Козырев Михаил Яковлевич - Пятое путешествие Лемюэля Гулливера

ов армии лучшей из стран мира. Парламенты отказали бы в кредитах на ее содержание, финансисты не дали бы шиллинга такому правительству, а соседи постарались бы заблаговременно положить предел усилению его военной мощи.

   Но армия Юбераллии никогда и ни в чем не чувствовала не-достатка. Это было любимое детище императора, и, по словам придворных, все подданные разделяли эту любовь, и каждый не состоящий в ее рядах готов был последнее отдать на ее содержание.

   - Подданные,- сказал мне военный министр,- готовы не есть масла, лишь бы армия получила новые пушки.

   Особенно больших расходов требовала постройка вокруг гра-ниц Юбераллии каменной стены, раза в два превышающей зна-менитую китайскую стена эта, по мнению императора, должна была навеки оградить страну от вторжения чужеземцев. Попыт-ка министра финансов сократить эти расходы путем уменьше-ния платы занятым на постройке работникам не достигла цели. Работники немедленно потребовали увеличения количества над-смотрщиков и полицейских, а так как народолюбивый прави-тель Юбераллии не мог не выполнить этого требования, под-крепленного к тому же рядом возмущений и бегством с работ, то экономия от мудрой меры была ничтожна.

   Но что могло остановить высшую из рас, если речь шла об усилении ее мощи? Как только подданные узнали о том, что правительство нуждается в дешевой рабочей силе, так толпы преступников стали осаждать дворец, выражая желание иску-пить вину на этих работах.

   Стоило кому-нибудь, где-нибудь и когда-нибудь - расовая совесть не признавала давности - непочтительно отозваться не только об особе императора и его семье, но и о лошади, кото-рая имела честь носить эту священную особу, о карете, в кото-рой он проехал, об одежде, которую он носил, о его дворце, обеде, горничной королевы и привратнике, стояв-шем у дверей дворца; стоило осудить распоряжение ми-нистра, приговор суда; стоило плохо отозваться об управляю-щем винными откупами, правителе области, чиновнике, собира-ющем подарки, или даже о полицейском; стоило пожаловаться на свою жизнь, голодному сказать, что он голоден, нищему, что он нищий, рабу, что он раб,- как все они немедленно чувство-вали порыв раскаяния и являлись ко дворцу просить милости императора.

   Так как все подобные преступления совершались почему-то главным образом мужчинами р зрелом возрасте и притом спо-собными к тяжелым работам, то постройка не чувствовала недо-статка в рабочей силе.

   Кроме лиц, совершивших то или иное преступление против законов государства, сословие преступников включало поддан-ных, самим своим рождением поставленных в этот разряд: та-ковы были потомки короткобородых, все их родственники, все представители изгнанной из государства расы и все лица, в жи-лах которых текла хотя бы капля ее презренной крови, таковы были и все молодые люди низкого происхождения, еще не от-растившие бороды установленного размера. Пребывание их в столь юном возрасте на каторжных работах способствовало, по мнению правительства, выработке в них уважения к законам го-сударства и обостряло мало развитую у низших сословий расо-вую совесть.

   Размещались преступники, составлявшие довольно-таки мно-гочисленную категорию подданных, в тех огромных домах, ко-торые я справедливо принял за тюрьмы, и исполняли самые тяжелые работы под надзором особых надсмотрщиков, об-ладавших полной властью над их жизнью и смертью. По-ложением своим они, как уверяли меня, были довольны, и редкий не добивался права отбывать наказание в двойном и тройном размере, ссылаясь на совершенные ими нарушения ус-тавов тюрьмы. Государь милостиво удовлетворял подобные просьбы.

   Впрочем, бегство из этих тюрем тоже не было редким явле-нием, но бежали преступники вовсе не с той целью, чтобы избегнуть наказания; они бежали с одной целью: чтобы, добро-вольно явившись ко дворцу, накинуть себе на шею намылен-ную веревку.

   Вместе с государем посетил я однажды лагерь преступников. Он произвел на меня неблагоприятное впечатление: жили пре-ступники в тесноте, спали вповалку на голом полу, на пропита-ние им выдавалось только три биттля картошки и один биттль хлеба, одежды не полагалось никакой - они донашива-ли свою, пока она не свалится с плеч, и только тогда им разре-шалось обращаться за помощью к своим сердобольным сограж-данам. Помещение было заставлено многочисленными прибора-ми, облегчавшими телесные наказания, которым преступники подвергались за малейшие провинности. Описывать эти при-боры я не буду и не потому, что не смог бы толково их описать, а только из опасения, что какое-либо из европей-ских правительств соблазнится и вздумает ввести их в свой обиход.

   Признаться, несмотря на то, что мне во время моих путеше-ствий приходилось не раз быть самому и видеть других людей в самых отчаянных положениях, мне было больно смотреть на этих несчастных, изнуренных голодом, побоями и непосильной работой.

   Но оказалось, что и тут я, как всегда, ошибался.

