Омулевский Иннокентий Васильевич - Шаг за шагом

нас так редко можно встретить между мужчиной и женщиной такую открытую, прелестную дружбу, какую, например, я вижу между вами и Христиной Казимировной?

   Александр Васильич зорко посмотрел на хозяйку.

   - Мне кажется, потому,- сказал он просто,- что у нас больше дорожат мнением общества, чем друзей.

   - И еще потому, я думаю,- прибавила от себя Жилинская,- что открытая дружба слишком стеснительна: от нее не так легко отказаться.

   - Проще сказать, выходит вот что,- подхватил вслушавшийся в их спор Варгунин,- что и самая дружба-то у нас - редкость.

   - Пожалуй, я бы еще и дальше вашего, Матвей Николаич, пошел,- заметил ему Ельников, отрываясь от разговора с Жилинским,- я бы сказал, что дружба - видоизмененное предательство...

   - Эк, батенька, куда уж вы хватили! Это еше доказать нужно,- разгорячился Варгунин.

   - Можно и доказать,- вызвался Анемподист Михайлыч.

   - Нет уж, доктор, не разочаровывайте нас, по крайней мере на сегодняшний вечер,- обратилась к нему Лизавета Михайловна не то грустно, не то шутливо,- сегодня мы все хотим быть друзьями, а не предателями... Не так ли, господа?

   - Ты, значит, Анемподист Михайлыч, такого же нелестного мнения и о нашей дружбе с тобой? - спросил Светлов.

   - А то как же? Ведь мы двое, батюшка, не составляем исключений в природе, стало быть, не можем считаться исключениями и в данном случае.

   Приятели горячо заспорили между собой.

   Спор этот если и не совсем отвлек Лизавету Михайловну от занимавших ее перед тем мыслей, то по крайней мере отнял у них первоначальную раздражительность и дал молодой женщине возможность спокойно поддерживать разговор. Теперь она, в свою очередь, заговорила с гостьей мило, просто, искренно; рассказала ей многое о себе и многое узнала о самой Христине Казимировне из ее увлекательного, безыскусственного рассказа. Обеих женщин заметно потянуло друг к другу, хотя разница их характеров и резко обозначилась при этом.

   Светлов, пересевший незадолго до того в угол, задумчиво прислушивался оттуда к оживленной беседе дам; им овладело почему-то в эти минуты то же самое неопределенно-пленительное чувство, какое испытывал он, полулежа на диване, после обморока, в столовой Жилинских. Александр Васильич наглядно сравнивал теперь этих двух женщин, анализировал каждую особенность в них, каждый оттенок в движениях, в речи,- и чем дольше он всматривался, вслушивался, тем больше находил между ними и сходства, и разницы. Обе они, в своем роде, были одинаково прекрасны, одинаково умны; обе обнаруживали глубину и пылкость. Но у Христины Казимировны красивая внешность ярко бросалась в глаза, ум ее рассыпался какими-то блестящими искрами, в ее глубине не виделось дна, в пылу - границы; а между тем из-за всего этого неявственно проглядывала то как будто усталость, то как будто надломленность. У Лизаветы Михайловны, напротив, внешность не поражала с первого взгляда; но зато малейшая черта ее дышала той неуловимой прелестью, от которой нельзя сойти с ума, но и нельзя отказаться, не почувствовав на всю жизнь какого-то странного, томящего пробела в ней. Ум Лизаветы Михайловны светился ровно в каждом ее слове, лишь изредка вспыхивая ярким пламенем; глубина ее была прозрачна, пыл имел пределы, однако ж только там, где дело шло о самой Прозоровой, а не там, где оно коснулось бы высших человеческих интересов,- и за всем этим явственно виделась свежесть и бодрость глубоколюбящей, глубоковерующей души, способной на многое.

   "Во всяком случае, обе они стоят одна другой",- подумалось Светлову, когда его мысли невольно и незаметно, стали все больше и больше клониться на сторону хозяйки. Трудно сказать, как долго пробыл бы он в таком созерцательном настроении, если б слово "прокурор", громко упомянутое в разговоре Варгуниным, не обратило на себя внимания Александра Васильича.

   - Разве уж назначено следствие по фабричному делу?- быстро спросил он, как будто очнувшись.

   - Вчера еще, говорит Матвей Николаич,- ответил ему Жилинский.

   - Руководить следствием будет сам прокурор; это уж наверно известно,- сказал Варгунин.

   - Ну, как вы думаете? легко мы отделаемся? - полюбопытствовал Светлов.

   - У нас, батенька, легко отделываются только от кредиторов,- иронически заметил Матвей Николаич.

   - Да еще от насморка,- желчно прибавил Ельников.

   - А что за человек этот прокурор? - продолжал выпытывать Александр Васильич.

   - Он добрый парень... за зеленым столом, когда с ним в карты играешь; впрочем, и тут обремизить любит,- пояснил, улыбаясь. Казимир Антоныч.

   Светлов рассмеялся.

   - Значит, человек, доступный страстям...- весело заключил он, зажигая папироску.- Дело! По крайней мере...

   Отрывистый, несколько раз повторенный звон наружного колокольчика у кухни помешал дальнейшему изложению мысли Александра Васильича.

   - Кто бы это мог быть? - сказала хозяйка, посмотрев на часы.- Уж не Любимов ли... в розовом настроении?

   А колокольчик все не унимался.

