Масальский Константин Петрович - Регентство Бирона

p;  - Вы пришли сюда из загородного дома Бирона?

   - Да; он довел меня до того, что я тихонько убежала. Он злой и бесчестный человек! Какая ему польза обижать беззащитную девушку? Что я ему сделала?.. Давно ли вы видели батюшку? Здоров он? Ради бога, не обманывайте меня!

   - Здоров. Мы недавно с ним виделись.

   - Вы меня не выгоните отсюда? Ради бога, позвольте несколько дней у вас остаться. Я не буду долго подвергать вас опасности, я убегу, должна убежать...

   - Но куда же?

   - Куда-нибудь... сама не знаю!.. Туда, где брат герцога не может найти меня.

   - Успокойтесь, вы можете остаться у меня, сколько хотите. Ручаюсь вам этой шпагой, что вас никто здесь не оскорбит: я имею случай просить за вас цесаревну Елисавету. Она возьмет вас под свою защиту; в этом я уверен.

   - Я вам целую жизнь буду благодарна.

   - Вы очень ослабели; вам нужно отдохнуть. Будьте, ради бога, повеселее! Отдаю вам эту комнату в полное владение, а сам отправляюсь теперь в другую. Там буду я на аванпосте. В случае неприятельского нападения, то есть когда кто-нибудь придет ко мне, скройтесь за эти ширмы для большей безопасности. Я знаю, что вы и без моей просьбы шуметь тогда не будете, зато я берусь шуметь за двух. Теперь позвольте мне удалиться на аванпост и затворить эту дверь, чтоб вам было покойнее в вашем укрепленном лагере.

   Через несколько часов пришел к Ханыкову знакомец его, отставной премьер-майор Тулупов. По праву соседства по деревням он нередко навещал капитана, хотя тот всегда принимал его неохотно. Премьер-майору до этого дела не было; цель его посещений ограничивалась рюмкой водки и трубкой табаку.

   - Здравия желаю, капитан! - сказал он громогласно, войдя в комнату.- Я думал, что вас дома нет, вы ныне запираетесь. Я было поцеловал пробой да и пошел домой; однако ж посмотрел в замочную скважину и увидел, что ключ тут; я и смекнул отдернуть задвижки у двери внизу и вверху и вошел, как изволите видеть!

   Премьер-майор в заключение громко и басисто засмеялся от внутреннего сознания своей любезности и остроумия.

   - Очень рад вашему посещению,- отвечал Ханыков, в мыслях посылая гостя к черту.

   - Ну что, батюшка, заговор? Ведь вы не лазутчик, так я с вами всегда откровенно говорю. Здесь, кажется, никто нас не подслушает?

   - Какой заговор? - сказал Ханыков в замешательстве, опасаясь, чтоб он чего-нибудь не сказал о Валериане.

   В это время еще кто-то вошел в переднюю. Ханыков обрадовался этому, потому что Тулупов, приложив к губам палец, замолчал.

   Вошел Мурашев.

   - А! любезный дружище! - воскликнул Тулупов, обнимая Мурашева.- Мы уж с тобой с месяц не видались! Позволь поздравить тебя: мне сказали, что брат его высочества на твоей дочке женится. Я сначала не поверил, признаться. Поздравляю! Этакое счастье, подумаешь!

   Мурашев ничего не отвечал, тяжело вздохнул и сел в кресла.

   - Да что ты смотришь таким сентябрем? Нездоров, что ли? У меня есть настойка с зверобоем: я пришлю полштофа; такое лекарство, что мертвых только не воскрешает! А что ж, капитан, ведь и у тебя знатная водка. Постой, сиди, не трудись, я сам достану из шкафа; я ведь знаю, где твой графинчик стоит.

   Осушив рюмку водки, премьер-майор поморщился и крякнул по форме, как будто по необходимости выпил неприятное лекарство.

   - Говорят, что всех заговорщиков на днях отправят на тот свет,- продолжал он.- Набить было трубочку!.. Люблю за то Бирона: отцу родному не спустит... Славный табак!.. Человек пятнадцать в беду попались, я слышал... Верно, у вас трубка давно не чищена, капитан: горечь в рот попадает... Вашего приятеля также грех попутал! Весьма это жалко! Удивляюсь, как с умом Валериана Ильича... Верно, у вас табак сыр: трубка погасла.

   Мурашов, сплеснув руками, взглянул на Ханыкова и спросил:

   - Неужели и Валериан Ильич...

   - Пустые слухи! - прервал Ханыков.- Мало ли что говорят!

   - Какие пустые! - возразил Тулупов.- Я вам говорю, что...

   - Граф Миних просил за него герцога - и он прощен.

   - Слава богу! - сказал Мурашев.- Я именно затем пришел к вам, чтобы наведаться о Валериане Ильиче.

   - Помилуйте!..- закричал Тулупов.- Да я слышал от верного человека...

   - Что теперь дождь идет? Это правда! Когда же вы мне пришлете зверобойной настойки? Ведь давно уж обещали.

   - Виноват, все забываю! Завтра же пришлю и вот, узелок на платке завяжу на память.

