Муравьев-Апостол Сергей Иванович - Н. Я. Эйдельман. Апостол Сергей

бой, будто из Катехизиса извлеченной, молитвы Сергея Муравьева.

   Каховский... Какой-то умысел проскальзывает в некоторых рассказах о его последних минутах.

   Все аккуратные и опрятные, Каховский всклокоченный, небритый, беспокойный...

   "Когда Пестель, Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин и Рылеев были выведены на казнь, они расцеловались, как братья; но, когда последним вышел из ворот Каховский, ему никто не протянул даже руки... Причиной этого было убийство графа Милорадовича, учиненное Каховским, чего никто из преступников не мог простить ему и перед смертью".

   Начальник кронверка Василий Иванович Беркопф был в отгадывании мыслей, кажется, не сильнее, чем в сооружении виселиц. Откуда ему знать, о чем думали пятеро? Как мог, например, Муравьев-Апостол, поднявший полк на бой, а не на потеху, не подать руки другому, кто выстрелил в другом бою? Да разве похоже на римлянина Муравьева - отвернуться от гибнущего человека, которого он, кажется, прежде не знал!

   Падающего толкнуть? Никогда!

   И стоящий у виселицы расстроенный и подавленный офицер Волков видит, что, "когда осужденных ввели на эшафот, все пятеро висельников приблизились друг к другу, поцеловались и, оборачиваясь задом, потому что руки были связаны, пожали друг другу руки, взошли твердо на доску...".

   Все пятеро... Однако задумаемся, к виселице Каховский шел один, а затем - парами: Рылеев - Пестель, Муравьев - Бестужев-Рюмин.

   Кажется, в эти последние минуты Каховский действительно отделился от товарищей, но если и было какое-то отчуждение, то со стороны его самого! Он сам мог замкнуться, не подойти - его состояние было нелегким, он особенно натерпелся в последние недели допросов, чувствовал себя одиноким, мог обвинять во многом Рылеева и других вчерашних "северян"...

   Все поцеловались, пожали руки, а Пестель с Муравьевым еще раз, из петли...

   150-200 человек глядят с Троицкого моста, другие - с Невы, около стены.

   Николай Путята видит пятерых у виселицы и близ себя одного француза: "Офицер До-ла-Рю, только что прибывший в Петербург в свите маршала Мармона, присланного послом на коронацию императора Николая Павловича. Де-ла-Рю был школьным товарищем Сергея Муравьева-Апостола в каком-то учебном заведении в Париже, не встречался с ним с того времени и увидел его только на виселице".

   Учебное заведение, конечно, пансион Хикса. Маршал Мармон 12 лет назад сдал Париж Сергею Муравьеву и сотням тысяч его товарищей, а теперь представляет на торжествах совсем другую династию... Пансион же - это двадцать лет назад; Анна Семеновна, Иван Матвеевич, покидающий Испанию, успехи в математике, Матвей, новорожденный Ипполит, расстрел партизан в Берлине, "дети, я должна вам сказать, что в России рабство"...

   Оркестр и барабан.

   Толпа, к которой прислушиваются несколько тайных агентов... Толпа сейчас замерла, а только что говорила, и мы даже знаем, о чем говорила.

   (Из донесений агентов):

   - Казнь, слишком заслуженная, давно в России небывалая, заставила, кроме истинных патриотов и массы народа, многих, особливо женщин, кричать: "Quelle horreur!" ("Какой ужас!")...

   - Начали бар вешать и ссылать на каторги: жаль, что всех не перевесили, да хоть бы одного кнутом отодрали и с нами поравняли. Да долго ль, коротко, им не миновать этого.

   - В городе говорят, что преступники до такой степени хорошо содержались в крепости, что, когда жена Рылеева прощалась с мужем, Рылеев, подавая апельсин, будто бы сказал: "Отнеси это дочери и скажи ей, что, по милости царя, из крепости отец ей с благословением может еще послать и сей подарок".