   - Нет,- заметил Светлов,- вряд ли Любимов покажется к вам в скором времени: я заходил к нему сегодня после обеда за объяснением по поводу известной истории с Рябковой, и он мне во всем чистосердечно покаялся; а я знаю, что в дни покаяния Евгений Петрович не любит показываться на глаза своим знакомым...

   - Любопытно, как же он объяснил вам эту историю?- спросила хозяйка, с некоторой тревогой прислушиваясь к неумолкавшему звону.

   - Да очень просто: завел амуры с барыней, болтал с ней, что придет в голову,- взболтнул, разумеется, и про нас. Нет! он тут совсем ни при чем, а если виноват, то, во всяком случае, неумышленно, просто... ветреность.

   - Извинялся, батенька? - осведомился Варгунин.

   - Как же! само собой разумеется; говоря между нами, прослезился даже. Я, говорит, готов...

   Но Светлову помешала докончить начатую фразу суетливо прибежавшая по задним дверям горничная.

   - Барыня!.. барин приехал! - доложила она впопыхах хозяйке.

   Лизавета Михайловна, очевидно, не поняла ее сразу.

   - Какой барин?- спросила она довольно спокойно, хотя сердце у нее и забилось почему-то.

   - Да ваш барин... супруг ваш,- пояснила горничная.

   В эту самую минуту по-прежнему отрывистый звонок раздался уже в передней. Лизавета Михайловна побледнела вдруг как полотно, и с ней едва не сделался обморок; серебряная ложечка, которою она мешала чай, так и забила мелкую дробь по краю стакана. Горничная со всех ног кинулась отворять дверь. Гости переглянулись между собой торопливым, недоумчивым взглядом, ясно выражавшим, впрочем, щекотливый вопрос: не следует ли им уходить тотчас же - и кто-то из них даже приподнялся было с места. Хозяйка тотчас же заметила это движение.

   - Нет, пожалуйста... оставайтесь, господа... хоть на четверть часа,- тоном искренней просьбы обратилась она к гостям и медленно встала, опираясь рукой о спинку стула.- Вы нисколько не помешаете нашей встрече... даже облегчите ее мне: у меня очень мало общего с моим мужем...

   Пока Лизавета Михайловна говорила это, в переднюю вошел мужчина немного больше чем среднего роста, лет сорока пяти, с ног до головы закутанный в дорожный мех. Быстро развязав красный шерстяной шарф, в несколько рядов обмотанный вокруг шеи под воротником шубы, и так же быстро сбросив последнюю на руки горничной, приезжий очутился в кургузой, темно горохового цвета, визитке, забавно сидевшей на нем сзади, и в меховой шапке, как-то смешно надвинутой больше на затылок и, таким образом, покрывавшей голову вместе с ушами, на манер старушечьего чепца. Это был, действительно, не кто иной, как сам Дементий Алексеич Прозоров, сильно смахивавший в таком костюме на обезьяну. В ином, не дорожном наряде подобное сходство обнаруживалось у Прозорова не сразу, издали он мог показаться даже красивым мужчиной; но, при более внимательном обзоре его фигуры, ее быстрые переходы от одного движения к другому, забавная подвижность лица и от того постоянные смешные гримасы вполне, восстановляли это сходство. Как бы то ни было, но и теперь, смотря на приезжего, горничная не могла удержаться от невольной улыбки.

   - Что... что улыбаешься, красавица? - обратился он к ней заигрывающим полушепотом.- Гости у вас, а?

   - Да-с, гости.

   Дементий Алексеич, все еще не снимая шапки, мелкими торопливыми шажками прошел в залу, куда уже вносили, тем временем, его дорожные пожитки.

   - Поди-ка, поди-ка сюда...- поманил он оттуда двумя пальцами горничную, убиравшую на вешалку шубу.

   Девушка поспешила в залу.

   - У вас тут не дует... не дует от окошек, а? - доспрашивался у нее Прозоров, бегая все теми же торопливыми шажками от окна к окну и прикладывая к ним попеременно, внизу двойных рам, то ту, то другую ладонь.

   - Нет-с, не дует,- сказала горничная, опять невольно улыбнувшись.

   - А тебя как, моя веселая красавица, зовут, а? - полюбопытствовал приезжий, любезно осклабляясь.

   - Дарьей-с.

   - Так вот бы ты, Дашенька, умница, чайку бы мне, а?.. самоварчик бы приготовила? - вкрадчиво попросил Дементий Алексеич, имевший обыкновение на первых порах приголубливать всех.

   - Самовар у нас на столе-с: барыня чай кушают,- ответила горничная, торопливо уходя из залы.

   - Да барыню-то... барыню-то скорее посылай сюда!- крикнул ей вдогонку приезжий, обнаружив на этот раз довольно густой и даже приятный баритон.

   Только теперь убедившись, что от окошек не дует, Дементий Алексеич снял с себя меховую шапку, тороплизо вынул из ушей по порядочному клочку ваты и, вложив в каждое ухо по мизинцу, как-то забавно-энергически потряс обеими руками. Проделав эту операцию сперва, так сказать, оптом, он неоднократно повторял ее потом над каждым ухом в розницу, всякий раз что-то доставая оттуда и внимательно рассматривая на кончике пальца, что совершенно походило на то, как будто бы Прозоров то и дело показывал самому себе фигу.

