Муравьев-Апостол Сергей Иванович - Н. Я. Эйдельман. Апостол Сергей

весьма бдительное наблюдение, так что может быть, и поездка, им предпринятая теперь, не останется от них скрыта.

   С совершенным почтением и проч...

   подписал: генерал-лейтенант Логгин Рот Житомир, 26 ноября 1825 года".

  

   Вятского пехотного полка капитан Аркадий Майборода доставил донос не своему непосредственному начальству, а командиру соседнего корпуса, потому что Житомир был ближе, поездка туда выглядела естественнее; к тому же известный аракчеевец генерал Рот, эльзасец на русской службе, внушал капитану больше доверия, чем многие другие генералы.

   Рапорт Майбороды начинался так:

   "Ваше Императорское Величество, Всемилостивейший Государь!

   Слишком уже год, как заметил я в полковом моем командире полковнике Пестеле наклонность к нарушению всеобщего спокойствия".

   После 25 ноября было мудрено понять, кто именно - всемилостивейший государь: на почтовых станциях, случалось, в одно время фельдъегеря съезжались с подорожными - одна еще от имени императора Александра, другая - от Константина, третья - от Николая...

   Майборода представил список из 45 имен.

   Номером 10 шел "Матвей Муравьев-Апостол, отставной. Слышал о нем от Лорера".

   Номер 25 - "подполковник Сергей Муравьев-Апостол... Слышал от Лорера и Пестеля".

   Номер 45 - "прапорщик Бестужев-Рюмин. Слышал от Пестеля".

   Специальный следователь генерал-адъютант Чернышев, присланный во 2-ю армию, рапортует:

   "Но как лица, оговариваемые Майбородою в дерзновенном сообщничестве, находятся в разных местах государства и под разными управлениями, мы признали за лучшее, до воспоследования высочайшего повеления, ограничиться тем, чтобы:

   Взять от полковника Пестеля подробные объяснения.

   Капитана Майбороду оставить под арестом, единственно для отклонения подозрений со стороны участвующих в обществе.

   За всеми лицами, оговариваемыми Майбородою и принадлежащими к 2-й армии, особенно же за майором Лорером, полковником Леманом и капитаном Фохтом, учредить секретный, но бдительнейший надзор..."

   Под ударом Пестель, декабристы 2-й армии, находящиеся в Тульчине и окрестных городках, местечках. Васильков же, где располагаются части 1-й армии, пока в тени; за Муравьевым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым даже не велят учредить надзор, Майборода только слышал, но не видел...

   Меж тем член Тайного общества легкомысленный прапорщик Федор Вадковский 3 ноября вручает унтер-офицеру Шервуду письмо для передачи Пестелю:

   "Дорогой и уважаемый друг! Сергей, брат Матвея, которого я осведомил о мерах недоверии, принятых по отношению ко мне правительством, должен был сообщить вам, что за мной ходили по пятам, непрерывно следили за моим поведением, записывали имена лиц, меня посещавших, и тех, у кого я бывал, а мои начальники имели предписание следить, не пытаюсь ли я влиять на молодежь,- и обо всем доносили раз в месяц... В нескольких случаях и при приеме членов я действовал инстинктивно и совершенно незаконно. Шервуда, например, я принял в степень боярина, не имея на это никакого права; простите меня, глубокоуважаемый друг, за эти отклонения. Вообразите себе человека, полного огня и усердия, как я, который в течение полугода находится в невозможности оказать малейшую услугу нашей семье и не имеющего даже соседа, способного его попять, с которым он мог бы рискнуть поделиться своими чувствами".

   Кроме "Сергея, брата Матвея", в письме упомянуто еще несколько членов Общества и рассуждается о близком перевороте.

   "Боярин" Шервуд быстро доставляет текст в Таганрог, и начальник Главного штаба Дибич срочно отправляет донесение в столицу.

   Вся диспозиция событий основана на максимальных скоростях, с которыми двигались люди того века: всадник, тройки - не более 20 километров в час. Нет никаких более быстрых средств связи (кроме светового телеграфа, употреблявшегося в редких случаях). Донос Шервуда отправлен из Таганрога 10 декабря, в столицу приходит 17-го... Скачут и скачут на предельных скоростях - 20 километров в час - фельдъегеря, генералы, офицеры, чиновники.

   Один из главных заговорщиков, полковник Трубецкой, забегает 12 декабря в дом Муравьевых-Апостолов, чтобы узнать у них новости насчет междуцарствия. В этом доме, кажется, не сильно волнуются: "У сенатора Муравьева-Апостола нашел посторонних человека три-четыре, из коих г-н Плещеев читал французскую комедию; к концу чтения приехал полковник Бибиков с женою".

   Только по окончании чтения заговорили о последних событиях. Пожилой сенатор и его зять Бибиков слышали, что прибыл наконец курьер с окончательным и бесповоротным отречением Константина. Все суета сует. Для философического настроения и спокойствия, необходимых каждому порядочному человеку, нет лучшего занятия, как в самые беспокойные дни сочинять греческую элегию или наслаждаться французской комедией.

   Конечно, нам было бы очень важно и интересно понять Ивана Матвеевича в эти дни, угадать его безразличие или скрытое волнение по поводу горячих сыновей, возможной перемены власти, мятежных замыслов... Однако Иван Матвеевич мало говорит - больше слушает. Трубецкой же зашел к сенатору, кажется, не только с вопросами, но и с рассказами.

