Масальский Константин Петрович - Регентство Бирона

;   Вдруг сабля Бирона вылетела у него из руки от искусного удара Валериана, который в тот же миг занес свою саблю над головою смутившегося противника.

   - Вы должны теперь, генерал, признать себя побежденным. Дарю вам жизнь, но с тем условием, чтобы вы дали слово отступиться от моей невесты и не мешать моему счастию.

   - Руби! - вскричал Бирон в бешенстве, сложив гордо руки на груди и свирепо смотря на Валериана.- Карл Бирон никогда не страшился смерти!

   - Согласны ли на мое предложение?

   - Нет!.. Руби! Брат мой отомстит смерть мою. Тебя обвенчают на колесе с твоею невестой!

   Сказав это, Бирон засмеялся. Этот неистовый смех заставил невольно содрогнуться его адъютанта.

   - Низкая душа! - воскликнул Валериан.- Я этого ожидал от тебя. К чему ж ты принял мой вызов? Лучше было бы прежде сказать мне, что честь твоя и жизнь отданы на верное сохранение в подлые руки палача. Но это не спасет тебя. Умри!

   Валериан, высоко взмахнув саблю, разрубил бы череп Бирону, если б Ханыков не удержал руки его.

   В это время в некотором расстоянии, между деревьями, показалось несколько фонарей, и вскоре секретарь герцога Гейер с четырьмя вооруженными прислужниками стал между противниками,

   - Свяжите их! - сказал он, указывая на Валериана и Ханыкова.- Хорошо, что мы еще вовремя отыскали вас.

   - Не троньте их! - закричал Бирон.

   - Я исполняю повеление его высочества герцога,- продолжал Гейер.

   - Кто смел сказать ему об этом поединке без моего позволения?

   - Его высочество знает не только все, что каждый делает, но даже и то, что каждый думает. Вяжите их!

   - Остановитесь! Я беру на себя всю ответственность в этом деле и сегодня же объяснюсь с братом. Вы можете идти, куда хотите. Карл Бирон знает законы чести!

   - Это благородно, генерал! - сказал Ханыков.- Вы, верно, оправдаете моего друга пред его высочеством. Жизнь ваша была в опасности, но он не захотел воспользоваться случаем, доставившим ему победу. Без сомнения, вы, как честный и благородный человек, не откажетесь засвидетельствовать, что вы обязаны ему жизнью.

   - Нимало! Ты удержал его руку: я ему ничем не обязан! Мы по-прежнему враги, враги непримиримые.

   - Без сомнения, палач скоро избавит вас от врага, не правда ли? - спросил Валериан презрительно.

   - Дерзкий мальчишка! Поединок наш еще не кончен! Я докажу тебе, что моя сабля отрубит твою голову скорее, чем топор палача. Гейер! не смей их трогать волосом, пока я не объяснюсь с братом.

   Гейер, пожав плечами, поклонился и последовал с прислужниками за Бироном и его адъютантом, а Валериан и Ханыков пошли в другую сторону.

   - Ну что, Валериан? Не правду ли я тебе вчера сказал, что поединок ни к чему доброму тебя не приведет? Теперь судьба Ольги еще безнадежнее, чем прежде; а мы оба должны ожидать неминуемой гибели. Герцогу уже все известно; на ходатайство врага полагаться можно столько же, сколько на весенний лед, когда он кажется твердым, но стоит только ступить на него, чтобы провалиться. Я, впрочем, о себе не думаю! Умереть надобно же когда-нибудь! Мне тебя жаль, Валериан. Без сомнения, герцог...

   - Недолго будет он!..- воскликнул Валериан и вдруг прервал речь, вспомнив честное слово, данное им Лельскому.

   - Что ты сказать хотел?

   - Так, ничего!.. Мысли мои очень расстроены... Да, мой друг, положение наше ужасно!

   - Ты что-то таишь от меня, Валериан? - продолжал Ханыков, глядя пристально в глаза другу.- Давно ли я лишился твоей доверенности?

   Валериан почувствовал справедливость этого упрека; сердце его рвалось открыться другу, но честное слово, слишком скоро и необдуманно им данное, его связывало.

   - Ты молчишь? - продолжал Ханыков.- Не боишься ли, что я донесу на тебя?

   - Ах боже мой! Не обижай меня, друг. Если б ты мог видеть, что происходит здесь,- сказал Валериан, указав на сердце,- ты бы ужаснулся и пожалел меня.

   - Я опять повторяю мой всегдашний совет: старайся по возможности сохранять хладнокровие и слушаться голоса рассудка. Когда душа в сильном волнении, ни на что решаться и ничего предпринимать не должно. Я бы тебе мог дать совет основательнее, если б ты, как всегда до сих пор бывало, не скрывал твоих мыслей и чувствований от друга; но ты уже не хочешь быть со мною откровенным!

   - Я ничего от тебя не скрываю.

   - И ты правду говоришь? - сказал Ханыков голосом, выразившим дружескую укоризну.- Ты не обманываешь своего друга? Почему ж ты не смотришь прямо мне в глаза? Я вижу, что у тебя кроется в душе тайный замысел. Дай бог, чтоб не пришло время, когда ты раскаешься в своей неоткровенности. Ты, наверное, боишься моих советов и убеждений? Не стану тебе их навязывать, хотя дружба моя к тебе всегда брала их отсюда! - Он положил руку на сердце.