   Половина шестого. "Скамьи поставлены на доски, осужденные встащены на скамьи, на них надеты петли, а колпаки стянуты на лица".

   Несколько свидетелей замечает, что Пестелю и его товарищам неприятны прикосновения палачей.

   "Когда все было готово, с нажатием пружины в эшафоте, помост, на котором они стояли на скамейках, упал".

   Мысловский (запись Лорера): "Когда под несчастными отняли скамейки, он упал ниц, прокричав им: "Прощаю и разрешаю"".

   "Разрешает" (отпускает) грехи; то есть разрешает умереть.

  

   "Упал ниц, прокричав им: "Прощаю и разрешаю". И более ничего не мог видеть, потому что очнулся тогда уже, когда его уводили.

   Говорят, сорвался Пестель, Муравьев-Апостол, Рылеев".

   Восемь декабристов - Якушкин, Лорер, Розен, Штейнгель, А. М. Муравьев, Цебриков, Трубецкой, Басаргин - видят происходящее с помощью одного и того же Мысловского. В тот же день, 13 июля, расспросят, запомнят. Но как по-разному они видят!

   "Сошедши по ступеням с помоста, Мысловский обернулся и с ужасом увидел висевших Бестужева и Пестеля и троих, которые оборвались и упали на помост... Неудача казни произошла оттого, что за полчаса перед тем шел небольшой дождь, веревки намокли, палач не притянул довольно петлю и когда он опустил доску, на которой стояли осужденные, то веревки соскользнули с их шеи".

   Другие называют иные имена и подробности...

   Отчего это расхождение? Может, оттого, что декабристы составляли свои воспоминания много лет спустя? Но они не могли забыть 13 июля и, хотя позже жили вместе на каторге и обменивались воспоминаниями, единой версии так и не создали...

   Очевидец... Видит очами. Но как быть, если смотреть невозможно?

   Для одних - двое сорвавшихся, для других - трое; то ли зарябило в глазах - три упавших или, наоборот, два-три... То ли один сорвался чуть позже; как понять, кто упал? Кто знает их в лицо, лица изменены, перед последним мигом закрыты капюшоном, зрители в состоянии шока...

   Трое лежат на земле, ушиблись. Двое - в петле.

   "Они,- напишет один из друзей,- может быть, умирали в медленных страданиях целые тысячелетние минуты".

  

   Четвертое промедление.

   "Сергей Муравьев жестоко разбился; он переломал ногу и мог только выговорить: "Бедная Россия! И повесить-то порядочно у нас не умеют!" Каховский выругался по-русски. Рылеев не сказал ни слова".

   Якушкин, к которому протоиерей относился с особенным уважением (с таким же, пожалуй, как к Сергею Муравьеву-Апостолу),- Якушкин, как видно из его записок, сам точно, досконально выспрашивал. Мысловский в тот вечер зайдет еще ко многим в камеры, но, конечно, не каждому станет описывать события, иные получали подробности уже из третьих, четвертых рук. Однако Якушкин, с которым священник позже много лет будет переписываться, выяснил, что мог, а Мысловский рассказал, что видел, слышал или что померещилось в бессознательном кошмаре...

   "Бедная Россия! И повесить-то порядочно у нас не умеют!"

   Эти слова останутся в памяти, будут повторены во множестве нелегальных изданий, они дойдут к родственникам, к друзьям; последние слова Сергея Ивановича, если они действительно были произнесены. Ошеломленные свидетели слышат одного говорящего - на этом все сходятся. Но кто он, произносящий последнее слово?

   "Каховский ругал беспощадно..."

   "Бранился Рылеев".

   "...Из трех сорвавшихся поднялся на ноги весь окровавленный Рылеев и, обратившись к Кутузову, сказал:

   "Вы, генерал, вероятно, приехали посмотреть, как мы умираем. Обрадуйте вашего государя, что его желание исполняется: вы видите - мы умираем в мучениях.