   Именно за этим последним занятием и застала его жена.

   Лизавета Михайловна вошла в залу незаметно, без шума. "Больше трех лет не виделась я с ним... с злейшим врагом моей жизни... Шутка ли! - больше трех лет..." - Так думалось ей, когда она, направляясь сюда из столовой, проходила полутемным коридором. Теперь, стоя уже на пороге зальной двери и всматриваясь в обращенную к ней спиной фигуру мужа, Прозорова не могла удержаться от внутреннего трепета, от какой-то жгучей боли во всем своем существе. Это продолжалось, однако, не более нескольких секунд. "Остаться... жить с этим нравственным уродом?.. Нет!.. ни за что в свете!!" - мелькнуло в голове молодой женщины, и она, вся вспыхнув и выпрямившись, гордо пошла по зале к мужу. Услышав шорох ее платья, Дементий Алексеич быстро обернулся и кинулся было к жене с распростертыми объятиями, чтоб, по обычаю, расцеловаться. Но Лизавета Михайловна спокойно отстранила его от себя левой рукой и протянула ему правую.

   - Здравствуйте! - холодно сказала она только.

   - Что это... что это значит-то?! - с тревожным изумлением спросил Прозоров, видимо, опешив.

   Он во все глаза смотрел на жену и как будто не узнавал ее после трехлетнего одиночества,- до того чем-то новым, чем-то совершенно незнакомым ему веяло от всей ее фигуры, как бы выросшей, как бы получившей неведомую силу.

   - Что... что... что за встреча такая, - повторил Дементьев Алексеич и широко развел руками.

   - После всех ваших писем, после тех бесчисленных оскорблений, которые вы не скупились рассыпать в них под видом собственного раскаяния, я думаю, вы не могли и рассчитывать на иную...- резко сказала Лизавета Михайловна, прямо смотря в глаза мужу.- Между нами,- прибавила она,- ничего не может быть общего теперь... кроме детей; я даже руку протянула вам только по необходимости.

   - Да... да... да... да что же такое письма? Что ты... что ты это, матушка!.. Опомнись! - растерялся пуще прежнего окончательно сконфуженный супруг.

   - Я уже опомнилась, Дементий Алексеич,- у меня на это было три года с лишком...- заметила ему еще холоднее жена.- Пожалуйста... оставьте ваше "ты" для кого-нибудь другого...

   - Прекрасно! прекрасно!.. нечего сказать, очень хорошо! Ну и расстанемся, матушка... не беспокойся! - теперь уже ехидно-насмешливо говорил Прозоров, лихорадочно потирая себе руки.

   Он значительно возвысил при этом голос и быстро заходил вдоль залы своими обычными мелкими шажками,

   - Пожалуйста, говорите потише, а то я немедленно уйду: у меня гости,- твердо остановила его Лизавета Михайловна.

   - Не намерен... не намерен-с мешать вашим гостям...- иронически раскланялся с ней Дементий Алексеич,- а вы вот лучше детей... детей мне покажите.

   - Детей нет дома,- ответила она просто.

   - Нету-с? Так, так, так!.. так и следовало ожидать от такой прекрасной матери...- с прежним ехидством продолжал Прозоров, узнавший еще раньше от горничной, что дети уехали в гости.- Ну, конечно, где же... где же вам сидеть с детьми! - мешают...

   Молодая женщина вся вспыхнула.

   - Дементий Алексеич! - сказала она тихо, но гордо и решительно,- предупреждаю вас, что я отвыкла от подобного обращения; предупреждаю вас также, что у меня найдется спасительное средство - извините меня - и от вашей глупости и от вашей пошлости. Если вы этого не понимаете...

   - Прекрасно, прекрасно... все понимаю-с! - быстро перебил ее муж, сконфуженно отводя в сторону глаза.- Вы вот лучше чаю... чаю мне дайте да за детьми... за детьми пошлите,- прибавил он, как говорится, поджавши хвост.

   Прозорова вышла, не сказав ни слова.

   - Сию минуту...- обратилась она с принужденной улыбкой к гостям, проходя через столовую в свою спальню.

   Здесь Лизавета Михайловна подошла к кровати, припала горячим лицом к подушкам и с минуту оставалась в таком положении; потом, несколько успокоившись, она осторожно заперла на ключ дверь, которая вела из спальни в залу, положила ключ себе в карман, постояла еще немного на месте совершенно неподвижно, с тупым испугом уставив глаза на эту запертую дверь, и медленной, неслышной походкой вернулась к гостям.

   - Какое у вас расстроенное лицо! - с участием обратилась к ней Христина Казимировна.

   У Прозоровой при этом замечании так и покатились слезы градом.

   - Я ужасно нервная...- сказала она, вся покраснев и торопливо поднося платок к заплаканным глазам.

   У Светлова чуть-чуть шевельнулись брови.

   - Вот потому-то и должны вы беречь себя, наша милая хозяйка...- заметил он ей тем ласковым ободряющим голосом, от которого она всегда как будто оживала.

   Вслед за Александром Васильичем и остальные гости также выразили Прозоровой свое внимание и участие, кто как мог, но с такой деликатностью, что ни один не позволил себе даже и намеком коснуться действительной причины внезапного расстройства хозяйки. Она, в свою очередь, сумела оценить эту деликатность и не стала удерживать дольше гостей, когда через несколько минут они начали прощаться. Светлов подошел к Лизавете Михайловне последним.

