Муравьев-Апостол Сергей Иванович - Н. Я. Эйдельман. Апостол Сергей

nbsp;    Горбачевский (записывая, очевидно, слова барона Соловьева) продолжает драматический, "из Плутарха", рассказ о появлении Ипполита.

   "Мой приезд к вам в торжественную минуту молебна,- говорил Ипполит Муравьев,- заставил меня забыть все прошедшее. Может быть, ваше предприятие удастся, но если я обманулся в своих надеждах, то не переживу второй неудачи и клянусь честию пасть мертвым на роковом месте.

   Сии слова тронули всех.

   - Клянусь, что меня живого не возьмут! - вскричал с жаром поручик Кузьмин.- Я давно сказал: "Свобода или смерть!"

   Ипполит Муравьев бросился ему на шею: они обнялись, поменялись пистолетами..."

   После этого - как уехать в Тульчин? И почтовые лошади отпущены.

   В последний вечер 1825-го полк в походе.

   Сергей Муравьев:

   "Из Василькова я мог действовать трояким образом: 1-е идти на Киев. 2-е идти на Белую Церковь и 3-е двинуться поспешнее к Житомиру и стараться соединиться с Славянами. Из сих трех планов я склонялся более на последний и на первый..."

   Три дороги: по одной пойдешь... по другой... по третьей...- голову сложишь.

  

   Над новогодним Киевом 1826 года - призраки приближающегося восстания. Но только призраки. Мятеж празднует Новый год, и новая его столица - М_о_т_о_в_и_л_о_в_к_а...

   "Мотовиловка - село по обеим сторонам речки Стугны, выше Василькова в 14-ти верстах, разделяется на две части, из коих расположенная на правой стороне, называемая Великою, принадлежит помещику Руликовскому. Здесь он имеет хороший каменный в два этажа дом; земли числится в имении 3647 десятин, жителей в ней обоего пола православных 1116, евреев 220. Предание говорит, что Мотовиловка в давние времена была местом или городом Мина, обитаемым греками. Во времена набегов печенегов или половцев (по народным преданиям татар) город этот подвергся совершенному уничтожению".

   Лоцией по приднепровским степям служит старинная книга с длинным, как полагается, названием "Сказания о населенных местностях Киевской губернии, или статистические, исторические и церковные заметки о всех деревнях, селах, местечках и городах, в пределах губернии находящихся. Собрал Л. Похилевич. Киев. В типографии Киево-Печерской лавры. 1864 год".

   Уминая сапогами снег, под которым спят печенеги, греки, половцы, века и тысячелетия,- шагают вдоль Стугны несколько сот пехотинцев, чтобы наслоить на этот чернозем еще одну историческую полоску, поверх которой уже набежало теперь полтора века - Гражданская, Отечественная...

   У мотовиловской корчмы ждут прибытия главных муравьевских сил две роты Черниговского полка, не приходившие вчера в Васильков. Сергей Иванович прибывает в темноте, произносит речь. Роты - без командиров: один из них, капитан Вульферт, недавно встречавший сочельник у польского помещика, удрал из села; другой, капитан Козлов, целый день уговаривал своих гренадеров, чтобы не шли за Муравьевым, и сейчас, переодетый в солдатскую шинель, приседает, чтобы его даже темной ночью не узнали по высокому росту.

   Гренадеры молчат, Муравьев не настаивает, они уходят в Белую Церковь. Через несколько месяцев Козлову дадут орден, чин подполковника и вместе с ротой переведут в гвардию, в тот самый лейб-гвардии Московский полк, что вышел на Сенатскую площадь 14 декабря (и теперь вместо солдат, сосланных в Сибирь и на Кавказ, нужны н_о_в_ы_е...).

   Рота Вульферта разделилась - одни ушли вслед за командиром, другие остались. Вульферт через несколько месяцев также награжден, но умеренно...

   Меж тем еще целую роту ведет в Мотовиловку подпоручик Быстрицкий.

   Когда после разгрома восстания его привезли в Могилев к начальнику штаба армии и когда генерал Толь сказал ему: "Вы могли бы удержать роту и тем заслужить награду", он отвечал: "Ваше превосходительство, я, может быть, сделал глупость, но подлости никогда".

   Последняя ночь последнего года...

   Сергей Муравьев: "Я решил здесь передневать, дабы не возбудить ропота в солдатах".

   Унтер-офицер Кучков: "Что нам медлить, зачем еще дневка? Лучше бы без отдыха идти до Житомира".

   Солдаты одобряли слова проницательного и опытного Кучкова. Командир их, барон Соловьев, смущен. Он чувствует справедливость того, что говорят нижние чины, но, желая их успокоить, хладнокровно объясняет: - Подполковник лучше нас знает, что делать: надобно подождать, а тем временем проведать, какие полки идут против нас.

   1 января. В Санкт-Петербургской крепости 16-е заседание высочайше учрежденного следственного комитета.

   Рассмотрены показания Горского, Пущина, Сутгофа, Сомова, Горожанского, Свистунова, Рылеева, Трубецкого...

