Омулевский Иннокентий Васильевич - Шаг за шагом

;  - Постойте, Бубнов...- остановил его Александр Васильич,- сколько я вам должен?

   - Два рубля с чем-то, а впрочем, не упомню-с.

   - На всякий случай, нам надо рассчитаться,- сказал Светлов, вынимая из бокового ящика деньги.- По моему счету, вам следует по сегодняшний день два с полтиной,- вот вы и получите их; да уж кстати возьмите и за остальное время до конца месяца. Таким образом, я буду считать, что до первого числа вы служите мне, а потом... Я не могу еще сказать вам теперь, как я устроюсь потом.

   Бубнов, несмотря на короткое время своей службы у Александра Васильича, успел уже настолько привязаться к молодому человеку, что теперь ни за что бы, кажется, не отошел от него добровольно.

   - Чем же вы, сударь, изволите быть мной недовольны?- спросил он у Светлова, заметно обиженный.

   - Напротив, я совершенно доволен вами, Бубнов,- поспешил сказать Александр Васильич,- но... по некоторым обстоятельствам мне не приходится располагать собой вперед.

   - Коли вы, сударь, это насчет жалованья... так я при вашей милости и так бы, из-за однех хлебов, послужить мог как следует,- чистосердечно заметил старик. Светлов был тронут.

   - Спасибо вам, мой хороший Бубнов, за доброе слово!- с чувством сказал он, протягивая руку старому солдату.- Мне, признаться, и самому не хотелось бы разойтись с вами так скоро, и если б тут дело шло только о деньгах, нечего бы тогда и толковать много; но - повторяю вам - я и сам еще не знаю пока, что и как будет дальше... Впрочем, авось мы еще столкуемся.

   Бубнов тревожно переминался на месте, очевидно не решаясь высказать какую-то, сильно занимавшую его мысль.

   - Это, сударь... не насчет ли... того, что в городе говорят? - молвил он, наконец, предварительно высморкавшись.

   - Да разные разности...- как-то вскользь пояснил Александр Васильич, притягивая к себе со стола деньги и вручая их с улыбкою старику.

   - Эх! уж и брать-то его не хочется, жалованье-то...- с тяжелым вздохом выговорил Бубнов, нехотя принимая деньги.

   Он нерешительно постоял еще несколько времени на месте и, снова тяжело вздохнув, вышел.

   Светлов облокотился на письменный стол и задумался. Минут через пять, как бы очнувшись, Александр Васильич быстро поднял голову, встал, прошел в классную комнату, уселся угрюмо на одной из ее скамеек и опять погрузился надолго в какое-то сосредоточенное забытье.

   - Так они думают, что развитый, весь преданный своему делу человек не стоит любой, уставленной пушками, крепости?.. Дети же они после этого! - громко и выразительно сказал он, наконец, неведомо к кому обращаясь, и его сильный металлически-чистый голос как-то странно и резко нарушил мертвую тишину пустой школы.

   Светлов порывисто встал и, очевидно, сильно взволнованный, быстро зашагал между скамеек. Спустя четверть часа он, уже с спокойным лицом, неторопливо входил по заднему крыльцу в просторные покои большого дома. Всю остальную часть дня Александр Васильич провел семейно, со стариками; обедал с ними, острил и школьничал, вообще был необыкновенно весел,- и никакая самая зоркая материнская любовь не подметила бы в нем в эти минуты того неуловимо-тонкого оттенка грусти, который изредка то мелькал в его беззаботной улыбке, то скользил по его смеющимся глазам, то выделялся едва ощущаемой ноткой из резвого тона его громкой, шутливой речи. Веселость молодого человека была так заразительна, что сообщилась понемногу даже Василью Андреичу.

   - Наш рябчик свистит да скачет, а рябчиха сидит да плачет...- сострил он, между прочим, и сам, чего уж давно не бывало.

   Около семи часов вечера старики Светловы собрались всей семьей на именины к Анюте Орловой; звали и Александра Васильича, но он, несмотря на дипломатическое замечание матери, что там, верно, будет сегодня и Прозорова, остался дома, отговорившись какой-то спешной работой. Однако ж делом Светлов, против обыкновения, не занялся, а просто сидел у себя в кабинете часов до восьми, все усиленно размышляя о чем-то. Бубнов вошел было туда, чтоб сообщить барину, что письма отнесены по принадлежности, но не решился нарушить его глубокой задумчивости. Из нее вывел Александра Васильича говор нескольких голосов у переднего крыльца флигеля.

   - Посмотрите, Бубнов, что там? - распорядился молодой человек, внимательно прислушиваясь к этому неопределенному говору.

   - Какой-то военный, сударь, вас спрашивает зачем-то...- озабоченно доложил старик, выйдя и тотчас же вернувшись.

   Светлов быстро встал; но он не успел сделать и двух шагов по комнате, как с ним официально раскланялась немного уже знакомая ему, издали, высокая фигура, в густых серебряных эполетах.

   - Здешний полицеймейстер,- вежливо отрекомендовался посетитель, дав время Бубнову выйти из кабинета.- Я имею честь видеть господина Светлова?

   - К вашим услугам,- холодно поклонился Александр Васильич.

