Масальский Константин Петрович - Регентство Бирона

тоят, связанные.

   - Кто? Два короля и две дамы? - заметил Бирон, улыбнувшись.- Дурак ты, Гейер!

   - Я отвечаю на вопрос об арестантах вашему высочеству,- сказал секретарь с подобострастною ужимкой.

   - Не мешай! Завтра утром об этом деле поговорим. Посади их, куда должно, допроси по порядку и потом доложи... Ну вот и ремиз! Ты, мой почтенный братец, понятия не имеешь об игре.

   - С ними еще взят придворный рыбный поставщик Мурашев и денщик их, потому что...

   - Убирайся к черту! Кончишь ли ты сегодня? Сказано тебе, всех допроси и доложи. Ступай!.. Гран-мизер-уверт!

   Секретарь, низко поклонясь, вышел из дворца и велел вести арестантов за собою. Глаза у них были завязаны.

   - Можно ли нам говорить между собою, господин секретарь? - спросил Ханыков.

   - Позволяется,- отвечал важно Гейер, довольный покорностию капитана. Он подумал притом, что из разговоров своих арестантов узнает несколько их характеры и что это ему поможет успешнее произвести допросы.

   - Валериан! Валериан! Ты здесь? - продолжал Ханыков.

   - Здесь.

   - Боже мой, какой у тебя печальный голос! Полно унывать! Все пройдет.

   - Конечно! И жизнь нам на то дана, чтобы она прошла.

   - В самом деле, Валериан Ильич, не горюйте прежде времени! - сказал шепотом Мурашев.- У меня есть книжка, именуемая "Советы премудрости"; в ней, я помню, написано: "Не обременяй себя тружением и грущением. Когда случается тебе какое-либо печальное приключение, то держи ты совет с твоим рассуждением и с ним решение чини, не торопясь и не грустяся". Ба! мы, кажется, идем теперь куда-то вниз, будто с горки. А вот теперь поднимаемся на какой-то мостик. Как доски-то гнутся под нами! Чтобы не провалиться, грехом! Вот слезли с мостика. Где мы теперь - бог весть! Кажется, около нас вода шумит. Точно! Мы в лодке плывем. Уж не пошлют ли нас на дно рыбу ловить?

   - Перестань! - закричал Гейер.- Говори да не заговаривайся!

   - Извините меня, глупого, господин секретарь! С горя мало ли что сболтнется. И в некоторой мудрейшей книге сказано: "Сей для тебя лучший совет, чтоб иметь твой рот за замком. Но как непрестанно надлежит его отпирать и говорить, когда причина и нужда того требуют, то кажется, что сие замыкание не может быть великою пользою". А впрочем, как прикажете.

   - Теперь я ничего не приказываю,- сказал Гейер.- Только знай, любезный, что какой бы ни висел на твоем рте замок, у меня есть ключ, который все замки отпирает.

   Через несколько времени арестантов высадили на берег и повели далее. Потом они приметили, что идут по каменному полу коридора. Шум шагов их глухо отдавался под сводом. Вскоре заскрипела тяжелая дверь, захлопнулась за ними, и щелкнул ключ два раза.

   - Развяжите им глаза и руки,- продолжал Гейер.

   - Боже мой! Где мы? - воскликнул Валериан. Ханыков мрачно посмотрел вокруг себя, нахмурил брови и взял своего друга за руку. Мурашев и денщик, охая, начали креститься.

   Висевший под сводом фонарь освещал довольно обширную комнату с каменным полом. В ней не было видно ни одного окна, ни малейшего отверстия, кроме железной двери. Небеленые кирпичные стены и крутой свод над ними при слабом освещении фонаря казались выкрашенными кровью. Под фонарем стоял дубовый стол, на котором около глиняной чернильницы лежали в беспорядке бумаги. Вдоль стен расставлены были разные орудия и машины странного вида. Против стола, на стене, висели большие часы.

   Гейер, севши к столу, придвинул к себе связку бумаг, потер руки, как человек, принимающийся за любимое занятие, важно посмотрел на арестантов и сказал:

