Козырев Михаил Яковлевич - Пятое путешествие Лемюэля Гулливера

*о ищет он в этих городах потомков Периклов и Сципионов - они обратились давно в жуликоватых торговцев губками или ленивых и лживых чичероне. Так же тщетно искал я сле-дов возвышенной мысли в тупых и жирных лицах гвардейцев, в сморщенных физиономиях чиновников и в истощенных не-посильным трудом и голодом представителях низших сословий Юбераллии.

   С особенным интересом прочел я одно из новейших фило-софских сочинений, относящихся к кануну уничтожения книго-печатания - сочинение, объяснившее мне очень много из того, что я до сих пор не понимал. Автор этого сочинения на протя-жении двух тысяч страниц доказывал, что реален не предмет, а его отражение в зеркале, что только это отражение в действи-тельности существует, а сам предмет иллюзорен и его бытие определяется лишь бытием отражения.

   "Истинный философ,- писал автор,- не обратит взор свой к призрачной и тленной вещи, если он зрит ее нетленное и бо-жественное отражение".

   Только это отражение и может, по мнению автора, явиться объектом суждения и, следовательно, научного исследова-ния, а так как известно из опыта, что подобные исследо-вания всякий раз приводят к убеждению о непознаваемо-сти отражения, то автор приходит к выводу, что все ис-тинно реальное непознаваемо, а следовательно, по приня-той в Юбераллии логике, только непознаваемое реально. Далее он вполне последовательно доказывает тщетность всяких попыток познания мира, потому что "нож разума ломается о его поверхность", а следовательно, и полную ненуж-ность науки.

   Припоминая отдельные высказывания императора и первою министра, я не мог не установить, что как они, так и все другие придворные и высшие чины государства разделяли мировоззре-ние автора этой любопытной книги, с той лишь поправкой, что признавали реальным отражение не во всяком, а лишь в вол-шебном зеркале.

   Была ли эта книга уничтожена и в силу каких соображений, я установить не мог. Но можно догадаться, что распрост-ранение ее среди необразованного населения ничего, кроме вреда, не могло принести правительству лучшей из стран. Представьте себе, что было бы, если бы преступники, по-знакомившись с этим гениальным произведением и ссы-лаясь на него, потребовали, чтобы приговоры исполнялись не над тленными их телами, а над нетленными изобра-жениями этих тел. И потому, вероятно, было признано более разумным скрыть эту непререкаемую истину от непосвя-щенных.

   Бродя невидимкой по городу, я мог теперь вдоволь насытить свое любопытство. Я заходил в дома богачей и в лачуги бедня-ков, невидимый сам, видел радость и горе, роскошь и нищету, приниженность и напыщенное самодовольство. Я увидел нако-нец то, о чем мог только догадываться, продолжая спокойную жизнь во дворце: все нарастающее недовольство населения, ко-торое стало постепенно сбрасывать надетую на себя маску по-корности, послушания и тупости. Неудачная война, связанная с неизбежными спутниками - голодом, поборами, эпидемиями, жестокость императора, приучившего народ не дорожить жиз-нью, - все это создавало почву для стихийных бунтов и возму-щений. Бунт, которого мне пришлось быть очевидцем, был да-леко не первым и не последним.

   Император жестоко расправлялся с бунтовщиками: единст-венная мера, которую он признавал, была казнь каждого десято-го из замешанных в бунте. Но эта мера только переполняла ча-шу недовольства, поэтому первый министр, оставшись по отъ-езде императора неограниченным хозяином страны, стал довольствоваться более мягкими наказаниями. Так, покончив при помощи отряда личной гвардии с бунтом в фабричном поселке, он казнил только нескольких зачинщиков, а осталь-ных только перевел в положение преступников, оставив на прежней работе.