   Заключенный Якубович просит белье, одеяло, сюртук, восковые свечи, книги и красное вино.

   "Высочайше поведено удовлетворить, но сообразить с комендантом".

   В это же время из Петербурга в Варшаву мчится фельдъегерь с письмом Николая - брату Константину: "Факты не выяснены, по подозрение падает на Мордвинова из Государственного совета, а также двух сенаторов - Баранова и Муравьева-Апостола; но это почти только подозрения, которые выясняются с помощью документов и справок, которые каждую минуту собираются у меня в руках".

   Мятежный полк в украинском местечке. Тысяча солдат, горстка командиров, сотни жителей - и, как обычно, одну и ту же историческую картину разные зрители видят неодинаково.

   Черниговские офицеры запомнят, что, объезжая караулы, Муравьев был окружен народом, возвращающимся из церкви. "Добрые крестьяне радостно приветствовали его с новым годом, желали ему счастья, повторяли беспрестанно:

   - Да поможет тебе бог, добрый наш полковник, избавитель наш".

   Хозяин Мотовиловки, помещик Руликовский:

   "На новый год, в первый день первого месяца 1826 года, в четвертом часу пополуночи в буфетную пришел солдат с просьбой дать ему какой-либо закуски для Муравьева и квартировавших с ним его товарищей. Когда это было дано, солдат заказал и для себя горячий завтрак... Солдаты силой забирали все, что было приготовлено для офицеров и унтер-офицеров, приговаривая: "Офицер не умрет с голоду, а где поживиться без денег бедному солдату!"

   Тогда я пошел к Муравьеву с просьбой, чтобы защитил и дал мне охрану, которая защитила бы меня от толпы и дерзостей выпивших солдат.

   Муравьев тотчас позвал унтер-офицера Николаева, которому сказал: "Слушай, Николаев, я на тебя так полагаюсь, как на самого себя, что ты не позволишь солдатам обидеть этого пана"".

   Черниговские офицеры:

   "Сергей Муравьев тронут был до слез, благодарил крестьян, говорил им, что он радостно умрет за малейшее для них облегчение, что солдаты и офицеры готовы за них жертвовать собою и не требуют от них никакой награды, кроме их любви, которую постараются заслужить. Казалось, крестьяне, при всей их необразованности, понимали, какие выгоды могут иметь от успехов Муравьева; они радушно принимали его солдат, заботились о них и снабжали их всем в избытке, видя в них не постояльцев, а защитников. Чувства сих грубых людей, искаженных рабством, утешали Муравьева. Впоследствии он несколько раз говорил, что на новый год он имел счастливейшие минуты в жизни, которые одна смерть может изгнать из его памяти".

   Руликовский: "Бестужев довольно долго беседовал со мной и моей женой о знакомствах, какие он приобрел в виднейших семействах трех наших губерний. Он был в прекрасном настроении, полон лучших надежд на успех восстания.

   Однако так как в этот день ночью мороз прекратился и настала порядочная оттепель, а от теплого дождя образовались лужи, то моя жена, смотря в окно на эту перемену погоды, сказала Бестужеву: "Если снова настанет мороз, то вы будете иметь, господа, очень скользкую дорогу".

   На эти слова Бестужев побледнел, задумался и сказал: "Ах, пани, не может быть более скользкой дороги, чем та, на которой мы стоим! Однако, что делать? Иначе быть не может...""

   Недалеко от Мотовиловки знаменитые старинные курганы Перепятиха и Перепять. Через несколько месяцев после "муравьевского бунта" слуга-украинец сообщает пану Руликовскому:

   "Царь намеревается построить в воспоминание церковь около самой Псрепятихи, разыскать и откопать старинный колодезь, и там он найдет "закон", называемый "русской правдой", который деды там спрятали и засыпали землей. Как только царь эту правду получит, то объявит народу волю, и панщины больше не будет".

   "Русская правда" Пестеля, "воля" Муравьева - и крестьянское эхо...

   Вечер 1 января: дорога пуста, ни врагов, ни друзей, большой мир невидим.

   Николай I только через три дня узнает, что на Юге восстание, но в штабе корпуса и армии уже знают...

   Солдаты на квартирах; кучка мародеров тихо отделяется и едет пощупать окрестных селян: ждут полной мглы, чтобы скрыться от глаз Муравьева и сабли Суханова.

   Несколько офицеров размышляют о бегстве, догадываясь, что каждая лишняя минута, проведенная среди восставших, ухудшает их будущий приговор - перевод в дальние гарнизоны, на Кавказ, в солдаты. Кто-то меняет мундир на тулуп, и крестьяне-чумаки едут из Мотовиловки новогодним вечером в роскошных киверах...

   Пан Руликовский запомнил, как быстро спустилась темная ночь, восстановились спокойствие и тишина возле дома, а вечерняя заря положила предел всему дневному шуму. Тут в господский дом в последний раз вошел Бестужев-Рюмин и, держа завернутые в бумагу серебряные ложки, вилки и ножи вместе с незапечатанным письмом, адресованным какой-то офицерской жене, просил пана, чтобы завтра, когда полк выступит в поход, эти вещи были бы отосланы нарочным в Васильков по указанному адресу.