   Изнуренный вид преступников объяснялся совсем другими причинами: их замучила совесть, подсказывавшая, что они не-достаточно искупают свою вину. Они торжественно поднесли императору ценные подарки, для приобретения которых на две недели отказались от своей порции хлеба, и как один человек заявили, что им дают мало работы.

   Государь милостиво выслушал преступников и разрешил им работать лишних три часа в сутки, отменив заодно и праздники, хотя об этом они и забыли попросить.

   Преступники горячо благодарили своего государя.

   Но не прошло и трех дней, как их одолел новый пароксизм раскаяния. Через своих надсмотрщиков они заявили императо-ру, что не будут работать до тех пор, пока стража не будет уси-лена солдатами личной гвардии короля, причем на содержание этой стражи они отказывались от части своего и без того скуд-ного пайка.

   Государь удовлетворил и эту просьбу. Отряды гвардии разме-стились вблизи тюрем и бараков, места работы были оцеплены часовыми, часть преступников прикована к тачкам, а некото-рые из них повесились у тюремных ворот, чтобы приме-ром своим показать товарищам, какого наказания все они за-служивают.

   Эти меры временно прекратили ставшую опасной для спо-койствия и порядка гипертрофию совести у преступников, Мое описание не будет полным, если я подробно не остановлюсь на описании личной гвардии короля, игравшей далеко не последнюю роль в государственном устройстве Юбераллии.

   Эта воинская часть, носившая коричневую форму и ломаные кресты на рукавах, считалась лучшей воинской силой и служи-ла образцом для всех прочих воинских организаций.

   Доступ в нее был затруднен многочисленными ограничения-ми, касавшимися как физических качеств, так и, главным обра-зом, происхождения, потому что лица, принадлежавшие к гвар-дии, должны были являться воплощением всех лучших свойств нации. Министр народонаселения мечтал даже о том, чтобы только этим лицам было предоставлено право оставлять после себя потомство, но осуществлению этой мечты мешала, с одной стороны, косность низших сосло-вий, впитавших с молоком матери тот предрассудок, что лучше плохой ребенок, да свой, а с другой - предпочте-ние, оказываемое членами этой организации тому типу любви, жрецами которой были в древности многие знат-ные римляне, некоторые цезари и даже сам божествен-ный Платон, тому типу, который не требует участия жен-ской половины человеческого рода и, следовательно, не способствует его размножению. Из презрения к женщине, яв-лявшегося одним из основных свойств высшей расы, гвардейцы вступали в брак только с лицами своего пола, причем браки эти Заключались официально и о них давался соответствующий приказ по команде.

   Гвардия размещалась в просторных, хорошо обставленных казармах, причем никто, кроме высших начальников, не имел права на отдельную комнату: вся жизнь, не исключая самых интимных сторон, проходила у них на глазах друг друга.

   Все гвардейцы были связаны клятвой верности императору, почитаемому ими за бога, при встречах обменивались особыми приветствиями и, вступая в гвардию, давали обет на всю жизнь ни разу не прикоснуться к книге и не написать ни одного пись-ма. Это условие большинству было нетрудно выполнить, так как мало кто из них был грамотен.

   Высшие сословия страны, из которых вербовалась гвардия, а за ними и вся страна приняли систему воспитания, не сходную с европейской. Если мы, особенно в последнее время, направля-ем все силы на развитие умственных способностей, то в основу педагогической системы Юбераллии положено воспитание ха-рактера, причем высшим проявлением характера считается спо-собность к повиновению. Ум, по их мнению, опасен для форми-рования характера и потому его развивать не стараются, особен-но же следя за тем, чтобы дети не приобрели пагубной привыч-ки к рассуждениям.

   - Если все будут рассуждать,- говорят они,- кто же будет повиноваться? Рассуждают только те, кому это необходимо, и то только в меру этой необходимости: таковы министры и высшие начальники. Остальные беспрекословно повинуются.

   Поэтому грамота, развивающая склонный к рассуждениям ум, считается только терпимой и преподается лишь тем, кто в дальнейшем не мог бы без нее обойтись: будущим чиновни-кам - чтобы они могли прочесть приказы императора, куп-цам - чтобы они не ошибались в расчете следуемых с них по-шлин, врачам - чтобы они усвоили несколько непонятных простым смертным слов, ибо без этого нельзя отправлять медицинской профессии - Дети же лордов, которых гото-вят к службе в личной гвардии императора, грамоты не изучают.

   Приказы по гвардии пишутся особыми чиновниками, кото-рые и читают их перед фронтом. К таким чиновникам гвардей-цы относятся с презрением, а так как они принуждены жить в тех же казармах, то любой преступник позавидовал бы участи этих людей. Если самому гвардейцу придется в каком-нибудь исключительном случае прикоснуться к книге или письменному приказу, он может сделать это, только на-дев перчатки.

   Зато в деле повиновения начальникам гвардия достигла чудес. Я сам видел, как молодой гвардеец съел кал своего начальника и даже уверял потом, что это очень вкусно и пи-тательно.