   - Мне очень совестно, что я беспокою вас в такое время... но... извините - обязанность,- сказал начальник ушаковской полиции, выразительно пожав плечами, и торопливо вынул из-за борта сюртука какой-то лист бумаги, сложенный вчетверо,- Потрудитесь вот это прочесть.

   - Пожалуйста!..- рукой пригласил его Светлов сесть и, не торопясь, развернул бумагу.

   Она оказалась форменным предписанием губернского прокурора, адресованным на имя посетителя и заключавшим в себе следующее:

   "По производящемуся под личным моим руководством следствию о возмущении рабочих Ельцинской фабрики против ее бывшего директора, отставного полковника Оржеховского, имею честь покорнейше просить Ваше Высокородие немедленно отобрать от кандидата С.-Петербургского университета, Александра Светлова, все принадлежащие ему бумаги и вместе с ними представить его ко мне лично для надлежащих по сему делу объяснений."

   - Я бы хотел знать, следует ли разуметь под этим... арест? - спросил Александр Васильич, внимательно пробежав глазами прокурорское распоряжение и возвращая его обратно полицеймейстеру.

   - К сожалению, не могу вам сказать ничего,- пояснил начальник полиции, снова пожав плечами,- это будет зависеть от усмотрения прокурора; я обязан только буквально исполнить его предписание.

   Светлов развязно запустил руку в правый карман брюк, вынул оттуда небольшую связку ключей и положил ее на письменный стол. Тонкая, почти незаметная улыбка скользила при этом по губам молодого человека.

   - В таком случае, не угодно ли вам прямо приступить к исполнению вашей обязанности,- холодно поторопил он незваного посетителя.

   Полицеймейстер еще раз извинился, что беспокоит его, попросил позволения позвать в кабинет, через Бубнова, двух остальных членов полиции, дожидавшихся у крыльца, и, уже в присутствии последних, пригласил хозяина представить все, что у него имеется по письменной части.

   - Ключи на столе: не стесняйтесь, пожалуйста,- сказал Светлов, отходя немного в сторону и садясь.

   Но полицеймейстер, очевидно, стеснялся.

   - Вам самим будет удобнее...- проговорил он, замявшись.

   - Что? - отрывисто спросил Александр Васильич, поднимая голову.

   - Предъявить нам ваши бумаги,- пояснил градоначальник, стараясь не смотреть на хозяина.

   - Извините: у меня не в привычке показывать свои бумаги... кому бы то ни было,- с достоинством заметил ему Светлов.

   Полицеймейстер, по-видимому, не знал что делать: сперва он только как-то странно посмотрел на всех, потом осторожно взял ключи со стола, приложил один из них наудачу к замку верхнего ящика - и вдруг покраснел. Александр Васильич пристально следил за этим; прежняя тонкая улыбка шевельнулась у него на губах.

   - Тут нужен узорчатый ключ,- обязательно сообщил он.

   Благодаря этой обязательности начальник полиции понемногу оправился, живее приступил к делу,- и не дальше, как через полчаса большая часть бумаг Светлова была выбрана из ящиков и сложена в одну кучку на письменном столе; оставалось пока нетронутым одно помещение - с письмами.

   - Вы мне позволите выкурить папироску? - любезно обратился полицеймейстер к хозяину, вынув портсигар и как бы собираясь отдохнуть немного.

   - До сих пор в этой комнате курили только мои знакомые,- заметил Светлов,- но после того, как я уже не один в ней хозяин, здесь может курить... каждый.

   Полицеймейстер сконфузился, торопливо всунул обратно в портсигар вынутую было оттуда папироску и в пять минут окончил переборку бумаг. Их завернули в большой газетный лист и скрепили двойными печатями - хозяина и полиции.

   Градоначальник пощупал сверток рукой, как бы желая удостовериться в его прочности.

   - Теперь... мне придется попросить вас с собой,- уже несколько высокомерно отнесся он к Светлову.- Есть ли у вас на кого оставить квартиру?

   Александр Васильич ответил утвердительно, запер письменный стол, попросил позволения написать матери записку, запечатал ее вместе с ключами и вручил пакет Бубнову - для надлежащей передачи.

   - Тут и о вас написано,- коротко сообщил ему Светлов.- Завтра утром отнесите.

   Сердце отставного солдата чуяло что-то недоброе, когда тот, со свечой в руке, провожал до крыльца своего барина, уходившего вместе с полицией, и если б в эту минуту молодой человек был менее занят собственными мыслями, он наверно заметил бы, как старик раза два утер себе кулаком правый глаз...

  

   Семья Светловых вернулась с именин довольно поздно, и потому Ирина Васильевна, против обыкновения, проспала на другой день раннюю воскресную обедню. Это случалось с старушкой чрезвычайно редко и очень огорчило ее.

   - Вот помяни ты мое слово, отец, что у нас чего-нибудь да случится,- сообщила она за утренним чаем мужу,- еще и звон ведь слышала спросонок-то, а не встала, грешная!

   Записка Александра Васильича, принесенная через несколько минут Бубновым, явилась как бы нарочно для того, чтобы подтвердить и укоренить еще больше в старушке одну из ее обычных примет.

   "Меня, кажется, арестуют, мама,- писал Светлов,- но, ради бога, не тревожься: я совершенно прав и докажу это во что бы то ни стало. Бубнов останется во флигеле до первого числа,- я ему сказал и заплатил деньги вперед. Не тревожься. Крепко целую тебя и папу".