   - По приказанию его высочества регента должен я вас допросить. Надеюсь, что вы будете отвечать удовлетворительно и не скроете ни малейшего обстоятельства, нужного для ясности дела. Объявляю вам, что эта крепкая железная дверь не отворится, пока не признаетесь во всем том, в чем вы обвинены самыми верными доказательствами пред его высочеством, регентом целой России и моим всемилостивым патроном и благодетелем. Какая бы черная была с вашей стороны неблагодарность за все его благодеяния, за все тяжкие труды, которые он подъемлет ко благу общему и вашему, если б вы, вместо искренности, вместо уверенности в его великодушии, вздумали оказывать притворство, лицемерие и скрытность! Везде, везде видны следы его мудрости, его неусыпных попечений! В прежние времена, когда наша Россия... что я говорю!.. когда наше дражайшее отечество погружено было во тьму грубейшего невежества, кто из исполнителей тогдашних законов стал бы на моем месте терять слова и стараться довести вас до признания убеждениями? Вас бы велели тотчас же пытать, не сказав вам ни слова; но ныне уже не те времена. Его высочество регент и мой всемилостивейший патрон, в Германии почерпнувший свое глубокое просвещение, пересадил, по мере возможности, плоды образованности и на здешнюю ледяную и часто неблагодарную почву. Между многими благодетельными учреждениями он отменил унизительную для человечества русскую пытку, которая употреблялась только для воров и грабителей, и ввел порядок пытки европейский, наблюдаемый во всех просвещенных государствах. Будьте уверены, что не отступлю и теперь от этого порядка ни на волос. Франц Гейер всегда умел строго и точно исполнять свои обязанности. Но пора уже приступить к делу. Господин капитан Ханыков обвиняется в том, что он неоднократно был в доме ее высочества цесаревны Елисаветы Петровны и нередко имел с нею продолжительные разговоры; что отзывался в дерзких выражениях о его высочестве регенте; что он осмелился сомневаться в силе и действительности акта о регентстве и упоминать о давно забытом и лишившемся всякой силы и действия завещании покойной императрицы Екатерины I, по 8-й статье которого цесаревна Елисавета Петровна непосредственно по кончине императора Петра II будто бы имела, равно как и ныне будто бы имеет, неоспоримое право на всероссийский престол. Что скажете вы на это, господин капитан? Заметьте, что все мною прочитанное не подлежит уже ни малейшему сомнению, что ваше преступление доказано и что вас допрашивают только для того, чтобы вы искренним и подробным признанием показали раскаяние, открыли всех сообщников ваших, объявили все ваши тайные планы и намерения и тем преклонили его высочество к великодушию. Это единственный способ спасения. Отвечайте, господин капитан!

   - Я точно был несколько раз у ее высочества, но никаких худых намерений против правителя никогда не имел и не имею.

   - Итак, вы намерены упорствовать и не признаваться? Жалею, очень жалею вас... но делать нечего. Господин поручик! Вы обвиняетесь, как друг и сообщник капитана, знавший все его действия и решившийся ему способствовать во всех его зловредных планах. Чем оправдаетесь вы? Сверх того вы должны подробно объяснить: когда и как отец ваш старался вас увлечь в феодосеевскую ересь?

   - В этих обвинениях только то справедливо, что я друг капитана. Я горжусь этим! На остальное отвечать не хочу: все это самая низкая клевета!

   - Ого, как вы горячитесь! Это весьма неблагоразумно, любезный поручик. Ну, а вы что скажете? - продолжал Гейер, обратись к Мурашеву и денщику.- Так как ты хотел способствовать побегу капитана и поручика, то, вероятно, принадлежишь к числу их сообщников; и ты, денщик, должен мне также все сказать, что знаешь. Отвечайте!

   - С позволения вашего,- сказал Мурашев дрожащим голосом,- осмелюсь доложить, что я нисколько не помогал капитану и поручику в их побеге. Это они сами объявили уже вам. Притом я, кроме доброго, ничего об них не слыхал и сказать не могу.

   - Я также ничего знать не знаю и ведать не ведаю, ваше высокоблагородие! - продолжал скороговоркою денщик, вытянувшись.- Мое дело исполнять, что приказывают.

   - Итак, вы все, как вижу, не признаетесь и принуждаете меня приступить к действию, которое называется в Германии Verbalterrition. Я, может быть, неблагоразумно поступаю, открывая вам, любезные мои капитан и поручик, порядок и технические названия моих действий; но это по крайней мере удостоверит вас, что его высочество регент и мой всемилостивый патрон умеет избирать исполнителей просвещенных, аккуратных, не отступающих ни на шаг от своих обязанностей.

   Гейер встал, велел подойти к стене арестантам и, указывая по порядку на расставленные машины и орудия, продолжал:

   - Для достижения истинного и полного признания обвиняемых собраны здесь разные средства, которые я должен объяснить вам по моей обязанности.

   Подробно описав все орудия пытки {При слове "пытка" нельзя не вспомнить с чувством народной гордости, что наше отечество опередило на пути человеколюбия просвещеннейшие государства Европы и что Екатериной Великою уничтожена была пытка тогда еще, когда в Европе считали ее необходимою принадлежностию судопроизводства.}, Гейер в заключение объявил арестантам, что для избежания истязаний остается им один способ - полное признание в преступлениях. Все отвечали то же, что и прежде.

   - Вы меня принуждаете приступить к действию, называемому Realterrition. Господин капитан! Не угодно ли вам вложить левую руку в эту стальную машину. Эй, вы! - продолжал Гейер, обратись к своим подчиненным.- Покажите капитану, как это сделать должно. Хорошо! Заверните теперь винт. Довольно! Господин капитан, при втором повороте винта вы почувствуете боль нестерпимую. Признавайтесь!

   - Нет, я не могу в том признаться, в чем не виноват.

   - И Realterrition, то есть действие инструментов без причинения боли, как вижу, на вас не действует. К сожалению, теперь должен я приступить к действительной пытке. Поверните винт!

   Ханыков стиснул зубы и побледнел.

   - Третий поворот винта увеличит боль вдесятеро. Признаетесь ли?

   - Я невинен; говорю вам, что невинен!

   - Не упорствуйте, капитан. Даю вам сроку пятнадцать минут. Если не признаетесь, то велю повернуть еще раз винт,- и тогда не ручаюсь за целость костей в вашей руке. Взгляните на часы: теперь без двадцати минут полночь. Так и быть! Даю вам двадцать минут сроку.