   - Друг! Не усиливай упреками моих мучений,- сказал с жаром Валериан.- Я связан честным словом и должен молчать.

   - Ах, Валериан! Недалеко искать доказательства бедственных следствий ложного понятия чести. Обдумал ли ты хорошо твое честное слово? Истинная честь есть сокровище, которое должно свято хранить для дел благородных, а не бросать его безрассудно на игралище страстям.

   - Обдуманно ли я поступил - увидим это скоро,- отвечал Валериан, подавая Ханыкову руку.

   В это время перешли они по узкому деревянному мосту из Калинкиной деревни на другой берег Фонтанки и вскоре поравнялись со слободами адмиралтейских и морских служителей {Слободы эти начали строиться после ужасных пожаров 1738 и 1737 годов, когда дома адмиралтейских и морских служителей, занимавшие нынешние Морские улицы, превращены были в пепел. Новое место, для постройки им домов отведенное, называли Колониею. Это слово превратилось в простонародном употреблении в Коломну.}. Молча дошли они по обросшему травою берегу Фонтанки до другого деревянного моста, построенного подрядчиком Обуховым.

   - Валериан! Это какое здание? - спросил Ханыков, взяв друга за руку и указывая на большой деревянный дом с садом, который был огорожен деревянным частоколом.

   - Это бывший загородный дом кабинет-министра Волынского.

   - А теперь чей этот дом?

   - Теперь живет в нем полковник фон Трескау, начальник придворной псовой охоты, с придворными егерями и собаками.

   - Почему?

   - Странный вопрос! Разве ты не знаешь, что все имение Волынского конфисковано в казну после того, как отрубили ему голову? Неужели ты забыл это? С тех пор прошло не более четырех месяцев.

   - А за что отрубили ему голову?

   - Опять странный вопрос! Весь город знает, что герцог погубил его за то, что Волынский осмелился против него действовать.

   - Валериан! Тогда еще герцог не был полновластным правителем. Размысли о несчастной судьбе Волынского: что случилось с ним, то и с другим ныне гораздо легче случиться может; не правда ли?

   Валериан невольно содрогнулся и ничего не ответил. Миновав Аничков мост, они приблизились к дому старика Аргамакова.

   - Куда же мы теперь? - сказал Ханыков.- Мы должны ожидать, каждую минуту, что нас схватят. Пойдем прямо к графу Миниху и будем просить его защиты, он один нас спасти может.

   - Я зайду на один миг к батюшке и вслед за тобой явлюсь к графу.

   - Ради бога, не замедли. Прощай!

   Ханыков пожал руку Валериана и поспешно пошел вперед. Когда он повернул в переулок, молодой друг его, посмотрев несколько времени на дом отца, воротился к Аничкову мосту и вошел чрез калитку на обширный, заросший дикою травою огород, окруженный ветхим забором, которые начинаясь на берегу Фонтанки, заворачивался на Невский проспект и тянулся на четверть версты.

   Из полуразвалившейся хижины, где жил прежде огородник, вдруг вышла монахиня и приблизилась к Валериану.

   - Чем кончился твой поединок? - спросила она.

   - Ах, Лельский! Я едва узнал тебя; как ты хорошо перерядился.

   Они вошли опять в хижину, и Валериан рассказал ему подробности поединка.

   - Теперь только одно свержение герцога может спасти тебя! - воскликнул Лельский.- Может быть, сегодня ночью этот жестокий временщик...

   - Разве решено уже приступить так скоро к делу?

   - Нет еще. Сегодня все наши соберутся в дом графа Головкина к назначенному в три часа обеду; там приступим к общему совещанию. Мы, однако ж, пойдем к графу несколько ранее. Я еще должен ему тебя представить. С этого огорода мы можем пробраться на двор Головкина. Вон дом его!

   Лельский указал на здание, которое, возвышалось из-за забора и обращено было окнами на Невский проспект.

   - Боже мой! Сюда кто-то идет! - воскликнул Валериан, глядя в окошко.

   - Не бойся! Это также наш; я его ожидал.

   Вскоре вошел в хижину тот самый прислужник Гейера, который был вместе с ним в доме отца Аргамакова, когда принуждали его подписать отречение от раскола. Валериан, тотчас узнав прислужника, изумился.

   - А! Да здесь знакомый! - сказал вошедший.- Видно, и он из наших?

   - Точно так,- отвечал Лельский.- При нем можно все говорить. Ну, что нового, любезный Маус?

   - Ни всемогущий герцог, ни всеведущий Гейер ничего еще не знают о нашем деле. Хорошо, что вы здесь! - продолжал прислужник, обратись к Валериану.- Брат герцога отстоял только вашего друга капитана за то, что он не допустил вас разрубить ему голову на поединке. И в вашу защиту он сказал слова два, три; но когда герцог закричал: "Расстрелять его!" - то ваш противник, не найдя, видно, в этом большого неудобства, тотчас согласился и замолчал.

   - Я думаю, теперь везде поручика ищут? - спросил Лельский.