   Приложенные к записке ключи с резким звуком выпали из задрожавших рук Ирины Васильевны, когда она нетерпеливо пробежала глазами неожиданное извещение сына. Старушка не могла сперва произнести ни слова, точно ей сдавили горло; крупные слезы текли у нее по щекам.

   - На-ко, отец... прочитай-ка... что Санька-то...- сказала она, наконец, но не договорила и громко зарыдала.

   Василий Андреич растерялся немного и сам, прочитав записку; он, впрочем, должен был сделать порядочное усилие над собой, чтоб не подать повода жене думать, что и его также поразило коротенькое сообщение Александра Васильича.

   - Чего тут плакать-то?..- заметил ей старик, угрюмо смотря в сторону.- По-о-делом вору мука! - махнул он рукой немного погодя и ушел просить совета у своей любимой трубочки.

   Но Василью Андреичу на этот раз не так-то легко было отделаться от слез Ирины Васильевны; ему пришлось даже, скрепя сердце, отправиться к полицеймейстеру, чтоб навести справки о сыне, когда последний не вернулся домой и после обеда. Самого полицеймейстера старик не застал, а письмоводитель канцелярии мог сообщить ему только, что "полковник вернутся не скоро, разве поздно вечером", и прибавил, что "к завтрешнему утру, пожалуй, можно будет справиться об этом". Таким образом Василью Андреичу пришлось вернуться ни с чем и ждать, что скажет томительное "завтра". К немалому утешению Светловых, к ним, вскорости после возвращения старика, зашел Ельников. Доктор, как говорится, едва приплелся, был весь закутан, кашлял больше обыкновенного и вообще казался больным не на шутку: он, действительно, уже три дня не выходил из своей квартиры и теперь явился только потому, что еще накануне получил доставленное ему Бубновым письмо Александра Васильича. В этом письме Светлов, извещая Ельникова об аресте друзей, сообщал ему между прочим, что, может быть, сегодня же будет взят и сам, и просил доктора, если можно, навестить в воскресенье стариков да присмотреть за вечерним уроком. Анемподист Михайлыч просидел у Светловых недолго - несколько минут, не больше; сегодня особенно раздражительная, но трезвая и отчасти насмешливая речь его значительно успокоила хозяев большого дома. Простившись с ними, Ельников завернул оттуда во флигель, с намерением остаться там прямо на урок и, в ожидании его, полежать у Александра Васильича на диване; хотя до начала занятий оставалось еще часа два с лишком, но доктору не захотелось идти домой - студиться лишний раз.

   В кабинете Светлова, на его письменном столе, Анемподист Михайлыч нашел и распечатал какую-то форменную бумагу с печатным бланком директора училищ Ушаковской губернии. Бегло прочитав ее, Ельников многозначительно покачал головой.

   - Подарок этот недавно принесли? - необыкновенно желчно спросил он у сторожа, закусив нижнюю губу.

   - Вчерась еще, сударь,- как только что барин уехали,- пояснил Бубнов.

   Доктор опять покачал головой, присел к столу, написал что-то крупными, как говорится, евангельскими буквами на целом листе бумаги, вручил его с каким-то глухим, отрывистым распоряжением сторожу и ушел, желчно сказав:

   - Да хорошенько, батюшка, приляпайте!

   В тот же день вечером, незадолго до обычного часа воскресного урока, кучка рабочих, человек в пять, стояла перед наглухо затворенной, против обыкновенния, дверью флигеля и с удивлением рассматривала прилепленное на ней объявление, набросанное нетвердой рукой Ельникова и гласившее, что школа закрыта по распоряжению начальства. Рабочие настолько уже выучились грамоте в светловской школе, что могли сами и без труда прочесть теперь эту краткую, выразительную надпись.

   - Ишь ты... закры-ы-ли! - сказал один из них, как-го печально-оторопело посмотрев на остальных.

   - Что-о за оказия, братцы! - заметил другой, почесав ладонью у себя за ухом.

   - Постучать, слышь, надоть,- предложил кто-то.

   Постучались,- сперва тихо, но дверь не отворялась; постучались еще раз, громче,- вышел Бубнов.

   - Что, господа честные?- сказал он, очевидно, в дурном расположении духа.- Домой надо уходить...

   Рабочие молчали, тревожно переминаясь на месте.

   - Хозяина-то бы вот самого повидать нам хотелось,- заметил подошедший тем временем Савельич, узнав от других, в чем дело.

   - Хозяина-то?..- смущенно переспросил сторож.- Да где его взять? Барин-то мой, может, теперь уж в остроге сидит...

   - Эвона! Статочное ли это дело? Да за что ж так? - заговорили в один голос рабочие, сильно пораженные неожиданным заключением Бубнова.

   - А уж про то начальство ведает,- пояснил он сурово.

   - Хороший, слышь... душа-человек был! - грустно помянул кто-то добрым словом Светлова.

   - Известно, как есть человек был! - с чувством отозвался другой.

   - Эко ты горе какое! - пособолезновал третий, отходя немного в сторону и сморкаясь в полу своего дубленого полушубка.

   Наступило общее затруднительное молчание.