   Когда же неистовый голос Кутузова:

   - Вешайте их скорей снова! - возмутил спокойный предсмертный дух Рылеева, этот свободный необузданный дух передового заговорщика вспыхнул прежнею неукротимостью и вылился в следующем ответе:

   - Подлый опричник тирана! Дай же палачу свои аксельбанты, чтобы нам не умирать в третий раз".

   Соскользнувшая петля, видно, задела и подняла капюшоны, возвращая навсегда исчезнувшее утро, людей, дым костров. Невозможно представить психическое состояние трех людей. Без сомнения, что-то говорили, кричали, может быть, бранились, и никакие рассуждения о том, что могли и чего не могли они сказать, не имеют значения; все могли - ничего не могли: молчать, выругаться по-русски, "в России порядочно повесить не умеют", "подлый опричник". Дурново вообще не отметил в дневнике каких-либо слов, произнесенных погибающими, он спешил в гости.

   Голенищев-Кутузов не передал ничего Николаю о последних восклицаниях - его дело исполнить казнь. Подробности, если надо, сообщит Чернышев.

   Беркопф решительно уверял собеседника, что "выдумкой являются слова, приписываемые Пестелю, когда порвались веревки с петлями: "Вот как плохо русское государство, что не умеет приготовить и порядочных веревок"". Однако Беркопфу было не до жиру - четвертая пауза может стоить ему карьеры и свободы.

   Слова о неумении "порядочно повесить" он мог считать личным оскорблением - это он, Беркопф, не умеет!..

   Больше никто не видел сам, но толпа, которую держит на расстоянии цепь часовых, тоже имеет голос. Конечно, они не слышат, что говорят сорвавшиеся, через час начнут расспрашивать и узнают правду вперемешку с таким вымыслом, что ни им, ни нам не разобраться...

   Обер-полицмейстер Княжнин: "Бестужев-Рюмин когда услышал приказ, чтобы его вторично повесили, то громко сказал: "Нигде в мире, только в России два раза в течение жизни карают смертью"".

   Точно о таком возгласе говорит и декабрист Нарышкин. Но при этом сообщает столь необыкновенную подробность (неизвестно от кого узнанную), что кажется, это и есть правда.

   "Бенкендорф, видя, что принимаются вешать этих несчастных, которых случай, казалось, должен был освободить, воскликнул: "Во всякой другой стране..." - и оборвал на полуслове".

   Бенкендорф сидел на лошади и смотрел на "жалких" с презрением и грустью. Поскольку он не командовал и не распоряжался, как Чернышев, Голенищев-Кутузов, то многим из ссылаемых в каторжные работы показался симпатичным, даже сочувствующим.

   Говорили, что, когда трое сорвались, Чернышев, подскакав, приказал подать другие веревки и вешать вторично и будто бы "Бенкендорф, чтоб не видеть этого зрелища, лежал ничком на шее своей лошади..."

   Зрелище - не из легких. "Во всякой другой стране..." Подразумевается либо "по всякой другой стране лучше умеют вешать", либо "во всякой другой... помиловали бы сорвавшихся".

   Насчет помилования еще скажем. Но сейчас на секунду вообразим: трое сорвавшихся, оцепенение, доносится чей-то крик: "Во всякой другой стране!.." Могут вдруг совпасть слова казнимого и казнящего! Мысловский, Волков в трансе, но слова запомнились. Кто сказал? Генерал? Преступник? А может быть, кто-то подальше, в толпе, с горькой иронией произносит: "Во всем неудача, не умеют составить заговор, судить, вешать".

   Слова сказаны, но толпе, находящейся в шоке, невозможно понять: кем сказаны?

   "Во всякой другой стране..." Что сделают? Помилуют?

  

   В высшем свете осторожно намекают, что царь уехал из столицы, опасаясь возможного бунта в войсках. Среди зрителей же и после в городе - слух, будто переодетый государь находится у эшафота: ждут чуда. Ведь даже Павел I велел предать суду генерала Репнина за слишком быстрое исполнение приговора на Дону "вместо заменяющего оную наказания, положенного нашею конфирмацией".