   Но бородатый матрос остался на свободе, видно, ему удалось улизнуть. Я встретил его случайно на улице столицы, он про-шел мимо меня, считая, как и все, мою особу за совершенно пустое место. Он и не мог поступить иначе, так как дело было на людной улице, а неподалеку вдобавок стоял полицейский. Но мне показалось, что, взглянув на меня, он добродушно ухмыль-нулся. Зайдя в цирюльню, он вышел оттуда уже коротко остри-женным и с бородой, не превышающей по длине узаконенных императором десяти куртов.

   Я был доволен, увидев этого человека здравым и невреди-мым.

   Бунт в поселке и не мог кончиться удачно для восстав-ших - слишком близко была столица, чтобы они долго могли продержаться за каменными стенами мануфактуры, но вот бунт дезертиров окончился для правительства мно-го хуже.

   Несколько тысяч бежавших с фронта солдат, не пожелав просить милости императора, укрылись в лесах неподале-ку от границы. Напрасно голос совести в лице агента со-вета отцов пытался убедить их, что благоразумнее явиться ко дворцу и накинуть на преступную шею каждого деся-того из их числа отпущенную для этой цели императором на-мыленную веревку.

   Голос совести был повешен на одиноко стоявшей березе, а дезертиры продолжали жить в лесу, питаясь от щедрот одного из герцогов, который, предоставив в их распоряжение свой на-полненный продовольствием замок, бежал в столицу и осаждал первого министра просьбами о военной помощи против дезер-тиров.

   Но первый министр не внял просьбам этого герцога. Не же-лая оставить без охраны резиденцию императора, он не мог вы-делить более или менее солидной части гвардии, а всякую дру-гую воинскую силу справедливо считал ненадежной, потому что вряд ли в армии из тысячи человек нашлось бы десять ни разу не дезертировавших. Кто мог поручиться, что посланные на усмирение сами не присоединятся к бунтовщикам?

   Мера, принятая первым министром, была чрезвычайно ост-роумна, хотя и не привела к положительным результатам. Осо-бым приказом он объявил находившийся в лесах лагерь дезер-тиров "чрезвычайным лагерем принудительных работ", а самих дезертиров приказал считать заключенными в этом лагере пре-ступниками. Порядок был таким образом восстановлен, причем ни с той, ни с другой стороны не было пролито ни единой кап-ли крови.

   Расчет первого министра был прост: так как правительство не выставило для охраны нового лагеря ни одного солда-та и не послало в этот лагерь ни одного надзирателя, он спра-ведливо полагал, что вновь испеченные преступники не-медленно разбегутся, что и делали в подобных случаях заклю-ченные в других лагерях, как только замечали, что они оста-лись без охраны.

   Но на этот раз он ошибся в расчетах.

   Дезертиры не только не разбежались,- наоборот: дня не проходило, чтобы количество заключенных в новом лагере не увеличилось на сотню-другую бежавших с фронта солдат, и ско-ро лагерь получил огромную популярность. Туда толпами стали переходить преступники из других лагерей, предпочитая отбы-вать положенное им наказание именно в этом лагере, а не в ка-ком-нибудь другом.

   Так как дезертиры были обеспечены продовольствием и со-хранили вооружение, лагерь этот представлял большую опас-ность для столицы. Был ли и в этом бунте замешан из-вестный читателю матрос, я не знаю, но город пестрел объявлениями, предлагавшими за его поимку огромные суммы. Но так как основной приметой, значившейся в объявлениях, была его огромная борода, я сомневаюсь, чтобы когда-нибудь его разыскали.

   Не буду говорить о мелких возмущениях фермеров и пре-ступников, обычно кончавшихся их полным разгромом: все это были пузыри, поднимавшиеся со дна, но они свидетельствовали о том, что недалек час, когда вся страна обратится в кипящий котел.

  

  

  

  

   Как бы то ни было, но в столице поддерживался прежний поря-док. Страх, внушаемый императором и в особенности его гвар-дией, был еще настолько велик, что ни один человек не риск-нул открыто признать меня или заговорить со мной, даже если никто не смог бы этого увидеть.

   Но и тут были некоторые исключения.