   - Замучьте меня до смерти, но я все буду говорить одно и то же! - сказал твердо Ханыков.

   Посреди последовавшего молчания раздавался только однообразный звук маятника. Каждый удар его болезненно отзывался в сердцах арестантов. Ханыков посмотрел на часы. Оставалась одна минута до истечения данного ему срока. Ослабев от страдания, он почти уже решился признанием избавиться от пытки и безвинно умереть на плахе.

   В это время раздался стук в двери.

   - Кто там? - спросил сердито Гейер.

   - Отопри! - раздался повелительный голос.

   Гейер торопливо схватил со стола ключ, подбежал к двери и отворил ее. Вошли два человека с факелами и за ними герцог Бирон. По данному им знаку дверь опять заперли. Лицо его было мрачно, брови нахмурены.

   - Покажи мне признание преступников,- сказал он Гейеру.

   - Ваше высочество! Я еще не успел...

   - Не успел? - закричал герцог, топнув.- А что я тебе приказывал сегодня утром? Я не велел терять ни минуты. Научу я тебя не медлить исполнением повелений регента!

   - Ваше высочество сегодня вечером изволили повелеть, чтобы завтра...

   - Ты еще осмеливаешься мне возражать! Молчи, бездельник. Завтра!.. Я велю обуть тебя и всех твоих ленивцев в испанские сапоги и оставить в них до завтра. Я надеялся, что ты, не ожидая моих приказаний, постараешься сегодня же все узнать и меня успокоить; но тебе, я вижу, все равно, спокойно ли сплю я ночь или нет. Что ты делал до сих пор? Говори! Ты у меня был в девять часов вечера, а теперь полночь.

   Оробевший Гейер, зная из многих примеров, что милость герцога от самых маловажных причин, а часто и без причины переменялась в ненависть, решился прибегнуть ко лжи, чтобы успокоить герцога, и отвечал, заикаясь:

   - Я всех арестантов пытал по порядку мекленбургским инструментом. Никто ни в чем не признался.

   - А испанские сапоги? Все мне надобно тебе указывать!

   - Я решился прежде испытать действие этой стальной машины.

   - В который раз винт повернут?

   - Во втор... в третий, ваше высочество.

   Бирон осмотрел внимательно машину и нахмурился.

   - В забранных бумагах преступников не нашлось ли чего-нибудь?

   - Ни одной строчки подозрительной.

   Герцог сел к столу и начал перебирать бумаги. Наконец, подняв глаза и взглянув на Ханыкова, он спросил:

   - Это кто?

   - Капитан Ханыков, главный из обвиняемых,- отвечал Гейер.

   - Итак, ты не хочешь ни в чем признаваться? - сказал герцог, устремив на него грозный взор.

   - Я невинен, ваше высочество!

   - И ты мне это смеешь говорить! - закричал Бирон, застучав кулаками по столу и вскочив со стула.- Отверните винт! Возьми его, Гейер, и вели замуровать - пусть он, закладенный в стене, умрет с голоду!

   Все содрогнулись. Ханыков, призвав на помощь все свое хладнокровие, твердо сказал герцогу:

   - Я готов на казнь, какую угодно! Повторяю, что я невинен. Если вашему высочеству угодно казнить меня по неизвестным мне причинам - казните!

   - Зачем был ты в доме ее высочества?

   - Она тайно благодетельствовала покойному отцу моему. Благодарность в сердце сына не есть еще преступление.

   - Чем докажешь ты, что одна благодарность заставляла тебя посещать дом ее высочества и что под этим предлогом не скрывал ты злых намерений против меня?

   - В бумагах моих, вероятно, можете отыскать письмо отца моего, которое я получил незадолго до его смерти во время похода: оно удостоверит ваше высочество, что я говорю правду.

   Герцог, пересмотрев бумаги, нашел письмо, о котором говорил Ханыков. В нем отец его писал о своей усилившейся болезни и завещал сыну за благодеяния, оказанные ему цесаревною Елисаветою, питать к ней во всю жизнь благодарность.

   Прочитав внимательно письмо, Бирон задумался.

   - Это письмо ничего не доказывает... В чем обвиняются все прочие преступники? - спросил он Гейера.

   - Они обвиняются только как сообщники капитана.

   - Хотя доказательства преступлений ваших слишком ясны,- продолжал Бирон,- но я хочу всем вам показать, как я охотно прощаю виновных тогда, когда это не угрожает общей безопасности. Гейер! Освободить их теперь же! Однако ж предваряю вас, что если после этого вы в чем-нибудь окажетесь виновны, хоть в одном дерзком или нескромном слове, то не ждите уже пощады.

   Ханыкову и всем прочим завязали глаза, взяли их под руки и вывели в коридор. Вскоре почувствовали они себя на свежем воздухе. Потом посадили их в лодку, долго везли и, высадив на берег, повели далее.

   Наконец толпа остановилась. Прислужники Гейера развязали всем глаза и начали кланяться капитану, поручику и Мурашеву.

   - Имеем честь поздравить! - сказал один из них.

   - С чем? - спросил Ханыков.

   - С милостию герцога. А на водочку-то нам, ваше благородие! - продолжал прислужник, почесывая за ухом.- Ведь немало мы из-за вас хлопотали сегодня!