   Некоторые декабристы до конца дней верили, будто бы протоиерей Мысловский хотел воспротивиться второй казни. Это легенды... Мысловский был в те минуты едва жив, но не видать бы ему спокойной жизни и ордена (вскоре пожалованного за труды), если бы осмелился воспротивиться...

   80 лет спустя, 12 февраля 1906 года, карательный отряд Ренненкампфа вешает сибирских революционеров и сочувствующих. Машинист Малютинский сорвался. Толпа, кап один человек, воскликнула: "Нельзя вешать! Нельзя... Сам бог за него!" В ответ - залп в толпу. Малютинского подняли и повесили.

   "Сам бог за него",- в древнейшие времена наверняка бывали случаи, когда падение с виселицы вело к помилованию... Неписаный обычай сохранялся в памяти, но палачи делали свое дело. Разве что в 1672 году в Италии, где повешенный фальшивомонетчик ожил уже на анатомическом столе... Тут уж власти сжалились, его оставили служителем при больнице, но через несколько лет все-таки казнили за другое преступление.

   "Сам бог за него",- не исключено, если б Николай был рядом, пришлось бы миловать, эффектный жест поразил бы толпу. Но царь чувствовал, что, чем ближе он будет к месту казни, тем более отвечает за все.

   Народ безмолвствует. Даже Бенкендорфу, если он и начал: "В любой другой стране..." - даже Бенкендорфу следует прервать фразу. Рядом Чернышев.

   Несколько мемуаристов сходятся на том, что Чернышев в эту минуту становится главным действующим лицом: "Генерал Чернышев... не потерял голову; он велел тотчас же поднять трех упавших и вновь их повесить".

   Запасных веревок не было, их спешили достать в ближних лавках, но было раннее утро, все было заперто, "почему исполнение казни еще промедлилось". Как видно, пришлось усовершенствовать те же старые петли.

   Через несколько часов строителя виселицы гарнизонного инженера Матушкина разжалуют в солдаты и только через одиннадцать лет снова вернут офицерские погоны.

   Но может, было бы куда хуже, если б "умели порядочно вешать"; не очень умеют, ибо не привыкли... От этого казнь, правда, оказалась вдвое страшнее, мученичество вдвое, вдесятеро большим. И Сергей Муравьев-Апостол, если б мог еще говорить и думать, верно, нашел бы, что тем усиливается контраст - чистота намерений и жестокость страданий,- а это непременно отзовется в потомстве.

   Кто ж не узнает через час, день, неделю, что трое сорвались? И мало кто, даже из самых черствых и верноподданных, не испытывает при этой вести некоторого смущения, сожаления. Это было вроде последнего восстания уходящих южан и северян - "вот, будете нас помнить больше, чем хотите!". И если б Николаю пришлось выбирать - двойное повешение пятерых или помилование, пожалуй, выбрал бы помилование: казнь - это устрашение, но при двойной казни устрашение сильно уступает иным чувствам.

   Пятеро не знают и не узнают, что в эти утренние минуты 13 июля они уже спасают других людей. Вот всего два приказа:

   Один - до казни: "Секретно. От начальника Главного штаба - главнокомандующему 1-й армии. Всех фельдфебелей, унтер-офицеров, нижних чинов Черниговского пехотного полка, взятых с оружием в руках, предать суду; в случае приговора многих из них к смертной казни, утвердить таковой приговор не более как над тремя самыми главными, коих расстрелять одного в Киеве, другого в Василькове, а третьего в Житомире".

   Инструкция ясна: к пяти казненным дворянам присоединить трех солдат. Второй приказ. Начальник Главного штаба - главнокомандующему 1-й армии: "Государь император высочайше повелеть мне соизволил уведомить ваше сиятельство, что буде над рядовыми Черниговского пехотного полка, приговоренными по суду быть расстрелянными, исполнение еще не сделано, то его величеству угодно, чтобы вместо расстреляния прогнать их шпицрутеном по двенадцать раз каждого сквозь тысячу человек".