   Однажды, бесцельно бродя по улицам, зашел я в один се-мейный дом. Увидев через окно, как многочисленное семейство сидит за столом и ведет оживленную беседу, я вспомнил о своей столь же многочисленной семье, оставленной мною в Ньюарке, и не мог пересилить желания провести вечер в по-добной обстановке.

   Дверь на мое счастье оказалась незапертой и, пройдя ко-ридором, я вошел в столовую. Все вздрогнули и взглянули на меня.

  - Никого нет,- сурово сказал хозяин.

  - Это, наверное, ветер,- подтвердила хозяйка.

   Дети уткнулись носами в тарелки, но их напряженно серьез-ные, вдруг покрасневшие и надувшиеся лица, казалось, были готовы лопнуть от смеха. Я подошел к столу и занял свобод-ный стул.

   Все замолчали. Слышен был только стук посуды. Хозяин старался прервать молчание, но никто не поддерживал его. Я, признаться, чувствовал себя неловко и думал уже избавить поч-тенное семейство от непрошеного гостя, как вдруг трехлетняя девочка подошла ко мне и заинтересовалась бронзовыми пуго-вицами моего камзола.

  - Дядя! Дядя!- кричала она, теребя пуговицу.- Дядя, дай мне колокольчик.

  - Где ты видишь дядю?- сердито закричал хозяин. Мать схватила ребенка и пыталась оттащить от меня. Девочка запла-кала.

  - Дядя, дядя,- продолжала кричать она, прицепившись к пуговице.

   - Дяди нет,- подтвердил я.

   Девочка подняла на меня заплаканные глазки и рассмеялась.

   - Нету дяди, нету,- залепетала она, хватая меня и за пуговицы, и за нос и ероша мои волосы,- а пуговицы есть. А нос есть. А волосы есть.

   Ребятишки, будучи не в силах сдерживать смех, громко захо-хотали. Хозяин был расстроен. В мрачном гневе поднялся он из-за стола. Я поспешил поставить девочку на пол и убе-жал, закаявшись с тех пор посещать семейные дома, так как дети вовсе не были склонны исполнять грозный приказ им-ператора.

   Вскоре я убедился, что этого приказа не исполняют и собаки. Произошло это в небольшой лавочке, куда я зашел, чтобы ку-пить хлеба и колбасы. Мне повезло: какой-то помещик, гото-вясь, очевидно, к семейному празднику, закупал большое коли-чество провизии. Некоторые из покупок нравились мне, и я по привычке спокойно перехватывал их по пути из рук продавца в руки покупателя.

   Помещику это явно не нравилось. Он злился, но старался ничем не выдавать своей злобы. Увлеченный покупками, я не заметил, как он, выйдя укладывать в повозку очередную партию товара, вернулся в лавку в сопровождении огромной собаки. И вот, только попробовал я перехватить бутылку шипучего вина, как почувствовал, что кто-то с силой давит меня за горло. Я попытался стряхнуть нахала, не тут-то было: огромный пес готов был задушить меня и грозно рычал, теребя мой воротник.

   Бороться было бесполезно. Я бросил бутылку и побежал из лавки. Пес долго еще преследовал меня, оторвал полу от моей куртки и до крови искусал ту часть моего тела, на которой де-ржатся штаны.

   Это происшествие научило меня остерегаться тех мест, вбли-зи которых находились собаки. Я заметил даже, что не-которые из трактирщиков поспешили обзавестись этими не-приятными для меня животными, и если бы все они оказались настолько же догадливы, я мог бы лишиться послед-ней возможности поддерживать свое существование. Но, к сча-стью, я не могу пожаловаться, чтобы хоть один день оставался без обеда.

   Никто, собственно, не мешал мне вернуться в комнату под лестницей дворца, останавливала меня лишь близость импера-тора, который мог каждый день вернуться и что хуже - не обязан был подчиняться собственному своему указу и мог изме-нить его не в мою пользу. Кроме того, в городе мне жилось сво-боднее и веселее, чем во дворце.