   Мурашев, пожав плечами, дал ему рублевик, и прислужники, пожелав всем спокойной ночи, удалились.

   - Где мы теперь? - сказал Ханыков, осматриваясь.

   Сквозь тонкий ночной туман, расстилавшийся в нижних слоях воздуха, с трудом можно было различить вдали освещенные месяцем здания.

   - Мы, кажется, посередине Царицына луга,- сказал Мурашев.- Вон, справа, чернеется Летний сад, а слева видна Красная улица. Уф, батюшки! Не в аду ли мы были?.. Куда же пойдем теперь? Милости просим ко мне: дом мой недалеко отсюда.

  

  

   Все пошли к дому Мурашева. Приблизясь к воротам, начали стучать в калитку.

   - Кто там? - закричал прислужник Гейера, выглянув из окна.

   - Я хозяин этого дома. Пустите!

   - Убирайся! Нам приказано стеречь дом и никого не впускать сюда.

   - Вот тебе на! Хозяина в свой дом не пускают! Послушай, любезный, его высочество, сам герцог...

   Окно захлопнулось, и Мурашев замолчал. Как ни стучались в калитку, все понапрасну.

   - Что станешь делать? - воскликнул Мурашев.- Придется ночевать на улице, у ворот своего дома.

   - Пойдемте к моему батюшке! - сказал Аргамаков.- Вон дом его отсюда виден.

   - Это дело! - подхватил Мурашев.- Да пустит ли он нас? Ведь он такой пустынник!

   Вскоре все приблизились к воротам дома, постучались, но никакого ответа не было. Отец Аргамакова, строго соблюдавший правила феодосеевщины, наложил на себя две тысячи земных поклонов за то, что впал в суету, то есть сообщился в тот день с никонианами {Так называли они всех не отделившихся от православной церкви после исправления церковных книг патриархом Никоном.}. Умирая от жажды, он остановил на улице разносчика и выпил два стакана квасу из кружки, к которой прикасались губы, без сомнения, многих никониан. Раздавшийся у ворот стук застал его на тысяча двадцать пятом поклоне. Если б в это время сказали ему, что сын его упал в Фонтанку и тонет, то все бы досчитал он прежде положенное число поклонов, а потом бы уж побежал спасать сына {В 1751 году 1 октября были сочинены раскольниками феодосианского толка сорок шесть правил Феодосеевского собора. За нарушение их положены в наказание большею частию поклоны, которых в сложности определено 13 600. Раскол этот основан в 1706 году дьячком Крестецкого яма Феодосием Васильевым, который, по перекрещении в раскол, назвался Дионисием.}. Даже хладнокровный Ханыков начинал уже терять терпение, когда отворилась фортка и шарообразно обстриженная голова с седою бородой высунулась оттуда {По правилам феодосиан, наказывались сотнею поклонов те, которые не стригли волос по всей голове кругло, и даже отлучались от их сообщества.}.

   - Кто там?

   - Это я, батюшка!

   - Да ты не один?

   - Это два мои приятеля и мой денщик. Нельзя ли нам ночевать у вас? Мы были все в большой беде, но она счастливо миновалась.

   - В беде? Что мудреного! Кто нынче по ночам бродит, тот как раз в беду попадает. Нынче и днем-то ходи да оглядывайся.

   - Да нас только что из-под стражи выпустили. Мы так измучились, что не в силах идти далее и ляжем спать на улице, если нас не впустите.

   - Не впустите! Кто тебе говорит это? Грешно было бы вас не впустить: теперь вы почти то же, что бесприютные странники. Подождите, я сейчас открою ворота.

   Мудрено описать ужас и сожаление старика Аргамакова, когда сын, войдя со всеми прочими в дом, рассказал ему их приключение.

   На другой день, когда все проснулись и встали, старик Аргамаков пригласил всех к завтраку и посадил сына с гостями за большой стол, а сам сел за особенный, чтобы в пище и питье не сообщиться с никонианами.

   - Давно уж мы не видались с вами, Илья Прохорович! - сказал Мурашев.- А близко друг от друга живем!

   - Что делать, Федор Власьич! Не одного мы стада овцы.

   - С позволения вашего, это для меня очень прискорбно. В старину мы были очень с вами дружны, хлебали часто вместе стерляжью уху, лакомились осетриной, но с тех пор, как вы рассудили перекреститься в феодосеевскую веру, ни разу вместе ухи не хлебали.

   - В феодосеевскую? Что за феодосеевская! Скажи - в истинную, Федор Власьич.

   - С позволения вашего, я спорить с вами не стану. У меня есть книжица небольшая, именуемая "Советы премудрости", в ней сказано: "Неоднократно во всяком веке случается, что маленький философ хватается свидетельствовать веру или переделывать элементы и перевертывать свет низом вверх. Не доверивай сам себе и твоему рассуждению. Новизна есть такой путь, который приводит к древнейшему греху, то есть отступлению".

   - Федор Власьич! Пристало ли тебе в моем доме говорить мне укорительные слова?

   - Вы не поняли меня, Илья Прохорович! Я хотел только сказать, что большие философы, то есть настоящие мудрецы, никогда не берутся свидетельствовать веру, а хватаются за это маленькие и всегда с истинного пути сбиваются. Вашу, например, веру установил, как говорят, дьячок Крестецкого яма, Феодосий. С позволения вашего, мне кажется, что его и маленьким-то философом назвать нельзя: он был дьячок, да и только: а многих, однако ж, приманил на свою уду и поймал.