   - Только побольше твердости да самообладания...- успел он шепнуть ей, когда пожимал ее руку.

   Александр Васильич предполагал, что из передней он, хотя и мельком, а все-таки увидит приезжего, на которого ему очень любопытно было взглянуть, и нарочно одевался дольше обыкновенного; но зала оказалась пустой, и Светлов заметил только меховую шапку на столе да два огромных чемодана у печки. Дело в том, что когда гости Лизаветы Михайловны стали прощаться с ней, Дементий Алексеич, услыхав это, забыл свои обычные предосторожности против простуды и торопливо, неслышными шагами проскользнул, в чем сидел, на крыльцо, а оттуда пробежал на кухню, где и отдал приказание кучеру съездить немедленно за детьми.

   - Да ты, смотри... смотри, не вывали... не вывали барышень-то у меня!.. На поворотах... на поворотах-то поглядывай хорошенько!..- строго-настрого наказывал ему огорченный супруг, пока гости его жены пробирались за ворота.

   Вернувшись в комнаты, Прозоров уселся в столовой пить чай, предварительно позвав туда из спальни жену.

   - Так как же?.. Так уж мы и не будем... и не будем, значит, жить вместе? - кивая головой, доспрашивался он с цинично-лукавой усмешкой.- А... а дети? их-то... их-то как же? Ведь не бросить... не бросить же их, матушка, как щенят, на улицу,- вы об этом-то подумали?

   - Вы очень хорошо знаете, Дементий Алексеич, что я всю жизнь мою о них продумала,- спокойно ответила Лизавета Михайловна.

   - Да ведь надо же... надо же их будет куда-нибудь деть?

   - Дети останутся при мне,- заметила она еще спокойнее.

   - Вот как! при ва-ас?.. Да вы без меня капиталы... капиталы, что ли, тут нажили?- едко возразил Прозоров.- Вы и о сю пору на мой счет живете.

   - Жила, Дементий Алексеич, это правда, но жила по неразумию, по неведению...

   - Просветились теперь?..- с обидной колкостью осведомился Дементий Алексеич, ехидно улыбаясь и перебивая жену.

   - Да, просветилась,- по-прежнему спокойно ответила она.

   - Кто же это... кто же это, позвольте узнать, так просветил вас? - с той же улыбкой и колкостью спросил Прозоров.

   - Жизнь просветила и люди... непохожие на вас,- пояснила Лизавета Михайловна с глубоким вздохом.- Но ведь мы не об этом начали разговор теперь. Вы упрекнули меня сейчас, что я жила на ваш счет,- что же, я не спорю, хотя, право, собственно на себя я издерживала до сих пор не больше того, что пришлось бы вам платить любой гувернантке, которая уж ни в каком случае не заменила бы детям меня. Но в том-то и дело, Дементий Алексеич, что продолжать подобную жизнь, выносить эти постоянные упреки... я не хочу и не в силах. Капиталов мне неоткуда было нажить здесь, вы это знаете, так зачем же спрашиваете. Однако ж, у вас, я думаю, осталось в памяти, что пять лет тому назад, в мои именины, вы подарили мне пакет с надписью: "Тебе и детям, на случай моей смерти"...

   - Как же... как же, матушка, не помнить такой капитальной глупости! - быстро перебил Прозоров жену, саркастически засмеявшись.

   - Эти семнадцать тысяч лежат у меня нетронутыми,- продолжала Лизавета Михайловна, прямо и с достоинством посмотрев на мужа,- и, по праву подарка, принадлежат мне и моим детям. Но мне их не надо: бог весть еще, какими путями вы нажили их так скоро, хотя я несколько раз и слышала от вас прежде, что деньги эти сбережены только благодаря моей аккуратности в расходах. Другое дело - дети: их я не в праве лишить того, что дано им; впрочем, очень может быть, что, с летами, и они будут краснеть за эти деньги... Теперь вы меня выслушайте хорошенько, Дементий Алексеич...

   Прозорова остановилась, как бы собираясь с силами.

   - Глупости, глупости, глупости... и слушать, матушка, не хочу! - скороговоркой перебил ее муж, быстро соскочив с места, и опять забегал мелкими шажками по столовой.

   - Нет, вы должны меня выслушать! - настойчиво и твердо сказала она, наливая ему новый стакан чаю.- Детские деньги я отошлю в государственный банк, а свою половину... сполна возвращу вам, если... если только вы дадите мне с детьми отдельный вид на жительство и... отпустите нас... в Петербург.

   Хотя наружно Лизавета Михайловна и высказала свою мысль спокойно, но внутренно она трепетала вся, давая такой роковой оборот этому разговору.

   Дементий Алексеич неистово замахал обеими руками.

   - Это чего... чего же... чего же такое?.. Час... час от часу не легче!.. Да ты... да ты... да ты совсем, матушка, с ума спятила, что ли, а?!.- несвязно и скороговоркой бормотал он, бегая по комнате, как раненый зверь.- Ты тут интрижку... интрижку, верно, какую-нибудь без меня завела, да теперь и задираешь... и задираешь нос кверху?.. Нет, погоди... погоди, матушка!.. Ты вот лучше прежде с мужем-то... с мужем-то как следует полюбезничай с дороги...

   И, говоря это, Прозоров нахально полез было к жене, но звон колокольчика в передней остановил его.