   Ханыков был на иголках. Опасаясь, чтобы Ольга, без того уже ослабевшая от страданий и усталости, неожиданно не услышала ужасной вести о Валериане, он заминал речи словоохотливого премьер-майора и наконец успел навести его на любимую колею, напомнив о ссоре с помещиком Дуболобовым из-за похищенного у премьер-майора неизвестно кем селезня. В этот раз Ханыков весьма был рад, когда началось повествование о селезне, давно ему уже известное. Рассказ начался с деда Дуболобова: кто он был, где и как служил, как попался под суд, как оправдался, на ком женился, сколько взял душ в приданое, словом сказать, истощены были все биографические известия о деде похитителя селезня, потом о сыне его, наконец о внуке. Повествование лилось рекою не хуже романтической поэмы, с явным презрением к устарелому, схоластическому требованию единства действия, времени и места, и кончилось тем, что пропавший селезень (которого не отыскали, несмотря на все старания и меры) совершенно пропал и в рассказе.

   - Таким образом, изволите видеть,- заключил премьер-майор,- этот бездельник Дуболобов воображает, что он важная фигура, между тем, как я вам уже докладывал, дед его до женитьбы торговал гороховым киселем. Это не выдумка, поверьте моей совести, это сказывала мне Марфа Поликарповна, моя соседка, а она слышала от ее покойной матушки, которая сама иногда кисель покупала. Я иначе и не называю Дуболобова, как гороховым кисельником. Он жаловался воеводе и однажды, по злобе, назвал Марфу Поликарповну за именинным обедом у помещика Губина трещоткой. Она также жаловалась воеводе; однако ж дело ничем не кончилось; гриб съел, разбойник!

   Мурашев, не дождавшись этого занимательного окончания премьер-майорского рассказа, ушел домой. Вскоре и повествователь, приметив, что уж десять часов вечера, взял шляпу и пожелал хозяину спокойной ночи.

   Ханыков подошел тихонько к двери комнаты, где была Ольга, и заметил, что дверь заперта. "Дай бог, чтобы бедняжка ничего не расслушала о Валериане",- подумал он и вскоре услышал, что Ольга произносит вполголоса молитву. Вздохнув, он сел на софу и не прежде полуночи заснул. Во сне ему привиделось, что Валериану отрубили на его глазах голову. Это было на рассвете. В ужасе Ханыков вскочил и никак не мог уже потом заснуть.

  

  

   В пять часов утра явился Гейер в Летний дворец с бумагами. Это были показания заговорщиков, вынужденные пыткою.

   Герцог накануне еще приказал камердинеру своему доложить ему тотчас же, как скоро явится Гейер.

   Бирона немедленно разбудили, и вскоре Гейер был позван в кабинет. Там Бирон, в малиновом бархатном халате, подбитом собольим мехом, неровными шагами расхаживал вдоль и поперек по кабинету. Лицо его было бледно; глаза от беспокойного и не вовремя прерванного сна были мутны и красны; непричесанные волосы его сравнил бы поэт со змеями, вьющимися на голове Медузы. Ужасный вид герцога мог окаменить всякого, как и вид этой баснословной головы. Даже Гейера, давно привыкшего уже к Бирону, в этот раз проняла сильная дрожь.

   - Что ж ты стоишь, как чурбан? - закричал Бирон, топнув.- Читай!

   Секретарь начал торопливо читать признания заговорщиков, заикаясь от робости.

   - Майор Возницын был жестоко пытан и сказал, что он вздумал сам просить князя Черкасского о подаче просьбы принцессе, сам писал просьбу и никто другой его к тому не подговаривал. Он всему зачинщик по злобе против вашего высочества за смерть своего брата.

   - Га! - воскликнул Бирон ужасным голосом,- колесовать его!

   - Капитан Лельский не признался...

   - Что ж ты не записал моего приговора, болван?

   - Я полагал, что по закону суд должен прежде...

   - Суд?.. Ты полагал?.. Ты, ты смеешь меня учить! - закричал Бирон, едва дыша от гнева.- Пиши: колесовать! Чтобы ночью в четыре часа за городом без огласки приговор этот был исполнен, как скоро все приготовлено будет для казни, слышишь ли? Ты головой отвечаешь, если одну минуту промедлишь. Чтобы ровно в четыре часа ночи все преступники были казнены. Читай далее!

   - Капитан Лельский ни в чем не признавался. Но Маус показывает, что он хотел якобы лишить вашего высочества жизни.

   Бирон онемел от ярости; губы его дрожали, глаза, страшно сверкая, как у безумного, остановились на Гейере. Он смотрел на него, как тигр, готовый броситься на свою жертву.

   - Сжечь злодея! - сказал он наконец с усилием, ударив кулаком по столу.- Сжечь медленным огнем!

   - Поручик Аргамаков признался, что он вступил в заговор только для того, чтобы спасти отца своего от костра и чтобы освободить якобы из рук брата вашего высочества какую-то свою невесту.

   - Расстрелять, а отца его сжечь!

   Таким образом Гейер прочитал признания всех приходивших к князю Черкасскому. Все они сдержали слово, данное ими Головкину. Пытка не принудила их упомянуть даже его имя. Бирон всем назначил смертную казнь. Когда Гейер читал признание директора канцелярии принца Брауншвейгского, Граматина, показавшего, что он действовал по воле принца, то Бирон закричал:

   - Отрубить обоим головы! Принц не защитится тем, что он отец малолетнего императора!

   Чрез несколько минут Бирон одумался.

   - Отрубить голову одному Граматину,- сказал он,- а к принцу сейчас послать приказание, чтобы он явился ко мне. Я сам допрошу его. О всех уже преступниках доложено?