   По мнению заговорщиков, "все предвещало скорую развязку разыгрываемой драмы". 11 декабря на многолюдном совещании у Рылеева было решено, в случае отречения Константина, не присягать Николаю, поднять гвардейские полки и привести их на Сенатскую площадь.

   В случае успеха "Сенат должен был назначить временными правителями членов Государственного совета: Сперанского, Мордвинова и сенатора И. М. Муравьева-Апостола. При временном правительстве должен был находиться один избранный член тайного общества и безослабло следить за всеми действиями правительства" - так записал позже Иван Якушкин со слов участников событий.

   Вечером 13-го они - в последний раз на квартире Рылеева. В это самое время Государственный сонет в Большом покое Зимнего дворца снова присягает, теперь императору Николаю. В числе присягающих - сенаторы Мордвинов, Сперанский, которые, несомненно, имели какие-то тайные сведения. Сенат и Синод соберутся для присяги на следующее утро, о чем извещен и сенатор Иван Муравьев-Апостол.

   "Одержите сначала верх, тогда все будут на вашей стороне",- сказал будто бы Сперанский декабристу Корниловичу.

  

   В тот же день, 13 декабря, на юге арестован Пестель.

  

   "Генерал-адъютантов Чернышева и Киселева

  

   Прибыв (в местечко Липцы) мы тот час окружили дом полковника Пестеля секретным надзором так, что из оного никто не мог ничего вынести, и коль скоро явился капитан Майборода, по отобрании от него словесных изъяснений, приступили к строжайшему осмотру для отыскания бумаг, касающихся до цели и плана тайного общества. Первое место, указанное Майбородой, был большой шкаф. По раскрытии оного найдены (кроме многих бумаг) те два зеленые портфеля, в которых Пестель по словам Майбороды всегда хранил тайные свои бумаги. Но сии портфели были пустые и покрытые густою пылью, при внимательном обозрении коей мы удостоверились, что оные в таком положении оставались не малое время без всякого употребления. Пересматривая с тем же вниманием все бумаги, в том шкафе находившиеся, мы не нашли в них ничего, до изыскиваемого предмета относящегося... Потом, следуя указаниям Майбороды, произведен был столь же строгий осмотр не только во всех других шкафах, столиках и прочей мебели, и вообще в комнатах и на чердаке дома, занимаемого Пестелем, но и в полковом цейхаузе, где хранятся вьюки и другие вещи его, в бане, в погребах и прочих надворных строениях; но нигде ничего подозрительного не оказалось... При сем неудачном следствии обыска обманутый в надежде своей капитан Майборода приписывал оное тому, что полковник Пестель содержал себя в большой осторожности..."

  

   Петербург, 14 декабря. Николай I посылает флигель-адъютанта полковника Бибикова к Морскому Гвардейскому экипажу, но моряки уже шли "бунтовать".

   "На площади народ волновался и был в каком-то ожесточении. Завидя флигель-адъютанта полковника И. М. Бибикова, проходившего в одном мундире через площадь, народ бросился на него и смял его. Вероятно, флигель-адъютант поплатился бы жизнью за свой мундир, если бы Михаил Кюхельбекер не подоспел к нему на помощь",- это один из эпизодов 14 декабря глазами Пущина и Оболенского.

   Полковника и флигель-адъютанта ждет, конечно, хорошая карьера, но пока что его доставляют домой (рядом, у Исаакия) в неважном виде, к немалому огорчению жены, Екатерины Ивановны, урожденной Муравьевой-Апостол, и тестя Ивана Матвеевича. Семья, конечно, радуется, что, слава богу, в Петербурге нет Сергея и Матвея, которые неминуемо замешались бы в дело, где столько их друзей. К счастью, нет в городе и юного, горячего квартирмейстерского прапорщика Ипполита. Начальство только что отправило его в командировку на Украину во 2-го армию, и, конечно, он сам добивался этого назначения: ведь дорога пройдет через Васильков; и он совсем был бы похож на того молодого офицерика (из неоконченного пушкинского рассказа), который радуется, что не нужно больше зубрить немецкий и впереди - гарнизонная свобода. Совсем был бы похож, если б не два обстоятельства. Во-первых, дорога не майская, как у Пушкина, а декабрьская. Во-вторых, Ипполиту вручено письмо одного важного человека к другому - полковника Трубецкого к генерал-майору Орлову: вождь северян приглашает скорее прибыть в столицу видного деятеля тайных обществ, чтобы тот возглавил заговорщиков...

   Ипполит в дороге; на Сенатской площади - приятели Сергея и Матвея, из близких же родственников - кузен Александр Михайлович Муравьев, родной брат Никиты, 23-летний корнет кавалергардского полка. Стоит он не в мятежном каре, а среди правительственных войск, но все равно вскоре попадет в крепость.

   Другие же родственники к 14 декабря оказались кто где. Никита Муравьев - в орловской деревне, полковник Артамон - на Юге, Лунин - в Варшаве.

   В тот же вечер и назавтра по всем дорогам помчатся из Петербурга быстрейшие тройки, и пройдет несколько дней, прежде чем известие достигнет Москвы, больше недели - Киева, десять дней - войск 3-го корпуса генерала Рота.

   Еще по пути в Москву Ипполит слышит (наверное, от проезжающего курьера), что в Петербурге бунт, идут аресты. Письмо Трубецкого предусмотрительно уничтожается. Преодолевая сопротивление станционных смотрителей и небывалые задержки в пути из-за тьмы летящих фельдъегерей, Ипполит Муравьев торопится если не к рождеству, то к Новому году в Васильков. Там оба старших брата, и один из них - лучший из братьев, второй или первый отец...