   Ко всем не принадлежащим к гвардии, исключая, конечно, лордов и высших чинов государства, гвардейцы относятся как к неполноценным людям, общение с которыми считается в их среде позором. Так, мне ни разу не пришлось вступить в разговор ни с одним из гвардейцев, хотя я свободно разговари-вал с самим императором: гвардейцы обходили меня, как чуже-странца.

   Для военных действий против внешнего врага личная гвар-дия не предназначалась; ею пользовались только внутри госу-дарства, так что она собственно составляла особую полицейскую часть. Гвардейцы были незаменимы в случаях явного непови-новения или сопротивления властям: обладая наиболее чистой кровью и являясь поэтому живым воплощением расовой сове-сти, они одним своим появлением в тех местах, где грозило возникнуть преступление, заставляли немедленно раскаяться да-же тех, кто никакого преступления не совершал, а преступник немедленно выражал желание потерять самую способность впредь совершать преступления, если бы даже для этого ему пришлось расстаться с жизнью.

   Надо ли говорить, что император любил свою гвардию и, не-смотря на свою скупость, берег ее как зеницу ока, не жалея для нее ничего. Точно так же, как говорили мне, любило гвардию и все остальное население страны, но в этом я несколько сомневаюсь. Появление гвардейца в люд-ных местах всегда было связано с некоторой неловкостью и явно выраженным желанием публики поскорее разойтись по домам.

   Когда я неосторожно выразил это сомнение одному из при-дворных, тот справедливо возразил мне:

   - А разве не то же действие оказывает на нас наша совесть?

  

  

  

  

   Огромная армия, вечные парады, ученья, маневры, передвиже-ния войск к границам государства,- все говорило, казалось бы, о том, что правительство Юбераллии готовится к кровопролит-ной войне.

   Но когда я однажды выразил вслух подобное предположение, то мне чуть было не пришлось предстать перед императором в качестве преступника, готового пойти на каторжные работы. Хорошо еще, что во дворце считались с моим чужестранным происхождением и снисходительно относились к проступ-кам, свершенным мною по неведению обычаев страны. Дело в том, что, по словам придворных, обилие войск свидетельство-вало только о желании страны жить в мире со своими соседя-ми, а военные приготовления имели целью только упрочить этот мир.

   Правительство Юбераллии неоднократно выражало свое ми-ролюбие в указах и манифестах, послы императора с этой же целью разъезжали по соседним государствам и, заверив в отсут-ствии у своего повелителя каких бы то ни было воинственных намерений, просили у них в виде премии взаймы более или менее крупные суммы.

   Доверия эти заявления почему-то нигде не встречали, а одна из стран, неосмотрительно рискнувшая дать императору взай-мы, поставила условием ни в каком случае не употреблять этих денег на военные нужды. Император пошел на это условие и, получив деньги, потратил их на выплату жалованья чиновни-кам. А дальше ему уже никто не мог помешать израсходовать собственные свои, предназначенные для чиновников, деньги на постройку двух военных кораблей.

   Но несмотря на столь явно выраженные миролюбивые наме-рения, правительству лучшей из стран пришлось и очень скоро ввязаться в войну. Вспоминая все предшествовавшие катастрофе события, я полагаю, что только искреннее желание мира, прояв-ленное императором Юбераллии, было причиной этой крово-пролитной и несчастной для правительства лучшей из стран войны.

   Ближайшим соседом Юбераллии была Узегундия, государст-во, населенное низшей расой, созданной самим богом для того, чтобы находиться в рабстве у жителей лучшей из стран. Но им-ператор, рискуя нарушить волю самого Создателя вселенной, ве-ликодушно терпел существование этого государства. И даже по-сле того, как изгнанные из Юбераллии крроткобородые и пред-ставители презренной расы нашли приют в Узегундии, им-ператор не предпринял против этой страны враждебных дейст-вий и, только опасаясь коварства и злобы своих смертельных врагов, приютившихся в Узегундии, построил на границах с этим государством новые укрепления и увеличил свою армию в два раза.

   Узегундцы не могли понять великодушного шага императо-ра - они тоже увеличили свою армию и тоже стали возводить укрепления. Непонимание дошло до того, что каждый раз, ког-да император из стремления к миру увеличивал количество сво-их войск, возводил укрепления, отливал новые пушки, узегундцы делали то же самое, обнаруживая этим свое стремление к войне.

   Напрасно император доказывал своим беспокойным соседям, что им благоразумнее будет примириться с военным превосход-ством Юбераллии. Напрасно доказывал, что низшая раса нару-шает законы самого Бога, стремясь в чем бы то ни бы-ло, а в особенности в военной мощи, сравняться с высшей из человеческих рас, населяющей Юбераллию. Коварный сосед не внимал никаким убеждениям и даже имел наглость возражать против того, что император при помощи своих агентов возбуждает юбералльцев, в ничтожном меньшинстве живущих на землях Узегундии, к восстанию против своих недостойных правителей.

   - Каждый член высшей расы, где бы он ни жил, обязан подчиняться мне,- говорил император.- Этого требует кровь его расы.

