столяр и, торопливо приподняв фуражку, тоже направился к флигелю.

   - Чудеса, ребята, да и только! -шумно вошла старушка в кабинет мужа, где Оленька читала отцу какую-то книгу,- Петрович-то, сосед-то наш,- вот, что конторку-то папе делал,- поди-ка ты с ним, шути!- в школу, батюшка, Санькину поступил!

   Старик не совсем понял жену.

   - А ты где его, мать, видела? - спросил он.

   - Да вот сейчас только во флигель он прошел; я еще с ним в форточку разговаривала; ученье, надо быть, у них там сегодня. Ба! да ведь сегодня воскресенье же и есть, ребяты,- спохватилась Ирина Васильевна.- Ну, так, так!.. так Санька и сказал, что у них по воскресеньям мужики будут обучаться.

   - Я говорю, что...- хотел было что-то сказать Василий Андреич.- Гхе! - махнул он только рукой и не договорил.

   Ирина Васильевна присела на диван рядом с Оленькой.

   - Я бы, отец, на твоем месте, батюшка...- начала она поучительно.

   - Эх, мать! уж ты-то хоть не досаждай,- с горечью перебил ее старик.- Кабы мне твое "я бы", так уж меня, однако, давно бы министром сделали. Совсем ноне свет навыворот пошел...- задумался он и минуты две по крайней мере досадливо чесал у себя волосы на лбу тремя средними пальцами правой руки так, что большой палец торчал кверху.- Эдак и сам с панталыку собьешься...

   Василий Андреич встал и, наклонив голову, медленно зашагал по кабинету. Потом, так же медленно, он набил свою коротенькую трубку, закурил ее, уселся в угол и долго, с каким-то азартом, тянул из нее дым, пока она не засопела и не погасла; выколотив пепел, старик снова набил ее, опять хотел закурить, но как будто раздумал и подошел к шкафу с платьем.

   - Пойду, погляжу...- сказал он, выразительно подняв брови, и стал повязывать галстук.

   Спустя минут пять Василий Андреич поднимался уже на заднее крыльцо флигеля.

   Здесь будет кстати заметить, что туда, дня за четыре перед тем, переселился Александр Васильич; он занял ту самую комнату, которая служила прежде кабинетом его отцу. Никакой особенной надобности в этом, по отношению к школе, Светлову не предстояло, но молодой человек просто воспользовался ею, как благовидным предлогом, чтобы разом отделаться и от бесполезного поминутного контроля стариков, порядочно-таки мешавшего ему, и от мелких домашних столкновений, неизбежных при слишком тесном сожительстве,- все это только бесполезно раздражало обе стороны; а главное - круг деятельности и знакомых Александра Васильича настолько расширился теперь, что он мог действительно обеспокоить семью, привыкшую и рано ложиться и рано вставать. Ирина Васильевна восстала было сперва против такого переселения, но потом должна была согласиться с доводами сына, что ничего позорного относительно стариков в этом нет, что ведь он не на сторону переезжает, а остается жить у них же в доме. Таким образом, дело уладилось без особенного огорчения для старушки, выговорившей, однако, чтоб стол был общий, за исключением тех случаев, когда к молодому человеку соберутся гости. Александр Васильич кстати уж нанял себе и слугу, подговорив его, кроме того, исполнять обязанность сторожа при школе

   Василий Андреич с тем именно намерением и поднимался теперь по заднему крыльцу, чтобы предварительно зайти к сыну.

   - А у вас тут, кажись, сборище сегодня? - обратился он к Александру Васильичу, встретившему отца на пороге его бывшего кабинета, с карандашом в одной руке и с мелко исписанным листом бумаги в другой.

   - Да, сегодня вечерний урок,- подтвердил Александр Васильич

   - Неужели и взаправду мужиков станете учить? - присел Василий Андреич на край дивана.

   - Как же, папа: целая комната набралась,- весело сказал молодой Светлов, положив на стол карандаш и бумагу.