   18 декабря. С 6 с половиной пополудни до полуночи - второе заседание тайного комитета (в Зимнем дворце). Присутствуют: военный министр Татищев, генерал-фельдцейхмейстер великий князь Михаил, князь Александр Голицын, генерал-адъютант Голенищев-Кутузов, генерал-адъютант Бенкендорф, генерал-адъютант Левашов.

   1. Слушали высочайшие резолюции на поданную 17 декабря записку о взятии поименованных лиц:

   Вадковский - "уже взят"; Булгари - "снестись с губернатором"; Орлов - "взят под арест, оставя покуда и Москве"; Александр и Николай Раевские - "снестись с губернатором и взять под арест"; Муравьев (Никита) - "послано"; Пестель, Крюков, Шишков, Лихарев, Пузин, Юшиевский - "снестись с графом Витгенштейном, будо еще не взяты, то чтобы сейчас сие исполнить"; Скарятин - "взять, где найдется"; Майборода - "уже ожидается".

   2. По рапорту начальника штаба (и донесению Шервуда): Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, полковник Граббе - "взять и прислать".

   Приказ запечатан, вручен офицеру - и фельдъегерская тройка мчится на юг. До Киева 1232 с половиной версты, и еще 36 с половиной до Василькова. Где-то на полдороге жандармы обгоняют медленные перекладные Ипполита Муравьева-Апостола.

   Бестужев-Рюмин получает известие о кончине матери в Москве. Друзья находят, что ему нужно во что бы то ни стало ехать - и для утешения больного отца, и для того, чтобы связаться с москвичами, петербуржцами, попять, что там происходит. Уже неделя прошла после 14 декабря и - неизвестность. Сергей Иванович, зная, что отпусков вчерашним семеновцам не дают, собирается в Житомир "просить корпусного командира о исходатайствовании сего позволения Бестужеву, и вместе предложил ехать Матвею и воспользоваться сим случаем, дабы посетить на праздники родственников - Александра и Артамона Муравьевых, по данному им еще в Лещине обещанию".

   Рождество по всему краю... Мороз. Днепр - точно знаем - встал в ту зиму 22 декабря и вскрылся 5 апреля. "Толпы парубков и девушек показались с мешками. Песни зазвенели, а под редкою хатою не теснились колядующие... Как хорошо потолкаться в такую ночь между кучею хохочущих и поющих девушек и между парубками, готовыми на все шутки и выдумки, какие может только внушить весело смеющаяся ночь".

   Именно так, по Гоголю, конечно, забавлялись под рождество 1826-го у Тульчина, Киева, Житомира, в Хомутце, Обуховке, Кибинцах...

   А в Василькове задумались опечаленные офицеры. Сергей Муравьев уже знает, что арестован Пестель. Бестужев-Рюмин, недавно лишенный родительского благословения, теперь оплакивает мать, жалеет отца. И полная неизвестность - что в Петербурге? Во 2-й армии? У Соединенных славян? Пестеля везут в столицу - сигнала к выступлению от него не приходит...

   Просвещенный владелец имения Панская Мотовиловка, что в 14 верстах от Василькова, Иосиф-Казимир-Игнатий Руликовский приглашает к себе на польский сочельник капитана Черниговского полка Самойло Ивановича Вульферта: его рота стоит по деревням, а полковник Гебель разрешил не сходиться в Васильков на день рождества, 25 декабря, из-за тумана, скверной погоды, плохих и скользких дорог. Слуга помещика привозит из Киева слухи, будто царь уже не Константин. Вдруг приносят приказ Гебеля - Черниговскому полку все же явиться на рождество в Васильков. Что такое? Отправляется посыльный к батальонному командиру Муравьеву-Апостолу.

   После святочного ужина сидят до поздней ночи, ожидая ответа от Муравьева, который был составлен в очень кратких выражениях: "Константин Павлович отрекся от трона, а Николай Павлович вступил на престол".

   Новая присяга.

   - Сколько будет присяг?- говорят одни.

   - Бог знает,- отвечают другие,- это ни на что не похоже; сегодня присягают одному, завтра - другому, а там, может быть, и третьему...

   Рано поутру ротные командиры - Соловьев и Щепилло - приходят к полковому командиру с рапортом. Подполковник Гебель спрашивает, между разговорами, знают ли они причину вызова в штаб? Соловьев отвечает, что он слышал, будто бы присягать новому государю. Гебель подтверждает, прибавляя, что боится, "как бы при сем случае не было переворота в России". Соловьев отвечает с улыбкой, что всякий переворот всегда бывает к лучшему. "Ох, боюсь",- закрывает руками лицо Гебель. Соловьев начинает шутить, Гебель - плакать, Щепилло, человек вспыльчивый и нетерпеливый, ненавидел Гебеля и теперь дрожал от злости, сердился и едва сдерживался.

   "Соловьев рассказывает, что из этого вышла пресмешная и оригинальная сцена".

   Так запечатлелся этот эпизод в "Летописи" Горбачевского. Однако подполковник Муравьев-Апостол 25-го не присягает. С ночи выехал вместе с братом Матвеем, чтобы одолеть две сотни верст до штаба корпуса в Житомире. На васильковской квартире его ночует Бестужев-Рюмип и бывший полковник, рядовой Башмаков.

   Жандармы с приказом об аресте между тем уже подъезжают к Киеву.