   - Как же! Гейер велел мне везде искать вас и схватить,- сказал Маус Валериану.- Берегитесь, господин поручик! Я вас днем и ночью по всему городу искать буду. Видите ли, что иногда и найденного можно искать пуще ненайденного. Между прочим, должен вам еще сказать, что Гейер велел, покуда вас не сыщут, держать под караулом вашего отца и объявил ему, что если он не скажет, где вы, то подписанное им отречение ереси будет представлено герцогу в виде признания и отца вашего сожгут.

   - Что с вами, поручик? Вы ужасно побледнели и дрожите,- сказал Лельский.- Вы видите, что Маус вас нарочно пугает, что он шутит.

   - Да, да! Я шучу, хотя и не совсем,- сказал Маус.- Гейер пугает вашего отца; ну, а сожгут ли его, это еще вопрос. Может быть, он сказал так, для шутки, хотя это, по моему мнению, шутка плохая.

   - Мы предупредим это злодейство,- сказал Лельский Валериану,- успокойся.

   - Веди меня к Гейеру! - воскликнул вдруг Валериан, обратись к Маусу.

   - Что вы, поручик! Шутите? - сказал удивленный прислужник.

   - Веди! Я не хочу подвергать отца моего ужасной казни. Кто знает, удастся ли предприятие наше, успеем ли предупредить злодеев и спасти бедного отца моего. Веди!

   - Я не пущу тебя! - вскричал Лельский.- Кто поручится, что пытка не заставит тебя открыть все и предать всех нас. Притом вспомни, что ты поклялся честию действовать с нами заодно до окончания дела.

   - Клянусь честию, что никакие мучения пытки не принудят меня изменить вам.

   - И что ты так же твердо сдержишь и эту клятву, как первую? Нет, я не могу пустить тебя. Ты принудишь меня употребить силу и даже... этот кинжал. Он приготовлен для защиты от злодеев; он же может наказать и бесчестного человека, который нарушает свое слово. Если пойдешь к Гейеру, то докажешь, что ты подлый человек.

   Чувство чести и чувство любви к родителю, восставленные одно против другого в душе Валериана, боролись между собою и терзали его сердце. Невольно вспомнил он советы своего друга.

   Лельский и Маус начали уговаривать Валериана и успели наконец убедить его, что успех их предприятия не подлежит никакому сомнению и что он, действуя с ними, скорее и вернее спасет отца своего.

   - До свидания, господа! - сказал Маус.- Мне пора идти, везде искать вас, господин поручик. Гейер, я думаю, давно ожидает моего возвращения.

   Он удалился.

   - Скажи, ради бога, что побудило этого человека передаться на нашу сторону? - спросил Валериан, приближаясь к дому Головкина с Лельским, переодевшимся в свое обыкновенное платье.

   - Побудило то, за что люди, подобные этой твари, продадут родного отца. Он вдвойне выигрывает; герцог ему хорошо платит, мы платим еще лучше, и почтенный Маус усердно служит обеим сторонам.

   - Однако ж такой двоедушный или, лучше сказать, бездушный слуга для нас опасен.

   - Конечно, но зато и чрезвычайно полезен. Герцог наслаждается уверенностию, что он всех своих врагов знает и зорко наблюдает за ними; а мы уверены, что герцог не знает об нас ничего,- и спокойно действуем у него под носом.

   - Дома граф? - спросил Лельский, войдя в переднюю.

   - У себя-с! - отвечал слуга, ввел пришедших в залу и пошел доложить об них графу.

   Граф Михаил Гаврилович Головкин, действительный тайный советник и сенатор, отличался строгою добродетелью, непоколебимою твердостью и пламенною любовью к отечеству. При начале царствования императрицы Анны Иоанновны он был одним из сильнейших вельмож; но герцог Бирон, которому он был явный враг, мало-помалу успел лишить его доверенности и милости государыни. Несколько раз Головкин смело обличал пред монархинею ее любимца во вредных для отечества мерах, злоупотреблениях и несправедливых поступках и, без сомнения, сделался бы жертвою его злобы, если бы не спасало графа то, что супруга его была двоюродная сестра императрицы {Супруга царя Иоанна Алексеевича царица Прасковия Федоровна (мать императрицы Анны Иоанновны) происходила из рода Салтыковых. Сестра царицы, Наталья Федоровна, была в замужестве за князем Ромодановским. От них родилась дочь, княжна Екатерина Ивановна, вступившая в брак с графом Головкиным.}.

   Головкин отличался гостеприимством. Его ласковое обхождение, искреннее ко всем доброжелательство привлекали к нему сердца всех тех, которые посещали дом его.

   Вскоре Лельский и Валериан приглашены были в гостиную. Граф сидел на софе и читал книгу.

   - А! любезный Лельский! - сказал он, положив книгу на стол.- Давно я тебя не видал. Добро пожаловать!

   - Осмелюсь представить вашему сиятельству моего сослуживца, поручика гвардии Валериана Ильича Аргамакова.

   - Весьма рад с вами познакомиться,- сказал граф ласково Валериану.- Прошу, господа, садиться.

   Начался разговор об обыкновенных предметах, какой заводят в подобных случаях. Граф, однако ж, из немногих слов Валериана заметил в нем ум и образованность. Он очень ему понравился, и граф пригласил его остаться у него вместе с Лельским обедать. Начали съезжаться гости, принадлежавшие к лучшему кругу общества. Пробило три часа - и все сели за стол.