   - Федор Власьич! Не порицай при мне нашего учителя и не осуждай ближнего за его звание. Бог смотрит на сердце, а не на звание наше.

   - Не сердитесь, Илья Прохорович! Я, пожалуй, замолчу; но, с позволения вашего, никогда бы не поверил я дьячку.

   - Все вы, никониане, так упорствуете против истинного учения!

   - Да чем доказать можно, что оно истинно?

   - Чем!.. чем!.. Давай, например, мне самого злого зелья: я выпью - и мне ничего не сделается. Уверуешь ли ты тогда? Поклянитесь все вы, теперь меня слушающие, обратиться к вере истинной, если увидите совершившееся чудо. Поклянитесь! Я сейчас готов испить чашу с зелием для обращения и спасения вашего. Не отступлю от веры истинной до конца! Не испугаешь меня и ты, правитель нечестивый, еретик Бирон! Вели сжечь меня: я готов принять венец мученический; не устрашусь угроз твоих.

   - Разве Бирон угрожал вам, батюшка? - спросил молодой Аргамаков, которого привели в беспокойство последние слова отца.

   - Да, любезный сын. На меня кто-то донес ему; секретарь его приходил ко мне и объявил, что меня сожгут, как Возницына, а все мое имение возьмут в казну, если я не подпишу клятвенного отречения от веры моей. Он дал мне два дня на размышление.

   - Боже мой! - воскликнул сын, вскочив со стула.- Батюшка! Неужели вы захотите погубить себя?

   Он любил искренне старого отца своего, несмотря на все его странности. Никогда и мысленно не осуждал он его за усердие к расколу. Честность старика Аргамакова, его бескорыстие и готовность помогать ближнему невольно заставляли всякого уважать его, кто имел случай узнать его поближе. Сын всегда избегал прений с отцом своим о вере, убедясь из опытов, что они огорчали только старика; зато и старик, горячо любя сына за его почтительность, никогда не сердился на него за разность религиозных мнений и питал в душе тайную надежду, что пример его и кроткие убеждения побудят наконец сына принять учение, которое считал старик истинным.

   Гибель, грозившая отцу, принудила молодого Аргамакова высказать ему все, что он думал об учении феодосеевского раскола. С жаром просил он его не противиться воле Бирона и отказаться от своего заблуждения.

   - Вот до чего дожил я! - воскликнул старик, подняв глаза к небу.- Сын искушает меня и хочет ввергнуть душу мою в вечную погибель! Нет! Не будет этого. Замолчи, искуситель! Не совратить тебе меня с пути истинного; не лишишь ты меня венца мученического. Вижу, вижу тайные помыслы твои. До сих пор я не давал тебе благословения на женитьбу, и ты надеешься, что, совратив меня с пути спасения, упросишь благословить тебя на брак. Не губи отца твоего для угождения страстям своим. Не соглашаясь на женитьбу твою, я надеялся сохранить для тебя сокровище целомудрия и открыть двери райские. Я желал тебе добра, нескончаемого блаженства, а ты...

   Старик закрыл лицо руками и заплакал.

   - Бог свидетель,- воскликнул с жаром сын,- что я не о себе теперь думаю, батюшка; одна любовь к вам заставила меня говорить.

   - Чрез день меня не будет уже на свете: пострадаю за мою веру. Пусть прах мой обратится в пепел и развеется ветром; временный огонь спасает меня от вечного.

   Сказав это, старик подошел к сундуку и вынул оттуда кожаный кошелек, наполненный золотом.

   - Любезный сын! вот все, что накопил я честными трудами в течение целой жизни. Отдаю это тебе... Не забывай бедных... Если ты уже не можешь быть счастливым в этой жизни без брака, даю тебе мое благословение... Прости, господи, слабость мою!.. Потщись, любезный сын, другими добрыми делами вознаградить неоцененное сокровище целомудрия, которое ты потеряешь, и заслужить вечное блаженство. Будь счастлив и в этой жизни и в будущей и молись за грешного отца твоего.

   - Нет, любезный батюшка! вы не умрете: я спасу вас во что бы те ни стало.

   Ханыков, погруженный в мрачные размышления, ходил взад и вперед по комнате. Мурашев, растрогавшись, утирал рукавом слезы, которые навертывались на глазах его. Старик Аргамаков возбуждал к себе чувство, в котором уважение к его твердой решимости и сожаление о его заблуждении сливались странным образом.

   Мурашев тихонько вышел из комнаты и побрел к своему дому, придумывая средство к спасению отца молодого приятеля. Прислужник Гейера, выглянув из окна, снова разбранил и отогнал хозяина от ворот. Мурашев, в свою очередь, разбранив про себя прислужника и облегчив этим сердце, отправился отыскивать Гейера, чтобы просить его о приказании освободить дом его из-под караула. Целый день бродил он по всему городу, но Гейер, как клад, нигде не показывался. Мурашев поздно вечером принужден был опять возвратиться для ночлега к старику Аргамакову. Срок, данный последнему на размышление, должен был истечь на другой день утром. Валериан и друг его, Ханыков, истощили все просьбы и убеждения. Ужасаясь участи, ожидавшей старика, целую ночь они советовались и ничего не могли придумать.