   Дата второго послания - 16 июля, через три дня после петербургских виселиц. Можно подумать, что разницы никакой, ибо 12 тысяч шпицрутенов - та же смерть, более мучительная. Но, видно, были еще и устные инструкции, о чем скажем после.

   И еще раз пятеро спасли других от смерти: через 23 года петрашевцев помиловали за минуту до расстрела. Тут все примечательно: выстрел вместо петли, царский гонец, заменяющий пулю каторгой...

  

   "Прошло около четверти часа, пока их снова поставили на скамейки". Скоро шесть.

   "Минуточку, одну еще минуточку повремените, господин палач, всего одну",- просила одна из казнимых во Франции.

   Здесь не кричат. Но четверть часа. "Целые тысячелетние минуты..."

  

   13 июля. Междусмертие. Четверть часа. Запах паленого. Еще светлее. В 14-м, бывшем рылеевском, каземате Розен из оловянной кружки допивает не допитую поэтом воду.

   Царь не ложится, дожидаясь последнего известия, которое может быть только одним из двух: все в порядке или бунт, беспорядок.

   "Операция была повторена, и на этот раз совершенно удачно" (Василий Иванович Беркопф). Все видят, но полубезумие не прошло, и кажется, будто они лихорадочно перебивают друг друга:

   "Помост немедленно поправили и взвели на него упавших. Рылеев несмотря на падение шел твердо, Сергей Муравьев-Апостол, так же как Рылеев, бодро всходил на помост. Бестужев-Рюмин, вероятно потерпевший более сильные ушибы, не мог держаться на ногах, и его взнесли..."

   "Его взвели под руки".

   "Опять затянули им на шеи веревки... Прошло несколько секунд, и барабанный бой известил, что человеческое правосудие исполнилось. Это было на исходе пятого часа".

   "Было шесть часов, и повешенных сняли". Самовидец утверждает, что они еще подавали признаки жизни и палачи приканчивали.

   "Стража окружила виселицу, но по прошествии получаса стала всех пускать, и толпа любопытных нахлынула. Казненные висели уже неподвижно. Между ними труп Каховского отличался необыкновенною длиною. Прошло еще полчаса - мертвецов сняли и отнесли в крепость".

   Голенищев-Кутузов - царю:

   "Экзекуция кончилась с должною тишиною и порядком как со стороны бывших в строю войск, так со стороны зрителей, которых было немного... Рылеев, Каховский и Муравьев сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть. О чем вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу".

   Бабеф (вскоре после рождения Сергея Муравьева): "Я погружаюсь в сон честного человека".

   Пушкин: "Что смерть ему - желанный сон..."

  

   Свершилась казнь. Народ беспечный

   Идет, рассыпавшись, домой

   И про свои заботы вечны

   Уже толкует меж собой...

  

   Потом случилось всего несколько событий, прямо относящихся к Сергею Ивановичу Муравьеву-Апостолу, прожившему 29 лет 8 месяцев и 15 дней.

   "В следующую ночь,- рассказал Беркопф,- извозчик (из мясников) явился с лошадью в крепость и оттуда повез трупы по направлению к Васильевскому острову; но, когда он довез их до Тучкова моста, из будки вышли вооруженные солдаты и, овладев возжами, посадили извозчика в будку; через несколько часов пустая телега возвратилась к тому же месту; извозчик был заплачен и поехал домой".

   Место похорон - в тайне: народу сказали, будто тела брошены в воду Крепостного канала, и люди целый день приходили, уходили, смотрели, "ничего не видавши и кивая головами"; более осведомленные узнали, что ящик с телами пятерых увезли на какой-то остров Финского залива, причем яму рыли солдаты инженерной команды Петербургской крепости вместе с палачами. "Одни говорят, что тела похоронены за Смоленским кладбищем на острове, другие - около завода Берда, тоже на острове... Положительно об этом последнем обстоятельстве не знаю",- признавался тот же Беркопф.