   Гейер отвечал, что осталось доложить об одном еще; что он в тот день получил безымянный донос, где было сказано, что живущий в уезде помещик Дуболобов знаком был с Возницыным, вероятно, знал о его замыслах и однажды в пьяном виде осмелился назвать герцога медведем.

   - Прикажете его допросить? - спросил Гейер.

   - Не о чем допрашивать, это напрасная трата времени! Немедленно послать за ним в уезд, схватить и в мешке бросить в воду.

   Тулупов, подавший этот донос, не воображал, что дело примет такой оборот. Увлеченный ненавистью к Дуболобову, он хотел только потешиться и ввалить своего врага в хлопоты. Он был уверен, что тот легко оправдается.

   Дуболобов, живя спокойно в деревне, не знал и не заботился о том, что делается в столице. Ему и на ум прийти не могло, что за селезня, без всякой его вины пропавшего у соседа года за три перед тем, его наконец приговорят к смертной казни.

   Гейер по знаку Бирона удалился, а герцог, одевшись в богатое платье, пошел со свитою в залу, находившуюся в деревянном дворце покойной императрицы, который стоял на месте нынешней решетки Летнего сада.

   Вскоре приехали к герцогу, один за другим, с докладами кабинет-министры: граф Остерман, князь Черкасский и Бестужев, фельдмаршал граф Миних и несколько сенаторов. Герцог велел позвать всех в залу, не сказал никому ни слова и сел в большие бархатные кресла, сурово поглядывая от времени до времени на дубовую, украшенную золотом и резьбою дверь, чрез которую входили в залу. Все прочие стояли в недоумении и молчании, которого никто не осмеливался первый нарушить.

   Наконец дверь отворилась, и вошел принц Брауншвейгский.

   - Принц! - сказал Бирон, не встав с кресел и глядя прямо в глаза Антону Ульриху.- Известно ли вам, что я правитель государства и что я облечен полною властию решать все дела в империи, как внутренние, так и внешние?

   - К чему клонится этот вопрос? - сказал спокойно принц.- Вы, без сомнения, помните, что я читал акт о регентстве?

   - Но вы, вы не хотите помнить этого! - закричал гневно Бирон, топая обеими ногами.- Вы забыли, что я имею право суда над всеми, не исключая и вас, принц! Советую вам оставить ваши замыслы, а не то... страшитесь!

   - Чего?.. Не вас ли, герцог?

   - Да! Меня!.. Прошу вас воздержаться от этой презрительной улыбки; вы за нее можете заплатить очень дорого!

   - Что значат эти угрозы? Я в свою очередь спрашиваю: помнит ли герцог Бирон акт о регентстве и по какому праву забывает предписанное ему уважение к отцу императора? Нарушая этим акт, герцог подает другим опасный пример!

   - Не вам судить мои поступки! Вы на то права не имеете! Отвечайте мне, я вас спрашиваю, как полновластный правитель государства, какие вы имели замыслы против меня?

   - Замыслы?.. На этот дерзкий вопрос я не обязан отвечать и не хочу.

   - Я вам приказываю.

   - А я вас прошу не преступать границ вашей власти.

   - Не поставьте меня в необходимость поступить с вами, как с явным ослушником и мятежником!

   - Остерегитесь, чтоб с вами не поступили как с нарушителем акта, без которого вы не останетесь уже правителем.

   - Я знаю, что это цель ваших желаний. Вы для того готовы пролить реки крови! Вы забыли все, чем вы мне обязаны. Знайте, что Граматин ваш во всем признался; все замыслы ваши мне уже известны.

   - Я не обязан отвечать за слова и поступки другого. Пыткой вы могли, без сомнения, заставить Граматина признаться, в чем вам было угодно.

   - Не скроете хитростью вашего преступления: оно слишком явно, неблагодарный, кровожадный человек!

   Лицо принца вспыхнуло негодованием. Дерзость Бирона его изумила. Отступив на шаг, он устремил гневный взор на герцога и потряс шпагу, схватив эфес левою рукою. Бирон, как бешеный, вскочил с кресел.

   - Я готов с вами разделаться и с этим в руках! - закричал он, ударив по своей шпаге ладонью.

   - До этого дошло уже, герцог! Вы вызываете на поединок отца вашего государя?.. Все кончено между нами!.. Не знаю, не унижу ли я себя, приняв ваш вызов? Впрочем, предоставляю это вашему решению; я на все буду согласен.

   Принц поспешно удалился. Бирон начал ходить большими шагами взад и вперед по зале, произнося вполголоса угрозы. Все, там бывшие, в молчании смотрели на него с беспокойством.

   - Я слишком расстроен! - сказал наконец Бирон.- Я не могу заниматься делами сегодня. Фельдмаршал! - продолжал он, обратись к графу Миниху.- Я лишаю принца всех должностей, которые он занимал в войске. Объявить ему это и исполнить сегодня же.

   Миних поклонился. Герцог, тяжело дыша, сел в кресла и подал знак рукою, чтобы все удалились. Все вышли тихо из залы.

  

  

   Вдали раздавался звук барабана: били вечернюю зорю. Ханыков, сидя в своей комнате с Ольгою, шутил наперекор сердцу, удрученному горестью, утешал бедную девушку, скрывая от нее участь Валериана и стараясь возбудить в ней утешительную надежду на скорый конец ее бедствий, и чем более успевал в этом, тем сердце его сильнее терзалось мыслию: "Несчастная! она не знает ужасной истины. Достанет ли у нее силы перенести удар, который неминуемо и скоро ее постигнет? Найду ли я средство защитить ее? Мудрено мне бороться с братом герцога!"