   Но все-таки, чтобы не порывать окончательно с высшими кругами общества, я посетил дом первого министра. Зная, что в отсутствии императора он вполне заменял особу его величества, я даже предполагал, что он не побоится увидеть меня, но ошиб-ся. Он только чуть-чуть улыбнулся, как бы поощряя мою сме-лость, но в течение вечера ни одним звуком не дал понять, что замечает мое присутствие.

   К чести его я все же должен сказать, что во время моего присутствия он разговаривал только о таких предметах, которые могли интересовать меня. Так, он подробно рассказал о суде на-до мной, причем подчеркивал свою роль изобретателя ориги-нального наказания, дав мне понять, что это изобретение сдела-но им исключительно для моей пользы. Насколько это справед-ливо, я судить не берусь.

   Он утверждал также, что мои смелые речи помогли ему уло-мать императора отказаться от продолжения войны и прекра-тить массовые казни. В этом тоже может быть некоторая доля правды. Но что было несомненно, так это то, что первый ми-нистр был очень обрадован, увидев меня, и уж во всяком случае не собирался принимать против меня каких-либо исключитель-ных мер, так как он весьма благодушно относился к моему пре-ступлению.

   - Мы должны ценить убеждения и верования других, - сказал он,- даже стараемся внушить веру в истинность этих убеждений, но подлинно великий государственный деятель должен быть сам совершенно свободен от них. Сознатель-но считая ложь за истину, если эта ложь полезна нам, сами мы не должны забывать, что все-таки это ложь. Император после многих лет поклонения и власти стал искренне считать себя непогрешимым и всесильным. А что из этого вышло?

   Я не мог не оценить первого министра, как хитрого и тонко-го политика, крупными шагами идущего к власти, кото-рую император готов был выпустить из своих ослабевших рук. Каковы были его расчеты и намерения, я, конечно, не мог предугадать, но нельзя было не заметить, что все его распоряжения и приказы, несмотря на внешне благо-надежную форму, содержат в ядре своем скрытое издева-тельство и приводят всегда к обратным результатам. Как мне казалось, он старался раздуть всеобщее недовольство, чтобы в благоприятный момент захватить в свои руки ру-ководство движением, примкнув к недовольным. Но буду-чи беспристрастным, я должен сказать, что не позавидо-вал бы судьбе населения несчастной страны, если она, не заме-тив обмана, попадет в цепкие и тонкие руки этого прожженного политика.

   Должен поделиться еще одним наблюдением. Я заметил, что здешние придворные и вообще высшие чины государства дома оказались значительно умнее, чем они были во дворце. Дома они шугали, рассказывали анекдоты, даже изредка посмеи-вались над принятой в стране ложью, но стоило им прийти на торжественный прием или на заседание, как они сразу же становились надутыми дураками. Я отмечаю этот факт потому, что вижу здесь существенную разницу с нравами Великой Британии. У нас наоборот - умнейший оратор парламента дома оказывается игрушкой глупой же-ны, а серьезнейший и справедливейший судья, сняв па-рик, становится весьма ограниченным человеком. Но это дока-зывает только, что если люди и одинаково скроены, то шитье их поручено разным портным: что один считает лицом, дру-гой - изнанкой.

   В моем положении человека-невидимки была одна, но очень существенная отрицательная сторона: никто не охранял ме-ня и никто не отвечал за мою безопасность. Что стоило кому-нибудь прикончить меня в глухом переулке,- ведь труп мой никто не потрудился бы даже убрать с улицы, и, конечно, никакой речи не могло быть об ответственности за убийство.

   Только моя осторожность, то обстоятельство, что я не поль-зовался два раза гостеприимством одного и того же человека, что я не злоупотреблял своими возможностями, приобретая лишь самое необходимое, чтобы только не умереть с голоду, а также и то, что я не нажил серьезных врагов во дворце, охраня-ло меня.

   Но еще большую роль сыграла приобретенная мною за это время популярность.