   25 декабря на последней станции перед Житомиром Сергей и Матвей встречают сенатского курьера, для которого дети сенатора Муравьева-Апостола - важные люди.

   Курьер подошел к Матвею и сообщил, что его отец здоров. На расспросы Матвея он рассказал о событиях 14 декабря и о том, что дом, в котором жил Иван Матвеевич, обстреляли картечью.

   Так 11 дней спустя они узнали о восстании на Сенатской площади.

   "Сведав в Житомире о происшествии 14-го декабря в Петербурге, хотя и не со всеми подробностями, но заключая из слышанного мною, что дела Общества плохи, я решился вовлечь поляков в такой поступок, после коего им оставалось бы только возмутиться. Будучи у гр. Мошинского, я ему говорил, что хотя Общество Польское и обещало в случае возмущения в России не выпускать великого князя из Варшавы, но Обществу нашему вернее, кажется, лишить его жизни, и что я имею на сей счет бумагу, которую прошу его сообщить в Директорию их Общества. На сие мое предложение гр. Мошинский, не дав мне никакого ответа, сказал только, что он никак не смеет принять писанного мнения, ибо это против законов их Общества, и тем разговор наш кончился".

   Спокойный, деловой тон показания, сделанного почти через 5 месяцев Сергеем Муравьевым, едва передает то, о чем мы можем догадываться: 25 декабря - горечь, отчаяние и хуже всего - неизвестность, что делается и что делать. Нужен еще один сигнальный выстрел; может быть, он раздастся в Варшаве? И Сергей Муравьев, не соглашавшийся прежде на убийство членов царской фамилии, пишет, что "это единственный случай, в который я отступил от правила, мною руководствовавшегося, во время нахождения в Общество". Просил убить Константина...

   А губернский город Житомир охвачен рождественским весельем, корпусный командир генерал Рот приглашает подполковника на обед. Матвей отставной, во фраке, его не зовут, он остается на квартире - ждать и думать.

   Матвей Муравьев вспомнит, что, приехав в Житомир, его брат поспешил к корпусному командиру, который подтвердил слышанное от курьера. "Об отпуске Бестужеву нечего уже было хлопотать. Рот пригласил брата отобедать у него. Во время стола не было другого разговора, кроме как о петербургском событии; поминали о смерти графа Михаила Андреевича Милорадовича".

   Генерал Рот и подполковник Муравьев пьют, произносят рождественские поздравления. Позже, на каторге, офицеры-черниговцы вспоминали, что "Муравьев шутил вместе с Ротом насчет петербургских событий". Можно представить, что это были за шутки и как держался Муравьев-Апостол! Сохранилось также воспоминание одного из обедавших, что подполковник нечаянно пролил на белую скатерть красное вино...

   Рот в общем благоволит к Сергею Муравьеву-Апостолу, дважды представлял его в полковые командиры, однако бывших семеновцев не разрешают продвигать по службе.

   Муравьев же знает, каков его корпусный командир, и понимает, что при любом исходе заговора одному из них не жить.

   Адъютант Рота напишет: "Генерал-лейтенант Логгин Осипович Рот, француз-эмигрант, начавший службу в корпусе принца Конде, а потом перешедший к нам, вовсе не был образован и никогда ничего не читал, хотя и говорил, что где-то у него остались книги; но кроме соблазнительной вольтеровской Иоанны д'Арк с картинками, других книг у него не было. Он, однако же, имел много природного ума, гибкости в характере и сметливости; в общество был любезен, особенно с дамами, и большой комплиментист, но в то же время был до крайности самолюбив, эгоист, вспыльчив, дерзок, жесток и хвастун по природе. Я был очевидцем, как он закричал на генерал-майора Курносова, имевшего длинные волосы, что прикажет остричь его на барабане, а генерал-лейтенанту Сулиме угрожал посадить его на пушку. И все это сходило ему с рук".

   Незадолго до того офицер Молчанов просился в отставку. Уговаривая его остаться на службе, Рот поставил в пример себя. Молчанов же отвечал, что "никогда не решится получить все раны, которые украшают генерала Гота". Рот при многих назвал Молчанова трусом, Молчанов хотел стреляться, и Сергей Муравьев-Апостол соглашался быть секундантом.

   Осенью в Лещинском лагере Сергей Иванович разрабатывал план ареста Рота и завоевания целого корпуса...

   Может быть, в те же часы, когда обедают у Рота, Иван Матвеевич в Петербурге сидит за рождественским столом с семьей, в центре которой выздоравливающий Илларион Бибиков. Его, как начальника канцелярии Главного штаба, дожидаются разнообразные бумаги об арестованных и подозреваемых.

   Ипполит празднует рождество в одиночестве на какой-то почтовой станции.

   Курьер, везущий генералу Роту приказ об аресте братьев Муравьевых, прибудет завтра. Чтобы ускорить захват противника, жандармы едут прямо в полки, иногда задним числом извещая дивизионных и корпусных командиров... Некогда!

   Сергей Муравьев обедает с корпусным командиром. Прощается. Вечером 25-го братья садятся в коляску и несутся в Васильков кружным путем, чтобы увидеться с другими заговорщиками, связаться с нетерпеливыми Соединенными славянами, узнать о положении дел или дать сигнал к мятежу - как договаривались на тот случай, если кого-нибудь откроют.

   И в эти самые дни и часы гул петербургской канонады достигает наконец Приднепровья. По всем городкам и местечкам, где стоят роты, батальоны, полки, дивизии южных корпусов, разливается слух о 14 декабря.