   Утром явился Гейер с прислужником, с тем самым, с которым он, завернутый в плащ, за несколько дней до того разговаривал на Симеоновском мосту.

   - А! - сказал он.- Да здесь все знакомые! Нельзя ли, господа, выйти на минуту в другую комнату, я должен переговорить с хозяином дома.

   Все повиновались.

   - Ну, почтенный! - продолжал он, обратись к старику Аргамакову.- Я прислан к тебе от его высочества. Ты, надеюсь, уже решился отказаться от ереси. Подпиши эту бумагу: я представлю ее герцогу, и дело кончится тем, что ты заплатишь штраф да за тобой приставят надзор.

   - Я уже сказал, что ни за что на свете не сделаюсь отступником от истинной веры, и теперь то же повторяю. Пусть сожгут меня, не хочу откупиться от блаженной смерти мученика; не возьму греха на душу: купить за деньги право поклоняться господу поклонением истинным.

   - Ого, любезный! да ты, я вижу, упрям до чрезвычайности. Так знай же, что если не одумаешься и будешь противиться воле герцога, то я теперь же возьму тебя под стражу, и через несколько дней тебя сожгут.

   - Делайте со мною что хотите: на все готов за веру истинную.

   - Хорошо! Прекрасно!.. Стереги его и никуда не выпускай! - сказал Гейер своему прислужнику.- Я сейчас же должен съездить к его высочеству и обо всем доложить. Признаться, старик, мне за тебя страшно!.. До свидания!

   Гейер удалился, а Валериан и Ханыков с Мурашевым немедленно вошли опять в комнату. Узнав, чем кончились переговоры между стариком и Гейером, Валериан не мог удержать слез своих, Ханыков пожал плечами и вздохнул, а Мурашев начал ходить большими шагами по комнате, восклицая:

   - Ах,- господи боже мой! Что за напасть!

   Наконец он обратился вдруг к прислужнику Гейера, взял его за руку и вызвал в другую комнату.

   - Я тебе, почтенный, заплачу пяток червонцев, если не помешаешь мне сделать то, что я придумал. Согласен ли ты? Я авось уломаю старика: он подпишет отречение и штраф заплатит.

   - Пожалуй, я согласен. Только выпустить его отсюда никак нельзя! - отвечал прислужник.

   - Да и не нужно! Возьми же, любезный, вот тебе пять червонцев.

   Федор Власьич после того куда-то отправился и вскоре возвратился, неся в стклянке какую-то жидкость.

   - Ты обещал нам, Илья Прохорыч,- сказал он старику Аргамакову,- показать чудо для обращения нас к вере истинной и спрашивал: уверуем ли мы, если ты выпьешь яду и тебе ничего не сделается? Хотелось бы мне убедиться в истине веры твоей. Я бы тотчас же в твою веру перекрестился.

   - Поклянись в этом! - воскликнул старик, с восторгом схватив его за руку.

   - Изволь, клянусь! Только...

   - Что у тебя в стклянке?

   - Яд, да какой! Ну такое злое зелье, что и глядеть на него страшно!

   - Давай сюда! Помни же свою клятву! Мне приятно перед смертью, которую приму от Бирона, обратить еще одного ближнего на путь истины.

   - Батюшка! Что вы делаете! Остановитесь! Я донесу на вас, Федор Власьич, как на отравителя, если осмелитесь дать батюшке хоть каплю этого яда.

   - Не мешай мне, сын, и не бойся. Увидишь, что я останусь невредим. Дай сюда стклянку, Федор Власьич!

   - Не давай, не смей давать! - закричали Валериан и друг его, бросаясь к Мурашеву.

   - Да не горячитесь, господа! Не забудьте, что это чудо может послужить к общему нашему спасению. Я ведь не вдруг же дам яду и поступлю осторожно: не бойтесь!

   Офицеры, хотя и не поняли еще намерений Мурашева, но удостоверились, что он вреда никакого не сделает.

   Взяв стакан, Мурашев вылил в него из стклянки половину жидкости.

   - По-настоящему, мне нельзя этого дозволить! - сказал прислужник.

   - И! почтенный! - возразил Мурашев.- Будь спокоен: я не дам Илье Прохорычу ни капли! Что мне за охота в беду попасть!

   Старик Аргамаков между тем неожиданно схватил стакан и выпил. Прислужник ахнул и устремил на него глаза с любопытным ожиданием; молодой Аргамаков и друг его, сильно встревоженные, не знали, что делать, и с беспокойством смотрели то на старика, набожно поднявшего глаза к небу, то на Мурашева, потупившего глаза в землю. Несколько времени длилось молчание.

   К изумлению всех, выпитый яд не произвел никакого действия. Одного Мурашева это не удивило; он для спасения своего соседа от костра придумал дать ему под видом яда голландской полынной водки, зная, что старик, с молодых лет строго державшийся правил феодосиан, никогда не пивал даже простого русского вина, а о вкусе иностранных водок не имел и понятия.

   - Веруешь ли теперь? - спросил Аргамаков Мурашева торжественным голосом.- Своими глазами ты видишь чудо, совершившееся надо мною, недостойным: злое зелие мне не повредило. Поклонись же нашему богу и отрекись от вашего {Феодосиане утверждали, что у них один бог, а у не принадлежащих к их расколу - другой.}. Помнишь ли свою клятву?