   Между тем к прежней кучке народа прибавилась понемногу новая; иные только что пришли. Праздничный, несколько щеголеватый наряд рабочих, резко противоречивший их печальным лицам, придавал этим последним какую-то особенную трогательную выразительность. Кто-то из новоприбывших - должно быть, совсем недавно поступивший в школу - подошел близехонько к двери флигеля и стал по складам разбирать негостеприимную надпись.

   - Да уж тепериче, брат, хоть читай - не читай, а все не обучишься как следует,- несколько шутливо заметил плохому чтецу разговорчивый плотник.

   В другое время эта шутка, может быть, вызвала бы общий смех; но в настоящую минуту она раздалась как-то заупокойно среди безмолвствовавшей толпы.

   - Что ни толкуйте, господа честные, а уходить надо,- заключительно обратился к рабочим Бубнов и сурово захлопнул за собой дверь.

   - И взаболь, что ж мы тут станем стоять без пути-то, братцы? Вали по домам! - пригласил Савельич остальных.

   Знакомый уже нам, широкий в кости кузнец неожиданно выступил на сцену.

   - А что, робята, ежели тепериче в острог к учителю сходить? - спокойно предложил он, очевидно, готовый на эту смелую попытку.

   - Сичас видать, что кузнец: закалена, видно, шуба-то. Поди-ка ты какой бойкий! - трусливо отозвался в толпе один тщедушный мастеровой, по-видимому из портных,

   - Учительская-то, чай, стоит твоих пятерых,- возразил ему с сердцем кузнец.- Туда же суется, мокрохвост поганый! - прибавил он, добродушно захохотав, и плюнул в сторону.

   Но народ по-прежнему не намерен был ни шутить, ни ссориться, безучастно выслушивая эти единичные выходки. Седая голова сторожа опять высунулась в дверь.

   - Уходите, уходите, господа честные! - проговорил он внушительно.- Ужо лучше завтре ввечеру понаведайся кто-нибудь сюда: может, вести какие придут от барина,- окончательно заключил старик и снова захлопнул дверь.

   Постояли, постояли рабочие, посмотрели как-то нерешительно - сперва на темные окна флигеля, а потом друг на друга, и молча стали расходиться, уныло понурив свои недоучившиеся головы.

   И им тоже, должно быть, как вчера Бубнову, чуялось что-то недоброе...

  

  

   Бубнов был, как говорится, не пророк, а угадчик: барин его действительно сидел в остроге. Эту тяжелую весть принес домой, на другой день утром, Василий Андреич, вернувшись от полицеймейстера. Но старик не вдруг сообщил ее жене; он прежде всего прошел молчаливо в свой кабинет, выкурил там трубки четыре залпом, все отговариваясь сильной усталостью, и потом уже, когда старушка неотступно пристала к нему с расспросами, объявил ей каким-то глухим, подавленным шепотом:

   - Александр-то ведь у нас... в остроге!

   Ирина Васильевна так и грохнулась об пол.

   - Вот оно каково... матери-то!!.- раздирающим душу голосом молвил Василий Андреич Оленьке, как-то растерянно-безнадежно стоя над распростершейся женою.

   Девушка с криком кинулась в кухню за холодной водой.

   Многих стоило усилий, чтоб привести в чувство несчастную, подавленную горем старушку; наконец, она слабо очнулась и мутными глазами обвела комнату. Может быть, никакие медицинские средства не подняли бы с полу в эту минуту Ирины Васильевны; но жгучее сознание, что ее сын - ее дорогой Санька - сидит в остроге, придало ей мгновенно, так сказать, сверхъестественные силы: старушка быстро вскочила на ноги.

   - Я сейчас... я сама к нему поеду!.. Бедный Санька!.. Отец!.. Оля!.. вели лошадь... поскорее!.. Ох, боже мой, боже мой!..- твердила она, рыдая и порывисто переходя то от мужа к дочери, то наоборот.

   Насилу, насилу удалось Василью Андреичу успокоить ее.

   - Ты прежде отдохни маленько, мать, а потом и поедешь... Да лучше бы тебе, однако, не ездить сегодня?.. а? Завтра бы лучше поехала?..- мягко уговаривал он уложенную им в постель жену, натирая ей спиртом виски.

   Ирина Васильевна только махнула нетерпеливо рукой.

   - Ну, ну... ладно, ладно!.. поезжай! только успокойся ты теперь-то, Христа ради, хошь на полчаса...- поспешил согласиться старик.

   Он, в эти полчаса, ухаживал за ней, как нянька.

   Василий Андреич, изучивший до мельчайших подробностей характер и привычки своей жены, решительно не мог припомнить, чтоб она когда-нибудь так растерялась сразу - до обморока; никогда еще не встречал в ней старик той покорной уступчивости, с какой Ирина Васильевна позволила ему перед тем уложить себя в постель,- и он вдвойне глубоко почувствовал теперь, что настоящее испытание превышает все, что было безотрадного в их долгой кропотливо-трудовой жизни! Но ведь они уж доживают свой век; а что же будет с ним, с сыном? Что будет с этим человеком, который уже и теперь, в самом начале своего молодого, самостоятельного поприща является, так или иначе, арестантом острога?! Учиться столько лет... и для чего же? Чтоб смирнее сидеть потом за железной решеткой - для того, что ли?! И откуда, зачем эта прыть, этот неугомонный риск, когда без них можно жить покойно и весело? Весело!.. Да весело ли, полно?