   Не преувеличивая скажу, что после императора я был са-мым известным лицом в стране. Там, где появлялся я, как-то нечаянно скапливалось большое количество публики: ей нрави-лась ловкость, с которой я обрабатывал свою жертву. Чтобы не оставаться в долгу, я старался разнообразить приемы, и полагаю, что после того как я исчез, многие пожалели об отсутствии тех развлечений, которые я доставлял жителям столицы.

   В самом деле, разве можно было не смеяться над этим странным невидимым феноменом, который, однако, все превосходно видели. Не один анекдот рассказывали обо мне, конечно, не называя меня по имени. Я сделался как бы живой насмешкой над чудовищными нелепостями уродливого быта страны, лживостью и лицемерием ее пра-вителей.

   Мы еще недостаточно ценим смех и его страшную силу. Смех сильнее патетических речей, сильнее самых доказа-тельных убеждений, сильнее приговоров самого строгого су-да. Он вернее уничтожает, чем пули и картечь, виселицы и эшафоты. Нет лучшего средства к победе, чем сделать противника смешным. Под действием смеха не растает ли он, как тает снег, выброшенный из глубокого погреба на лет-нее солнце.

   Самим существованием своим как человека-невидимки я окончательно подрывал систему лицемерия и лжи, демонстри-руя всю нелепость этой системы. Я даже заметил, что люди ос-мелели за это время, чаще удавалось услышать искреннюю фразу или протестующий голос. Установленные императором Юбераллии порядки готовы были затрещать под напором на-родного недовольства, но я боялся, что еще раньше затрещат позвонки моей шеи, и все время обдумывал план бегства из страны.

   Первый министр, по своему обыкновению ни к кому не об-ращаясь, как-то сказал в моем присутствии:

   - Скоро вернется король. Он, наверное, пересмотрит некото-рые указы.

   Эти слова звучали, с одной стороны, предупреждением, а с другой - до возвращения императора они гарантиро-вали мне безопасность. И вот я дошел до последней на-глости.

   Я не только явился во дворец и обедал за королевским столом, оттеснив для этой цели соперника своего - первого тено-ра королевства, но даже вошел в спальню королевы и располо-жился на ее кровати.

   Королева пришла в сопровождении уже знакомой читателю горничной. В хорошем отношении обеих женщин у меня не было оснований сомневаться, и, высунув нос из-под одеяла, я ждал, что они будут делать.

   Горничная, заметив меня, громко захохотала. Королева при-крикнула на нее, и обе остановились в дверях. Королева, первая преодолев смущение, сделала шаг вперед и, как бы не замечая ничего, стала раздеваться при помощи горничной. Потом, вы-слав горничную вон из комнаты, она несколько минут в нере-шительности стояла перед кроватью, а потом легла рядом со мной.

   Уверяю вас, дорогие мои читатели, что с моей стороны это была всего-навсего остроумная шутка. Прошу вас не делать ни-каких намеков и тем более не высказывать никаких предполо-жений, порочащих честь этой прекрасной и добродетельной женщины.

   Как бы то ни было, я провел во дворце всю ночь.

   - Берегись, Гулливер,- сказала мне утром короле-ва,- ты становишься слишком дерзок. Скоро приедет ко-роль - не думай, что твои похождения останутся для него тайной.

   Это был единственный человек во дворце, не побоявшийся разговаривать со мной после императорского указа. Я поблагода-рил ее за совет и ушел, уверив, что она видит меня в послед-ний раз.

   И действительно, случай представился очень скоро.

   После долгого перерыва в гавань столицы прибыл корабль из Бразилии, нагруженный солеными огурцами. Как он попал сюда, какова была истинная цель его прибытия, почему он при-был с таким малоценным грузом - все это осталось для меня тайной. Но как бы то ни было, ему была оказана торжествен-ная встреча. Капитан пировал во дворце, и первый министр от имени императора распорядился, в знак особой милости, считать его огурцы бананами. Население набросилось на столь редкостный и экзотический продукт, и капитан, выручив поря-дочную сумму от этой оригинальной коммерции, готовился к отплытию.

   Лучшего мне нельзя было ожидать.

