Грин Александр - Рассказы 1909-1915

и. Энох вытер рукавом пот и поднял голову; то же, но быстрее его, сделали два сына его, работавшие с ним.

   - Жип, - сказал фермер, - кто кувыркался тут по дороге и кричал, что надо смотреть на запад?

   - Кволль, отец, - ответил Жип, бросая лопату. - И он прав, в другой раз за деньги не увидишь того, что теперь делается. О-ох! - вскричал он, - да, это плохие шутки!

   Три пары широко раскрытых глаз устремились к закату, и три вздоха соединились в один.

   Солнце стало неярким. Низко над горизонтом, тускло и мрачно смотрело оно на желтую кукурузу Эноха; невидимая тяжесть ложилась от его красного диска на струящееся море стеблей, и низкие, как отколовшиеся пласты неба, облака приняли красный оттенок меди. Западная часть неба покраснела и стала мутной, словно за сто миль обрушились миллионы возов кирпичного щебня. Свет исчез: прямой, лучистый свет солнца превратился в прозрачную, красноватую муть, мгновенно лишая красок яркую зелень придорожных канав, ставших вдруг серыми, словно их облили купоросом. Затих ветер, земля, пропитанная удушьем, молчала. Отчаянно голося, хохлатый удод взлетел вверх, забил крыльями и пустился наперерез поля.

   - Риоль! - сказал младшему брату Жип, - я как будто рассматриваю тебя сквозь красное стекло.

   Энох, покрытый смертельной бледностью, с проклятием поднял руки и взмахнул сжатыми кулаками. Все кончено! Труды целого лета, постоянное беспокойство, мечты о прикупке земли - все превратится в вороха смятой соломы и обломки изгородей. Ну-ну! Он не ожидал этого.

   Закат неудержимо притягивал его гневные, испуганные глаза. Отвратительный, красный пожар неба напоминал чью-то огромную, поднятую для удара ладонь.

   Риоль тяжело вздыхал, судорожно почесывая затылок. Ноздри у Жипа бешено раздувались, он пристально посмотрел на отца и коротко рассмеялся. Фермер побагровел.

   - Идиот! - заревел он. - Улыбнись-ка еще!

   Жип стиснул зубы. Трепет, похожий на зуд и смех, проникал во все его существо. Его горе, мучившее его бессонницей и тяжелыми ночными слезами, казалось, нашло себе выход в притаившемся неистовстве атмосферы. Он не боялся, а наоборот, замер в бессознательном ожидании немедленного и грозного разрешения.

   - Марш домой! - проворчал старик. - С богом плохие шутки. Это за грехи, слышишь, Риоль?

   Охваченный отчаянием, он сразу осунулся и медленно шагал с непокрытой головой по дороге, изредка останавливаясь, чтобы бросить на запад взгляд, полный тоски и страдания. Риоль шел следом, испуганный, молчаливый; Жип замыкал шествие.

   В полях, заворачивая и свивая метелками верхушки кукурузных стеблей, уже крутились маленькие, сухие вихри. Восток тонул в ранних сумерках, и сумрачно скрипели деревья, кланяясь обреченным полям.

   - Риоль, - сказал Жип, - ты, конечно, поспешишь к Мери? Передай ей, что я озабочен ее участью не менее, чем своей. Всем нам грозит смерть.

   Юноша с тоской посмотрел на брата.

   - Ее не тронет, - убежденно проговорил он. - Мы - другое дело. Мы, может быть, заслуживаем наказания. А она?

   - Риоль, - быстро проговорил Жип, - ты знаешь - мне весело.

   Риоль вспыхнул. Поведение брата казалось ему предосудительным.

   - Веселись, - сдержанно сказал он, прибавляя шагу, потому что налетевший порыв ветра толкнул его в спину. - Мне жалко людей. Жип, - что будет с ними?

   - Ничего особенного. Поотрывает головы, снесет крыши.

   - Жип! Безбожник! - закричал Энох, оборачиваясь и потрясая заступом: - Я проломлю тебе череп и наплюю на то, что ты мне сын! Какой черт вселился в тебя?

   - Бежим! - простонал Риоль. - Бежим. Слышите, слышите?!

   Далекий ревущий гул обнял землю. Энох остановился, ноги его подкосились и задрожали. Ему казалось, что тысячи поездов летят изо всех точек горизонта к центру, которым был он.

   - Бежим! - подхватил он.