   25-го вечером и ночью братья скачут из Житомира в местечко Троянов.

   В Василькове вечером, по случаю полкового праздника, на бал к Гебелю приглашены все офицеры, некоторые городские жители, знакомые помещики с семействами. Собрание довольно многочисленное. Хозяин всеми силами веселит гостей, одолевая таким способом мрачные предчувствия. Гости танцуют, как говорили в тех местах (а позже стали говорить повсеместно), до упаду. Музыка не умолкала ни на минуту. Даже пожилые люди участвовали в забавах, опасаясь казаться невеселыми. Вдруг растворилась дверь, и в зал вошли два жандармских офицера: поручик Несмеянов и прапорщик Скоков.

   "Мгновенно, - вспоминает очевидец, - удовольствия были прерваны, все собрание обратило на них взоры, веселье превратилось в неизъяснимую мрачность; все глядели друг на друга безмолвно, жандармы навели на всех трепет. Один из них подошел к Гебелю, спросил его, он ли командир Черниговского полка, и, получа от него утвердительный ответ, сказал ему: "Я к вам имею важные бумаги"".

   Приказ об аресте Муравьевых.

   Жандармы вместе с Гебелем входят в дом, где спят двое, которым не до рождественского бала: молодой, стремительный подпоручик и в два с лишним раза старший "рядовой-полковник". Они видят жандармов, думают, что пришли за ними; но приказ об аресте Бестужева-Рюмина опаздывает - власти охотятся за более высокими чинами, не подозревая, что по рангу тайных обществ перед ними 22-летний генерал...

   Бумаги Муравьевых опечатаны. Матвей Иванович, когда узнает, будет особенно огорчен захватом писем мадемуазель Гюене... Впрочем, где она? Где Кибинцы, Хомутец?

   Жандармы и Гебель скачут по следу в Житомир. Кузьмин, Сухинов готовы действовать: схватить Гебеля или, может быть, пробираться в Петербург и там напасть на нового императора. Барон Соловьев считал, что нужно найти Муравьевых "и что они заблагорассудят, то мы и будем делать". Щепилло же предлагает отнять у Гебеля бумаги Муравьевых, пока они запечатываются, Бестужев-Рюмин сгоряча согласился, потом раздумал и тут же, ночью, без памяти поскакал в местечко Любар, где, он знал, должны появиться братья Муравьевы.

   Бестужеву-Рюмину к дороге не привыкать, берет лучших лошадей, обгоняет жандармов на первой же станции и летит - спасать лучшего друга.

   Командир Александрийского гусарского полка Александр Захарович Муравьев {Девять Муравьевых так или иначе замешаны в декабристском движении: трое Муравьевых-Апостолов, их двоюродные братья - Артамон Захарович, Александр Захарович, их троюродные братья - Никита Михайлович и Александр Михайлович Муравьевы. Наконец, два шестиюродных брата - Александр Николаевич, Михаил Николаевич.} не был членом Тайного общества, но он - двоюродный брат Апостолов и родной брат Артамона Муравьева... Его после арестуют, допросят и выпустят. Рассказ Александра Захаровича прост и правдив: 26 декабря утром он присягнул Николаю I вместе с офицерами своего полка и пригласил их обедать. На квартире, к радости своей, нашел близких родственников Сергея и Матвея, особенно удивившись Матвею. Сергей объяснил, что, отобедав у корпусного командира, "счел за неприличие" не побывать у родственников. Среди офицеров начался разговор о 14 декабря, и кузен сказал Сергею, что зять его полковник Бибиков во время тех событий помят (о чем стало известно из письма, полученного женою одного офицера). "Сие известие весьма огорчило Муравьевых-Апостолов, и после того они были весьма молчаливы в продолжении всего стола..."

   Александр Захарович знает или догадывается, из-за чего загрустили братья? Из-за 14 декабря, поражения северян? Но эту новость Сергей и Матвей услышали еще вчера, переживают ее почти сутки. Из-за Бибикова?

   Мысль о крови, междоусобице всегда их беспокоила. Они решились, но потом постоянно мечтали о военной революции, быстрой и бескровной. И вот среди первых вестей - "помят Бибиков", муж любимой сестры Екатерины и, судя по нескольким сохранившимся письмам, добрый товарищ Сергея и Матвея. Побит Бибиков их друзьями, единомышленниками. После сын Бибиковых женится на дочери Никиты Муравьева, и в этой семье будет культ декабристов; но пока Бибиков - враг. Все смешалось, все идет не так, как желали; новости о целом восстании и огорчительная семейная подробность - все с одной печальной площади...

   Разговор окончен. Братья скоро простились, уселись в свою бричку и отправились в местечко Любар.

   Вскоре, никем не узнанный, промчался вслед Бестужев-Рюмин. Еще через несколько часов - Гебель с жандармами повторил на рысях путь Сергея и Матвея: Васильков - Житомир - Троянов - Любар. Апокалиптические всадники - вестники смерти на загнанных конях.

   В местечке Любар стоит Ахтырский гусарский полк, а над ним - полковник и член Тайного общества Артамон Муравьев, недавно вызывавшийся на цареубийство.

   Третий день рождества, 27 декабря. Сергей и Матвей приезжают к Артамону Муравьеву. Разговор обыкновенный. Сергей не нажимает, ничего не предлагает, только спрашивает о готовности нижних чинов. Конечно, толкуют о 14 декабря, и Сергей "не одобрял сие дело". Почему? Оттого, что восстали без южных? Потом разговор перешел на предметы, совсем посторонние.