   Но и такая простая истина, как полная невозможность для юбералльца подчиняться существам, едва ли достойным звания человека, не доходила до разума ничтожных правителей Узегундии. Император все это терпел и, несмотря ни на что, продолжал мирные переговоры. Семнадцать мирных конференций состоялось между этими странами в течение одного только года и ни одна из них не привела к желательным ре-зультатам.

   В таком положении были отношения между странами, когда состоялась восемнадцатая конференция. Насколько серьезно по-дошел к этой конференции император лучшей из стран, гово-рит тот факт, что он в доказательство своего миролюбия выста-вил к границам Узегундии почти всю армию. Противная сторо-на сделала то же самое, доказывая этим свои воинственные на-мерения.

   Конференция прошла весьма успешно и закончилась торже-ственным посещением Юбераллии послами дружественной от-ныне Узегундии. Целью этого посольства было разрешение на месте мелких пограничных недоразумений и соглашение об уводе войск от границ.

   Я имел счастье видеть в стенах дворца это посольство. По-сол показался мне простым и симпатичным человеком. Улучив минуту, я успел задать ему только один вопрос.

  - Неужели,- спросил я,- два таких государства разделяет вопрос о длине бороды?

  - Вздор!- ответил посол.- Пусть этот мошенник,- так неуважительно отозвался он об особе его величества, зная, что я этого комплимента никогда не передам государю,- моро-чит своей бородой собственных подданных. Он разорил свой народ, обратил его в рабство, теперь подбирается к нашему. Дудки.

   Мне очень понравилась речь посла и особенно ее стиль - я давно отвык от таких непринужденных высказываний. Видимо, условность и ложь не нашли достаточной почвы в Узегундии, так же как не привилось там, несмотря на все старания импера-тора, учение о чистоте расы и превосходстве одной нации над другой, не заметил я и раболепства в отношениях между члена-ми посольства - последний из секретарей беседовал с послом как равный с равным. Я бы с удовольствием продлил свой раз-говор, расспросив симпатичного посла о многих интересующих меня вопросах, но церемониймейстер императора, заметив бес-порядок, прекратил нашу беседу.

   Для решения пограничных споров была образована особая комиссия, а между обоими государствами провозглашен вечный мир и дружба. В ознаменование этой дружбы войска императо-ра перешли границы и заняли несколько городов и местечек Узегундии. Склонное объяснять каждый шаг правительства луч-шей из стран враждебными намерениями, правительство Узегундии заявило протест и потребовало увода войск. И может быть, император уступил бы, как всегда, но население занятых его войсками местечек выразило желание навеки стать поддан-ными государя Юбераллии. Император по неизменному милосердию своему не мог не удовлетворить этой просьбы - и его новые подданные до сих пор наслаждались бы желанными сво-бодой и довольством, а Юбераллия миром, если бы коварное правительство Узегундии изменнически не напало на войска императора.

   В отличие от европейских порядков, объявление войны счи-талось здесь недостойным для правительства делом: оно только заключало мир. Война обычно начиналась сама собой и чаще всего без ведома миролюбивых правителей.

   - Заговорили пушки,- объяснил мне военный министр.

   Коли уж неодушевленные предметы начинают гово-рить - что делать правительству? Оставаться глухим и слепым и равнодушно смотреть, как военное снаряжение одного государ-ства уничтожает военное снаряжение другого?

   В борьбу неодушевленных вещей поневоле должны всту-пить люди, чтобы ускорить наступление желанного для всех мира.

   Как бы то ни было - война началась.

   И столица, и страна пришли в движение. Дворец кипел, как улей. Вереница карет подвозила ко дворцу лордов и герцогов, подносивших императору ценные подарки и предоставлявших самих себя и своих людей в его распоряжение. Фермеры везли хлеб, птицу и живность в подарок армии. Все, кто еще не был под ружьем, стремились записаться добровольцами. Полиция сбилась с ног, проводя ко дворцу все новых и новых доброволь-цев, почему-либо забывших туда дорогу. Личная гвардия короля разбросалась по всей стране, пробуждая заснувшую совесть не явившихся к своим частям* солдат и фермеров, забывших под-нести свои подарки. Преступники вспоминали совершенные много лет назад преступления и тоже являлись ко дворцу с просьбой назначить их на каторжные работы. От воя и плача жен и детей уходивших на войну солдат в городе стоял такой гул, словно плакали самые стены.

   Все население дворца встретило войну явным ликованием. Чувствовалось, что какое-то долго сдерживаемое напряжение на-конец разрешилось. Чувствовалось, что здесь, начиная от импе-ратора и кончая привратником, только и ждали этого момента, только к нему и готовились.

   И никто теперь не ссылался на миролюбие императора. Все придворные, которых я встречал в этот день, говорили:

   - Наконец-то мы наслаждаемся войной.

   Министры во главе с императором, разложив на столе ог-ромную карту, обсуждали, какие области Узегундии следует завоевать немедленно, а завоевание каких областей надо отло-жить. Возобладало мнение, что следует завоевать всю Узегундию, а некоторые предлагали, не ограничиваясь одной страной, теперь же прихватить заодно и все те страны, которые могут в будущем дать приют изгнанным из Юбераллии короткобородым.