   Распростившись с городом, поблагодарив первого министра за гостеприимство, выразив при этом надежду, что я вижу его не последний раз, кивнув на прощанье королеве, смотревшей из окон дворца, я отправился к пристани. С собой захватил я толь-ко одно из волшебных зеркал, приобретенное мною в мебель-ной лавке.

   К моим появлениям в самых неожиданных местах уже при-выкли. Но береговая стража считала, по-видимому, импе-раторский приказ необязательным для себя и явно чини-ла мне всяческие препятствия. Часовой, сделав вид, что не замечает меня, так, однако, расположился на мостках, что я должен был, чтобы попасть на корабль, или стол-кнуть его или перепрыгнуть через него. И то и другое было не-безопасно,

   Остановившись у мостков, я стал терпеливо ждать подходя-щего момента. Ждать пришлось очень долго. Уже подняты бы-ли паруса, а я все стоял и ждал, с каждой минутой теряя на-дежду на спасение.

   Не знаю, удалось ли бы мне использовать этот единствен-ный удобный для бегства момент, если бы не произошло то, чего я больше всего боялся: громогласный сигнал возвестил о прибытии императорского фрегата.

   - Император прибыл! Император прибыл!

   Волнение охватило всех. Часовой вытянулся во весь рост и взял на караул.

   Я проскользнул мимо него и одним прыжком очутился на палубе корабля.

   Долго бы мне пришлось объяснять капитану причину моего неожиданного и непрошеного появления, если бы не пре-дусмотрительно сохраненное мною золото. Оно было красно-речивее всяких слов, и я был принят на корабль в качестве пас-сажира.

   Через полчаса я сидел в капитанской каюте, пил грог и рас-сказывал о своих приключениях.

   Первые дни пребывания на корабле я часто забывал, что власть императора Юбераллии не распространяется на это судно, и серьезно продолжал считать себя невиди-мым.

   Так, обедая за общим столом, я предпочитал, не ожидая, ког-да мне подадут тарелку, выхватывать первую попавшуюся из рук поваренка, пил эль из стакана, который наливал для себя капитан, не отвечал на обращенные ко мне вопросы, раздевался на палубе при всех и на ночь часто занимал чужую койку. Все эти странности, происхождение кото-рых было известно, доставили экипажу корабля немало веселых минут.

   Имевший какие-то секретные поручения корабль нескоро пристал к берегам Великой Британии. Я принужден был до-вольно долго путешествовать на нем, посетив при этом еще не-которые страны, о которых обещаю рассказать вам, мой чита-тель, есДи вы благосклонно примете эту правдивую и бесхитро-стную повесть.

  

  

   27 сентября 1732 года корабль наш прибыл в Великобританию. Не могу описать того радостного чувства, с которым встретил я берега своей зеленой родины. Я горел нетерпением поскорее сойти на родную землю и даже недостаточно тепло попрощался с капитаном, о котором до сих пор вспоминаю с чувством вели-чайшей признательности.

   Не буду также останавливаться на описании радости моего семейства, увидевшего меня в полном здравии, и восторга, с ко-торым я встречен был друзьями и соседями. Священника, быв-шего виновником моего неожиданного отъезда, уже не было в местечке: он уехал, получив епископскую кафедру, которой и добивался. Теперь моя особа уже не могла интересовать его. По от>езде моем он обратил свою злобу на лошадей, оставленных мною в конюшне, и этим несчастным животным пришлось рас-плачиваться вместо меня. Они погибли в жестоких мучениях за нарушение законов церкви, не признававшей за животными права быть лучше человека.

   Бедные гуигнгнмы. Презренные еху в лице недостойного своего сана служителя церкви отомстили вам за ваше нравст-венное превосходство.

   Друг мой Эдвард Джонс, узнав о моем прибытии, в тот же день поспешил навестить меня. Он упрекал меня лишь за из-лишнюю поспешность, с которой я отрезал себе возможность возвращения на землю, хотя, по его словам, в этом и не было надобности. Шериф не мог арестовать капитана корабля, нахо-дящегося на своем посту, без специального приказа портовой администрации.