   Михаил Александрович Бестужев в 1861 году уточнял для Ивана Горбачевского: "Их схоронили на Голодае за Смоленским кладбищем и, вероятно, недалеко от Галерной гавани, где была гауптвахта, потому что с этой гауптвахты наряжались часовые, чтобы не допускать народ на могилу висельников. Это обстоятельство и было поводом, что народ повалил туда толпами. Хорошие секреты!!!"

   Генерал Княжнин, заканчивая свой хвастливый и неточный рассказ, объявил сотрапезникам:

   "Когда на землю спустилась ночь, я приказал вывезти мертвые тела из крепости на далекие скалистые берега Финского залива, выкопать одну большую яму в прибрежных лесных кустах и похоронить всех вместе, сравнявши землю, чтобы не было и признака, где они похоронены. И только мне одному известно место этой могилы, так как когда я стоял на скале над самым берегом моря, то с этого места видел два пункта шарообразных скал, от коих проведенная прямая линия показывает место этой могилы".

   Сидевшие за столом спросили генерала, зачем это кому-либо может понадобиться? Он сказал: "Кто может угадать будущее? То, что мы теперь считаем хорошим и справедливым, грядущим поколениям может казаться ошибкой".

   Через день после казни, 15 июля 1820 года, Екатерина Бибикова зашла помолиться за брата в Казанский собор "и удивилась, увидев Мысловского в черном облачении и услышав имена Сергея, Павла, Михаила, Кондратия" (записавший это Якушкин верно забыл имя Петра Каховского).

   Затем весть пошла по миру, и кто-то вздохнул или зарыдал в Москве, Хомутце, Кибинцах, Василькове, Белой Церкви...

   А Черниговский полк на 48 подводах, под конвоем (2 офицера, 5 вооруженных унтеров на каждую роту и на каждые 10 человек по вооруженному рядовому) движется навстречу солнцу, лихорадке и пулям Кавказа. И 376 человек лишены старых медалей, нарукавных нашивок, но благодарны судьбе, что не попали в число ста двадцати, которым причитается от 200 до 12 тысяч палок.

   Новый Черниговский полк под командой единственной жертвы южных революционеров - излечившегося от четырнадцати ран полковника Гебеля (его ждет уже чин генерала и должность киевского коменданта) смотрит, как срывают погоны и обводят вокруг виселицы Соловьева, Сухинова, Мозалевского, а к виселице прибита доска с именами - Щепилло, Кузьмин, Ипполит Муравьев-Апостол. "Когда Сухинов услышал слова "сослать в вечнокаторжную работу в Сибирь", то громко сказал:

   - И в Сибири есть солнце...

   Но князь Горчаков не дал ему докончить, закричав с бешенством, чтобы он молчал, и грозя, что будет за это непременно во второй раз отдан под суд. Говорит даже, что начальник штаба хотел привести в исполнение сию угрозу, но генерал Рот не согласился".

   Генерала Рота мы знаем. Тут дело не в сострадании, а в инструкции скорее, скорее кончать!

   Трое приговоренных к расстрелу внезапно слышат: "Фельдфебель Михей Шутов, унтер-офицер Прокопий Никитин, рядовой Олимпий Борисов... по снятии с Шутова имеемой им в память 812-го года медали, прогнать шпицрутенами чрез тысячу человек каждого по двенадцати раз с наблюдением установленного порядка насчет тех, кои в один раз наказания не выдержат, и потом, по выключке из воинского звания, сослать их вечно в каторжную работу".