   И все трое пустились стремглав к видневшейся невдалеке крыше фермы, дыша, как загнанные, очумелые лошади.

  

  

   Первый удар циклона со стоном и лязгом рванул землю, замутив воздух тучами земляных комьев, сорванными колосьями и градом мелкого щебня. Ревущая ночь слепила, валила с ног, била в лицо. Жип лег на землю ничком и некоторое время пытался сообразить, в каком направлении лежит ферма. Затем, сдвинув на лицо шляпу, решил, что лучше и безопаснее остаться пока здесь, в поле, где нет стен и твердых предметов.

   - Отец! Риоль! - вскричал он, пытаясь рассмотреть что-нибудь.

   Разноголосый вой бешено прихлопнул его слова, точно это был не крик человека, а стон мухи. Крутящаяся тьма неслась над спиной Жипа. Он встал, повинуясь безумию воздуха и чувствуя, что неудержимое возбуждение организма толкает его двигаться, кричать, что-то делать. Но в тот же момент, как подстреленный, хлопнулся в дорожную пыль и покатился волчком, инстинктивно защищая лицо. Идти было немыслимо. Он лег поперек дороги, упираясь то ногами, то руками, в то время, как вихрь перебрасывал его по направлению к ферме.

   Так прошло несколько минут, после которых все тело Жипа заныло от ссадин и ударов о почву. Временами он думал, что наступает конец мира, все умерли и только он, Жип, еще борется с безумием воздуха. Попав в канаву, Жип заметил, что циклон несколько ослабел. Быть может, то был случайный, ничего не значащий перерыв - трагедии, но ветер дул ровно, с силой, не угрожающей пешеходу смертью или полетом в воздухе.

   Жип сделал попытку - встал и, с усилием, но устоял на ногах. Вихрь гнал его вперед, не давая остановиться. Он пробежал несколько саженей и с размаха ударился локтем о что-то твердое. Быстрее молнии другая рука Жипа обвилась вокруг невидимого предмета: это был столб или дерево.

   - Улица, - сказал Жип, задыхаясь от вихря.

   Теперь его самым мучительным желанием было отыскать Мери живую или лечь рядом с ее трупом. Жип побежал в сторону, тыкаясь о разрушенные стены; непонятная, почти ликующая ярость руководила его движениями. Это было временное безумие, восторг ужаса, но все совершающееся вокруг казалось Жипу давно ожидаемым и почему-то необходимым.

   - Мери! - кричал он, падая и вскакивая, - Мери! Риоль!

  

  

   Катастрофы полны неожиданностей, и крутящая сумятица ощущений в сердцах людей не дает им времени вспомнить впоследствии фактическую цепь событий, потому что все - земля и небо, и ум, потрясенный бешенством окружающего, - одно.

   Тьма бледнела. Вся мелочь, весь земной мусор, труды людей, превращенные в грязный сор, пронеслись и очистили воздух, ставший теперь серым, как лицо больного перед лицом смерти. Прежняя сила воздуха густела над опустошенной равниной, и облака, не поспевая за ветром, рвались в клочки, как паруса воздушного корабля, гибнущего на высоте.

   Жип перешагнул кучу бревен; помутившиеся глаза его остановились на лице Мери. Она сидела на корточках, прижавшись к уцелевшей части стены, Риоль сидел возле нее, прижавшись к коленям девушки, как зверь, ищущий защиты.

   - Остатки людей, остатки имуществ! - прокричал Жип, нагибаясь к Риолю. - Все кончено, не так ли, Мери? Все кончено.

   - Все кончено! - как эхо отозвалась девушка.

   - Мери, - продолжал Жип, - уйдем отсюда! Я пьян сегодня, пьян воздухом и не знаю, слышишь ли ты меня, потому что мой голос слабее бури! Брось этого размазню Риоля! Мы построим новый дом на новой земле.

   - Ты - сумасшедший! - сказал Риоль, расслышав некоторые слова Жипа. - Пошел прочь!

   - Мери! - продолжал Жип. - Я не знаю, что делается со мною, но я нисколько не стыжусь братца. Я при нем говорю тебе: когда он еще не целовал твоих рук, я любил тебя!

   - Жип! - тихо сказала Мери, и Жип почти прижался щекой к ее губам, чтобы расслышать, что говорит девушка. - Жип, время ли теперь заводить ссору? Мы можем умереть все. Все разорены, Жип!