   А те-то, давно позабытые им, Васильем Андреичем, люди... разве они не были так же покойны и веселы в далеком безлюдном захолустье?..

   Приблизительно в таком именно роде, хотя в другой форме и большем объеме, проходили мысли в голове старика Светлова, пока отдыхала в постели его жена.

   "Э-эх! не хватает у меня маленько чего-то..." - тяжело и безнадежно подумал он, наконец, и заскреб у себя в голове.

   Действительно, чтоб привести в порядок и уяснить себе эти мысли, чтоб разрешить победоносно все эти сомнения, Василью Андреичу не хватало немногого: ему недоставало одной, но зато громадной, всесокрушающей мировой силы - знания!

   Ирина Васильевна лежала недолго,- по крайней мере не больше того времени, какое назначил ей наудачу сам муж: стремление к немедленной деятельности в пользу сына, мысль, что ее милый Санька, может быть, болен и сам от испуга, опять подняли на ноги старушку; она тотчас же собралась ехать к нему.

   - А... ты, отец?..- нерешительно обратилась Ирина Васильевна к мужу, уже надевая в передней салоп.

   Василий Андреич, до сих пор так нежно ухаживавший за ней, нахмурился вдруг, как туча.

   - Я ничего не забыл в остроге,- сказал он отрывисто и сурово,- да и нашего роду там не было.

   - Ну, отец, бог с тобой! только на том уж свете ты, батюшка, за эти слова разделаешься...- вся в слезах заметила ему старушка.

   Василий Андреич молча стоял перед женой, не поднимая на нее глаз.

   - И не жалко тебе Саньку-то?..- продолжала она все так же нерешительно.- Тебе-то он чего сделал? Ну-ка бы тебя самого посадили безвинно?.. Побойся ты хоть бога-то, отец!..

   Старика подергивало как на горячих угольях.

   - Сказал, что не поеду - и не поеду! - наотрез объявил он, наконец, сильно дрожавшим от волнения, но решительным голосом и тотчас же ушел к себе в кабинет.

   Ирина Васильевна, скрепя сердце, съездила одна, но неудачно: ее не допустили до сына без письменного разрешения прокурора,- в сумятице горя Василий Андреич совсем позабыл об этой неизбежной формальности. Уже подъезжая к самому дому, сани старушки неожиданно встретились с санями Прозоровой; кучер последней прямехонько правил в светловские ворота, так что нетерпеливой хозяйке пришлось обождать, пока ее гостья въедет во двор. У крыльца обе дамы сошлись. Бледное, встревоженное лицо Светловой, ее заплаканные глаза - разом подтвердили Лизавете Михайловне горькую истину, которую за час перед тем пришлось ей узнать от мужа.

   - Правда ли... что я слышала?..- тревожно спросила она, протягивая руку старушке.

   Ирина Васильевна, до сих пор довольно холодно относившаяся к Прозоровой, теперь, в каком-то особенном непонятном самой ей порыве, бросилась со слезами на шею гостье: в несчастии, говорят, люди становятся симпатичнее друг к другу. Они обнялись и поцеловались. Старушка тут же, на крыльце, в немногих, хватающих за сердце словах передала Лизавете Михайловне и свое горе и свою горькую неудачу.

   - Идите, отдохните пока, успокойтесь, Ирина Васильевна,- мягко, но решительно сказала ей Прозорова,- я сейчас сама съезжу к прокурору.

   Светлова даже не успела еще и опомниться хорошенько от этих ласковых слов, как уже сани Лизаветы Михайловны бойко выезжали за ворота.

   "Право, какая славная, добрая дама!" - могла только подумать ей вслед растроганная старушка, с заметной слабостью взбираясь по высоким ступенькам крыльца.

   Прозорова всю дорогу торопила кучера: она не столько боялась за Александра Васильича, сколько ей жаль было его бедную мать. Тем не менее сегодняшняя недавняя сцена с мужем то и дело шла на память Лизавете Михайловне.

   Дементий Алексеич куда-то ездил утром и, вернувшись домой, злорадно объявил ей:

   - Хорошего... хорошего нашли учителя детям: в острог заперли!

   Она промолчала, но чувствовала, что побледнела как полотно в эту минуту.

   - Да уж вы, чего доброго, не любите... не любите ли этого разбойника?!.- спросил он с движением еще незнакомой ей страсти и ревности.

   - Может быть, и люблю,- вам-то какое дело? - холодно и резко сорвалось у нее с языка.

   Дементий Алексеич, кажется, ударил бы ее, если б между ними не встал Гриша; по крайней мере она никогда не видала мужа таким страшным и вместе с тем отвратительным.

   Да! эта сцена не выходила сегодня из головы Лизаветы Михайловны. Прозорова не могла отделаться от нее даже и тогда, когда говорила уже с прокурором. Блюститель губернского правосудия оказался человеком весьма несговорчивым или, по меньшей мере, мнительным; он прежде всего обстоятельно выведал у просительницы, почему не приехала сама госпожа Светлова, отчего не взял на себя ее поручения муж, и обо многом другом в том же роде. Не зная, что сказать, молодая женщина лгала, не краснея. Тем не менее и после того прокурор все еще затруднялся выдать ей пропуск.