   Ничто не укрылось от летописца Горбачевского:

   "Человеколюбие генерал-майора Вреде заслуживает особенной похвалы. Он просил солдат щадить своих товарищей, говоря, что их поступок есть следствие заблуждения, а не злого умысла. Его просьбы не остались тщетными: все нижние чины были наказываемы весьма легко. Но в числе сих несчастных находились разжалованные прежде из офицеров Грохольский и Ракуза и были приговорены к наказанию шпицрутеном через шесть тысяч человек. Незадолго до экзекуции между солдатами пронесся слух, что Грохольский и Ракуза лишены офицерского звания за восстание Черниговского полка и, не взирая на сие, приговорены судом к телесному наказанию. Мщение и негодование возродилось в сердцах солдат; они радовались случаю отомстить своими руками за притеснения и несправедливости, испытанные более или менее каждым из них от дворян. Не разбирая, на кого падет их мщение, они ожидали минуты с нетерпением; ни просьбы генерала Вроде, ни его угрозы, ни просьбы офицеров - ничто не могло остановить ярости бешеных солдат; удары сыпались градом; они не били сих несчастных, но рвали кусками мясо с каким-то наслаждением; Грохольского и Ракузу вынесли из линии почти мертвыми"... Тут к месту экзекуции прибегает невеста Грохольского, "в беспамятстве бросилась она на солдат, хотевши исторгнуть из их рук несчастного страдальца; ее остановили от сего бесполезного предприятия и отнесли домой. Сильная нервическая горячка была следствием сего последнего свидания... Искусство врачей было бесполезно,- и в тот же самый вечер смерть прекратила ее страдания". Так окончилась жизнь вдовы коллежского регистратора Ксении Громыковой, той женщины, которой в один из первых дней этого, последнего, года были присланы от Грохольского серебряные вещи и добрые вести.

   Жителям Василькова, города и уезда, просившим "за убытки от революции" 22 548 рублей 33 копейки, выдается 10 тысяч...

   "Могущественная мода, которой покоряется весь мир, прославила особой памяткой смерть Муравьева. В продаже в лавках появилось множество шелковых материй, шерстяных жилетов и лент двухцветных - черных с красными различными узорами. Наши местные торговцы, пользуясь благоприятными условиями и настроениями времени, наделяли нашу молодежь этими двухцветными изделиями, разъясняя ей по секрету их символическое значение. Они продавали их по очень высокой цене, тем более, что все запрещенное имеет и наибольший спрос".

   Помещик Иосиф Руликовский, записавший эти строки, имеет в виду черно-красные цвета Черниговского полка...

  

   Что же тайный советник, сенатор Иван Матвеевич Муравьев-Апостол? Потерял уже двоих, а в сущности, и третьего, ибо никогда больше не увидит его. Виновен? В чем?

   Иван Матвеевич исчезает, его нет в обществе, литературе, театре, Петербурге, Москве.

   Шницлер, тот самый, кто наблюдал на рассвете 13 июля казнь пятерых, спустя 20 лет закончит во Франции большой труд о России. Упомянув семью Муравьевых и Ивана Матвеевича, он добавит только: "Il vit encore, helas!" ("Увы! Он еще жив!")

   Только несколько документов напоминают о его существовании.

   Один - это прошение 1847 года.

   В ту пору царь Николай 1 пожелал уволить в отставку тех сенаторов, "которые службы не несут, в Сенат не ездят и потому бесполезны". Был составлен список из двенадцати "бесполезных". Один из них, Муравьев-Апостол, просил о высочайшем соизволении на продолжение службы, но получил отказ. Отказ завершается справкой: "Тайный советник Муравьев-Апостол в службе с 1773 года, родового имения 150 душ, пенсия - 1827 рублей".

   Второе сочинение - элегия на любимом греческом языке: Иван Матвеевич и в горе сохраняет изысканность (может, ему так спокойнее?).

   Через 30 с лишним лет декабрист-поэт Федор Глинка переложит греческие строки в русские стихи; еще более четверти века они пролежат у Матвея Ивановича, пережившего Сибирь, освобождение крестьян, 70-е, 80-е годы, и в год его смерти, 1886-й, достигнут печати.