   Позже выяснилось, что это был подарок Муравьева разжалованному в солдаты, бывшему капитану и литовскому дворянину Грохольскому. Тот посылал серебро своей возлюбленной, которая оставалась в Васильково.

   Руликовский немедленно вручил серебро одному из верных слуг, который отдал его по адресу "указанной офицерше".

   Ч_е_р_е_з_ ч_е_т_ы_р_е_ м_е_с_я_ц_а:

   Вопрос: Как тебя зовут? Чей ты сын? Сколько от роду лет?

   Ответ: Дмитрий, сын Грохольский, 42 лет, из дворян Смоленской губернии... В июле 1821 года разжалован из штабс-капитанов в рядовые с лишением дворянства за грубость и дерзость противу своего батальонного командира.

   Вопрос: По какому случаю писано тобою из Мотовиловки письмо к жительствующей в Василькове вдове коллежского регистратора Ксении Громыковой, в присутствии тебе показанное? Что значат помещенные в оном выражения: "что дела наши идут очень, очень хорошо"? Где ты взял серебряные вещи, при означенном письме приложенные? Кому именно отданы тобою сие письмо и вещи для доставления в Васильков, в каком месте и в какое точно время?

   Ответ: 1-го числа генваря в Мотовиловке, получив в подарок от Бестужева серебряные вещи, ныне в комиссии находящиеся, я хотел было отвезти оные сам в Васильков к находившейся у меня на содержании вдове Ксении Громыковой. Касательно ж значения помещенных в сем письме слов, то долгом поставляю объявить, что я, будучи тогда довольно выпивши, видя успех предприятия Муравьева, написал о том Громыковой, в намерении ее тем, по любви ее ко мне, обрадовать.

  

   Мы почти ничего не знаем о Грохольском, кроме того, что он здесь сам сообщает: совершенно темные для нас 42 года жизни, какая-то страшная история в 1821-м (чины, случалось, отбирали, но дворянство - очень редко!), не знаем и года, места его кончины; только несколько январских дней 1826-го, революция, свобода. "По любви ее ко мне обрадовать..." Мы еще один раз только вспомним о той любви в самые черные, последние ее часы.

   В этот день, 1 января, Руликовский заходит к Сергею Муравьеву-Апостолу: "Солнце уже зашло, и снова стало морозить. Я застал много офицеров, которые молча лежали на соломе. Муравьев и некоторые из них встали, когда я вошел. Беседуя с Муравьевым, я увидел на столе прекрасно украшенные кинжалы. Бестужев упорно играл кинжалом, остальные также имели кинжалы в руках. На столе лежали пистолеты. Этого оружия я не видел поутру, когда был впервые. Все было признаками тревоги и опасений".

   На этот раз Руликовский разглядел то же, что и революционные офицеры: вечером 1 января был отдан приказ о выступлении в поход, и на другой день в 8 часов утра роты были собраны. "Уныние и какая-то боязнь изображались на всех лицах". На солдат произвело впечатление бегство нескольких офицеров, ночью уехавших в Васильков. Сергей Муравьев ободряет:

   - Не страшитесь ничего, может ли вас опечалить бегство подлых людей, которые не в силах сдержать своего обещания и чувствуют себя не только неспособными, но недостойными разделить с нами труды и участвовать в ваших благородных предприятиях.

   Снова командир предлагает уйти каждому, кто пожелает, и солдат успокаивает "важность, внушающая уважение, смелость, громкий и твердый голос С. Муравьева". Снова надежда, что вдруг на зимнем горизонте появится хоть один восставший полк, гусары, может быть, Константин? Пока же в строю полтора десятка офицеров. Но сколько останется завтра?

  

   Николай I: "Я считаю нужным объявить в приказе, что я Константину Павловичу поручил все распоряжения по укрощению начала сего возмущения. Этим каждый увидит, что, хотя бунтовщики действуют его именем, я ему самому предоставляю все меры против сих злодеев".

  

   Иван Матвеевич Муравьев-Апостол, как прежде из Хомутца в Обуховку, так теперь из своей сенатской петербургской квартиры отправляет с посыльным записочку поэту и переводчику Гнедичу:

   "Каков мой добрый друг Николай Иванович? Я никак не мог вырваться сегодня, чтобы побывать у него и поздравить с новым годом". Иван Матвеевич хочет "побалакать и сообщить копию с того письма, которое обещал, с разрешением читать немногим (например, Сперанскому)".

   Что за письмо? Может быть, относящееся к арестам, следствиям, недавнему восстанию? По дружбе со Сперанским и в Сенате Иван Матвеевич, вероятно, уже знает, что велено арестовать Матвея, Сергея, он ждет известий... Но может быть, сенатор философически спокоен, и письмо относится к его занятиям древней поэзией, а разрешение "читать немногим" - просто авторская сдержанность?

  

   Что ни ветер шумит во сыром бору,

   Муравьев идет на кровавый пир...

  

   Так начиналась песня (на мотив "Уж как пал туман..."), написанная через несколько лет в Сибири, в каземате Петровского завода.