   Осторожный стук в дверь прервал разговор их. Ольга скрылась по-прежнему в комнату, уступленную ей капитаном. Ханыков отворил дверь на лестницу и удивился, увидев Мауса.

   - Что надобно тебе? - спросил он сухо, не впуская его в комнаты.

   - Мне нужно поговорить с вами, господин капитан, наедине о весьма важном, как думаю, для вас деле. Нет ли кого-нибудь у вас?

   - Никого нет; а если бы и был кто, то я не обязан давать тебе в том отчета. Говори скорее, чего ты от меня хочешь? Мне пора спать.

   - Дайте мне честное слово, что свидание наше и разговор останутся втайне.

   - Вот еще какие требования! Говори скорее без околичностей, а не то можешь открывать свои тайны кому хочешь, только не мне.

   - Вы раскаетесь, капитан.

   - Легко статься может, если поговорю с тобой подолее. Ступай, любезный! Желаю тебе доброй ночи.

   - Чей это почерк? - спросил Маус, показывая записку и держа ее крепко в руке, из опасения, чтобы Ханыков ее не вырвал. Спрятав проворно записку в карман,

   Маус продолжал: - Что, капитан? Дадите ли мне честное слово, что я могу полагаться на вашу скромность?

   - Честное слово!.. Отдай мне записку.

   - Позвольте войти прежде к вам; здесь, на лестнице, говорить о таких делах опасно.

   - Войдем скорее!

   Ханыков ввел Мауса в комнату и торопливо взял поданную записку. Он прочитал:

   "Единственный, верный друг мой! Гейер уехал за город, чтобы приготовить все к нашей казни, которая совершится завтра ночью. Я обещал отдать все деньги свои, какие со мной есть, Маусу, если он доставит тебе эту записку от твоего друга. У Мауса ключи от тюрьмы, откуда выведут меня под ружья. Пользуясь отсутствием Гейера, он согласился впустить тебя на несколько минут ко мне. Поспеши к другу! Может быть, слова твои несколько облегчат мои страдания. Меня не страшит смерть; я жду с нетерпением минуты, когда свинец растерзает мне сердце,- тогда конец моим мучениям! Друг мой! если бы ты знал, если бы ты мог вообразить, как я мучусь! Я строго разбирал мои поступки: бог свидетель, что я не хотел никому зла, не воображал, что родителя моего... Боже! и выговорить ужасно!.. подвергнут смертной казни!.. Не могу писать более: рука дрожит, в глазах темнеет. Поспеши ко мне. Неужели я лягу в могилу отцеубийцею? О, если бы ты мог как-нибудь оправдать меня пред моею совестью! Я не могу ни чувствовать, ни размышлять. Ты мне скажешь, виновен ли я в смерти отца моего или нет. Будь судьею моим, судьею строгим, беспристрастным; поклянись мне в том именем бога. Если бы ты после того сказал мне, что я не виновен, с какою радостью, с каким облегченным сердцем пошел бы я на казнь; как бы горячо обнял тебя в последний раз! Поспеши ко мне. Тебя ждет, как ангела-утешителя, верный друг твой

  

   Легко можно вообразить, что чувствовал Ханыков, читая эту записку. Руки его дрожали. Он забыл даже, что Ольга находилась в другой комнате, и горестно воскликнул:

   - Бедный Валериан!

   Смертельный холод пробежал по жилам Ольги, когда она услышала эти слова. Сердце ее менее бы замерло, Когда б кто-нибудь, схватив ее на вершине утеса, стал держать над глубокою пропастью и готовился ее туда сбросить. Побледнев, она в изнеможении опустилась на спинку кресел, в которых сидела; только одно прерывистое дыхание показывало в ней признак жизни.

   - Впрочем, беда небольшая! - продолжал спокойно Ханыков, тотчас после восклицания своего вспомнив об Ольге.- Мы и все туда скоро отправимся; там гораздо будет всем нам веселее, чем в этой столице.

   Ольга начала дышать свободнее. Маус, покачав головою, возразил:

   - Веселее? А почему вы это знаете? Вы не были там, капитан!

   - Как не был! Я провел там ровно три недели.

   - Ага! Шутить изволите?

   - Нимало!

   В это время послышался шум на лестнице. Маус выбежал в переднюю и спрятался за бывшею там перегородкою. Кто-то начал стучаться в дверь. Ханыков отворил ее и увидел перед собою Мурашева. Он был бледен, расстроен.

   - Ради бога,- сказал он дрожащим голосом, схватив Ханыкова за руку,- позвольте мне скрыться эту лишь ночь у вас. Я в беде: мне должно бежать из города.

   - Что сделалось с вами? Войдите и успокойтесь.

   Мурашев бросился на стул и, ломая руки, воскликнул:

   - Да, убегу отсюда, убегу, куда глаза глядят!.. Вы меня никогда уж не увидите!.. Бедная моя дочь!.. Где она теперь?.. Может быть, там? - Он указал на небо.- Рад, всем сердцем рад, если она там: там злодей Бирон не властвует, ему нет туда дороги, ему и взглянуть туда страшно!

   - Тише, ради бога, тише! - прошептал Ханыков.- Вас могут подслушать.