   Больше всего Джонс жалел о том, что благодаря моей по-спешности ему не удалось побывать в лучшей из стран.

   - Я построил новый корабль,- сказал он,- мы еще отпра-вимся с вами в дальнее плавание.

   Как я и предполагал, материальный ущерб сэра Джонса был полностью возмещен ему моей супругой.

   Рассказы мои о лучшей из стран мира и о порядках, в ней господствующих, возбудили всеобщий интерес. Паломники толпами приходили послушать меня. Невозможность каждому сотый раз повторять одно и то же и заставила меня написать эту книгу, как дополнение к моим первым четырем путе-шествиям.

   Но не всех влекло ко мне только праздное любопытство.

   Рассказами моими заинтересовались многие государственные люди Великобритании, занимающие и по сей час важней-шие посты в правительстве его величества, и видные чле-ны парламента. Слушая мои рассказы, они всерьез заду-мывались над тем, нельзя ли ввести, в обычаи нашей страны некоторые кажущиеся им несомненными достиже-ния правительства Юбераллии в деле управления государ-ством.

   Так, многим нравился обычай преступников добровольно яв-ляться на суд императора. Нравился и обычай добровольных подарков государю и отсутствие в этой стране необходимости с трудом выколачивать налоги. Я не замедлил объяснить им ис-тинный смысл этой добровольности, но мои объяснения ни-сколько их не разочаровали.

   Многие хвалили императора за смелость, проявленную им в деле уничтожения книг, хотя считали сожжение крайней мерой, довольствуясь на первое время полным запрещением книжной торговли.

   Но что нравилось всем и безусловно - это всемогущество законной власти Юбераллии, способной сделать злого - до-брым, больного - здоровым, голодного - сытым, безобразно-го - красивым, бездарного и тупого - гениальным, все во-обще видимое - незримым, а все существующее только воз-можным и то лишь в зависимости от усмотрения его величест-ва короля.

   Не скрывал я, какими путями достигалось это всемогущест-во, не скрывал я, что система, принятая в Юбераллии, привела к полному обнищанию страны и даже к отупению ее жителей, не скрывал и того, что я оставил страну в далеко не блестя-щем состоянии,- государственных людей все это мало беспоко-ило, и ничего, по их мнению, не говорило о непригодности са-мой системы.

   При этом одни видели причину неудач в недостаточном по-нимании населением лучшей из стран мудрых забот своих вла-стителей.

   - Если бы население Юбераллии от чистого сердца отдава-ло себя и свое имущество в бесконтрольное распоряжение пра-вительства, страна процветала бы. Но ведь они лгали каждым своим шагом, и справедливо, что нищета и голод были возмез-дием за эту ложь.

   Другие не придавали никакого значения искренности поддан-ных: пусть будет и ложь, только бы повиновались. Важно, гово-рили они, чтобы правительство правильно понимало нужды страны и направляло все силы к мирному процветанию, а не увлекалось мечтами о завоевании всего мира.

   Один из крупнейших государственных деятелей, бывший первый министр, потерявший популярность после од-ной из кровопролитнейших войн, которой он был одним из вдохновителей, рассчитывает даже приобрести снова^- по-терянную власть и влияние путем полного заимствования системы управления Юбераллии. В речах и докладах он не перестает доказывать, что эта система в быстрейший срок сделает наше отечество могущественнейшей из де-ржав мира.

   Он считает только, что единство чувств и мыслей, требуемое этой системой, может быть достигнуто и без выселения представителей низших рас, так как сам он вряд ли бы смог, подобно мне, доказать при дворе императора Юбе-раллии отсутствие в своей крови нежелательных примесей. Он полагает, что, избежав некоторых ошибок великого им-ператора лучшей из стран, мы достигнем также и того земного рая, о котором этот величайший, по его мнению, деятель толь-ко мечтал.