   Во время обеда веселые и остроумные разговоры переходили от предмета к предмету, но никто из гостей ни слова не сказал о Бироне.

   В половине обеда вдруг слуга поспешно отворил обе половинки дверей, и вошел Карл Бирон. Граф принял его учтиво, но холодно, и посадил за стол. Бирон знаком был с графом и от времени до времени приезжал к нему. Он охотно ездил всюду, где находил хороший обед и отличное вино. Ему и дела не было до вражды герцога с графом. Холодного обхождения с ним он не замечал или не хотел замечать и вознаграждал себя за холодность хозяина, согревая кровь свою лишним бокалом рейнвейна.

   Валериан, сидевший подле Лельского, вздрогнул и изумился, увидев Бирона. "Лельский обманул меня! - подумал он. - Есть ли здесь что-нибудь похожее на тайное совещание!"

   Между тем Бирон сел за стол почти напротив Валериана, и едва взял нож и вилку, чтобы разрезать поданное ему кушанье, глаза врагов, утром того дня рубившихся на поединке, встретились. Губы генерала посинели и задрожали. Из-под нахмуренных бровей взор засверкал, как у рассерженной гиены, и устремился на Валериана. Гордо и мужественно смотрел Валериан прямо в лицо своему врагу, и кровь кипела у него в жилах. Оба молчали.

   "Странно, что он еще не взят под стражу! - подумал Бирон.- Приказание брата, конечно, ему еще неизвестно. Он обедает в последний раз в жизни: не стану мешать ему!"

   Серебряная кружка с рейнвейном, поднесенная Бирону, отвлекла его внимание от Валериана. Он разом осушил ее и принялся за кушанье.

   Валериан бросил на Лельского значительный взор, который, казалось, спрашивал: что все это значит? - но Лельский, разрезая прилежно рябчика, показывал вид, что он ни о чем другом не думает, как о кушанье, которое было у него в тарелке. Валериан ничего не мог есть во все остальное время обеда. Граф, гости его, великолепно освещенная столовая, роскошный стол - все исчезло из глаз Валериана. Он только видел врага своего, да еще мечтались ему несчастная Ольга, умоляющая о защите против гнусного обольстителя, и старик, отец его, который простирал к нему руки с пылающего костра.

   Обед кончился, и все из столовой перешли чрез залу в гостиную. Некоторые остались в зале. Валериан, взяв за руку Лельского, подвел его к окну с намерением требовать от него объяснения; но тот, угадав его мысли, поспешил сказать ему на ухо:

   - Потерпи! Ты видишь, что здесь еще есть не наши.

   Часов в девять вечера Бирон уехал. Потом и другие гости, один за другим, стали разъезжаться. Пробило десять часов. Обыкновенно в это время в царствование императрицы Анны Иоанновны прекращались уже все вечерние собрания по предписанному всем правилу; но около пятнадцати гостей, в том числе Лельский и Валериан, остались еще у графа и посматривали исподлобья на одного седого сенатора, который, разговорясь с графом о старинном, прошлом времени, совсем, казалось, забыл о настоящем. Наконец, вынув из кармана серебряные часы, которые толщиною превзошли бы дюжину нынешних сложенных вместе и имели сходство с большою репою, старичок воскликнул:

   - Что за чудо! Уж одиннадцать... нет, виноват!.. без двух минут одиннадцать часов! Как я засиделся! Прощайте, ваше сиятельство!

   Граф проводил гостя и возвратился в гостиную. Графиня давно уже ушла в свои комнаты.

   - Ваше сиятельство! - сказал ему вполголоса отставной майор Возницын.- Все, которых вы здесь теперь видите, уважают и любят вас как отца. Зная вашу опытность, обширный ум государственный и горячую любовь к отечеству, мы решились просить у вас совета в деле важном, в таком деле, где все мы легко можем потерять свои головы. Но мы на все решились для блага отечества.

   - Что это значит? - спросил удивленный граф.- Вы неосторожны, майор! Нет ли в зале кого-нибудь из моих слуг? Могли вас подслушать!

   Лельский стал у растворенной двери, глядя чрез нее в пустой зал.

   - Вы одни, граф,- продолжал тихо Возницын,- как истинный сын отечества, осмелились перед престолом обличать царедворца, употреблявшего так долго во зло доверенность покойной монархини. Он поклялся вечною к вам враждою и ждет давно случая погубить вас. Теперь враг ваш - полновластный правитель. Но кто не знает, какими неотступными просьбами, какими происками успел он убедить монархиню подписать акт о регентстве. Он не устыдился беспрестанно тревожить ее на одре болезни. Она желала назначить правительницею принцессу Анну Леопольдовну, родительницу нынешнего императора, и говорила на просьбы Бирона: "Сожалею о тебе, герцог, ты стремишься к своей гибели!" Она подписала акт уже тогда, когда духом и телом изнемогла от страданий. Из этого всякому ясно: была ли воля монархини на то, чтобы герцог был правителем. Черная душа его известна. Чего ждать отечеству от подобного правителя или, лучше сказать, похитителя власти? Мы решились его свергнуть, чтобы похищенная им власть перешла по праву в руки родительницы императора. Средств у нас много. Мы их откроем вам, граф! Отдадим их на суд ваш. От вас будет зависеть избрать из них одно или все отвергнуть. Мы свято исполним решение ваше, уверенные, что оно основано будет на долговременной опытности в делах государственных и на прямой любви к отечеству.