   Прикажем этому мгновению продлиться.

   Апостолы грустны, озабочены, подавлены - неизвестность пока многое решает за них. Как восстать, дать сигнал, если больше нет никакой надежды на Петербург, если молчат или не могут высказаться другие директора Тайного общества? Правда, предложение, сделанное в Житомире полякам, показывает, что Сергей Иванович держит палец на курке и только не знает, может ли сам скомандовать "пли" или - "не стрелять без приказа"?

   Последние минуты неизвестности. Больше "посторонних предметов" не будет. Обстоятельства сами вторгаются, освобождают от выбора - дела более трудного, чем тяжелейшее исполнение...

   В комнату входит Бестужев-Рюмин.

   "Тебя приказано арестовать,- сказал он, задыхаясь, Сергею Муравьеву,- все твои бумаги взяты Гебелем, который мчится с жандармами по твоему следу.

   Эти слова были громовым ударом для обоих братьев и Артамона Муравьева".

   Не просто понять, как восстановил удивительный летописец событий, Иван Горбачевский, последовавшую затем сцену: ведь из четырех ее участников двое вскоре погибнут, одного надолго изолируют от друзей, и только Артамона можно было в Сибири расспросить, но факты таковы, что Артамон вряд ли захотел бы вспоминать, углубляться... И тем не менее, оставляя на совести автора некоторые подробности, историки уверены в большой правдивости рассказа.

   "- Все кончено! - вскричал Матвей Муравьев.- Мы погибли, нас ожидает страшная участь; не лучше ли нам умереть? Прикажите подать ужин и шампанское,- продолжал он, оборотись к Артамону Муравьеву, - выпьем и застрелимся весело.

   - Не будет ли это слишком рано? - сказал с некоторым огорчением Сергей Муравьев.

   - Мы умрем в самую пору,- возразил Матвей,- подумай, брат, что мы четверо главные члены и что своею смертью можем скрыть от поисков правительства менее известных.

   - Это отчасти правда,- отвечал С. Муравьев,- по однако ж еще не мы одни главные члены Общества. Я решился на другое. Артамон Захарович может переменить вид дела".

   План был ясен! Артамон поднимает полк, движется в Троянов к брату Александру Захаровичу, который тут уж не устоит. Затем два гусарских полка занимают Житомир, арестовывают генерала Рота и овладевают корпусом; до артиллерийской бригады, где служат друзья из Соединенных славян, всего 20 верст, и Сергей Муравьев пишет им приказ о начале восстания и движения на Житомир...

   Но полковник Артамон Муравьев не соглашается поднять полк, не соглашается связаться с артиллеристами, отказывается дать Сергею и Матвею свежих лошадей.

   Артамон: "Я сейчас еду в С. Петербург к государю, расскажу ему все подробно об Обществе, представлю, с какой целью оно было составлено, что намеревалось сделать и чего желало. Я уверен, что государь, узнав наши добрые и патриотические намерения, оставит нас всех при своих местах, и верно найдутся люди, окружающие его, которые примут нашу сторону".

   Сергей Муравьев: "Я жестоко обманулся в тебе, поступки твои относительно нашего Общества заслуживают всевозможные упреки. Когда я хотел принять в Общество твоего брата, он, как прямодушный человек, объявил мне откровенно, что образ его мыслей противен всякого рода революциям и что он не хочет принадлежать ни к какому Обществу; ты же, напротив, принял предложение с необыкновенным жаром, осыпал нас обещаниями, клялся сделать то, чего мы даже и не требовали; а теперь в критическую минуту ты, когда дело идет о жизни и смерти всех нас, ты отказываешься и даже не хочешь уведомить наших членов об угрожающей мне и всем опасности. После сего я прекращаю с тобой знакомство, дружбу, и с сей минуты все мои сношения с тобой прерваны".

   Горбачевский (много лет спустя): "Не позволяя себе обвинять поведение кого-либо из членов в сии критические минуты, можно, однако, заметить, что если бы Артамон Муравьев имел более смелости и решительности в характере и принял немедленно предложение Сергея Муравьева поднять знамя бунта, то местечко Любар сделалось бы важным сборным пунктом восставших войск. Стоит только взглянуть на карту, чтобы убедиться, что Любар был почти в самой средине сих войск, когда, при восстании, они сошлись бы в самое короткое время, как радиусы к своему центру".

   В этот самый день из Петербурга на юг помчится приказ об аресте Ипполита...

  

   Нечто, имеющее прямое отношение к спору братьев в Любаре, происходит в великой древнеиндийской поэме "Махабхарата". Между одним и другим - тысячи лет и тысячи верст, громадная культурная и историческая пропасть. Тем интереснее...

   Накануне великой битвы знаменитый богатырь Арджуна засомневался в ее целесообразности, хотя много лет дело шло именно к этому междоусобному столкновению. Целых 18 глав Арджуна делится своими сомнениями с богом Кришной.

   Герой ждет, что бог, так высоко ценящий мудрость и добро, согласится с ним и поможет отвратить кровопролитие. Однако Кришна опровергает Арджуну.

   Кришна: Итак, на дело направь усилие, о плодах не заботясь...

   Арджуна: Если ты ставишь мудрость выше действия, то почему к ужасному делу меня побуждаешь?