   Не думаю, чтобы этому бывшему политику удалось убе-дить представителей низших сословий королевства в пре-имуществах этого нового Эдема, в котором им, как и их товарищам в лучшей из стран, пришлось бы, подобно Адаму в старом Эдеме, только фиговым листком прикрывать свою наготу.

   Огромным успехом пользовалось волшебное зеркало, приве-зенное мною из Юбераллии. Кто только ни стремился посмот-реться в него! Потерявшие красоту и голос актрисы, депутаты, забаллотированные на выборах, потерпевшие крах банкиры, проторговавшиеся купцы, чиновники, отданные под суд за взят-ки, вожаки партий, потерявших влияние, побежденные полко-водцы, министры, получившие отставку, изгнанные своими народами короли. Все они, глядя в это зеркало, не могли понять, благодаря какой несправедливости потерпели они удары судьбы, и с новой силой возгоралась в них надежда вер-нуть утраченное. Не отказывались от утех, доставляемых зер-калом, и лица, к которым судьба покамест была благосклон-на. Судья, глядя в него, считал себя неподкупным, писа-тель - талантливым, военный - храбрым, политик - дально-зорким, философ - мудрым, аббат - святым, разврат-ник - нравственным, лентяй - трудолюбивым. Я не говорю уж о неодушевленных вещах - и те, отразившись в зеркале, приобретали недостающие им качества, соответственно повыша-ясь в цене.

   Я очень жалел, что не вывез десятка два подобных зеркал, потому что от покупателей у меня не было отбоя.

   Кто только ни мечтал приобрести это восьмое чудо вселен-ной! Старьевщики, торгующие поношенным платьем, издатели книг, отвергнутых читателем, банки с бронзовым вексельным портфелем, директора компаний с дутыми капиталами, лидеры партий, не выполнивших обещаний избирателям, пра-вительства, выпускающие неполноценную монету,- все они наперебой осаждали меня и предлагали довольно-таки почтен-ные суммы.

   Многие всерьез полагали, что если снабдить подобными зер-калами каждого из жителей страны, то всеобщее благосостояние наступит сразу и безо всяких переворотов. В этом я не разу-верял никого и за крупную сумму продал зеркало одной из фабрик, до сих пор старающейся раскрыть секрет изо-бретения.

   Долго не мог я отвыкнуть от усвоенного мною в Юбераллии способа выражения мыслей и часто называл предметы не теми именами, которых они заслуживали. Так,

   бессовестных людей я называл дипломатами, бомбардировку мирных городов - демонстрацией, завоевание небольших государств - экспедицией, шпионаж - информацией, грабеж - налоговым обложением, разбой - колониальной политикой. Я называл также трусость - осторожностью, бегство - переменой позиции, экзекуцию - убеждением, голод - отсутствием аппетита. Привычка эта оказала мне немалую пользу в беседах с госу-дарственными людьми. Пользуясь этим языком, мы прекрасно понимали друг друга и даже могли высказывать вслух самые сокровенные мысли.

   Но матросы и докеры, с которыми я сталкивался по профес-сии капитана дальнего плавания, фермеры и батраки, с которы-ми имел дела по имению, громко хохотали надо мной, когда я пытался объясняться с ними на этом языке.

   Эти грубые и простые люди усвоили себе противоположную привычку. Так,

   обыкновенную торговлю они называли грабежом, хозяина - кровопийцей, работу - каторгой, свое имущество - барахлом, полицейского - фараоном, парламентские дебаты - брехней. Признаться, этот язык больше нравился мне. Он напоминал по своей ясности и недвусмысленности мудрое красноречие гуигнгнмов.

   Фермер, спасший меня в лесах далекой Юбераллии, которого я несправедливо принял за еху, научил меня иначе, чем прежде, относиться к подобным ему людям и уметь сквозь показную грубость и грязь находить в них золотое сердце.

   И когда человеческая злоба, тупость, хитрость, алчность, мра-кобесие и ложь, прикрытые лицемерием и ханжеством, чересчур раздражали меня и грозили очередным припадком мизан-тропии, - только к этим людям обращался я теперь за сочувствием и пониманием и всегда находил его.