  

   Три юные лавры когда я садил,

   Три радуги светлых надежд мне сияли:

   Я в будущем счастлив судьбою их был...

   Уж лавры мои разрослись, расцветали.

   Была в них и свежесть, была и краса,

   Верхи их, сплетаясь, неслись в небеса.

   Никто не чинил им ни в чем укоризны.

   Могучи корнями и силой полны.

   Им только и быть бы утехой отчизны,

   Любовью и славой родимой страны!

   Но горе мне!.. Грянул сам Зевс стрелометный,

   И огонь палящий на сад мой послал,

   И тройственный лавр мой, дар Фебу заветный,

   Низвергнул, разрушил, спалил и попрал...

   И те, кем могла бы родная обитель

   Гордиться... повержены, мертвы, во прах;

   А грустный тех лавров младых насадитель

   Рыдает, полмертвый, у них на корнях!..

  

   Иван Матвеевич прожил десятилетия за границей, но умер в Петербурге, 82-летним, в 1851 году. Могила его на Охтенском кладбище затерялась. Так же, как библиотека, как мемуары, которые (точно известно) - старик писал...

  

  

   Едем на метро до станции Василеостровская. Затем на трамвае до конца: остров Декабристов, бывший Голодай. Новые дома - улица Каховского, затем небольшой парк, в котором маленький памятник.

  

  

   Заложен в память 100-летия казни декабристов П. И. Пестеля, К. Ф. Рылеева, С. Муравьева-Апостола, М. Бестужева-Рюмина, П. Г. Каховского.

  

   13-25/VII 1926

  

   Еще недавно был залив, теперь подсыпали земли - и как в блоковской Равенне: "Далеко отступило море..."

   Острова уже нет и никогда не будет. Пока что отвоеванное у воды пространство - гладки и пустырь, придающий всему месту какую-то особенную печаль.

   Надпись на памятнике сдержанная - фамилии не по алфавиту, а в том порядке, как они проходили на суде и в приговоре...

   За девять лет до того, как был поставлен памятник, здесь, в глухом краю Петрограда, куда более дальнем, чем ныне, прокладывали водопроводные трубы. Рабочие расчищали узкую полузалитую траншею, обнаруженную на глубине около двух метров. Вдруг под лопатами оказались полуразрушенные гробы. На другой день явились специалисты во главе с профессором Святловским и установили, что здесь братская могила, хотя на этом месте никакого кладбища никогда не было. Пять тесно поставленных - не по обычаю - гробов, из которых один сохранился лучше, в нем нашли форменную пуговицу начала XIX века да еще заметили, что ноги умершего странно связаны ремнем. Могилу сфотографировали, останки сложили в уцелевший гроб и засыпали...

   Время было раскаленное - июнь 1917-го, между второй и третьей революцией. По журналам и газетам мелькнула сенсация - "пять таинственных гробов". Репортеры торопились - Бестужева-Рюмина смешали с другими Бестужевыми, сохранность одного гроба объяснили усилиями никогда не существовавшей жены Пестеля и т. д.

   Затем прошлое отступило перед потоком современности. Загадка той могилы не получила ясного решения, но по многим признакам выходило - декабристы.

   Бывший остров Голодай, близ улицы Каховского, в небольшом парке.

  

  

   Таковы события, непосредственно касавшиеся Сергея Ивановича Муравьева-Апостола. Что же касается других явлений, исторических, так или иначе связанных с тем, что он хотел, за что сражался и умер, то их число, вероятно, бесконечно, потому что история продолжается, и те 10880 дней, что прожил герой этой книги, вступали и вступают в бесконечные сцепления с тысячами и миллионами других дней, других жизней.

   И так просто, легко доказать, что Апостол не зря жил, умер недаром, дело не пропало, всходы не вымерзли. Так просто, ибо это верно. Но все же

   Почто, мой друг, почто слеза катится?