   - Вы поставили меня в самое трудное положение,- отвечал граф,- вы поступили безрассудно! Спрашиваю вас: если я в совести признаю Бирона правителем, получившим власть в свои руки по праву, то что я должен теперь делать?

   - Донести на нас! - отвечал Возницын.

   - Кто подписал акт о регентстве?

   - Покойная императрица, но можно ли считать этот акт ее волею, когда Бирон...

   - Остановитесь! Кто вам или мне дал право быть судьею в таком важном деле? Где доказательство, что Бирон назначен правителем против воли императрицы?

   - Могла ли она добровольно назначить правителем такого злодея и обидеть родную племянницу? Утверждать это - значит оскорблять память монархини!

   - Но какие причины побуждают вас действовать против Бирона?

   - Он сжег моего родного брата!

   - Уморил с голоду моего отца! - сказал Лельский.

   Все начали один за другим исчислять жестокие и несправедливые поступки Бирона и описывать бедствия, причиненные им отечеству.

   - Он погубит и вас, граф! - сказал Возницын.

   - Пусть погубит, но это не дает мне право против него действовать. Власть дана Бирону монархиней, и долг мой велит ему повиноваться. Один бог будет судить его. Акт о регентстве должен быть свято исполняем.

   - Но он сам первый нарушил этот акт. Монархиня повелела ему оказывать должное уважение родителям императора, а он беспрестанно оскорбляет их. Вы сами, граф, это знаете.

   - Справедливо, но в этом случае родители императора сами имеют средства принудить Бирона к исполнению акта. Какое имеете вы право вступаться в это дело без их воли?

   - По точной воле их мы действуем, граф! - отвечал директор канцелярии принца Брауншвейгского Граматин.- По воле их пришли мы просить у вас совета, как у мужа опытного и знающего пользы отечества. Я уполномочен объявить вам это. Чрез меня они ожидают ответа вашего.

   Граф задумался.

   - В числе придуманных средств к свержению Бирона,- продолжал Граматин,- находится и то, чтобы с Семеновским полком, которым принц командует, идти во дворец, схватить Бирона с его приверженцами, лишить звания правителя и предать его суду за нарушение акта о регентстве. Одобряете ли вы это средство, граф?

   - Бирон - враг мой, и потому мнение мое легко может быть пристрастно. Скажите, однако ж, принцу, как я думаю по совести. Мне кажется, несправедливо будет для восстановления силы одной нарушенной части акта нарушить весь акт.

   - Но какое же, граф, ваше собственное мнение?

   - На этот вопрос мне отвечать затруднительно. Мнение мое не будет приятно для принца. Сказать лесть или ложь против совести я не могу, открыть же истинное мое мнение не хочу и на это имею причины.

   Все начали убедительно просить Головкина, чтобы он сказал свое мнение; все умоляли его именем отечества.

   Убежденный неотступными просьбами, граф сказал:

   - Поклянитесь прежде, что вы сохраните до гроба втайне мое мнение. Скажите мне, как предписывает Евангелие: да! И это будет самая священная клятва.

   Все исполнили требование графа.

   - По завещанию императрицы Екатерины I, право на престол принадлежит теперь цесаревне Елисавете Петровне. Ей бы следовало вступить на престол. Если бы она захотела воспользоваться ее правом, то этого было бы достаточно, чтобы признать акт о регентстве недействительным, так как этот акт состоялся после завещания императрицы Екатерины, которое не уничтожено и имеет полную силу. Но Бирон на все решится для удержания власти в своих руках, и легко могут произойти беспорядки и кровопролитие. Это лишь удерживает цесаревну Елисавету от предъявления неоспоримых прав ее. Без ее воли акт о регентстве никем другим по праву нарушен быть не может. Если же акт кто-нибудь нарушит, то права ее на престол будут еще сильнее, неоспоримее. Тогда она будет поставлена в необходимость действовать. Без акта и малолетний император и родители его лишатся всех прав своих.

   - Однако ж принц твердо решился низвергнуть Бирона,- сказал Граматин.- Что должен я буду ему сказать от вас о мере, им придуманной?

   - Скажите принцу, что я считаю эту меру насильственною и опасною. Измайловским полком командует меньшой брат Бирона Густав, а конным - сын герцога Петр. Если принц поведет Семеновский полк ко дворцу, то легко может встретить два полка, которые ему противостанут. Пусть он сам рассудит, что тогда произойти может. Если же принц непременно уж решился действовать, то лучше всего от лица народа просить родительницу нынешнего императора, чтобы она приняла на себя управление государством во время его малолетства и избавила отечество от ненавистного всем правителя. Объявив народу согласие на эту просьбу, принцесса в тот же миг лишит Бирона всей его власти. Все ненавидят его, и, без сомнения, никто на его стороне не останется. Мне сообщил эту мысль друг мой, князь Черкасский. Приготовьте просьбу и вручите ему; пусть он окончит это дело. Я не хочу присваивать себе чужих заслуг; ему принадлежит эта мысль; пусть принц и принцесса будут ему обязаны и за исполнение его мысли.