   - Ведь вы сами посудите: я ведь должен буду ответить перед высшим начальством за это...- говорил он, быстро расхаживая по своей невзрачной камере.- Если бы еще не такое щекотливое дело, тогда... тогда, конечно...

   - Но вы несравненно больше должны будете ответить перед вашей совестью, если старушка умрет, не повидавшись с сыном! - вдохновенно прервала его Лизавета Михайловна.

   - Да!.. для нее-то... я, пожалуй, дам,- заметил прокурор, очевидно, пораженный этим доводом,- она мать... А вы? - спросил он подозрительно у Прозоровой.

   - Я его родственница,- еще раз беззастенчиво солгала она.

   Именной пропуск для двух лиц был выдан наконец. Через полчаса после этого Лизавета Михайловна сидела уже в одних санях с старушкой Светловой, быстро несшихся по направлению к тюремному замку.

   Мрачно, недружелюбно смотрели желтые стены старого ушаковского острога, когда подъехали к ним эти две нечаянные подруги, обе взволнованные одинаковой мыслью: что-то они там увидят? У ворот с удивлением встретил дам караульный офицер; мельком взглянув на пропуск, он тотчас же распорядился, чтоб их провели в так называемое "благородное отделение". Они прошли длинным грязным и темным коридором в сопровождении какого-то тощего, вооруженного связкой ключей, солдатика - должно быть, тюремного сторожа, немилосердно звякавшего ими. Этот резкий звук, в связи с каким-то особенным, затхлым и одуряющим воздухом коридора, производил невыносимо тяжелое впечатление на свежего человека. Лизавете Михайловне едва не сделалось дурно, у старушки Светловой кружилась голова. Наконец, солдатик остановился перед одной дверью с маленьким квадратным окошечком, раза два повернул в замке ключ и, с неприятным скрипом толкнув коленом в дверь, беззубо сказал дамам:

   - Сюды-с, пожалуйте.

   Они вошли как-то робко, почти испуганно.

   - Какие дорогие гости!..- вскричал Светлов, порывисто бросаясь к ним навстречу.

   Ирина Васильевна задрожала вся и так и повисла на шее сына.

   - Батюшка ты мой!..- могла она выговорить только, заливаясь слезами.

   Высвободившись с трудом из ее многократных объятий, Александр Васильич подошел к Прозоровой.

   - И вы не задумались навестить меня здесь!..- проговорил он с горячим чувством, взяв ее за обе руки.

   Светлова стояла теперь несколько поодаль и жадными глазами всматривалась в дорогие черты своего милого первенца. Но, к величайшему удивлению старушки, она не нашла в нем решительно никакой перемены: все так же спокойно было его лиио, как и всегда, так же смело и прямо смотрели эти большие темно-голубые глаза, тот же веселый, приветливый тон обращения, та же развязность и простота в манерах; только между бровей у него как будто появилась небывалая прежде, чуть заметная складочка. От сына Ирина Васильевна невольно перевела глаза на его обстановку. Комната, которую занимал Александр Васильич, была невелика, сыра и грязна; вместо обычной мебели обращала на себя внимание одна только кровать, с грязным волосяным тюфяком и такой же подушкой, но без белья, прикрытая собственной шубой арестанта: стоявший тут же, перед этой кроватью, деревянный некрашеный стол, немытый по крайней мере лет пять, являлся здесь уже, так сказать, роскошью.

   - Что, мама? не красна моя теперешняя хата углами? - смеясь, обратился Светлов к матери, заметив, с каким вниманием она рассматривает его убогое помещение.- По правде сказать, и пирогами-то она тоже не больно красна.

   Ирина Васильевна только теперь спохватилась, что в ее карманах был целый арсенал разных съестных припасов; она торопливо стала выгружать их на стол, подозрительно рассматривая его.

   - Уж извини, батюшка, на первый раз: что ближе под руку попалось, то и захватила,- сказала старушка, как будто конфузясь.

   - Смотри, мама, не попадись,- шутливо заметил ей сын,- это ведь некоторым образом - контрабанда. Во всяком случае, нельзя не отдать немедленно же чести сему мясному пирожку...- прибавил он еще шутливее, комично подбираясь к разложенным на столе домашним пожиткам.- Я вижу, Лизавета Михайловна, что вы ни за что не можете догадаться, как здесь сидят? - с веселой улыбкой обратился Светлов к Прозоровой, которая, действительно напрасно искала глазами стула.- Это надобно вам прежде показать обстоятельно...

   Александр Васильич с забавной важностью уселся сам посредине кровати, а дам пригласил сесть по бокам.

   - Вот видите, как ларчик просто открывался, и не жестко и уютно, не правда ли? - спросил он.

   - Ну, уж ты - прокурат {Прокурат - шутник, плут.} Санька! - заметила ему мать, не будучи в состоянии и сама удержаться от невольной улыбки.- Как это ты еще, батюшка, можешь смеяться тут?

   - Э, мама! к счастию нашему с тобой, смеяться нигде не запрещается, да и запретить нельзя... В этом-то условии главным образом, может быть, и лежит все спасение человеческой натуры среди всевозможных ее мытарств,- сказал очень серьезно Светлов.

   На минуту и хозяин и гостьи как-то грустно умолкли, и разговор круто перешел к домашним делам. Весть о закрытии школы, сообщенная Ириной Васильевной, вызвала у Светлова только заметную досаду, но нисколько, по-видимому, не поразила и даже не удивила его.