   - Да поймут ли они чего? - заметил старик.

   - Ну вот еще! Разумеется, поймут. Как же мы-то с тобой поняли? - улыбнулся сын.

   - Да им на что же, парень, грамота-то? ты вот что мне только скажи.

   - Как "на что"? А нам-то она для чего была нужна?

   - Эка ты сравнил! - чуть не обиделся Василий Андреич.- А по-моему - ничего путного из этого не выйдет; пустое дело вы затеяли,- сказал он.

   - Вот что, папа: сегодня, после ученья, Анемподист Михайлыч будет объяснять, почему грамоту необходимо знать всякому,- ты не хочешь ли, кстати, послушать? - спросил Александр Васильич невозмутимо.

   - Послушать-то, парень, я, пожалуй, послушаю, да только дело то, говорю, вы затеяли непутное... Ну, а как грех какой выйдет?

   - Да какой же, папа, грех может выйти? Как ты думаешь?

   - Всяко, брат, случается...- молвил с тяжелым вздохом старик и, низко опустив голову, он неподвижно уставил глаза на сложенные на коленях руки.

   Из бывшей залы флигелька, переделанной в классную комнату, откуда слышался перед тем только неясный говор, теперь явственно донесся грубоватый голос Ельникова:

   - Начнемте, братцы, с богом...

   Жаль, что Василий Андреич не был там в эту минуту: он увидел бы, с какой глубокой серьезностью перекрестились взрослые ученики при возгласе доктора.

   - Вот и урок начался,- заметил молодой Светлов отцу,- пойдем, папа, послушаем.

   Они скромно, без малейшего шума, вошли в классную комнату и уселись в уголку, на самой задней скамейке - единственном незанятом месте. Все окружающее сразу произвело, по-видимому, значительное впечатление на старика. Он с нескрываемым любопытством стал вглядываться в разнообразные лица рабочего люда, принарядившегося по-праздничному. Некоторые стояли сбоку, возле скамеек, и слушали, подперши левой рукой правый локоть; трое или четверо были с женами и сестрами и сидели рядом с ними. На первой скамейке Василий Андреич заметил Машу и еще двух каких-то горничных, пристально следивших за передвижением Ельниковым картонных букв и, по его вызову, громко повторявших, как и остальные, звуки той, либо другой гласной. Петрович степенно поклонился старику Светлову, когда тот взглянул, между прочим, и на него. У Анемподиста Михайловича была, как видно, очень острая память: он многих уже называл по именам.

   - Ну-ка, Григорий Терентьич, скажи-ка ты мне, как вон та буква называется? - говорил, например, доктор широкоплечему кузнецу, сидевшему на самой дальней скамье.- А теперь ты, Марфа Никитишна, повтори,- обращался он к ближайшей слушательнице.

   Вообще же урок шел очень занимательно, интересовал, очевидно, всех и даже молодого Светлова, давно привыкшего ко всяким приемам обучения, занял под конец не на шутку. Василий Андреич только теперь начал понемногу догадываться, в чем состоит главным образом преимущество этого нового способа преподавания грамоты перед прежним - "на медные деньги". Старику в особенности понравилось то, что Ельников, от времени до времени, пересыпал свое серьезное дело разговором и шутками с учащимися. Собственно урок кончился в начале девятого. Затем доктор, заключив его словами: "Так-то, братцы! и вся мудрость невелика, была бы только охота",- обратился к присутствующим с следующей речью:

   - Надо вам сказать, братцы, что грамота - дело не пустое, а дело - важное. Кто грамоте выучится, тот всему уж потом может выучиться; я вот теперь лекарь, а без грамоты я бы лекарем не был. Грамотный человек сам себе голова: что захочет, то и может узнать из книжек, не прибегая за умом к соседу; грамотный человек и чужой-то голове еще пособит, коли понадобится. В книжках чего только нет: и про вашего и про нашего брата пишут, про всякое масте