   - Мир только тогда будет обеспечен,- сказал импера-тор,- когда мы сделаемся господами всей земли. И это тем бо-лее справедливо, что мы только выполним волю Бога, создав-шего нас для владычества над всеми народами.

   Противиться божьей воле было по крайней мере неразумно, и все согласились с мнением императора.

   Оставалось только установить, в какие сроки какие области и государства должны будут пасть к ногам его величества, устано-вить размеры контрибуции с побежденных стран, количество налогов, которые можно собрать с завоеванных провинций, предугадать, какие подарки поднесут императору жители вновь присоединенных областей в благодарность за избавление от ига своих недостойных правителей.

   Император был так уверен в победе, что в тот же день вы-ехал к войскам, чтобы лично принимать приветствия и подарки своих новых подданных.

   Война потребовала напряжения всех сил, и я не мог оста-ваться праздным. Мне, как самому грамотному из придворных, поручено было составление реляций о победах.

   Для этой цели дана была мне карта, на которой зара-нее было помечено, какие города и в какой день будут отняты от неприятеля. Чтобы сократить работу, я написал реляции на месяц вперед, подробно проставляя количество убитых, раненых, пропавших без вести и взятых в плен с той и с другой стороны, причем потери императора Юбераллии были ничтожны, а потери врага превышали всякое вообра-жение.

   Но я не ограничился только сухим перечислением фактов. Если бы согласился мой издатель, я привел бы целиком это свое произведение, по достоинствам равное только величию описываемых событий. Что Тит Ливии, что Тацит, что коммен-тарии Цезаря, что Геродот и Фукидид перед этим произведени-ем моего пера!

   Как изобразил я героизм славных войск его императорского величества - и какими красками трусость и зверство его вра-гов! Какие подвиги показали славные солдаты лучшей из стран! Если бы вы только прочли, как один из низших офицерских чинов, которому ядром оторвало голову, не заметив этого, с об-наженной саблей ринулся в самую толщу врагов и взял в плен одиннадцать тысяч человек. За это государь наградил его орде-ном курицы - высшим орденом государства, дающим право на пожизненные бесплатные обеды в столовых общества призре-ния инвалидов.

   Если бы вы прочли описание падения столицы Узегундии! Что перед ним знаменитое разрушение Трои! Десять месяцев длилась осада. Как голодал отрезанный от всего мира город! Че-го только я не заставил есть его несчастных жителей! Вороны и крысы, павшие лошади и трупы своих же воинов - вот луч-шие из блюд, входивших в меню этих несчастных. Даже сейчас, когда я вспоминаю о том, чем питались эти люди, меня тош-нит от отвращения.

   Вы прочтите, как солдаты личной гвардии короля, не до-ждавшись завязших где-то в грязи таранов, собственными лба-ми разрушили крепчайшую из стен, окружавших город, и как неустрашимо прорвалась вслед за ними вся армия императора.

   А торжественный въезд в побежденную столицу, а встреча, которую устроили императору его недавние враги, а великоду-шие императора к побежденным? Стоит только сказать, что он, движимый единственно милосердием, разрешил всем своим врагам повеситься в любом месте и на любой веревке, не дожи-даясь постройки специальных виселиц.

   Перечисление одних подарков, поднесенных императору, за-няло у меня сто двадцать страниц убористого текста.

   К сожалению, я принужден отложить опубликование этой ра-боты до осени будущего года.

   Мои реляции, а в особенности описание военных действий, имели вполне заслуженный успех. Чиновник, заведовавший их печатанием, тотчас же распорядился немедленно опублико-вать их, и они ежедневно, даже после заключения мира, выхо-дили в свет и вывешивались на всех площадях ко всеобщему сведению.

   Перейду к описанию дальнейших событий.

   Не успели еще догореть костры иллюминаций, не успели ра-зойтись торжественные процессии, которыми население страны ознаменовало начало военных действий, только что угомонился дворец и я, утомленный трудом, едва успел улечься на свою жесткую койку, как раздался ужасный стук в дверь, заставивший меня подумать, что в отсутствии императора на дворец напали разбойники, и пожалеть о том, что у моих дверей нет часового. В чем был, выскочил я к подъезду дворца. Выскочили и другие обитатели.

   - Кто там?- намеренно суровым тоном спросил привратник.

   Мы все шумели как могли, чтобы разбойники, испу-гавшись нашего многолюдства, оставили всякую мысль о напа-дении.

   - Император,- произнес за дверью чей-то тихий и жалобный голос. Мы не поверили, но когда тот же голос сделался раздраженным и произнес несколько отчаянных ругательств, мы узнали нашего короля.

   Он вернулся с фронта военных действий без свиты. Изму-ченная лошадь бездыханной пала у порога. Одежда императора носила следы крови и грязи. Сам он был бледен и придержи-вался одной рукой за панталоны, словно боясь потерять что-то весьма драгоценное, находящееся в этой принадлежности его туалета.