   Все начали благодарить графа за данный совет и решились на другой же день идти к князю Черкасскому. Прощаясь с ними, граф сказал:

   - Я открыл вам то, что следовало бы таить в глубине души. Теперь от вас зависит предать меня.

   Все поклялись хранить в нерушимой тайне участие графа в этом деле.

  

  

   На другой день рано утром все бывшие на совещании у Головкина явились к кабинет-министру князю Алексею Михайловичу Черкасскому с приготовленною просьбою, множеством лиц подписанною. Возницын был с ним дружен и знал, что князь питал втайне к Бирону такую же ненависть, как и все они. Тем с большею уверенностию в успехе последовали они совету Головкина.

   Князь велел пришедших позвать в кабинет.

   - Что вам угодно, господа? - спросил он с приметным беспокойством и недоверчивостью.

   Возницын объявил цель их прихода и подал приготовленную бумагу.

   - Прекрасно! - сказал рассеянно князь, прочитав бумагу и стараясь скрыть свое волнение.

   - Это ваша мысль, князь,- продолжал Возницын,- отечество вам вечно будет благодарно!

   - Как моя мысль? Кто вам сказал это?

   - Вы бы не сказали "прекрасно", если бы думали иное.

   - Поймали меня, майор!.. Ну, герцог! Теперь немного осталось тебе властвовать! Не должно терять ни минуты; я сейчас же поеду с этой просьбой к ее высочеству принцессе. До свидания, господа! Я пойду одеваться. Советую, однако ж, быть как можно осторожнее, без того можно голову потерять. Впрочем, успех несомнителен! Я вас ожидаю к себе завтра утром.

   Все удалились. Валериан с Лельским опять скрылись в хижину на огороде, где были накануне.

   Князь Черкасский, оставшись один, начал расхаживать большими шагами взад и вперед по комнате. Сначала решился он ехать к принцессе, но вдруг пришла ему мысль, что Бирон нарочно подослал приходивших с просьбой людей, чтобы обнаружить настоящее расположение к нему князя и запутать его в свои сети.

   - Нет, господин герцог, не поймаешь меня! - подумал князь и поехал немедленно к Бирону, для предоставления ему поданной просьбы.

   Между тем Маус явился к Лельскому с донесением.

   - Ну, что доброго нам скажешь?

   - Все благополучно. Герцогу ничего еще неизвестно.

   - Не забудь: ни слова о Головкине при этой твари! - сказал Лельский на ухо Валериану.

   - Что это, господа? Вы шепчетесь? От меня, кажется, не для чего таиться.

   - А тебе хочется непременно знать, что я сказал поручику на ухо? Это неприятная для тебя новость.

   - Какая?

   - Да я заметил, что у тебя сегодня нос необыкновенно красен. Видно, ты уж порядочно позавтракал. Признайся: верно, выпил полынной?

   - Нет, я всегда пью только сладкую водку и весьма умеренно. Нос мой покраснел от холоду... Ба! Что это? Сюда идут люди! Спасайтесь, господа!

   Маус вскочил на печь и прижался в угол.

   - Вяжите их! - вскричал Гейер, входя в хижину с прислужниками.- Обыщите всю избу: нет ли еще кого-нибудь здесь.

   - Я здесь, господин Гейер! - отвечал спокойно Маус, слезая с печи.- Я спрятался и подслушал тайный разговор этих господ; у меня волосы стали дыбом: они условились убить герцога. Под печкой спрятано у них платье монахини и кинжал. Вот, извольте посмотреть! Я давно уж присматривал за этими молодцами. Они часто в этой избушке скрывались. Это возбудило во мне подозрение, я решился их подслушать и сделал свое дело, несмотря на то что жизни моей грозила величайшая опасность.

   - Ты усердный и искусный малый! - сказал Гейер, потрепав Мауса по плечу.- Я поговорю о тебе сегодня же с герцогом. Вот как надобно служить! - продолжал Гейер, обратясь к прочим прислужникам.- Берите все с него пример.

   - И от нас тебе спасибо, Маус! - сказал Лельский, глядя на него презрительно, между тем как тот затягивал ему руки веревкою.- Ты нам так же усердно служил до сих пор.

   - Ге, ге! Старая песня, почтенный! - возразил Маус. - Кого из нас, грешных, пойманные нами злодеи не оговаривают, да жаль, что никто им не верит.

   - Не стоит и отвечать на клевету, Маус! Ведите их! - сказал Гейер.

   Возницын и все приходившие к князю Черкасскому были схвачены еще прежде Лельского и Валериана. С огорода вывели их на берег Фонтанки и посадили в телегу. Для сопровождения их отрядив четырех вооруженных прислужников и Мауса, Гейер сказал последнему:

   - Ты отвечаешь головой за верное доставление преступников; ты знаешь куда. Смотри, чтоб все было готово для допроса. Герцог приказал представить ему немедленно признания всех заговорщиков. Вези их скорее. Я приеду вслед за тобой.

   Валериана и Лельского повезли по берегу Фонтанки к Неве. Увидев дом отца своего, Валериан закрыл лицо платком и зарыдал.

   - Бедный батюшка! Ты уж никогда не увидишь твоего сына! - произнес он прерывисто.