  

   Конь! мой конь! скачи в святой Киев град:

   Там товарищи - там мой милый брат...

   Отнеси ты к ним мой последний вздох,

   И скажи: цепей я снести не мог,

   Пережить нельзя мысли горестной,

   Что не мог купить кровью вольности!..

  

   Сочинял Михаил Бестужев {Член Северного общества, которого не следует смешивать с Михаилом Бестужевым-Рюминым.}, пел Алексей Тютчев, слушали Соловьев, Мозалевский, другие Соединенные славяне.

   После песни все бросились обнимать певца, хотели качать сочинителя, но он "убежал в свой номер и заперся".

   Почто, мой друг, почто слеза катится?..

  

  

   "Я мог действовать трояким образом - на Киев, на Белую Церковь... к Житомиру. Из сих трех планов я склонялся более на последний и первый..."

   Но 2 января утром склонились ко второму - Белая Церковь. В 9 часов утра полк выступил из Мотовиловки и двинулся по дороге, которая через деревню Марьяновку ведет к деревне Пологам, что в 12 верстах от Белой Церкви: Муравьев надеялся соединиться с квартировавшим там 17-м егерским полком. Семь часов марша - семь часов надежды. В 4 часа пополудни заняли деревню Пологи, но от 17-го егерского - никаких известий. Тогда Сергей Иванович поручает самому храброму - Ивану Сухинову разведать, где находится этот полк и чего можно от него ожидать? Ведь он единственный, давший о себе хоть какую-то весть.

   Но черниговцы не знают, что, пока они дневали в Мотовиловке и шли дальше, 17-й полк вывели из Белой Церкви и свой человек среди егерей - Вадковский уже под арестом.

   Марьяновка, Пологи, Белая Церковь...

   Старые "лоции" напоминают, что "местечко Белая Церковь стоит на обширной равнине по обеим сторонам реки Роси и ручья Ротка, в нее впадающего, в самой середине Васильковского уезда, в 81 версте от Киева". Насколько тайному советнику Фундуклею не нравились жители и строения Василькова, настолько он снисходителен к Белой Церкви, "лучшему местечку в центре губернии".

   "Статистическое описание" прозрачно намекает, что местечко процветает благодаря попечению графини Браницкой, в то время как Васильков предоставлен самому себе. В конце екатерининского царствования, когда появился на свет Сергей Муравьев-Апостол, графиня Браницкая еще была поверенной интимных тайн императрицы, помогала выбору невест для великих князей - Александра и Константина... 30 лет спустя графиня по-прежнему полна энергии и предприимчивости, хотя и обращенной на предметы менее возвышенные. О владелице 97 тысяч душ и знаменитого имения Александрия у Белой Церкви сохранилось такое воспоминание:

   Старую графиню Браницкую спрашивали, сколько у нее капиталов. "Точно не знаю,- отвечала племянница Потемкина,- а кажись 28 миллионов будет".

   Как только переодетые жандармы, бродившие, по полям, узнали, что полк берет путь на Белую Церковь, как только крестьяне увидели солдат, в боевом порядке движущихся на Белую Церковь, как только генерал Рот, а затем его начальство, узнает об этом, мигом появляется нужное слово - г_р_а_б_е_ж: Сергей Муравьев будто бы идет захватить несметные сокровища Александрийского имения...

   Браницкая и ее гайдуки, разумеется, не сомневаются, что их будут грабить. Верные властям, командиры дивизий и полков, толкуя, размышляя, постепенно склоняются к той же версии, ибо хотят в нее верить. Иначе _н_е_х_о_р_о_ш_о: ведь немалая разница - идти громить мародеров или усмирять революцию.

   Лишь генерал историк Михайловский-Данилевский посмотрит глубже:

   "Если бы Муравьев действовал решительнее, то он мог бы прийти в Белую Церковь, где находились несметные сокровища графини Браницкой и где его ожидали, чтобы с ним соединиться, четыре тысячи человек, недовольных своим положением. Это были большею частью старинные малороссийские казаки, которых Браницкая укрепила за собой несправедливым образом".

   Но о том Муравьев не думал, в мыслях только - где 17-й полк, где другие части?

   Подступают сумерки 2 января, кругом - сжимающаяся пустота, никаких известий ни с одной из трех дорог"

   С каждым часом дух падает. Позже вспомнят:

   Матвей Иванович: "2 генваря я был очень печален, потому что я предчувствовал, чем все это кончится".

   Бестужев-Рюмин: "Настроение начало падать... После четырех дней перехода, подобного похоронной процессии..."

   Матвей Муравьев: "Бестужев говорил, что не надо отчаиваться и что если возмущение Черниговского полка не удастся, то надобно будет скрыться в лесах и ехать в Петербург, чтобы посягнуть на жизнь государя Николая Павловича. Я ему тут же объявил при брате моем Сергее, что я этого никогда не сделаю..."

   Уходят офицеры - Петин, Маевский, Сизиневский. К ночи остаются только братья Муравьевы, Быстрицкий да те четверо, кто начали - Щепилло, Сухинов, Кузьмин, Соловьев.