   - Ваше величество! Одни! Почему?- зашумели придворные, бросившись к государю, чтобы помочь ему подняться в императорские покои.

   Но он отстранил всех и задыхающимся голосом тихо произ-нес:

   - Победа. Победа.

   И бегом побежал в свою спальню, где ждала его перепуган-ная королева.

   Слух о победе немедленно разнесся по городу. Уже с утра десятки тысяч дезертировавших с фронта солдат - трусы есть везде,- узнав о победе, явились ко дворцу с просьбой о поми-ловании и обещанием искупить свое преступление в новых бо-ях. Дезертиров под охраной гвардии отсылали на границу, но энтузиазм народа не иссякал, приходили все новые и новые толпы дезертиров, и казалось, что им не будет конца.

   Откликнулось на победу и гражданское население. Собрав-шись ко дворцу, оно потребовало в ознаменование столь успеш-ного начала военных действий конфисковать в пользу армии четвертую часть своего имущества.

   Каюсь, я тоже вышел ко дворцу и кричал громче всех, в рас-чете на то, что мне терять нечего. Имущество мое, как вы знае-те, состояло из кафтана и штанов, а золото, привезенное из Анг-лии, я так хорошо зашил под заплатки штанов, что вряд ли кто сумел бы его отыскать.

  

  

  

  

   На другой день утром, движимый любопытством, я спросил во-енного министра:

   - Что слышно с фронта?

   - Прочтите реляцию,- сказал он, подавая мне свежеотпечатанный листок, составленный мною самим еще до возвращения императора. Я с удовольствием прочел это прекрасное произведение, но любопытство мое так и осталось неудовлетворенным.

   За обедом король был бледен и почти ничего не ел. В настроении придворных заметен был явный упадок: казалось, что победа не радовала никого.

   Из новостей дня, кроме согласия императора на неотступные просьбы подданных о конфискации четвертой части имущества, отмечу также изданный уже по инициативе правительства закон о том, что подданные великого государя Юбераллии не любят мяса. Мясо тотчас же исчезло из дешевых трактиров и с рынка и осталось лишь во дворце и в дорогих ресторанах, где обедали знать и высшие воинские чины.

   К сбору четвертой части имущества было приступлено немедленно, Из боязни, что подданные могут разорить себя, отдав вместо четверти половину или даже три четверти, справедливая оценка возложена была на специальных агентов, ходивших с этой целью из дома в дом.

   Читатель знает уже, из чего состояло мое имущество. Штаны были сильно порваны и пестрели заплатами, а кафтан, после того как горничная починила и почистила его, имел вполне приличный вид.

   Когда я предъявил эти вещи агенту, тот признал, что четвер-той частью моего имущества является верх кафтана, сшитый из тонкого английского сукна, а подкладку и штаны великодушно оставил мне. Я не согласился, утверждая, что шелковая под-кладка прекрасно сойдет за четверть имущества, и предлагал тотчас же спороть ее и отдать на нужды войны.

   Мы спорили долго, всевозможными доводами убеждая друг друга, но к соглашению, по упрямству моему, свойственному и всем моим соотечественникам, прийти не могли. Спор должен был разрешить особый судья. Я пришел к нему вместе с кафта-ном и сборщиком и заявил, что готов немедленно пожертвовать подкладку.

   - Что же,- сказал судья,- раз вы ее жертвуете, она уже принадлежит государству.

   Я начал было спарывать подкладку, но судья остановил меня.

   - А что же вы даете как четвертую часть?

   И потребовал от меня верх кафтана.

   Так как он при этом покосился на штаны, я не возразил ни слова и положил кафтан на стол перед судьей. Покамест я про-верял, не осталось ли в карманах какой-нибудь монеты, судья встал и, торжественно обратившись к собравшимся в значитель-ном числе зрителям, произнес следующую речь:

   - Господа,- сказал он, - вы видите прекрасный, трогательный пример. Вы видите,- все повышая и повышая голос, продолжал он,- этот человек - чужестранец. Как глубоко принял он к сердцу нужды нашего отечества. Он снял с себя последнюю одежду. Он жертвует ее императору. Неужели никто из вас, подданных страны, не последует его примеру?

   Публика всколыхнулась, некоторые попытались было про-браться к двери, но не тут-то было.

   Огромный жандарм, загородив дверь и широко расставив свои мощные руки, громко возгласил:

   - Мы все последуем примеру этого доблестного чуже-странца.

   Через пять минут судейский стол был завален грудами лохмотьев.

   Я поспешил поскорее уйти, так как побаивался, что дело дойдет до штанов. И не только потому, что в них скрывались все мои сбережения: я боялся еще жалкого вида своих голых ног, обросших рыжеватой английской шерстью.

   Какие известия получал король через секретного курьера, ежедневно привозившего толстые пакеты с донесениями, о чем совещался государь с военным министром и с главнокомандую-щим армией, что говорил императору первый министр и что говорил первому министру император - все это мы узнаем потом, когда все эти деятели напишут свои мемуары. Я пишу свои и рассказываю только о том, что знаю.