   - Вот дом твоего отца! - сказал ему Маус.- Тебе еще неизвестно, что и почтенный твой родитель в наших руках. Господин Гейер долго искал тебя, требовал от твоего отца, чтобы он объявил, где ты, и наконец, потеряв терпение, исполнил то, что обещал, то есть представил герцогу подписанное отцом признание в ереси. С еретиками суд короток: взведут на костер - и поминай как звали!

   Невозможно изобразить, какое ужасное действие произвели эти слова на Валериана. Готовясь к скорой и неизбежной смерти, несчастный вдруг узнал, что, отвлекшись обманчивою надеждой на успех предприятия против герцога, он возвел престарелого отца своего на костер.

   - Боже! Неужели я отцеубийца? - с ужасом и не-изобразимою тоскою спрашивал он мысленно самого себя.- Ты мог спасти и не спас отца твоего! Да, ты отцеубийца! - говорил ему неясный внутренний голос. Трепет пробегал по всем членам Валериана, и холодный пот крупными каплями выступал на бледном лице его. На миг в смятенной его душе восстал образ Ольги - и терзаемое раскаянием сердце отвергло свою любимицу. "Любовь к ней,- думал Валериан,- сделала меня отцеубийцею!"

   Ханыков, несколько дней везде искавший понапрасну своего друга, узнал об его участи вскоре после взятия его под стражу. Это сильно поразило его, тем более что граф Миних, убежденный просьбами Ханыкова, пришедшего к нему прямо с поединка, решился горячо вступиться за Валериана и надеялся, что его ходатайство подействует на герцога. Фельдмаршал сообщил свое намерение отцу несовершеннолетнего императора, принцу Брауншвейгскому, который также взял сторону Валериана. Без сомнения, настояние этих двух лиц, которых герцог втайне опасался, успело бы спасти поручика, примирило бы его с братом герцога и возвратило бы ему Ольгу.

   Немедленно Ханыков побежал к фельдмаршалу и рассказал ему случившееся с Валерианом, все еще питая слабую надежду, что твердость и необыкновенный ум графа найдут средство по крайней мере спасти Валериана от казни и облегчить судьбу его.

   Выслушав Ханыкова, Миних пожал плечами и сказал:

   - Жаль, очень жаль! Пылкость увлекла его слишком далеко: теперь уж спасти его невозможно. Ни я, ни принц теперь не решимся ходатайствовать за него перед герцогом.

   Ханыков невольно признал справедливость слов графа и вышел от него, погруженный в самые мрачные мысли. Когда он проходил по Красной улице, потупив глаза в землю и не замечая даже, где он идет, то вдруг, подняв глаза, увидел перед собою дворец цесаревны Елисаветы Петровны. Он имел свободный к ней доступ. Желая испытать еще какое-нибудь средство для спасения своего друга, Ханыков, без определенного, впрочем, намерения, решился войти во дворец Елисаветы, презирая опасность, которой подвергался; потому что за это могло опять навлечь на него подозрение и подвергнуть пытке, как уже прежде то случилось.

   Он вошел в залу. Фрейлина, там бывшая, по просьбе Ханыкова доложила о нем цесаревне Елисавете.

   Хотя Елисавета в то время достигла уже тридцатого года жизни, но и осьмнадцатилетняя красавица могла бы втайне позавидовать цесаревне, смотря на ее лилейную белизну лица и рук, на нежный румянец, игравший на щеках, на пурпуровые уста, которые украшались постоянною улыбкою, на темно-карие, полные жизни глаза, на черные прелестные брови. Сверх того Елисавету отличали высокий рост, тонкий и стройный стан, величавая походка, ясный взор, который выражал проницательность и живость ума и в то же время спокойствие, безмятежность добродетельного сердца.

   - Здравствуй, капитан! - сказала цесаревна приветливо, выйдя из внутренних комнат в зал в сопровождении ее фрейлины.

   Ханыков поклонился и почтительно поцеловал руку, которую подала ему цесаревна с таким доброжелательством во взоре, что незаметно в ней было и тени важно-холодного соблюдения дворских обычаев.

   - Я слышала, ты пострадал, Ханыков, за то, что не хотел забыть тех незначительных пособий, которые я для собственного удовольствия оказывала покойному отцу твоему. Я сердечно о тебе пожалела.

   - Мне бы следовало благодарить ваше высочество, но... простите солдата! Чем сильнее он чувствует, тем труднее для него выражать свои чувства.

   - Странно, что герцог и меня вздумал подозревать в замыслах против него! Это меня удивило. Его обращение со мной, с тех пор как он сделался правителем, стало гораздо лучше, чем прежде. Он, кажется, искренне расположен ко мне. Ему не пришло бы в голову назначить мне по пятидесяти тысяч рублей в год пансиона, если б он питал ко мне неприязнь и считал меня для себя опасною.

   - А я смею думать иначе, ваше высочество: это именно и доказывает, что герцог вас опасается. Вы действительно для него опасны. Злой человек всегда считает всех добродетельных своими врагами. Они против воли своей служат укором всех его поступков. Ах, ваше высочество! Долго ли отечество будет страдать под железным игом этого иноземца? Дождутся ли когда-нибудь русские времен лучших?

   Цесаревна вздохнула и, взглянув на фрейлину, стоявшую в некотором от нее отдалении, сделала ей знак рукою, чтоб она удалилась.