   Жип прислонился к стене. Из груди его вырывалось хриплое, отрывистое дыхание; разбитый, осунувшийся, с кровавыми подтеками на лице, он был страшен. Но в душе его совершалось странное торжество: обойденный любовью, этот угрюмый парень радовался разрушению. В отношении его была явлена справедливость, - он понимал это.

   - Кволли, Томасы, Дриббы и им подобные! - кричал он, приставляя руку ко рту: - Да, я давно знал, что пора это сделать по отношению ко всей этой дряни! Кто смеялся на похоронах Рантэя? Кто ограбил мать Лемма? Кто сделал подложные свидетельства на аренду Бутса и выудил у него процессами все денежки? Кто довел до чахотки Реджа? Послушайте, есть справедливость в ветре! Я рад, что смело всех, рад и радуюсь!

   Он продолжал бесноваться, притопывая ногой в такт словам. Девушка плакала.

   Риоль вынул револьвер.

   - Жип, - сказал он, - уйди. Ты враг нам. Уйди или я застрелю тебя. Сегодня нет братьев - или друзья, или враги. Уйди же!

   - Жип! Риоль! - воскликнула Мери.

   Новая туча каменного града, сухих веток и стеблей кукурузы обрушилась на головы трех людей. Жип вынул револьвер, в свою очередь.

   - Если это правда, - прокричал он, - то я ведь никогда не был неповоротливым! Сегодня все можно, Риоль, потому что нет ничего, и все стали, как звери! Прочь от этой девушки!

   Мери встала, белая, как молоко.

   - Убей и меня, Жип, - сказала она.

   - О - ах! - вскричал Жип: - Люби мертвого!

   И он выстрелил в грудь Риолю. Юноша повернулся на месте, затрясся и медленно упал боком. В тот же момент худенькая рука Мери с силой ударила Жипа по лицу, и он взвыл от ярости.

   - Пусти же, подлец! - сказала девушка.

   Но он уже ломал ее руки, притягивая к себе, приведенный в неистовство кровью, лязгом циклона и беззащитным девичьим телом. И вдруг, как разбежавшийся тапир, сраженный ядом стрелы, - упал вихрь. В воздухе еще кружилась солома, пыль, щепки, но все это падало вниз подобно дождю. Настала гнетущая тишина.

   Жип вздрогнул и выпустил девушку. Это было ощущение чужой руки, опущенной на плечо. Закачавшись, с внезапной слабостью во всем теле Жип выбежал на дорогу.

   Он увидел взлохмаченные, исковерканные, обезображенные поля, снесенные крыши, жилища, развалившиеся по швам, как ветошь; домашнюю утварь, разбросанную в канавах, сломанные деревья; одинокие фигуры живых.

   И только что пережитое хлынуло в его душу тоскливой жалобой небу, земле и людям.

  

  

  

  

   Жена ссыльного Турпанова, Ксения, оделась в полутемной прихожей, тихонько отворила дверь в кладовую, взяла корзину и, думая, что двигается неслышно, направилась к выходу. Из столовой вышел Турпанов.

   Ксения смущенно засмеялась, делая круглые невинно-виноватые глаза и наспех соображая, как обмануть мужа. Но он уже увидел корзинку.

   - Куда ты, Ксенюшка? - спросил хорошо выспавшийся Турпанов.

   - Я - в лавочку... муки надо и соли. - Она открыла дверь, но муж схватил ее за руку и стал целовать в ухо.

   - Не надо муки, не надо соли, - проговорил он, - на дворе сыро, слякоть.

   - Я резиновые надела, - сказала молодая женщина. - Пусти меня.

   - Пошли девушку.

   - Но я не могу без свежего воздуха, мне надо гулять, я засиживаюсь.

   - Ну, иди, иди, - лениво сказал Турпанов, расчесывая бороду гребешком.

   Ксения кивнула головой и сбежала по лестнице. На дворе ей встретился Кузнецов. Это был круглоголовый, серый, семинарского типа человек, лет под тридцать, в рыжем драповом пальто, скучный и нездоровый.

   - Дома Влас Иванович? - спросил он, вяло здороваясь, и, получив утвердительный ответ, поднялся наверх.

   - Раздевайтесь, - сказал Турпанов. - Жену видели? Что нового?

   Кузнецов хмыкнул, потирая озябшие руки, долго смотрел в глаза Турпанову и, словно очнувшись, скинул пальто.