   Солдаты все видят. По соседним усадьбам бродят небольшие группки, решившие погулять, распить задаром водку в корчмах, поживиться.

   Неподалеку, однако, гуляют и грабят жителей представители противной стороны со главе с поручиком князем Коробут-Воронецким.

   Но это - в стороне. Зимняя вьюга, потом туман. А на квартирах в деревне Пологи 2 января около тысячи черниговских солдат ждут, что скажет сам подполковник...

   "Пологи село, лежащее среди обширной и плодородной белоцерковской равнины, при ручейке, летом пересыхающем. Жителей обоего пола: православных 1142, католиков 163. Деревянная церковь, построенная в 1790 году".

   Ночью со 2 на 3 января несколько гусаров подъезжают в Пологах к самым часовым. Часовые хотели стрелять, и гусары скрылись. Однако один гусарский офицер высокого роста и довольно плотный, подъехав на близкое расстояние к одному из постов, начал разговаривать с солдатами, хвалил их решительность, одобрял восстание и обещал помощь. Узнав об этом, офицеры Черниговского полка решили (или сделали вид, что решили), будто приезжавший офицер был командир Ахтырского полка Артамон Муравьев, и радовались нечаянной помощи от человека, на которого перестали рассчитывать. Позже решили, однако, что это была вражеская хитрость и что гусарам нужно было только узнать расположение и дух черниговских солдат, так как еще до рассвета все они скрылись.

   Из записок Горбачевского можно понять, что Муравьев-Апостол представил этот эпизод как хорошую примету, предвестие скорой встречи со своими...

   Пока же снова вопрос: куда идти? Первое движение - на Киев - не состоялось; Белая Церковь безнадежна; остается Житомир, близ которого ждут, ничего не понимая, Соединенные славяне; и где-то совсем близко конная артиллерия, в которой служит свой человек - капитан Пыхачев.

   "Пехотные солдаты,- замечает мемуарист,- смотрят на орудия с некоторым благоговением и ожидают от них сверхъестественной помощи".

   Лишь бы кончилась проклятая пустота. За шесть дней - ни одного другого полка на горизонте. Любая встреча с любой частью: в своих ведь стрелять никто не будет...

   Первой армией командует престарелый генерал-фельдмаршал Сакен. Но фактически бразды правления в руках его начальника штаба генерала Толя. Он только что прибыл из Петербурга в Могилев: единственный человек, успевший на два мятежа - северный и южный. Две недели назад допрашивал в Зимнем дворце Рылеева, а теперь сдвигает вокруг Василькова и Белой Церкви два громадных корпуса - третий, генерала Рота, и четвертый, генерала Щербатова, а в каждом корпусе - три пехотные и одна гусарская дивизии, а в каждой дивизии - по шесть полков и по артиллерийской бригаде.

   Николай I - Константину:

   "Насколько я имел случай быть довольным Ротом, настолько Щербатов, мне кажется, держался как баба. Наш старый Сакен даже заболел от этого, тем более что Щербатов позволил себе писать более чем непочтительно, за что и призван к порядку. Пора бы этим скандалам прекратиться!"

   Генерал Толь - командованию 4-го корпуса:

   "Отдаленность, в которой мы находимся от вас, не позволяет мне давать вам подробные наставления и потому предоставляю совершенно вашему благоразумию употребить все те средства, которые клониться могут к скорейшему прекращению беспорядков...

   Я еще повторяю, что сила оружия должна быть употреблена без всяких переговоров: происшествие 14-го числа в Петербурге, коему я был свидетель, лучшим служит для нас примером".

  

   В Публичной библиотеке в Ленинграде хранится евангелие издания 1819 года в переплете, оклеенном темно-красной бумагой. Мачеха, Прасковья Васильевна Муравьева-Апостол, пошлет его в Петропавловскую крепость Матвею Ивановичу. На чистых страницах - заметки на французском языке рукою заключенного. Сто лет спустя заметки эти уж почти совсем стерлись и выцвели; специалистам удалось их разобрать лишь после многих часов, затраченных на восстановление текста.

   На одной из страниц - хронологические записи:

   "24 декабря 1825 года.

   25 декабря (пятница). Мы приезжаем в Житомир.

   26 (суббота). У Александра Муравьева в Троянове.

   27 (воскресенье). В Любаре. У Артамона Муравьева.

   28 (понедельник). В Троянове - Гебель. Я неповинен, как и Сергей, в этом ужасном происшествии!!

   29 (вторник). В Ковалевке.

   30 (среда). В Василькове.

   31 (четверг). Ипполит приезжает в Васильков и решается остаться с нами, вопреки моим уговорам. Мы отправляемся в Мотовиловку.

   1 января 1826 г. (пятница). Мы провели день в Мотовиловке.

   2 января (суббота). Мы ночуем в Пологах. Вечером у меня продолжительный разговор с Ипполитом о судьбе человека".

   Всего педеля прошла с тех пор, как Сергей сидел за рождественским столом у генерала Рота. Другая эра, другой год. И вот - продолжительный разговор с Ипполитом.