   - Если бы провидение вложило в сердце вашего высочества намерение потребовать исполнения неоспоримых прав ваших на престол, то Бирон...

   - Не говори мне этого, Ханыков! Я знаю права свои, но не хочу ими пользоваться. Мне ли, слабой женщине, управлять обширнейшим в свете царством, когда тяжесть этого бремени чувствовал даже покойный родитель мой! Достанет ли у меня сил принять на себя пред богом ответственность за счастие миллионов? Последний подданный, по моему небрежению или неведению несправедливо обвиненный и погибший в напрасном ожидании моей защиты, потребовал бы меня на страшном суде к престолу царя царей и обвинил бы меня пред ним.

   - Ваше высочество! Скажу вам прямо, что думаю и чувствую. Если пред царя царей потребуют вас все погибшие от злобы Бирона, если все русские, страдавшие и страдающие под игом этого жестокого человека, скажут: "Елисавета могла бы спасти нас, и не спасла",- что вы скажете в оправдание?

   Слова эти произвели глубокое впечатление на цесаревну. С приметным волнением она подошла к окну и в задумчивости устремила взоры на покрытое тучами небо.

   - Не проходит дня, чтобы кровь новой жертвы не обагрила секиры палача! - продолжал с жаром Ханыков.- Воздвигаются костры, и стоны сожигаемых летят к небу. Нестерпимые мучения пытки исторгают признания у невинных в небывалых преступлениях, и невинные гибнут жертвами гнусных доносов, тайной вражды!

   - О! Если бы я имела власть, я истребила бы навсегда все эти ужасы в памяти русских, но власть в руках герцога. Ее твердо охраняют его лазутчики и телохранители.

   - Одна любовь народная может назваться неизменным и надежным телохранителем властителя; один этот страж лучше тысячи доносчиков. Толпа их окружает и оберегает Бирона, но какая в том для него польза? Он каждый день удостоверяется только в том, что его все ненавидят; каждый день он мстит, мстит ужасно своим врагам и недоброжелателям, но истребляет ли он этим вражду и ненависть? Нет! Он только возжигает их! Цесаревна!.. Воскресите для отечества славный и счастливый век Петра Великого!

   У Елисаветы навернулись на глазах слезы.

   - Если б я была уверена,- сказала она с чувством,- что у меня достанет сил для этого подвига, то я решилась бы теперь же действовать. Я бы с радостью пожертвовала спокойствием жизни для блага отечества, но я должна прежде испытать себя... Теперь стану молиться о счастии русских. Небо покажет мне, должна ли я буду действовать. Ханыков! Ты заставил меня сказать более, нежели следовало, но я полагаюсь на твою преданность мне. Кончим разговор! Ни слова более об этом!

   - Ваше высочество! Осмелюсь ли я просить у вас новой милости, нового благодеяния?

   - Все готова сделать, что от меня зависит.

   Ханыков рассказал все случившееся с его другом.

   С необыкновенным волнением и участием слушала Елисавета рассказ его.

   - Спасите несчастного, ваше высочество! - продолжал Ханыков.- Ходатайство ваше за него, без сомнения, подействует на герцога.

   - Оно будет бесполезно! - возразила Елисавета с тяжелым вздохом.- Герцог тем ужаснее мстит, чем более встречает препятствий в своем мщении.

   - Итак, друг мой должен погибнуть! Боже мой! Как перенесет этот удар престарелый отец его? Лишиться единственного сына и так лишиться... О! Это ужасно!

   Ханыков не знал еще об участи, готовившейся отцу Валериана. Елисавета заплакала и, сняв с руки драгоценный перстень, сказала тихо Ханыкову:

   - Отдай бедному отцу от меня это. Пусть этот перстень будет для него знаком искреннего моего сострадания. Утешай несчастного старика, Ханыков, не оставляй в дни его скорби. О! Если б от меня зависело спасти его сына!

   Тронутый Ханыков взял перстень и, откланявшись, удалился. Приближаясь к своему дому, встретил он незнакомца, завернувшегося в широкий плащ, с надвинутою на глаза шляпой. Незнакомец шел с заметною робостью и часто останавливался, осматриваясь во все стороны. Увидев Ханыкова, он вздрогнул. Ханыков, погруженный в горестные размышления, не обратил на это внимания. Войдя на лестницу и отпирая дверь своей квартиры, он удивился, увидев незнакомца, который шел за ним по лестнице.

   - Спасите меня! - сказал тихо незнакомец жалобным голосом, приблизясь к капитану.

   - Кто ты?

   Незнакомец, распахнув плащ, снял шляпу.

   - Боже мой! - воскликнул изумленный Ханыков: перед ним стояла Ольга. Прелестное лицо ее было бледно: страдание, страх, изнеможение, отчаяние яркими чертами на нем изображались.

   - Войдите! - сказал Ханыков, взяв ее за руку и входя с нею в свои комнаты. Он помог ей снять плащ и посадил на софу.

   - Я хотела идти к батюшке,- начала Ольга слабым голосом, после некоторого молчания,- но побоялась: там могут легко отыскать меня. Я могла бы и батюшку погубить; он защитить меня не может. Брат герцога стал бы мстить ему.

  &nbs