   - Негодяй!!.- глухо простонала Лизавета Михайловна, засверкав глазами, и с невыразимым презрением оттолкнула от себя изо всей силы мужа.

   Молодая женщина едва помнила себя в эту минуту; вся негодующая, потрясенная до глубины души, она молча прошла к себе в спальню, заперлась там и, бросившись на кровать, истерически зарыдала.

   Тем временем, совсем обескураженный таким достойным ответом на свою нахальную любезность и потому опять поджавший на время хвост, Дементий Алексеич хлопотливо встречал в передней вернувшихся детей. Они поздоровались с ним ласково, но без особенной нежности, без признака того порывистого волнения, двигателем которого всегда является взаимная сознательная симпатия. Гриша, например, косился по обыкновению, как и при виде всякого малознакомого ему лица; Сашенька посматривала на приезжего больше с любопытством и удивлением, чем с радостью; только одна Калерия обнаружила как будто некоторую долю более серьезного чувства; она прослезилась, обнимая отца. Что же касается самого Прозорова, то уж тут, разумеется, всевозможным ласкам и уверениям не было конца, хотя все эти нежности и носили на себе тот же приторный характер, каким отличались письма Дементия Алексеича. В самом разгаре отцовских излияний Сашеньке бросилось вдруг в глаза отсутствие матери.

   - А мамочка, папа, где? - спросила она быстро.

   И, прежде чем Прозоров успел ей ответить, девочка стучалась уже в дверь материной спальни, не жалея своего крошечного кулачка.

   - Я, мама... Отвори! - с испуганным личиком говорила она, сгорая нетерпением.

   Отворяя ей дверь, как ни старалась успокоиться Лизавета Михайловна, она все-таки не могла скрыть от дочери ни своего волнения, ни своих заплаканных глаз.

   - Ты опять, мамочка, плакала... а? Папа тебя чем-нибудь обидел?., да? А, мамочка?.. Да говори же, мамочка! - тормошила Сашенька мать, повиснув у нее на шее.

   - Полно, Шура... полно, моя золотая девочка!.. мало ли о чем я плачу,- успокоительно говорила дочери Прозорова сама едва сдерживая душившие ее и теперь слезы.

   Они обе забились в уголок на кровати и несколько минут сидели молча, обнявшись, будто хотели защитить от кого-то одна другую. Вскоре пришли сюда и Гриша с Калерией, задержанные до того времени в зале отцом. Они также заметили расстройство матери и тоже закидали ее вопросами.

   - Так... взгрустнулось...- коротко пояснила она, сколько к ней ни приставали.

   Между тем Дементий Алексеич, как ни в чем не бывало, возился в зале около своих чемоданов, в сообществе горничной, мимоходом позванной им на помощь.

   - У вас кто же... кто же, Дашенька, гости-то сегодня были? - расспрашивал он ее, между прочим, таинственным полушепотом.

   - Доктор был, который барыню лечил, Матвей Николаич были да еще наш барин, а других-то я не знаю - те в первый раз у нас.

   - Это какой же... какой же такой "ваш барин"? - насторожил уши Прозоров.

   - Да господин Светлов - учитель; они всякий день у нас бывают - барышень и барича учат.

   - Так, так... Ты поди, заглядываешься на него, а?

   - Ну, барин, развязывайте скорее: мне еще надо посуду убирать,- с неудовольствием сказала горничная, видимо тяготясь этим интимным разговором.

   - А любовник у тебя есть, а? - допытывался Дементий Алексеич, приходя, очевидно, в игривое настроение и все больше понижая голос.- Да уж нечего... нечего, Дашенька... есть... по глазам вижу... Ведь есть, а? Признайся-ка, а? есть?

   - Что это вы, барин, глупости какие говорите! - покраснела и обиделась горничная, привыкшая в доме Лизаветы Михайловны к порядочности.- Теперь и одни, без меня, справитесь,- прибавила она насмешливо и ушла.

   Прозоров конфузливо съежился.

   - Калерочка!.. Дети! - позвал он громко, отходя от чемоданов.

   Калерия не замедлила явиться; спустя минуту пришел и Гриша, объявив отцу, что Сашенька "не отходит от муськи".

   - Ну... бог с ней, бог с ней.. - как-то брюзгливо процедил сквозь зубы Дементий Алексеич.

   Он усадил детей на диван, поместился рядом с ними и стал их обо всем подробно расспрашивать, как они жили без него, как учились, что делали, молятся ли каждый день богу, часто ли ходят в церковь? Предлагая им свои многочисленные вопросы, Прозоров как-то беспорядочно перескакивал от одного предмета к другому, не имевшему, по-видимому, никакой логической связи с первым: ему, главное, хотелось выведать этим путем что-нибудь обличительное в отношении жены. Но Калерия болтала больше о пустяках,- например, о своем новом розовом платье, совершенно неумышленно обходя прямые ответы, а Гриша чаще всего отмалчивался. Наконец, желая во что бы то ни стало развязать язык у детей, Дементий Алексеич круто переменил тактику: он начал уверять Калерию, что накупит ей завтра же множество нарядов и разных туалетных безделушек.

   - А тебе часы подарю,- обратился отец к мальчику.

   - Ты, пожалуй, опять такие же купишь, как мне на именины послал - пустые, с прилепленными стрелками,- равнодушно заметил Гриша.