   - Этого можно было ожидать со дня на день: мы нуждаемся пока в одних кабаках...- едко заметил он между прочим.

   Гораздо больше встревожило Светлова известие о серьезной болезни Ельникова.

   - Да! - сказал Александр Васильич как-то угрюмо,- это меня очень беспокоит: таких энергических людей, как Анемподист Михайлыч, немного. Не бережется ведь он, главное; за ним надо присматривать иногда, в этом отношении, как за маленьким ребенком. Вы бы сильно обязали меня, Лизавета Михайловна, если б съездили к нему и попросили его, от моего имени, посидеть несколько дней дома; а то ведь он, пожалуй, и сюда еще вздумает заглянуть - в эту сырость, где и здоровому-то человеку не трудно за...

   Светлов спохватился вдруг и искоса посмотрел на мать.

   - У меня так вот крепкая натура,- осторожно поправился он,- я почти не боюсь ни простуды, ни сырости; никогда не хвораю.

   - Я непременно съезжу к доктору завтра же,- торопливо помогла ему выпутаться из обмолвки Лизавета Михайловна.

   - А что же ты, мама, ничего не расскажешь мне об отце? Он как поживает? - помолчав, спросил Александр Васильич у матери.

   Ирина Васильевна принуждена была отвернуться, чтоб незаметно проглотить свои слезы.

   - Да ничего, батюшка,- ответила она тихо,- трубочку все свою покуривает...

   - Папа не верит, должно быть, что я прав,- спокойно заметил Светлов,- в таком случае он, конечно, считает позором навестить сына в остроге... А ты мама? как же ты-то решилась позорить себя?

   - Уж видно нет, Санька, на свете такого дружка, как родимая матушка...- заплакала старушка, думая сперва отделаться одной только пословицей.

   - Вот и Лизавета Михайловна здесь...- не то возразил, не то подумал вслух Александр Васильич.

   Тяжелое молчание охватило на минуту каземат.

   - Нет! - сказал вдруг Светлов, вставая и резко нарушив общее безмолвие,- эти грязные стены, мама, никого не могут позорить... Позорит сам себя человек, переставая быть им! Но я всегда останусь человеком: где бы я ни был - за мной всюду пойдут мое сердце, мои убеждения, мои привязанности; за мной же пойдет всюду и мое человеческое достоинство... Неужели ты думаешь, мама, что мне не жаль твоей седой головы, что я не вижу, как она мучится за меня и днем и ночью? Неужели я не хотел бы видеть вас всех довольными, счастливыми?.. Но если не в моих силах сделать вас такими, то неужели, наконец, мне самому, мне лично, не позволено - или ты желала бы запретить мне - стремиться к тому счастью, какого я хочу, теми путями, какие мне указывает моя совесть? Я не могу винить отца: я никогда никого не виню; но мне действительно невыразимо больно, что я так дурно им понят! Это не упрек... в особенности не упрек тебе; но на душе иногда накипает так много горечи, так много затаенных слов просится наружу, что, право, в такие минуты перестаешь щадить другого... Полно! не плачь; прости мне... Ты... ты славная, славная у меня!..

   Александр Васильич тихо наклонился к матери, обнял ее и долго-долго целовал ей голову. Ирина Васильевна неслышно плакала под обаянием какого-то невыразимого, более светлого, чем тяжелого чувства: старушке казалось, что сын ее воочию стоял теперь перед ней на той недосягаемой высоте нравственной чистоты, на какой она видела его изредка только в своих задушевных мечтах. Лизавета Михайловна, совершенно притаившись на своем месте, так что о ней можно было забыть, с напряженным вниманием и интересом следила за этой неожиданной сценой; у нее у самой дрожали на ресницах слезы.

   - Простите меня, дорогая Лизавета Михайловна, если мы невольно позволили себе нарушить покой и вашего душевного мира,- обратился к ней Светлов, когда утих порыв его ласк,- я считаю вас, во многом, родной мне...

   - Вы только еще больше сблизили сегодня это родство...- тихо ответила она, потупляя глаза.

   - И вправду! - подхватила старушка,- Лизавета Михайловна теперь совсем как будто родственница стала. Вот кабы вы замужем не были,- ласково обратилась она к Прозоровой,- и пара была бы моему Саньке.

   Лизавета Михайловна вся горела: самая сокровенная мысль ее была обнаружена.

   - Заметьте при этом, что мама - не особенная охотница до свадеб,- весело молвил ей Светлов, любуясь смущением молодой женщины и, так сказать, подливая на огонь масло.

   Прозорова чувствовала, как сильно забились у нее виски и сердце, как на минуту потемнело у ней в глазах, и вдруг, не помня себя от волнения, она сказала, ни к кому, впрочем, не обращаясь:

   - Да! я умела бы любить его и беречь...

   - Так станемте же любить и беречь друг друга! - серьезно, с глубоким чувством проговорил Александр Васильич, опять взяв ее за обе руки.- Вот, мама, видишь: в этих грязных стенах люди переживают иногда дорогие, лучшие минуты своей жизни!..