   - Удивительное дело! - прошептал Мурашев с притворным смущением.- Может быть, я достал яду не такого сильного? Притом ты выпил менее половины стклянки.

   - Давай еще, давай полный стакан! Увидишь, что и от этого мне ничего не сделается.

   - Ну, не ручайся, Илья Прохорыч.

   - Наливай, не сомневаясь! Узришь еще большее чудо, и тогда отречешься от своего нечестия. Наливай полнее! Не страшись и не опасайся. Я выпью, пожалуй, еще третий стакан, если двух мало, для обращения твоего к нашей вере истинной.

   - Нет, Илья Прохорыч, и двух будет довольно.

   Естественно, что от двух стаканов полынной водки у набожного старика зашумело в голове. Природный его характер, решительный и склонный к веселости, давно и постоянно подавляемый строгими правилами феодосеевского раскола, начал прорываться за эту преграду, как в весеннее полноводье речка через ветхую плотину.

   - Ну что, любезный Федор Власьич,- сказал он, бодро расхаживая по комнате,- ты теперь уже наш?

   - Нет еще, Илья Прохорыч.

   - Как нет? Ты видишь, что мне ничего не сделалось. Истинно, я от твоего зелья чувствую себя только веселее. Так что-то на душе легко.

   - Послушай, Илья Прохорыч, я тебе дал клятву, и ты мне также дай. Если ты через полчаса пройдешь из этого угла в другой, то есть от запада к востоку, прямо, то докажешь неоспоримо, что вера твоя прямая и истинная, тогда я твой; если же не исполнишь этого и повернешь в сторону, на север или на юг, тогда будет это знамением, что вера твоя не истинна. Поклянись, что ты тогда от нее отречешься и будешь наш.

   - Изволь, любезный Федор Власьич, изволь, клянусь благочестивым Дионисием, великим учителем нашим и старшим наставником в древнем благочестии. Увидишь, что я хоть по ниточке пройду сто раз из угла в угол и не сверну ни направо, ни налево.

   Мурашев усадил старика на софу и, когда прошло полчаса, напомнил ему клятвенное его обещание. Аргамаков, встав в угол комнаты и оборотись лицом к востоку, твердыми шагами пошел в другой угол.

   - Видишь, Федор Власьич,- сказал он, остановясь посредине комнаты,- сбиваюсь ли я с прямого пути? Доколе будешь упорствовать в твоем неверии?

   - Да ведь ты еще не дошел до другого угла, Илья Прохорыч.

   - За этим дело не станет, вот, смотри!

   - Эй, эй! К югу заворачиваешь; или нет, поправился. А вот уж теперь, воля твоя, тебя невидимая сила несет прямо к северу.

   - Неправда; летом прямехонько против этого окошка солнце восходит: именно тут истинный восток. Да подожди, впрочем, я снова из угла в угол пройду. Смотрите!

   В этот раз невидимая сила увлекла усердного последователя феодосеевского учения прямо к югу, и так быстро, что он верно бы упал, если б не успел сесть на софу.

   - Горе мне, грешнику! - воскликнул он, сплеснув руками.

   - Теперь уж видишь ты сам, Илья Прохорыч, что забрел в такую сторону, где солнце никогда не восходит.

   - Горе мне, грешнику! Что я сделал? Погиб я, пропал навеки! Верно, лукавый положил мне под ноги камень преткновения.

   - А клятву свою ты не забыл, Илья Прохорыч? Ты ведь поклялся вашим великим учителем Дионисием.

   - Поклялся, истинно поклялся, делать нечего! - воскликнул старик, вскочив с софы.

   - И, верно, не захочешь быть клятвопреступником?

   - Клятвопреступником? Чтоб я сделался клятвопреступником! Нет, не будет этого! Не только клятву, но и простое слово всегда я свято исполнял... Не поддержал ты меня, Дионисий, и я тебя не поддержу. Сам ты виноват; вперед своих не выдавай.

   - Да кого может дьячок поддержать, Илья Прохорыч? Верно, его самого, когда он был жив, нередко другие поддерживали, особенно в праздники. Плюнь на него, он просто обманщик.

   - Не говори хулы! - сказал старик с глубоким вздохом.- Может быть, я недостоин его помощи, и он от меня отступился.

   - Ну так ты отступись от него. Хорош же он, когда сам показал, что вера его не прямая и не истинная. Притом клятва твоя...

   - Да, клятва, клятва! Связала она мою душу. Поторопился я! Этой клятвой погубил я себя, погубил навеки!..

   - И, полно, Илья Прохорыч! Дьячок Феодосий был, с позволения вашего, плут и, верно, сам в аду сидит. Что его бояться?

   - Мне кажется, что для вас будет менее опасности, когда вы сдержите клятву,- сказал Ханыков.- Если же решитесь ее нарушить, то вы останетесь клятвопреступником перед вашим наставником в вере и не можете после того ожидать от него ничего доброго.

   - Правда, правда! - сказал старик.- Господи! покажи мне путь истинный!

   - Ну, подпиши же это, благословясь, Илья Прохорыч! - продолжал Мурашев, подавая ему бумагу, оставленную Гейером.- Вот тебе и перо.