   Кришна: Неначинающий дел человек бездействия не достигает. И не таким отречением он совершенства достигнет... Свой долг, хотя бы несовершенный, лучше хорошо исполненного, но чужого. Лучше смерть в своей дхарме, чужая дхарма опасна...

   Дхарма - здесь путь, судьба.

  

   Теперь Украина. Конец 1825 года.

   Восстание безнадежно; Петербург уже проиграл, и поддержки северян не будет: два-три лишних полка - только больше крови прольется... А впрочем, кто знает логику мятежа? Смотря какая погода: из снежного шарика - либо капля воды, либо - громадный, непрерывно растущий ком... Артамон Муравьев, пожалуй, спасает множество жизней. Свою в том числе (умрет на поселении в 1845 году).

   Бог Кришна не мог приехать в Любар на рождество 1826 года ввиду скользких и неудобных дорог, но послал Сергею Муравьеву в виде напоминания любимую итальянскую поговорку: "fatta frittata" - "каша заварена". Люди втянуты, теперь нет права на сомнение и обратный ход. Вряд ли даже самому последовательному, убежденному, искреннему противнику бунта, восстания Артамон в этой сцене более приятен, нежели Сергей. Оба давно на пути, они имели возможность сойти вначале (как брат Артамона, полковник Александр Захарович), но не сделали этого и далеко зашли. Другое дело, если бы этот спор был раньше или потом, после битвы; но тогда в нем могли быть представлены не две, а куда больше позиций - восстать, не восстать, еще готовиться, уйти в себя и заняться самоусовершенствованием, филантропией, просвещением...

   Горбачевский все ото пережил и рассуждает, "не позволяя себе обвинять поведение кого-либо...".

   Главный упрек Артамону - что он сам себя извинил, простил. Не взял плату, тяжесть на себя, но раскаялся ценою более дорогой, чем его жизнь. Заметим, кстати, что, когда Матвей предлагает выпить шампанского и застрелиться, Артамон молчит.

   "Свой долг, хотя бы несовершенный, лучше хорошо исполненного, но чужого..."

   Матвей Муравьев позже подтвердит: "Когда Бестужев приехал в Любар нам объявить, что велено нас арестовать и отправить в Петербург, я предложил брату в присутствии Артамона Муравьева застрелиться нам обоим - я сделал вновь сие предложение брату и Бестужеву, когда мы ехали в Бердичев, где мы переменили лошадей - брат было согласился на мое предложение, но Бестужев восстал против оного, и брат взял с меня честное слово, что я не посягну на свою жизнь".

   Второй раз с Матвея взята клятва - не умирать. Бросив сломанную коляску, окольными путями, на телоге-форшпанке, нанятой у любарских евреев, на тех же измученных лошадях, которые везли от Житомира, они пробираются обратно в Васильков, три могучих зажитателя, окруженных легко воспламеняющимися, но с каждой минутой сыреющими зарядами. Десятки тысяч солдат, полки Черниговский, Полтавский, Ахтырский, Александрийский, Пензенский, Саратовский, Тамбовский, Алексапольский, 8-я артиллерийская бригада и еще, еще...

   Два более молодых уговаривают старшего - жить. И через год в такие же рождественские дни Матвей Муравьев в каземате одной из финских крепостей будет дожидаться отправки в Восточную Сибирь; и мокрый снег уж покроет тот строго засекреченный кусок земли, под которым лежат Сергей Муравьев-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин и еще трое.

   Сергей, конечно, не хочет жить, когда в ночь на 28 декабря трясется по старому тракту между Бердичевым и Васильковым. Но перед товарищами ему неудобно умирать.

   Гебель с жандармами несется по пятам. Приказ об аресте разослан. По соседнему шляху скачет, ищет, недоумевает обеспокоенный посланец Соединенных славян.

   Пестеля везут в Петербург.

   Ипполит Муравьев приближается к Киеву.

   Матвей: "Брат Сергей полагал, что не так скоро могут найти наши следы - деревня Трилесы в стороне, на старой Киевской дороге. Мы легли спать".

   Раз остались живы, обязаны действовать. Братья валятся с ног после бессонных ночей, но Мишель Бестужев-Рюмин торопится в путь как ни в чем не бывало. Почти вся его фантастическая молодость прошла на украинских трактах - верхом, на дрожках, перекладных, почтовых, форшпанках... Он решается скакать к Славянам: раньше, в Любаре, до них было всего 20 верст, но Артамон не пускал, и не было у них духа; теперь очнулись - но до артиллеристов уже не 20, а 200. Бестужев летит в дорогу, но вскоре узнает, что и его самого ищут: после старших офицеров начальство наконец добралось и до подпоручика. Проезда к Соединенным славянам нет. Переодевшись, Бестужев-Рюмин пробирается обратно в Васильков...

   "Анастасий Дмитриевич! Я приехал в Трилесы и остановился на Вашей квартире. Приезжайте и скажите барону Соловьеву, Щепилле и Сухинову, чтобы они тожо приехали как можно скорее в Трилесы.

  

   Записка командиру роты Кузьмину около полуночи с 28-го на 29-е доставлена солдатом, проскакавшим 45 верст.

   Офицеры долго будут помнить радость, принесенную этой запиской. Конец пятидневной - как пять веков - неизвестности: Муравьев зовет! Как нужен людям призыв сверху, и если бы сам Муравьев мог получить хоть несколько таких строк, подписанных! Пестель... Юшневский... Волконский!