   Нельзя ли услышать из него хоть несколько слов?

   Кажется, их можно найти на страницах того же тюремного евангелия.

  

   Что же такое, наконец, жизнь, чтобы стоило ее оплакивать?

   День за днем и час за часом...

   Что один приносит нам, то отнимает другой...

   Отдых, труд... болезнь и немного мечты...

  

   Чуть ниже:

   "Самыми сладостными мгновениями своей жизни я обязан дружбе, которую питаю к родным".

   "Хороший день всегда производит на меня сильное впечатление - тогда я начинаю сомневаться в существовании зла,- все в природе полно такой гармонии. Как прекрасна весна в саду в Хомутце во время цветения плодовых деревьев! Но эти радости души требуют участия другого существа - и когда привык жить в другом, и когда его уже нет...

   Я всегда завидовал смерти Сократа; я убежден, что в последнее мгновение душа начинает постигать то, что раньше было от нее скрыто.

   Когда находишься между возможностью сохранить жизнь и позором, то это напоминает, что надо собраться в путь,- даже для тех, кто нас все еще любит...

   Единственное благо побежденных - не надеяться ни на какое спасение..."

   Мы едва различаем Ипполита после его эффектного появления на Васильковской площади, после клятвы с Кузьминым, когда были отпущены почтовые лошади. Осторожно переводя тюремные записи старшего брата на вольный еще язык 2 января, помня о настроениях Матвея до и во время восстания ("Что делать?" - "Оставить нас..."), мы угадываем примерно такой разговор с Ипполитом.

   Дело проиграно, гибель, вероятно, близка. Во всяком случае, благо - ни на что не надеяться. Но накануне гибели "душа постигает сокрытое". И если так, то, может быть, именно в эти несчастные часы судьба или бог, в которого верит Матвей, дарят им высшее, но короткое счастье: братья вместе, чего не было много лет, близки, как никогда. Появление Ипполита - судьба! Судьба все, что будет завтра. Жизнь не стоит оплакивать. Но "прекрасная вещь" - найти свое назначение, как бы печально оно ни было. Все трое его нашли,- значит, вечер 2 января прекрасен. Брат Сергей счастлив, вчера в Мотовиловке говорил о счастливейших минутах. Матвею хуже, труднее. Он не может так, как Сергей, отдаться делу, восстанию; он думает и говорит о "сладости дружбы", о _д_р_у_г_о_м_ _с_у_щ_е_с_т_в_е. Конечно, в тот вечер говорили о Хомутце; и, наверное, Матвей рассказывает Ипполиту о своей любви (в другой эре, месяц назад!). "Жить в другом" - все же подарок судьбы.

   Еще запись Матвея: "Как бы я был счастлив умереть вблизи своих - окруженный друзьями. Я не боялся бы смерти, ибо я всегда уповал на бога. Душа моя будет с ними, ибо она их любила".

   Матвей боится только одного и, наверное, сходится в той с Ипполитом: боится остаться один; если братья погибнут - он один.

   Мысли Матвея о самоубийстве знает Сергей, знает Бестужев-Рюмин. Клятва не убивать себя была взята еще два года назад и повторена на днях. Но Ипполит, наверное, говорил или думал в тот вечер о своей смерти. Разговор с братом, должно быть, связан с тем, что он сделает всего через несколько часов, в чем клялся Кузьмину победить или умереть. Не зная даже ясно, что это такое - победа, смерть, такие люди порою чувствуют нечто большее; так же как Ромео и Джульетта знали о любви такое, что позабыли бы лет через десять и не вспомнили бы даже в самые радостные или тревожные минуты... Не стоит спорить и сравнивать мудрость в 20 и 40 лет: они разные, и только избранным иногда удается сохранить первую, приобретя вторую.

   Наверное, Ипполит в ту ночь и не сомневается, что знает наперед приговор судьбы: только два решения, и в 19 лет трудно переубедить, что есть еще, к примеру, третье - уйти в Сибирь, вернуться оттуда 50-летим человеком...

   Но не быть 50-летию и не быть 20-летию.

  

   Плутарх: "Тут кто-то промолвил, что медлить дольше нельзя и надо бежать, и Брут, поднявшись, отозвался: "Вот именно, бежать, и как можно скорее. Но только с помощью рук, а не ног". Храня вид безмятежный и даже радостный, он простился со всеми по очереди и сказал, что для него было огромною удачей убедиться в искренности каждого из друзей. Судьбу, продолжал Брут, он может упрекать только за жестокость к его отечеству, потому что сам он счастливее своих победителей,- не только был счастливее вчера или позавчера, но и сегодня счастливее: он оставляет по себе славу высокой нравственной доблести, какой победителям ни оружием, ни богатствами не стяжать, ибо никогда не умрет мнение, что людям порочным и несправедливым, которые погубили справедливых и честных, править государством не подобает".

  

   Поговорили, может быть, вздремнули немного, и пришло 3 января.

  

	Но жалок тот, кто все предвидит,    Чья не кружится голова,    Кто все движенья, все слова    В их переводе ненавидит,    Чье сердце опыт остудил    И забываться запретил!
	Последние строки IV главы "Евгения Онегина", написанные в Михайловском 3 января 1826 г.