   - Пусть подслушают, пусть перескажут слова мои Бирону!.. Я в глаза ему скажу то же!.. Сегодня утром змей Гейер пришел ко мне и сказал, чтобы я не скрывал долее моей дочери и что мне худо будет, если не послушаюсь. Злодеи отняли, украли у меня дочь и у меня же спрашивают: где она?.. Вечером вдруг приехал ко мне брат Бирона, начал уговаривать меня, чтобы я выдал ему дочь мою. Я-де женюсь на ней. Не вытерпело мое отцовское сердце: "Вон отсюда, грабитель!" Он оттолкнул меня; я упал навзничь. Он вышел тотчас же из комнаты, говоря угрозы. Я не мог расслушать их... Да, мне должно бежать! Кто знает!.. Может быть, дочь моя спаслась уж от гонителя; может быть, она убежала от него... в Неву... И я за нею убегу туда же...

   - Я здесь, батюшка! - вскричала вне себя Ольга, выбежав из другой комнаты и бросясь в объятия отца.

   Мурашев весь задрожал, крепко обнял дочь и поднял благоговейный взор к небу. По временам опуская глаза, смотрел он на бледное лицо дочери, которая лишилась чувств, и снова устремлял глаза на небо.

   - Не отнимите ее у меня, злодеи! - проговорил он наконец трепещущим голосом.- Сорвите прежде с плеч мою голову. Не дам, не дам вам ее, злодеи Бироны!

   - По-настоящему я обязан донести обо всем этом,- сказал важно Маус, потирая руки и входя в комнату.- Я все слышал: так честить герцога и его брата!.. Воля ваша, я не смею не донести.

   - Хорошо, доноси,- сказал спокойно Ханыков. - Меня тоже станут допрашивать, и я должен буду сказать, для чего ты сидел у меня в передней за перегородкой. Записка у меня в кармане.

   - Я не говорю решительно, что донесу; я сказал только, что следовало бы донести. Это большая разница!.. Что же, вы идете со мной, капитан?

   - Пойдем!

   Ольгу привели в чувство. Ханыков просил Мурашева остаться с дочерью в его квартире.

   - Вы будете здесь безопаснее, чем в своем доме. Я ручаюсь, что этот почтенный человек никому не откроет вашего убежища. Не правда ли, Маус?

   - У меня сердце слишком доброе и чувствительное, хотя по-настоящему следовало бы донести... но так и быть! Пойдемте, капитан!

  

  

   Через полчаса Ханыков с проводником своим были уже у обитой железом двери тюрьмы, где сидел Валериан. Маус осторожно отпер дверь, ввел Ханыкова за руку в маленькую, совершенно темную комнату, запер снова дверь и, сняв крышку с принесенного им потаенного фонаря, поставил его на стол. Валериан сидел на деревянной скамье, склонив голову на грудь, как бы в усыплении. Разлившееся по кирпичному полу сияние свечи заставило его поднять глаза; но он закрыл их рукою, отвыкнув смотреть на свет.

   - Кто пришел? - спросил он.

   - Это я, Валериан.

   - Друг, бесценный друг! - воскликнул несчастный, бросаясь в объятия Ханыкова. Он не мог говорить более, крепко жал друга к груди своей и плакал. Растроганный Ханыков тихо подвел его к скамье, посадил подле себя и, держа руку его в своей руке, сказал ему:

   - Не о жизни ли ты плачешь? Право, земная жизнь не стоит того, чтобы жалеть о ней. Нынче или чрез несколько лет, так или иначе, но все неизбежно будут в том же положении, как и ты теперь: за несколько часов от смерти. Сильные и слабые, счастливцы и несчастные, угнетатели и угнетенные, все будут рано или поздно на твоем месте. Ты приговорен к смерти, но не все ли люди приговорены к тому же? Успокой себя, сколько можешь, размышлением, положись на милосердие божие, и ты встретишь смерть с твердостью христианина.

   - Ах, друг! Я бы отдал теперь две земные жизни, все возможные блага за сердечное спокойствие, за безукоризненную совесть; я не устрашился бы тогда смерти. Но может ли спокойно умереть отцеубийца!

   - Ты осуждаешь себя строго и несправедливо. Клянусь, что говорю по совести. Скажи, было ли когда-нибудь в тебе желание подвергнуть отца твоего участи, которая его ожидает?

   - И ты можешь меня об этом спрашивать!.. Никогда!

   - Мог ли ты предвидеть несчастие отца твоего?

   - Мог. От меня зависело предаться в руки Гейера и спасти моего родителя. И я решился на это, но честное слово, данное Лельскому, меня остановило, и я стал действовать с ними заодно.

   - Разбери себя строго; что побудило тебя переменить твое намерение: ложное ли понятие о чести или твердая надежда на успех вашего предприятия?

   - Я был уверен в успехе. Мне казалось, что, действуя с Лельским, я скорее и вернее спасу отца моего, спасу... Ольгу; но не могу дать себе отчета, что меня более увлекало: любовь к отцу или любовь к Ольге? Трудно постигнуть и разобрать побуждения сердца! Два сильные чувства влекли меня. Меня мучит сомнение: не страсть ли к Ольге меня ослепила? Если бы я не любил ее, то, может быть, решась предаться в руки Гейера, спас бы отца моего.

   - Скажи мне: если бы отец твой и Ольга упали в реку, кого бы ты бросился спасать прежде?