   - Нет, Гришечка, теперь настоящие... настоящие подарю, ходить будут... Ей-богу!- уверял Дементий Алексеич и перекрестился.

   Как бы то ни было, но и эта система задабривания не привела его ни к одному из тех желаемых результатов, каких он добивался. Тогда Прозоров решился действовать прямее.

   - Учитель-то, поди... поди, внушает вам, что на отца... плевать? - спросил он вдруг ни с того ни с сего у детей.

   Калерия не поняла; Гриша с удивлением смотрел на отца в упор.

   - Чего ж ты... чего ж ты глаза-то на меня вытаращил? - раздраженно осведомился Дементий Алексеич у сына.- Вот у меня Калерочка, так та - умница; она не по-твоему - все мне расскажет,- обратился он к дочери заискивающим тоном.

   - Да что же я тебе, папочка, скажу? Я не понимаю, о чем ты меня спрашиваешь,- сказала девочка совершенно чистосердечно.

   Прозоров рассердился.

   - Ну... и... и не надо! и не сказывайте! и... и не куплю... не куплю я вам ничего, когда вы с отцом секретничаете! Матери... матери так небось все говорите? Мать, что ли, вас содержит-то? Все... все на мои деньги...- забегал Дементий Алексеич по зале, широко разводя руками.

   - Я, папа, очень тебя люблю...- заметила Калерия, не зная, что сказать.

   - Да что... да что... да что мне, матушка, из твоей любви-то? - шубу, что ли, шить? Я... я для вас, как вол... как вол, работаю, ночи не сплю,- вон... вон какая у меня тут штука... сидит; а вы что? Вот тебе и благода-а-рность! Уте-е-шили, деточки... уте-е-шили!..- порывисто говорил Прозоров, ударив себя несколько раз пальцем по лысине и крутясь, как вихорь, на одном месте.

   Калерия мигала-мигала, смотря на отца, и вдруг истерически зарыдала. В дверях залы показалась Лизавета Михайловна с робко выглядывавшей у нее из-за платья Сашенькой.

   - Как вам не стыдно, Дементий Алексеич, тревожить по пустякам детей! - сказала она мужу, с легким дрожанием в голосе.- Полно тебе, Калерия, плакать! мало ли ты еще чего наслушаешься...- прибавила раздражительно Прозорова, обратясь к старшей дочери, и опять ушла в спальню.

   Дементий Алексеич, в свою очередь, принялся всячески утешать Калерию, ласкал ее, даже дул ей зачем-то в глаза, говорил, что он пошутил, что больше не будет, опять уверял, что накупит ей завтра кучу разных разностей, и вдруг спохватился носового платка.

   - Куда же... куда же это он делся? Ведь недавно... недавно куда-то его сам бросил, а теперь вот и не найду... хоть ты что хочешь! Пропал... пропал платок да и шабаш! - как угорелый совался Прозоров из угла в угол.

   Калерия соскочила с места и, сквозь слезы, принялась помогать отцу, заглядывая то под диван, то под кресла.

   - Да он у тебя не в кармане ли, папа? - спросила она, когда ее поиски остались безуспешны.

   - Нет... тут нет... нету! - сказал Дементий Алексеич, остановись посреди комнаты и ощупывая карманы.- А это отчего? Оттого... оттого все, Калерочка, что помолиться... помолиться я забыл сегодня утром...

   Теперь, в свою очередь, и Калерия, как давеча Гриша, во все глаза смотрела на отца, решительно недоумевая, какое отношение может иметь утренняя молитва к затерявшемуся вечером платку.

   - Что... глазенки таращишь? Это бывает... бывает...- подтвердил самоуверенно Прозоров, никого, впрочем, не убедив таким чересчур уж первобытным приемом доказательства.

   Так и не отыскал платка в этот вечер Дементий Алексеич. Прислушиваясь из спальни к его забавной возне, Сашенька от времени до времени прятала свое личико на груди матери, чтоб не слышно было в зале ее детски искреннего, неудержимого смеха. У самой Лизаветы Михайловны, напротив, с каждой новой выходкой мужа все сильнее и болезненнее сжималось сердце. Молодая женщина думала и передумывала. Ведь вот... сколько еще нравственной отравы внесет этот развращенный ханжа в так бережно охраняемый ею детский мир? Достаточно, быть может, нескольких подобных вечеров, чтоб исковеркать, перевернуть вверх дном все то, чему она, Прозорова, посвятила уже половину своей жизни, да, конечно, посвятит и остальную? Потом... с чего это он так вдруг, ни слова не написав, приехал?.. И все жгуче и жгуче вставали в голове Лизаветы Михайловны эти неотвязчивые вопросы, все настоятельнее просили у ней ответа. Наконец, Прозорова не выдержала и подошла к запертой двери в залу.

   - Дети! пора спать...- постучалась она.

   Благодаря энергии и двукратному повторению этого призыва минут через десять зала опустела. Приезжий расположился ночевать в комнате Гриши, Калерия - у себя в детской, а Сашенька осталась при матери, сколько та ни отсылала ее к сестре. Тем не менее, ложась спать, Лизавета Михайловна тщательно осмотрела обе двери: она хорошо знала своего мужа и могла ожидать от него если не всего, то по крайней мере непрошеных, насильственных ласк...