   "Я мог действовать трояким образом..." 3 января в 4 часа утра, задолго до восхода зимнего солнца, Черниговский полк пускается в третью, последнюю дорогу: на Житомир, через Трилесы - то самое село, куда прискакали пять дней назад и где Гебель с жандармами был сначала охотником, а потом дичью.

   Круг замыкается - более ста верст по скользким дорогам, по замершим в рождественской зимней тишине украинским селам.

  

   Мятеж не может кончиться удачей,

   В противном случае его зовут иначе...

  

   Семичасовой путь - и в 11 утра отдых в деревне Коваленко.

   "Ковалевка - село на левой стороне Камянки, тянется с Устимовкою (так называется крайняя к югу часть села) на пространстве 4-х верст. Отстоит от Фастова в 12, а от Белой Церкви в 20 верстах... В Устимовке бывают ярмарки по воскресеньям через каждые две недели. Здесь есть древнее замковище или городище четырехугольное с земляным валом, трех саженей высоты. Деревянная церковь во имя равноапостольного князя Владимира построена в 1753 году".

   Ковалевка, 3 января, 11 часов.

   Муравьев потребовал под квитанцию хлеба и водки для нижних чинов. Управитель доставил солдатам всего в изобилии; пригласил Сергея Муравьева и офицеров к себе на обед и угощал их радушно.

   Гостеприимный эконом Пиотровский принимает старых знакомых - Муравьевых-Апостолов, Щепиллу, а также Ракузу и Грохольского. Из шести гостей двое обедают в последний раз.

   О чем говорили за столом - догадываемся, так как знаем, чем занялись после еды. Щепилло первый сказал и все согласились, что надо сжечь бумаги.

   Полковые бумаги, в том числе приказы Гебелю из Петербурга об их аресте, циркуляры о содействии жандармам со стороны всех гражданских и военных властей; среди бумаг письма Муравьевых, захваченные Гебелем и отнятые у Гебеля: в тех письмах Васильков, Каменка, Киев; Пестель, Волконский и другие южане, а также Хомутец, Обуховка, Кибинцы, сестры, соседи, мадемуазель Хилкова, мадемуазель Гюене.

   Бумаг было так много, что "одними варили кофе, другие оставляли" (из воспоминаний участников). "Количество сожженных бумаг было так значительно, что небезопасно от пожара" (из донесения васильковского исправника).

   Бумаги сожжены, прошлого почти не осталось, будущего немного. В час дня - поход на Трилесы.

  

   "Его превосходительству начальнику Главного штаба 1-й армии.

   Имею честь представить относительно штабс-ротмистра Ушакова, полка принца Оранского, задержанного мятежниками в Василькове и затем отпущенного, следующие разъяснения...

   3-го января за несколько минут до моего выступления из Трилес туда прибыл первый эскадрон Оранского полка (в котором состоит Ушаков); офицеры этого эскадрона собрались в том доме, где я остановился, и тут случилось, что названного полка штабс-ротмистр Трубецкой, бывший в этот день при мне дежурным адъютантом, сказал в разговоре с этими офицерами, что вот-де эти подлецы и изменники наделали нам сколько хлопот; на это Ушаков спросил его, почему он этих людей называет такими позорными именами. Я, слыша этот разговор издали, из второй комнаты, приказал арестовать этого офицера и отправить его обратно в Сквиру; но затем по его собственной просьбе и по заступничеству других офицеров, разрешил ему остаться при эскадроне, убедившись, что он сказал это по глупости и вообще никак не может быть опасен. Названный Ушаков вообще человек чрезвычайно ограниченный; однако, я сказал ему, что он должен принять на будущее время во внимание, что я буду иметь за ним личное наблюдение и без всякого снисхождения сам собственной рукой убью его, если только замечу в нем какую-нибудь двойственность.

   Мы наблюдаем за Ушаковым - обыкновенным офицером, случайно попавшим в историю южного восстания, не состоявшим в обществе, но, конечно, как все, много слыхавшим, "среднестатистическим" офицером, который, если б восстание разгорелось... Но которому надо жить, служить.

   Генерал Гейсмар с пушками и четырьмя сотнями гусар идет от Трилес к Ковалевке.

   "Дорога, лежащая вправо, из Ковалевки в Трилесы идет через деревни Пилиничинцы, Фаменовку и Королевку; они соединяются между собою и составляют как бы одно селение до самых Трилес, влево дорога лежит через деревню Устиновку". Иван Сухинов говорит, что надо идти через деревни, - войска, судя по всему, близко: "Между солдатами распространился слух, будто бы пушечное ядро убило в обозе крестьянина с лошадью. Никто не слыхал выстрела, нигде не было видно не только орудий, но даже ни одного неприятельского солдата, между тем в колонне произошло волнение и солдаты начали толковать, спорить, теряясь в догадках. Офицеры старались их успокоить, уверяя, что сии новости не что иное, как выдумка какого-нибудь труса или лгуна".