   - Я бы с радостью пожертвовал жизнью, чтобы спасти обоих, но прежде... прежде я спас бы отца моего. Так, я не обманываюсь.

   - Не обвиняй же себя, Валериан, в гибели твоего отца. Ты видишь, что надежда спасти его влекла тебя сильнее, чем любовь к Ольге.

   - Ах, друг мой! Теперешние чувства мои, на краю могилы, не те, которые обладали моим сердцем, когда я воображал еще пред собою длинный путь жизни, когда меня обольщала еще надежда, когда я думал, что бедствия и горести минуются, а вдали ждут меня счастие и радость. По теперешним чувствам моим нельзя судить прежних.

   - Вижу, что сердце твое теперь мучится неразрешимым для совести твоей сомнением. Послушай, друг, если б ты даже мог справедливо упрекать себя в том, что, увлеченный другим чувством, не отвратил ты гибель отца твоего, то вспомни, что одна минута истинного раскаяния может загладить пред бесконечным милосердием божиим целую жизнь, исполненную преступлений.

   Эти слова глубоко тронули Валериана и пролили в растерзанную душу его отрадное спокойствие. Растроганный, он не мог говорить, сжал крепко руку друга, и навернувшиеся в глазах слезы свидетельствовали об его благодарности за слова утешения.

   Маус, неподвижно стоявший близ двери в продолжение этого разговора, подошел к столу и, взяв свой потаенный фонарь, сказал:

   - Мне не хотелось бы, капитан, помешать последней беседе вашей с другом, но я опасаюсь, чтобы Гейер невзначай не возвратился. Благоволите проститься с вашим приятелем и удалиться от беды.

   Сердце Ханыкова сжалось; неизобразимая грусть объяла его. Он встал и, скрывая тревогу души, подал руку Валериану.

   - Ты уже идешь, друг? - сказал Валериан таким голосом, который растерзал бы душу самую нечувствительную.- Неужели я смотрю на тебя в последний раз?! О!.. это ужасно! Да... я уж тебя никогда, никогда не увижу!

   Слези оросили его бледные щеки. Не отирая их, он держал руки друга в своих и нежно глядел ему в лицо, как бы желая насмотреться на человека, столько ему любезного. Ханыков не плакал, с усилием подавляя скорбь, которая его терзала; он не хотел ее обнаружить, зная, что этим усилил бы мучения своего друга.

   Маус накрыл между тем крышкою свой фонарь, и по тюрьме мгновенно разлился непроницаемый мрак.

   - Пойдемте, капитан; долее медлить не смею.

   - Я уж не вижу тебя, друг! - продолжал Валериан.- Так будет темно в моей могиле. Теперь уж кончено, мы никогда не увидим друг друга!.. По крайней мере, я еще держу твои руки. Скажи мне что-нибудь; мне хочется в последний раз услышать голос твой. Что это, ты, кажется, плачешь?

   - Нет! - отвечал трепещущим голосом Ханыков, задыхаясь от удерживаемых слез.- Не унывай, Валериан: мрак, который теперь нас окружает, не мешает нам мыслить, чувствовать и любить друг друга. Так и мрак могилы не поглотит в тебе того, что мыслит, чувствует и любит. Неужели дух наш, этот луч высшего, вечного солнца, для того только светит, чтобы наконец погаснуть, исчезнуть в земле, посреди червей и тления!

   - Вы себя погубите, капитан, и меня вместе с собою. Ради бога, пойдемте; мне послышался шум.

   Маус схватил Ханыкова за руку и начал тащить его к двери.

   - Прощай! - сказал отчаянным голосом узник, отпустив руки друга.- Благодарю тебя! Дружба твоя усладила последние, горькие минуты моей жизни. Прощай навсегда!

   - Не предавайся унынию, Валериан; призови на помощь твое мужество и иди смело навстречу смерти. Ты бесстрашно смотрел ей в глаза на полях битвы. Не прощаюсь с тобой навсегда: мы увидимся в мире лучшем.

   Ключ щелкнул два раза, шум шагов, раздававшийся по коридору, постепенно затих, и гробовая тишина настала в тюрьме Валериана. Он бросился на пол почти в беспамятстве. Отчаяние задушило его в своих леденящих объятиях. Только по временам казалось ему, что вдали он слышит еще голос друга и последние слова его: "Мы увидимся в мире лучшем".

  

  

   Премьер-майор Тулупов сбирался уже лечь в постелю, как вдруг услышал, что с улицы кто-то стучится в двери его квартиры.

   - Кого это нелегкая принесла ко мне так поздно? - проворчал он, испугавшись, и со свечою в руке пошел отпирать двери.

   - Царь небесный! - воскликнул он, увидев Дарью Власьевну.- Что это значит? Так поздно и одни! Да вы ли это?