   Император, занятый государственными делами, больше не приглашал меня к себе. Лишенный возможности забавлять госу-даря, я остался, в сущности, при прежнем занятии, забавляя те-перь уже все население страны. Я писал реляции о военных действиях, нимало не беспокоясь о том, что происходило в дей-ствительности, облегчая тем задачу будущего историка Юбераллии, которому в противном случае пришлось бы самому пере-делывать поражения в победы, а историки, как известно, не об-ладают достаточным для этой цели воображением.

   По моим реляциям знакомились с военными действиями даже придворные, не принадлежавшие к избранному кругу ру-ководителей страны. По этим реляциям мы вели разгово-ры за обедом, восхищаясь мужеством и храбростью на-ших войск, талантами полководцев, повторяя особо выдающие-ся эпизоды войны. А что любопытнее всего - по этим же ре-ляциям выдавались и награды особо отличившимся солдатам и офицерам.

   Не улегся и патриотический подъем населения: ежедневно проходили мимо дворца тысячи дезертиров, бежавших с фрон-та, и, даже не останавливаясь, чтобы выслушать приговор, под надежной охраной отправлялись на фронт. Особо злост-ные из них тут же на площади вешали себя, и их тру-пы, покачиваясь на тонких веревках, лучше всяких слов до-казывали необходимость победоносно сражаться с врагом. Не прекращался и приток добровольных пожертвований - мне ка-жется, что уже и вторая четверть имущества перешла из карманов населения в широкие закрома государственного казна-чейства.

   Мало того: понимая, что армия без хлеба не может воевать, население потребовало глубокого уважения к этому продук-ту. Первыми проявили уважение торговцы, повысив цены на зерно в три раза. Хлеб исчез с рынков и из деше-вых трактиров. Поговаривали также о том, что поддан-ным императора хлеб настолько же опротивел, как и мя-со, и что они собираются целиком перейти на отруби, со-сновую кору и картошку. Одна категория населения, а именно преступники, так и сделали. Чувствуя себя особо обязанными королю за его милости, они отказались от своей скудной пор-ции хлеба.

   Вообще эта многочисленнейшая категория подданных импе-ратора отличалась исключительным самоотвержением. Но даже двор и сам император были изумлены, когда в трех-четырех ла-герях преступники бросили работу и, повесив нерадивых над-смотрщиков, потребовали так называемой децимации, то есть казни каждого десятого из их среды. Сделать это они считали необходимым в тех целях, чтобы, уничтожив десятую часть не-чистого элемента, создать большее единство в нации и тем са-мым укрепить силу государства.

   Правительство нашло эту меру вполне своевременной.

   Я, признаться, принял все эти разговоры за шутки, но в этой серьезной стране, как я уже говорил, шуток не понимали. Сам я понял всю серьезность положения только тогда, когда мимо дворца продефилировала первая партия преступников и поли-цейские тут же стали отделять каждого десятого из них и те не-медленно выполнили свое искреннейшее желание расстаться с земной юдолью.

   Не хватало виселиц и гильотин, некому было убирать трупы, на прилегающих ко дворцу улицах не умолкал женский вой. И хотя я прекрасно знал, чем грозит мне, бездомному чужестран-цу, вмешательство в чужие дела, я не мог стерпеть и, улучив минуту, когда король в уединении предавался своим занятиям, попросил его выслушать меня.

   Против ожидания король принял мое предложение весьма благосклонно. Я заметил, что у него измученное бледное лицо, что он одряхлел за эти несколько недель.

   - Ваше императорское величество,- сказал я,- не мне вмешиваться в дела вашего мудрого правления. Но я веду отчеты о славных делах и победах вашей несокрушимой армии - и могу вас заверить, что любая из европейских стран, в том числе и мое отечество, удовлетворилась бы тем уроком, который вы дали врагу, и предложила бы ему мир на почетных условиях.

   Император понял меня. Он улыбнулся, а это было знаком его искреннего расположения.

   - Твое отечество - варварская страна,- сказал он.- Если для нее достаточно и таких побед, то мы как представители вы-сшей из наций не можем ими удовлетвориться.

   - Ваше величество,- продолжал я,- ореол славы уже блистает над вашей головой. Весь мир считает вас мудрейшим из правителей, подданные благоденствуют под вашим скипетром и ежечасно благословляют вас. Все знают, наконец, о вашем искреннем миролюбии; поверьте мне, никто не примет вашего великодушного решения за признак слабости.

   По лицу императора я видел, что речь моя понравилась ему. Может быть, слова мои были лишь подтверждением его затаен-ных мыслей. Может быть, то же самое говорили ему и другие советники. Может быть, я нашел только слова, какими следова-ло выразить эту мысль, чтобы ее с честью можно было препод-нести вниманию всех подданных.

   Успех разгорячил меня.

   - Должен ли мудрый правитель слушаться своих подданных? Как неразумные люди могут распоряжаться человеком, обладающим божественным разумом? Следовало ли слушать каких-то глубоко порочных преступников и выполнять их глупую мысль о казни каждого десятого? Не лучше ли было бы лишить их вашей императорской милости и начать снова, назло им, выдавать каждому по биттлю хлеба ежедневно?