   При других, менее исключительных обстоятельствах тонко-разборчивое ухо Ирины Васильевны, вероятно, не совсем благосклонно выслушало бы эти, так нечаянно высказанные, полные затаенного смысла, признания; но теперь, под обаятельным влиянием теплых речей и ласк горячо любимого сына, старушке было не до того. Она заметила только:

   - Уж чего бы это, батюшка, и на свете такое было, прости господи, кабы люди не берегли да не любили друг друга!

   - Аминь!- как-то радостно заключил Светлов и еще раз, еще крепче обнял добродушно улыбнувшуюся ему мать.

   Понемногу тон их разговора переменился. Александру Васильичу пришлось подробно рассказать своим гостям, что он делал у прокурора и как его принял тот. Нового, впрочем, оказалось немного в рассказе Светлова; все дело сводилось к тому, что один горячился и беспрестанно повторял: "Против вас имеются очень сильные улики в подстрекательстве",- а другой спокойно возражал ему: "Представьте мне прежде эти улики".

   - Из всего допроса я вывел одно - что ко мне хотят привязаться и сделать меня во что бы то ни стало виноватым,- заключил Александр Васильич.- Вообще,- прибавил он,- фабричная история, кажется, тут только предлог: им, по-видимому, что-то другое хотелось выведать от меня...

   - Молчи, Саня! - заметила ему мать,- ужо вот я сама поеду, попрошу генерала, так тогда...

   - Ну, нет, мама, ты этого не делай, если не хочешь поставить меня в положение еще более тяжелое,- с живостью перебил ее Светлов,- я даже не в состоянии буду уснуть сегодня ночью, если ты не дашь мне теперь же слова... ни во что не вмешиваться.

   Ирина Васильевна стала было доказывать сыну всю пригодность и необходимость подобного обращения к защите его превосходительства, но в конце концов старушке все-таки пришлось отказаться от своей мысли и дать слово Александру Васильичу - оставить в покое представителя местной власти.

   - Вот когда мы с тобой сами сделаемся генералами, тогда и будем водить с ними знакомство,- шуткой отделался Светлов от дальнейших настояний матери.

   Эта маленькая размолвка не помешала, однако ж, дамам просидеть у Александра Васильича довольно долго; они только тогда уже начали собираться домой, когда проводивший их к арестанту солдатик, слегка приотворив дверь каземата, стал то и дело просовывать в нее из коридора свое тупое лицо, ясно теперь выражавшее, впрочем, окончательную потерю терпения.

   Прощаясь с сыном, Ирина Васильевна опять не могла удержаться от слез.

   - Знаешь что, мама? - сказал ей Светлов,- у меня к тебе просьба есть, и очень серьезная просьба...

   Старушка посмотрела на него с удивлением; но, очевидно, она готова была исполнить все, о чем бы он ни попросил ее.

   - Не езди ты, милая, сюда в другой раз...- продолжал Александр Васильич, стараясь придать как можно больше правдивости и искренности своим словам.- И знаешь почему, мама? Ты ведь не в силах относиться спокойно к моему настоящему положению,- иначе и быть не может; а между тем уже один твой страдальческий вид способен каждый раз расстроить меня, отнять необходимую ясность и силу у моего ума, тогда как они-то именно и нужны мне теперь всего более, чтоб оправдаться...

   Говоря это, Светлов заботился, разумеется, не о себе; но для Ирины Васильевны было совершенно достаточно подобного основания, чтоб не противоречить своему любимцу.

   - Только бы поскорее выпустили-то тебя, Санька, а уж я, нечего делать, посижу, грешная, дома...- с величайшей покорностью согласилась старушка и снова принялась плакать.- Что понадобится - пиши с Лизаветой Михайловной,- с ней и пошлем тебе; а то и отец приедет: может, уломаю я его как-нибудь...- говорила она сквозь слезы, уже уходя и поминутно оборачиваясь, чтобы еще раз обнять сына.

   Но Василья Андреича трудно и почти невозможно было "уломать", когда какая-нибудь упрямая мысль гвоздем сидела у него в голове. Тем не менее этот блистательный подвиг был совершен, и совершил его не кто иной, как Владимирко. "Поедем" да "поедем к Саше" - дней пять сряду приставал он неотступно к отцу. Дело в том, что с той самой минуты, как в стенах большого светловского дома, с некоторой таинственностью и даже ужасом, произнесено было впервые слово "острог", последний получил в глазах мальчугана интерес и значение как бы какого-то громадного небывалого и никогда еще не виданного им фейерверка, который, во что бы то ни стало, надо было увидеть,- по крайней мере в такой именно силе чувствовалось это желание самому Владимирке. На его ежеминутные приставанья старик отвечал сперва только одним угрюмым "отвяжись" да усиленным сопеньем своей трубочки; потом, как бы не выдержав натиска дальнейших приставаний, Василий Андреич стал отговариваться уже мягче - и, наконец, на шестой день утром внезапно объявил:

   - Не ходи ужо либо сегодня, Вольдюшка, в гимназию-то: к брату поедем.

   Это утро было настоящим праздником для Ирины Васильевны; она даже свечу затеплила перед образом в своей спальне.

   - Слава тебе, господи! едет...- сдержанным шепотом говорила старушка дочери, усиленно придумывая, "что бы такое послать еще Саньке".- Да как же, Оля! - твердила она,- ведь какой грех-то был бы потом отцу на том