   Мучительная борьба души яркими чертами изобразилась на лице старика. Он поднял глаза к небу, сложа судорожно руки, и долго пробыл в этом положении. Все присутствовавшие молчали, волнуемые надеждой и сомнением. Наконец старик, перекрестясь, схватил перо и подписал бумагу.

   Сын бросился обнимать его. Мурашев, глядя на них, чуть не плясал от радости. Ханыков подошел к нему и крепко пожал ему руку.

   - Теперь остается заплатить штраф, когда возвратится сюда господин секретарь его высочества - и дело будет кончено! - заметил прислужник Гейера.- Только советую вам не разглашать этого дела, а не то легко может случиться, что почтенного хозяина, несмотря ни на отречение, ни на штраф, сожгут своим порядком.

   - За штрафом остановки не будет,- сказал Мурашев.- Молчать также мы умеем, а теперь не мешало бы и пообедать. Я так голоден, что едва на ногах стою.

   Старик Аргамаков послал своего работника в ближнюю гостиницу и велел принести самый роскошный по тогдашнему времени обед.

   Когда накрыли на стол, явился Гейер. Он еще не доложил герцогу об упорстве старика Аргамакова, надеясь, что страх казни заставит его одуматься и заплатить штраф, который для почтенного секретаря был всего важнее. Валериан, с согласия отца, вручил Гейеру сорок червонцев, которые он потребовал, и секретарь с прислужником удалились, дав также совет соблюдать величайшую скромность, чтобы это оконченное дело опять не возобновилось и не довело старика до костра. На просьбу Мурашева Гейер обещал немедленно освободить дочь его и сестру из-под караула. При этом обещании лукавая улыбка мелькнула на лице Гейера.

   Все сели потом за стол. Старик Аргамаков сел за стол вместе с другими и вздохнул, почувствовав, по привычке, упрек совести за сообщение в пище с никонианами.

   После стола Мурашев, порядочно выпивший на радостях, немедленно отправился домой, полагая, что уж его туда впустят по приказанию Гейера. И точно, он беспрепятственно вошел в комнаты, но весьма удивился, не найдя в доме ни сестры, ни дочери. Дворник сказал ему, что они обе уехали в карете с каким-то генералом, что Дарья Власьевна оделась по-праздничному, в платье с преширокими боками, и что Ольга Федоровна очень плакала, садясь в карету.

   - Что за вздор! - воскликнул удивленный Мурашев.- Верно, сестра вздумала против воли увезти ее куда-нибудь в гости. Да генерал ли за ними приезжал? - спросил он дворника.- Не камер-лакей ли? У сестры, кажется, нет знакомого генерала.

   - Не знаю, хозяин; кажись, енерал приезжал; а и то сказать, наверное не ведаю. Может статься, что и камер-лакей. Не всегда их распознаешь! Видел я только, что у него на кафтане многое множество золотых вычур.

   - Ну, так это камер-лакей! Верно, сестра изволила отправиться в гости к Ивану Иванычу. Выбрала же время, сумасшедшая!

   Успокоясь этою догадкою, Мурашев пошел в свою комнату. Вдруг пришло ему в голову написать письмо к старику Аргамакову и поблагодарить его за угощение. Мысль эта родилась от попавшейся на глаза книги его: Приклады, како пишутся комплименты разные. Он приискал форму благодарного писания за доброе угощение и переписал ее слово в слово, не приметив, что в переписанной им форме многие обстоятельства вовсе не шли к настоящему случаю. Через два часа старик Аргамаков получил следующее письмо:

   "Благошляхетный, особливо высокопочтенный господин, знатный патрон!

   Моя должность и повеление от всея компании, которая честь имела от вас тако изрядно удовольствована быти, понуждает меня моему высокодрагому благодетелю за все полученные учтивства и великие благодеяния должное благодарение отдать и при том вас во имя всех и каждого особо обнадежити, что мы никакой оказии не пропустим нашу должность чрез возможное воздаяние в самом деле пако воздать. Дорога в город назад нам зело трудна была, и в том моего высокого благодетеля чрезмерная благость винна была, понеже мы принуждены были столько изрядных рюмок за здравие прекрасных испорожнять, тако что господин имярек весьма при возвращении в некоторое погрешение впал, за что на него госпожа девица имярек штраф или пеню наложила, что он принужден последующего утра коляцию (или вечеринку с конфектами) учинить, при которой и о вас, высокопочтенном господине, не однажды напоминали, и правда общее желание к тому было, чтоб мы могли вскоре честь иметь вас здесь у нас видеть, и вам чрез возможное услужение нашу преданность и склонное благоволение показать, егда б вы, мой высокопочтенный господин, нам здесь то великое счастие вкратце изволил подать, то б вы чрез то многих вящше облиговал: между которыми я особливо себя вам высоко обязанна быти признаваю и того ради в ревностном прилежании пребываю моего высокопочтенного господина и знатного патрона ко услугам готовый

   Наступил вечер. Мурашев послал дворника к своему знакомому камер-лакею Ивану Ивановичу, чтоб звать сестру и дочь скорее домой; но дворник возвратился с ответом, что они во весь тот день не приезжали ни на минуту к Ивану Ивановичу и что сам Иван Иванович находится в большом горе, потому что у него накануне сбежала ключница, к которой десять ле