   Несмотря на то, что я осудил одно из важнейших мероприя-тий правительства по борьбе со все нараставшим брожением среди низших и наиболее обездоленных войной слоев населе-ния Юбераллии, грозившим вылиться в прямое восстание про-тив императора, король выслушал мою речь спокойно. Видимо, эта жестокая мера не привела к желательным результатам.

   - Государь,- в тех выражениях, которые единственно были возможны в этой стране, познакомил я императора с одним из трагичнейших событий нашей истории.- Государь, один из наших королей, который так же, как и ваше величество, заботился о счастье своих подданных, принужден был сам просить милости народа, и народ разрешил ему положить свою голову под топор палача.

   Эти слова вывели короля из молчания.

   - Да, - словно раздумывая, ответил он.- Это бывает. Чего не сделает мудрый правитель для блага своих подданных.

   Успех сделал меня полубезумным.

   - Я бы понимал,- продолжал я,- если бы ваше величество стремились к завоеваниям, но Бог и так наградил вас обширными владениями. Да и что мешает вашему миру с Узегундией?..

   Тут язык мой понесся как лошадь без узды.

   - Что? Вопрос о том, до какого размера следует отпускать бороду. Не все ли равно? Ведь этот вопрос...

   Я не кончил. Лицо короля изменилось. Выпученными глаза* ми он уставился на меня и как будто ничего не видел. Вот-вот он упадет в обморок.

   Я понял, что сказал лишнее. Стараясь не смотреть на коро-ля, я попятился к двери и, быстро пересчитав ступеньки лест-ницы, спрятался в своей каморке.

   Я ожидал всего, только не этого. Король искренне верил в важность пресловутого вопроса,

   Если бы я ему сказал, что не длинную бороду следует но-сить, а наоборот, короткую, он, может быть, и не был бы так разгневан. Но скептического отношения к важнейшему из госу-дарственных вопросов, отрицания за ним какого бы то ни было значения император не мог стерпеть.

   Я до вечера просидел в своей комнате, упрекая себя за не-воздержность языка в самых изысканных выражениях, какие только известны извозчикам нашей страны. Я не обратил даже внимания на необычную беготню во дворце, я даже не обрадо-вался, когда привратник с веселым лицом сообщил мне важнейшую новость:

   - Враг предлагает перемирие.

   Меня беспокоила только моя собственная участь.

   Преступление было настолько необычно, что я даже не хо-дил просить милости императора. Той же ночью двое по-лицейских, заковав мои ноги в кандалы, отвели меня в одну из самых больших и благоустроенных тюрем импе-рии, где мне отвели, правда, небольшую, но очень уютную комнатку.

   А чтобы я мог спокойно обдумать всю тяжесть своего пре-ступления, в эту комнату, несмотря на недостаток подобных по-мещений, кроме меня, никого не посадили.

  

  

  

  

   Не буду уверять читателя, что я равнодушно перенес перемену в своей судьбе. Нет. Переход от жизни во дворце к тюрем-ному режиму был очень чувствителен для меня. Я даже не мог понять, как могут подданные императора доброволь-но обрекать себя на заточение и даже при этом питаться одной картошкой. Признаюсь, что, оказавшись в положе-нии преступника, я не почувствовал ни на минуту присущего этим последним отвращения к мясу, маслу и даже хлебу. Точно также я не испытывал неудовольствия от то-го, что меня не заставляют работать: как ни скучно было сидеть одному, вряд ли бы я добровольно пошел таскать тяже-лые тачки.

   Все это происходило, вероятно, оттого, что я не имел чести принадлежать к столь высокой разновидности чело-веческого рода, какой была нация, населяющая лучшую из стран.

   Только к одному способу искупления своей вины я оказался способным: сидя на жесткой постели и выстукивая кандала-ми печальную мелодию, я жестоко раскаивался в своем пре-ступлении.

   - Дурак ты, дурак,- говорил я сам себе,- надо было не болтать таких глупостей. А раз уж сорвалось с языка, чего тебе стоило выпутаться.

   И верно - но хорошие мысли приходят к нам слишком поздно. Ведь стоило мне, увидев изумление императора, доба-вить:

   - Ведь длина бороды зависит от милости вашего императорского величества.

   Кто бы тогда смог обвинить меня в недостойном высшей из рас скептицизме? Наоборот, я указал бы императору новые пу-ти к разрешению этой проблемы.

   - Дурак ты, дурак, - повторял я в горьком отчаянии.

   А в это время во дворце совершался суд над моей ничтожной особой.

   Преступление мое было столь необычным, что ни одним за-коном или указом оно не было предусмотрено. Главный судья потребовал было на этом основании отказаться от обсуждения моего дела, предоставив решение самому императору, но импе-ратор, указав, что я чужестранец и что в моем отечестве без су-да не могут даже посадить в тюрьму, потребовал, во избежание международных осложнений, чтобы мне отрубили голову по всем правилам судопроизводства.

   Ради это