   На другой день, в обычный час утра, Светлов явился к Прозоровым на урок. Дети встретили учителя с нескрываемой радостью: по правде сказать, им уже и сегодня порядочно успел надоесть отец своими глуповатыми расспросами. Лизавета Михайловна тотчас же вышла поздороваться с Александром Васильичем, который заметил по ее все еще красным глазам, что она дурно провела ночь.

   - Здоровы ли вы? - спросил он, крепко пожимая ей руку.

   Она только что собралась отвечать ему, как в дверях залы показался сам Прозоров, расфранченный и сильно напомаженный.

   - Мой муж... Александр Васильич Светлов, учитель наших детей,- торопливо отрекомендовала их друг другу хозяйка и сейчас же ушла.

   - Очень рад-с... Прошу... прошу покорно садиться!- сказал Дементий Алексеич довольно учтиво, но, очевидно, желая придать себе как можно более внушительный вид.- Вы по какой... по какой системе, молодой человек, преподаете? - обратился он к учителю тоном знатока и, вместе с тем, как бы начальника.

   - По своей собственной, выработанной практикой,- холодно и вскользь ответил ему Светлов, занимая свое обычное место во время урока.- Ну-с, дети... начнемте,- спокойно, как всегда, пригласил он учеников.

   - Позвольте...- с некоторой важностью перебил его Прозоров,- вы, значит, не признаете... не признаете мнений людей авторитета в науке?

   - Если вам будет угодно, мы поговорим об этом в другой раз; а теперь - извините - нам надо заниматься: время очень дорого для меня,- по-прежнему холодно и вскользь пояснил Александр Васильич, приступая к уроку.

   Дементий Алексеич заметно сконфузился.

   - Не мешаю, не мешаю-с...- поспешил он сказать скороговоркой.

   Прозоров на цыпочках отошел в сторону, сел и стал внимательно слушать, как-то забавно вытянув при этом голову вперед и насторожив, с помощью ладони, правое ухо, которое и без того стояло у него торчком.

   Урок начался с истории. На разнообразные вопросы учителя дети отвечали толково и не спеша, без малейшего признака так называемой долбежки; в особенности отличался Гриша: он выказал очень обширные для его возраста сведения, нимало не обнаружив в то же время желания щегольнуть ими перед отцом. Что касается самого Александра Васильича, то он и на этот раз не изменил ни на йоту своих обычных приемов преподавания: увлекательно и просто рассказывал, иногда шутил, смеялся. Последнее крайне не понравилось Дементию Алексеичу.

   - Что... что за смешки такие? - обратился он строго к Калерии, когда та, не будучи в состоянии удерживать долее подступившего и к ней смеха, закрылась передником от пристального взгляда отца.- Сиди смирно... как следует.

   Светлов в ту же минуту обернулся к Прозорову.

   - Я попросил бы вас не мешать нам...- сказал он ему с вежливой улыбкой.

   - Виноват, виноват...- уже с некоторым ехидством извинился Дементий Алексеич.

   Но минут через пять он опять-таки не утерпел и по поводу какого-то сложного совершенно не понятого им ответа Гриши заметил мальчику свысока:

   - Экую, брат, какую ты чушь... чушь несешь!

   Александр Васильич, в свою очередь, снова обернулся к Прозорову.

   - Во-первых, вы не правы,- сказал он ему, слегка покраснев,- Григорий Дементьич отвечает совершенно верно, во-вторых... я не могу допустить, чтобы постороннее лицо вмешивалось в урок, и потому еще раз попрошу вас... не мешать нам.

   - Отец-то... отец-то постороннее лицо?! Вот тебе раз! - как-то смешно поклонился и развел руками Дементий Алексеич.- От первого человека, батюшка, слышу.

   - Во время урока, кроме учителя и учеников, каждый считается посторонним; если бы вы потрудились зайти когда-нибудь в один из классов гимназии, в часы занятий, и стали бы вмешиваться в урок,- вам сказали бы то же самое,- вразумительно пояснил Светлов.

   - Да... ну... ну, там гимназия - то совсем другое дело; там, батюшка, правительство, а... а... а здесь я плачу деньги! Вот... вот какое мое мнение! - с азартом возразил Прозоров, ткнув себя пальцем в грудь и стремительно соскочив со стула.

   Светлов, в свою очередь, спокойно поднялся с места.

   - Извините,- сказал он холодно и резко,- я не заключал с вами никаких условий, и мне нет ни малейшего дела до ваших мнений.

   Прозорова, следившая, по обыкновению, за уроком из соседней комнаты, вошла в это время в залу.

   - Вы сами видите, Лизавета Михайловна,- с достоинством обратился к ней Александр Васильич,- что при настоящих условиях я не могу добросовестно исполнять у вас своей обязанности, и так как мне кажется, что эти условия не изменятся и вперед, то не найдете ли вы более удобным - присылать детей ко мне на дом?..

   - Уж это-то... уж это-то... сделайте одолжение... не от нее будет зависеть... Да-с, не от нее-с! - раздражительно вмешался Дементий Алексеич.

   - Так вы подумайте и известите меня,- невозмутимо-спокойно докончил Светлов, относясь по-прежнему к одной хозяйке.

   Александр Васильич дружелюбно протянул ей руку, ласково простился с детьми и, уже издали, отвесил вежливый поклон хозяину дома.

   - Будьте здоровы! - пожелал он ему своим ровным, металлически-чистым голосом и прошел, не торопясь, в переднюю.