   Надобно сказать, что Тулупов лет за восемь перед тем предлагал руку свою Дарье Власьевне, но получил отказ. Это не расстроило, однако ж, его знакомства с Мурашевым; он продолжал по-прежнему посещать его с удовольствием: он ни в чьем доме не находил лучшей полынной водки. Между тем Дарья Власьевна, проведя несколько лет в напрасном ожидании жениха, мало-помалу начала раскаиваться в слишком поспешном отказе Тулупову. Наконец она решилась употреблять все хитрости кокетства, чтобы снова заманить в сети прежнего своего поклонника, но он своею невнимательностью приводил ее в отчаяние. "Верно, премьер-майор мстит мне за прежнюю мою холодность",- думала она и ошибалась. Чуждый мщению, он даже расположен был возобновить свое предложение, но его развлекала неизвестная Дарье Власьевне опасная ей соперница - полынная водка. Премьер-майор, находя гораздо более наслаждения в жгучей горечи этого напитка, нежели в сладком нектаре любви, каждый раз в гостях у Мурашева стремился сердцем в шкаф, где стояла фляга, и приходил в восторг, когда Дарья Власьевна, явясь со скатертью в руках, начинала ее расстилать на столе или, лучше сказать, устилала этою узорною тканью путь из шкафа на стол для любимицы премьер-майорского сердца. Мудрено ли, что в такие минуты оставались незамеченными и нежные взоры и значительные вздохи. Может быть, в другие минуты они бы не пропали даром.

   - Полагаюсь на великодушие ваше, Клим Антипович! - сказала Дарья Власьевна, закрываясь жеманно платком.- Однако крайность заставила меня в такой поздний час искать помощи в доме холостого человека.

   - Помилуйте, сударыня, нет нужды, что я холостой; можете положиться на меня, как на каменную твердыню. Чем могу служить вам?.. Да пожалуйте в комнату. Вы простите меня великодушно, что я такую нежданную и дорогую гостью принимаю - не при вас буди молвлено - в халате, в туфлях и в ночном колпаке! Прошу садиться, сударыня. Вот кресла.

   Дарья Власьевна снова закрылась платком, взглянув на придвинутые для нее кресла: на них лежали панталоны премьер-майора. Он проворно схватил их, скомкал, загнув руки за спину, и хотел бросить искусно под стол, стараясь, чтобы гостья этого не заметила, но панталоны, пущенные наугад и притом слишком сильно, по несчастному случаю попали в гипсовый бюст Венеры, стоявший на окошке, и повисли, как флаг на башне во время безветрия.

   - Позвольте мне лучше сесть на вашу софу,- сказала между тем Мурашева, отняв от глаз платок. Она по глазомеру сообразила, что не войдет в кресла со своими генеральскими фижмами.

   - На софу? С прискорбием должен доложить вам, что я не успел еще завести софы. Впрочем, кресла весьма мягкие,- продолжал он, обтирая подушку платком.- На них ничего уже нет, сударыня. Вот я и всю пыль смахнул! А! Вы изволите смотреть на мою дубовую скамейку? Вот она, к услугам вашим.

   Взяв скамью из угла, он поставил ее к столу, прямо против окошка.

   - А вот, не угодно ли полюбоваться моей Венерой? - продолжал он, глядя в лицо Дарье Власьевне.- Нечего сказать, люблю заморские хитрости - страсть моя. Извольте посмотреть: словно живая. У итальянца купил.

   С этими словами поднес он свечку к окошку, продолжая глядеть в лицо Дарье Власьевне. Та ахнула и снова закрылась платком.

   - Что вы, сударыня, чего вы испугались? Не думаете ли, что это святочная маска или что этот гипсовый болванчик не одет прилично? Во-первых, доложу вам, что ног тут нет, он сделан только по пояс; во-вторых, и платье на нем по самую шею. Я сам терпеть не могу тех неприличных болванчиков во весь рост, которые... Что за напасть! - воскликнул Тулупов, схватив с досадой панталоны и швырнув их под стол.

   - Исполните ли просьбу мою, Клим Антипович?

   - Все готов сделать, что прикажете!

   - Помогите мне, я в совершенной беде! Вам известно, что брат герцога присватался к моей племяннице. Мы обе жили уже у него в доме, и дело шло как нельзя лучше; только глупой этой девчонке вздумалось вдруг убежать. Сгибла да пропала! Искали, искали; нет как нет! Сегодня вечером брат герцога изволил воротиться домой в таком гневе, что у меня душа в пятки ушла, и на меня раскричаться изволил. А я в чем виновата? Зачем, говорит, я не смотрела за нею. Словом сказать, он, несмотря на поздний вечер, выслал меня из дома и велел завтра утром представить ему мою племянницу. Как хочешь, сыщи! Господи боже мой! Где ее найдешь к утру? Угроз-то, угроз-то сколько наговорил!.. К брату идти я не рассудила: он, кажется, сердит на меня. Я и решилась идти к вам, Клим Антипович, в надежде, что вы одною ночью для меня пожертвуете и поможете мне отыскать эту ветреную девчонку. Уж я бы ее! Из-за нее бегай тетка по городу целую ночь! А ослушаться нельзя, сами посудите!

   - Совершенная правда, сударыня! Как можно ослушаться! Только доложу вам, что едва ли успеем мы найти вашу племянницу.

   - По крайней мере исполним приказание его превосходительства: будем искать целую ночь; а не сыщем - что ж делать? На нет и суда нет!

   - Я готов в вашей приятной компании проходить всю ночь напролет по всем улицам и закоулкам; только позвольте попросить вас выйти немножко прежде меня на крыльцо. Мне нужно одеться, как следует. Я должен надеть... шубу. Я вмиг за вами.

   Говоря это, он нагнулся, проворно вытащил брошенные панталоны из-под стола и вышел в другую комнату.