   В деревне можно защищаться против гусаров стрелками; вряд ли конный отряд решится атаковать между домами и садами. Однако командует Сергей Муравьев-Апостол, который "для сокращения пути избрал дорогу, проложенную прямо через степь".

   Здесь они как на ладони, и если не успеют в Трилесы, то сделаются легкой добычей гусаров и артиллерии. И все же - полк идет открытой снежной степью. Только для сокращения пути? Неужели Сергей Иванович такой плохой полководец?

   Нет, все сложнее. Наверное, и потому идут степью, что здесь последняя надежда: т_е_ увидят, не будут стрелять, побратаются, а если идти деревнями, скрываясь, тогда бой и кровь неизбежны.

   Через степь - по военной логике - безумие.

   Через степь - по мятежной логике - последний шанс.

   "Едва колонна вышла и сделала не более четверги версты, как пушечный выстрел поразил слух изумленных солдат, которые увидели в довольно значительном расстоянии орудия, прикрытые гусарами. За сим выстрелом вскоре последовало несколько других, но ни один из оных не причинил ни малейшего вреда колонне - может быть стреляли холостыми зарядами. Полк шел вперед".

   Через 10-20 лет на сибирской каторге и поселениях многие гадали (и Горбачевский записывал): были первые залпы холостыми или боевыми. Склонялись к тому, что холостыми...

   Так и ушли в могилу южные декабристы, не узнав точно; а стреляли, конечно, сразу же боевыми. Документы, обнаруженные сто лет спустя, не оставляют сомнений...

   Но те, кто шел за пушками и знал, что с самого начала пущена картечь, те попали в ловушку собственного многознания.

   Мятежный полк, в боевом порядке, готовый к бою, но без единого выстрела, идет прямо на пушки: 866 человек, и рядом с людьми и несколькими лошадьми бежит легавая собака Муравьева-Апостола...

  

   Генерал Михайловский-Данилевский:

   "Когда Черниговский полк увидел себя в необходимости пробиваться сквозь гусар, против них стоявших, то, построившись в каре, он пошел с примерным мужеством на них; офицеры находились впереди. Я это слышал от того самого гусарского подполковника, который командовал эскадронами, посланными против Муравьева; он присовокупил, что он удивлялся храбрости черниговских солдат и опасался даже в одно время, чтобы они не отбили орудий, из которых по ним действовали, ибо они подошли к ним на самое близкое расстояние".

   К тому же черниговцы радуются, догадавшись, какая часть перед ними: конно-артиллерийская рота под командой члена тайного общества Лихачева; стрелять не будут!

   Гусарам их командиры втолковывают, что идут сотни грабителей, и гусары верят.

   Черниговцы верят, что свои стрелять не будут.

   Солдаты каждой стороны одушевлены мифом о противнике.

   "Но сей порыв оживленного мужества был остановлен действительными выстрелами".

   Впереди полка - шесть своих офицеров и два "чужих" - Бестужев-Рюмин, Ипполит Муравьев. Матвей - во фраке, где-то сзади.

   Он запишет через полвека: "В 1860 году, жительствуя в Твери, я только тогда узнал, что Пыхачев, накануне того дня, когда его рота выступила против нас, был арестован".

   Кто-то ввел Матвея Муравьева в заблуждение, возможно, сам Пыхачев через третьих лиц. Дата его ареста сейчас точно известна: 11 января, 8 дней спустя; арест не привел к серьезным карам - несколько месяцев крепости и обратно в армию...

   Капитан Пыхачев 3-го числа - в поле, и его пушки хорошо стреляют.

   Картечь бьет в людей. Сергей хочет скомандовать - новый выстрел ранит его в голову; поручик Щепилло и несколько рядовых падают мертвыми. "Муравьев стоял как бы оглушенный; кровь текла по его лицу; он собрал все силы и хотел сделать нужные распоряжения, но солдаты, видя его окровавленным, поколебались: первый взвод бросил ружья и рассыпался по полю; второй следовал его примеру; прочие, остановясь сами собою, кажется, готовились дорого продать свою жизнь. Несколько метких картечных выстрелов переменили сие намерение. Действие их было убийственно: множество солдат умерли в рядах своих товарищей. Кузьмин, Ипполит Муравьев были ранены, Быстрицкий получил сильную контузию, от которой едва мог держаться на ногах. Мужество солдат колебалось: Сухинов, Кузьмин и Соловьев употребляли все усилия к возбуждению в них прежних надежд и бодрости. Последний, желая собою подать пример и одушевить их своей храбростью, показывал явное презрение к жизни, становился под самые картечные выстрелы и звал их вперед, но все было тщетно. Вид убитых и раненых, отсутствие Сергея Муравьева нанесли решительный удар мужеству восставших черниговцев: они, бросив ружья, побежали в разные стороны".

   Соловьев и Быстрицкий (чьи рассказы записаны Горбачевским) видят не все поле. Например, не помнят, что Матвей пошел назад, как говорил после, искать фельдшера, чтобы перевязать братьев. Бьется и воет изуродованная картечью собака Муравьева. В это время из-за пушек показываются гусары