   Прозоров стоял на месте как вкопанный и тревожно следил за уходившим учителем, с неподвижно разинутым ртом, с вытаращенными глазами, до тех пор, пока фигура Светлова не исчезла за уличной дверью.

   - Ну, ну... ну, скажите на милость... ну... ну... ну, на что это похоже? - заговорил тогда Дементий Алексеич, как-то забавно вытянув вперед руки, так что ладони их почти сходились.- Да это... да это... да это просто... разбойник, разбойник какой-то... с большой дороги! - а? Ей-богу!!- заключил он скороговоркой и, наклонив набок голову, опять растопырил руки.

   - Полно вам, Дементий Алексеич!.. Что вы издеваетесь-то?.. над кем?.. Вы хоть бы детей-то постыдились! - заметила ему Лизавета Михайловна голосом, полным внутренних слез, и поспешно ушла к себе в спальню.

   Тяжелые дни наступили для нее...

  

  

   С тех пор прошла неделя. Слух о фабричной истории, облетев, с неизбежными преувеличениями, весь Ушаковск, дошел, наконец, и до стариков Светловых. Сначала они было не на шутку встревожились: молва приписывала их сыну самую опасную роль в этом, для многих очень таинственном, деле; иные словоохотливые языки смело и беззастенчиво утверждали даже, будто молодой человек подстрекал фабричную толпу к убийству директора. Само собой разумеется, что последнему никто не верил, тем более Ирина Васильевна. Она сперва с негодованием отвергала такое гнусное и неправдоподобное обвинение, падавшее, по мнению старушки, позором на всю семью, а потом только улыбалась, выслушивая досужие сплетни от своих многочисленных родственников и знакомых.

   - Чего уж здесь народ не выдумает, право!- убедительно говорила она им,- слушать-то так даже тошно... Неужели генерал-то приехал бы к Саньке, кабы было что-нибудь и вправду? Чешут языки, поди, из зависти - вот и все!

   Действительно, старушка не дерзала и думать иначе: визит представителя местной власти к Александру Васильичу на третий день фабричного происшествия, когда генералу оно было уже известно, легко мог сбить с толку и не такую простоту, как Ирина Васильевна. Однако ж, несмотря на это, она по нескольку раз в день принималась допрашивать сына обо всех подробностях темной для нее истории,- и каждый раз Александр Васильич успокаивал мать безыскусственной искренностью своего рассказа, своим прямым, ни от каких вопросов не смущавшимся, взглядом. Тем не менее, не удовлетворяясь вполне даже и этими расспросами, старушка, втихомолку и незаметно, следила дома за каждым движением молодого человека, не упуская из виду ни малейшей перемены в его лице, ни одной особенности в тоне его обращения с домашними; но и при самом тщательном наблюдении зоркий глаз матери не подмечал ничего подозрительного: молодой Светлов оставался спокойным и ровным, как всегда. Получив надлежащие сведения от жены, Василий Андреич сам не расспрашивал сына ни о чем, был всю последнюю неделю как-то необыкновенно молчалив и только все чаще и чаще покуривал из своей любимой коротенькой трубочки.

   - А уж попадешься же ты когда-нибудь здорово, парень, со своими затеями! -вот все, что он сказал сыну по поводу последних толков о нем в городе.

   Говоря вообще, с некоторого времени и в особенности с тех пор, как школа Александра Васильича поставила себя в общественном мнении довольно прочно, поведение стариков Светловых в отношении сына значительно изменилось. Ирина Васильевна уж не давала больше советов мужу - "постращать Саньку", а Василий Андреич, в редких разговорах с ним, очень заметно избегал своего обычного, несколько повелительного тона. Старики, очевидно, начинали все сильнее и сильнее проникаться уважением к деятельности молодого человека, как говорится, заваленного теперь работой.

   Александр Васильич, знавший, что следственная комиссия, назначенная по фабричному делу, уже с неделю тому назад выехала на место происшествия, стал было и сам успокаиваться понемногу, видя, что его не тревожат. Так как уроки с детьми Прозоровых пока еще не возобновлялись, а Лизавета Михайловна и Ельников были не совсем здоровы, то Светлов в последние дни занимался один в своей школе. Сегодня, в субботу, он только что распустил учеников, как ему принесли записку от Христины Казимировны, наскоро написанную карандашом на лоскутке бумаги. "Папка сию минуту арестован; был обыск. От Варгунина только что приезжал нарочный сказать, что Матвей Николаич тоже взят",- коротко извещала Жилинская.

   "Вот они когда начинаются, настоящие-то визиты!" - едко подумал Александр Васильич, разрывая в мелкие клочки лаконическое послание.

   Светлов, впрочем, принял это известие довольно холодно, даже не изменясь нисколько в лице, как будто с минуты на минуту ожидал чего-нибудь подобного. Он спокойно присел к письменному столу, написал два письма, запечатал их, не торопясь, вынул из кармана памятную книжку, порылся в ней и, закурив сигару, позвал сторожа школы - седого, коренастого старика из отставных унтер-офицеров.

   - Вот эти письма вы отнесите сейчас же, одно на почту, а другое к доктору Ельникову,- обратился к нему Александр Васильич.- Не забыли еще, где он живет?

   - Знаю, знаю, сударь,- торопливо проговорил сторож, принимая из рук Светлова конверты, и хотел выйти.