   Дарья Власьевна, завернувшись в свой теплый плащ, вышла между тем на крыльцо. Вскоре и Тулупов явился, в волчьей шубе и в шапке из крымского барана. Долго бродили они понапрасну из улицы в улицу и, утомясь, решились наконец идти кратчайшим путем домой. Для этого пришлось им войти в Летний сад. Был уже четвертый час за полночь. Тулупов, стараясь чем-нибудь рассеять печальную Дарью Власьевну, начал свой любимый и весьма для него занимательный рассказ о похищенном селезне и о происшедшей оттого ссоре с Дуболобовым. Бедная Мурашева, слушая это повествование чуть ли не в сотый раз, верно бы уснула, если б можно было ходя спать.

   - Посмотрите, посмотрите! - вдруг воскликнула она, вздрогнув и схватив от страха своего спутника за рукав.

   - Что такое вам чудится? Это куст; успокойтесь... Таким образом, Дуболобов, этот изверг, чучело и гороховый кисельник, вздумал...

   - Ах мои батюшки-светы! Уж не убитый ли человек лежит?

   - Где? Я ничего не вижу. Вам это чудится... Этот гороховый кисельник, как я вам уже докладывал...

   - Да полноте, Клим Антипович! Провал возьми этого Дуболобова и с вашим селезнем. Ах батюшки, как я перепугалась! Думала совсем, что лежит убитый, но нет: шевелится. Видно, хмельной какой-нибудь.

   - Да где вы видите?

   - Вот скоро подойдем к нему. Вон, вон, между двух кустов-то! Да вы не туда смотрите!

   - А, теперь вижу! Ну что ж? Какой-нибудь пьяница. Что нам до него за дело? А я вам должен в заключение доложить, что и сам воевода с этим гороховым кисельником...

   - Да это, кажется, женщина лежит.

   - Помилуйте, чему дивиться? Ведь не одни мужчины пьют до упаду. Ну так, женщина и есть. Пусть ее лежит, а мы с вами мимо своей дорогой пойдем.

   - Поднимите меня! - закричала женщина повелительно.

   - Вот еще! - сказал Тулупов.- Сама, голубушка, встанешь! Выпила лишнее: не мы виноваты.

   - Молчи, грубиян! Подними меня сейчас. Как смеешь ты ослушаться герцогини!

   Дарья Власьевна бросилась к ней и помогла ей встать. Тулупов остолбенел от изумления и страха.

   - Веди меня ко дворцу! - продолжала герцогиня.

   Тулупов, думая, что приказ этот относился не к одной Дарье Власьевне, а и к нему, подбежал и хотел взять герцогиню под руку.

   - Прочь, мерзавец! - закричала она.- Стой на одном месте и не смей смотреть на меня!

   Тулупов, струсив, униженно согнул спину, отскочил и закрыл глаза рукою, а Мурашева, поддерживая герцогиню под руку, повела ее к Летнему дворцу. Она не могла прийти в себя от изумления и посматривала сбоку на жену Бирона, желая удостовериться, точно ли это она? Близ дворца Дарья Власьевна увидела перед собою Ханыкова. Он почтительно приблизился к герцогине и ввел ее во дворец.

   - Господи твоя воля! - шептала Мурашева, уставив глаза на дверь, в которую вошла герцогиня с Ханыковым.- Не во сне ли мне все это грезится?

   Ханыков вскоре опять вышел из дворца в сад и сказал что-то стоявшим у двери двум часовым. Дарья Власьевна подошла к капитану.

   - Скажите, ради бога, что за чудеса совершаются? Что это все значит? - спросила она.

   - Вы как здесь очутились?

   Ханыков не сказал ей более ничего, побежал и закричал денщику своему:

   - Беги за лошадью и седлай проворнее!

   Дарья Власьевна, исчезая в изумлении, побрела к Тулупову. Тот все еще стоял в прежнем положении, как статуя, не осмеливаясь отнять руки от глаз.

   - Что за диковина, Клим Антипович, уж не сила ли нечистая над нами потешается?

   - Не знаю что и подумать, Дарья Власьевна,- сказал Тулупов, взглянув на нее и подняв плечи.- И мне кажется: это все не что иное, как бесовское прельщение!

   - С нами крестная сила! Пойдемте скорее вон из этого сада! Кто бы мог подумать, что здесь нечистые водятся,- наше место свято! Ведь не Муромский лес, прости господи!

   Прижимаясь друг к другу от страха, пошли они скорым шагом из сада. Вскоре были они уже в квартире премьер-майора.

   - Знаете ли, сударыня, что мне пришло на ум? - сказал он, снимая волчью шубу и пыхтя от утомления. - Прошу сесть скорее; вы, как вижу, едва дух переводите. Я не докладывал еще вам, что изверга Дуболобова некоторые из помещиков, моих соседей, подозревали, что он чернокнижник и колдун. Я думаю: не он ли, злодей, по вражде ко мне вздумал напустить на нас это дьявольское наваждение? Я вам говорю: давно следовало бы сжечь этого горохового кисельника! Воля ваша! И селезень, который неведомо как, так сказать, из-под рук пропал, его дело, что он ни говори!.. Да подождите, авось и до него доберутся!

   - Ума не приложу! - сказала Мурашева.- Чем больше думаю, тем больше дивлюсь: ночью, одна, в саду, на земле! Непонятно! Когда бывало, чтобы герцогиня выходила из дворца на шаг без фижм! А то... Да, да, удивительно! Мне померещилось, что она была - не при вас буди молвлено - в одной юбке! И вам в этом же образе представилось бесовское видение?

   Дарья Власьевна кивнула в знак утвердительного ответа головою и закрылась платком.