   Ночью, сквозь начинавшуюся метель, двумя дорогами, чтобы нечаянно не разминуться с Сергеем Муравьевым, скачут из Василькова черниговские офицеры, а с другой стороны, в полночь, подъезжают к спящему рождественскому селу полковник Гебель и жандармский подпоручик Ланг: они бы и раньше подоспели, но помедлили, идя по следу и легко узнавая у военных и местных жителей, куда и когда свернула форшпанка с тремя офицерами. На каторге Горбачевский запишет, видимо, со слов Артамона Муравьева: "Командир Ахтырского полка под разными предлогами задержал Гебеля несколько часов и через то дал возможность С. Муравьеву и его товарищам доехать до деревни Трилесы (одна услуга, оказанная им Тайному обществу и Сергею Муравьеву)". Кажется, так оно и было.

  

   Сергей: "Кузьмин, Щепилло, Соловьев, Сухинов... вошедши в комнату, нашли меня арестованным и, когда Кузьмин подошел к брату, лежащему в другой комнате, с вопросом, что ему делать, он ему отвечал "ничего"; а я на тот же самый вопрос отвечал - "избавить нас"".

   Вот формула начинающейся революции... До того, как явилась подмога, Гебель и жандарм Ланг вошли в дом, разбудили спящих братьев, предъявили "высочайшее повеление", арестовали, поставили по два часовых у окна.

   Матвей: "Мы пригласили Гебеля напиться чаю, на что он охотно согласился. Пока мы сидели за чаем, наступил день".

   Разговор, видимо, был мирным: Гебель обнадеживал, что в столице разберутся, мечтая, конечно, чтобы дело было некрупным, так как в конечном счете командир сам отвечает за любой беспорядок в полку. Братья же, верно, испытывали кроме унижения и горечи известное чувство странного облегчения - ведь опять судьба сама распорядилась, и от них более ничего не зависит. Муравьевы не знали, дошла ли их записка к Кузьмину - может быть, посыльный перехвачен?

   Но тут появляются свои, а Кузьмин - хозяин квартиры и храбрейший человек (два года назад он не послал вызов Матвею Муравьеву за его справедливый упрек не по робости, а из смелости!).

   Одна фраза решает все:

   - Что делать?

   - Ничего (Матвей).

   И бунту не бывать, братьев увезут в Петербург, приговор будет тяжел, но не смертелен - и биография Сергея Муравьева, Бестужева-Рюмина да, вероятно, и Пестеля пополнится сибирскими главами.

   - Что делать?

   Сергей: Избавить нас.

   Собственно говоря, развязывающее слово говорится уже в третий раз: в Житомире (разговор с Мошинским о покушении на Константина), в Любаре (записка Соединенным славянам); но те заряды сырели, не зажигались - и дело шло к тому, что взрыва не будет.

   Тут была, без сомнения, последняя попытка.

   - Избавить нас.

   И офицеры вышли к солдатам, которые, конечно, готовы постоять за любимого командира батальона.

   Затем Щепилло видит жандарма Ланга, думает, что тот подслушал их разговор и берет ружье, стоящее в углу сеней. Однако Соловьев, махнув рукой, отводит смертельный удар.

   - Оставим его в живых, лучше мы его арестуем; для нас достаточно этого.

   Первое вооруженное действие - и первое воздержание. Ланг, рослый, испуганный мужчина, на коленях перед Сергеем Муравьевым, просит о пощаде по-французски (знак принадлежности к "одной касте"). Его выводят, сажают в дом к священнику, он тут же бежит и первый извещает начальство дивизии о мятеже...

   Гебель зовет жандармов и вместо этого получает от Щепиллы штыковой удар, только что не достигший Ланга. Матвей кричит: "Как вам не стыдно!"; Щепилло: "Вы не знаете этого подлеца; как он обрадовался, что велено Вашего брата арестовать!"

   Гебеля тяжело ранят. Сергей Муравьев выбивает окно и хочет выскочить, следует парадоксальная сцена, смешная и печальная. Часовой Василий Доминин действует по уставу и собирается колоть бегущего арестанта. Ефрейтор Алексей Григорьев останавливает солдата пощечиной. Сергей Муравьев дает ефрейтору 25 рублей. Оба - солдат и ефрейтор - будут после в числе активнейших повстанцев.

   Сергей Муравьев: "Происшествие сие решило все мои сомнения; видев ответственность, коей подвергли себя за меня четыре офицера, я положил, не отлагая времени, начать возмущение".

   Судьба круто повернулась, но снова сама распорядилась: младшие офицеры уже начали, отступать бесчестно!

   Пушкин, значительно менее связанный с заговором, ответит царю, что 14 декабря вышел бы на площадь - "там были мои друзья". В этой смелой фразе спрятано и некоторое самооправдание, существенное для императора: ну, если друзья - дело особое... Друзья, честь, дворянская корпоративность...

   Много лет спустя историки будут рассуждать: Сергей Муравьев оправдывался, будто начал восстание случайно, побуждаемый младшими офицерами, в то время как (историки знали) он только и делал с 25-го по 29-е, что стремился зажечь где-либо огонь мятежа... Все так. Но дело в том, что Сергей Иванович не оправдывается, когда говорит об ответственности четырех офицеров: он объясняет, что толчком было не нарушение, а соблюдение чести. И стало быть, намерение его должно почитаться благородным делом, даже с точки зрения следователей.

   Впрочем, следователей это совершенно не интересовало.

   Матвей: "Брат собрал солдат... сказал им, что от них теперь зависит, быть счастливыми или нет.

   После сих слов роты построились, и мы пошли..."

   &nb