   - А? Нового? - сказал он. - Ничего нового нет. Я спрашивал у мужиков, когда река встанет. Никто ничего не знает. Лет тридцать, говорят, такой зимы не было. Теперь ведь шестое. А?

   - Да, шестое ноября. - Турпанов расстегнул воротник сорочки, выпятив круглую, белую, волосатую грудь, и стал растирать ее ладонью. - Я хорошо выспался. Надоело сидеть на острове.

   Поздняя северная зима сильно угнетала жителей Тошного острова. Река медлила замерзать; легкое ледяное сало, а потом более крупный, сломанный оттепелями лед плыл, загромождая русло грязно-белой коркой; по временам льдины скоплялись у берегов, примерзали, и вода затягивалась стекловидным полувершковым льдом; он держался ночь, а утром таял, дробился и уплывал в море. Маленькие пароходы, бегавшие летом из города к острову и обратно, постепенно перестали ходить совсем. Тошноостровцы вздыхали о санной дороге и маялись.

   - Пароходы больше не пойдут, я думаю, - сказал Турпанов. - А хорошо бы в город попасть. Пообедать в ресторане, сходить в кинематограф даже просто пройтись по улицам.

   - Глафира Федоровна вчера мужа за обедом ругала, - захохотал Кузнецов, - я даже в тарелку прыснул. "Дурак, идиот, скотина", а он сидит и краснеет. Вчера зашел к Меркулову, он сидит и бьет себя по коленке молоточком - купил специально молоточек. На одной ноге стоял, - забавно смотреть. Сухотку спинного мозга отыскивает.

   - Значит, все по-старому, - усмехнулся Турпанов. - А в табурлет сыграем?

   Расположившись в одной из трех комнат турпановской квартиры, они сыграли несколько партий. Выиграл Кузнецов. Карты скоро надоели. После унылого молчания, во время которого каждый думал о своем, куря папиросу за папиросой, Кузнецов встал и собрался идти обедать. Посещение им Турпанова не имело другой цели, кроме потребности потолкаться в чужом доме; это было обычное бестолковое, хмурое хождение ссыльных друг к другу. На острове, в деревне их было семь человек, они жили замкнуто, хотя и виделись часто, говорили о пустяках и втихомолку сплетничали. Ксения не была ссыльной, она приехала к мужу с юга. Жизнь на севере казалась ей тоскливой и мрачной.

  

  

   Короткий ноябрьский день переходил в сумерки Трехверстная ширина реки убегала в редком тумане к смутным контурам городских зданий, церквей и зимующих у набережной морских пароходов, издали, с острова, все это казалось зубчатой тоненькой лентой. Медленно плыл, кружась, грязный, изрытый дождями лед; на льдинах сидели вороны; сиплое карканье их надоедливо будило тишину. У дамбы, среди обмелевших лодок, стояли мужики; большой карбас, спущенный на воду, тыкался кормой в камни. Мужик без шапки, растрепанный, под хмельком, кричал:

   - Кладь тащи, Емельян, да доски, доски приволоки, ловчае!

   Мужик, стоявший на дамбе, отчаянно махал руками в сторону переулка, откуда, медленно потягивая сани с грузом, осторожно, чтобы не оступиться на гололедице, выступала пегая лошадь. Рядом с лошадью шел высокий, кривоплечий старик без седины, с темным лицом.

   - Привороти корму, - закричал он, - таскай, сто пудов взял, шестеро вас поедет, али как?

   - Все тут, - сказал мужик без шапки и, широко расставляя ноги, потащил зашитый в рогожу ящик. Это были сельди из коптильни высокого старика Татарьина. Он поставлял их в городские рыбные лавки.

   Остальные, скупо и медленно шевелясь, как во сне, поснимали с саней груз, закладывая им середину карбаса. Борта сели почти вровень с водой. Гора ящиков, прикрытая рогожей, разделяла корму от носа. Молодой парень в желтой клеенчатой винцероде принес две длинные тесовины, - переходить, если понадобится, лед у городского берега.

   - Степан Кирилыч, увезите и меня, пожалуйста, - сказала, проходя, Ксения.

   Татарьин обернулся. Он был хозяин дома, в котором жили Турпановы.

   - Садись, барыня, увезу, - деловито сказал он, шлепая сапогами по луже.

   Мужики, бросив работу, тупо смотрели на барыню; один, неизвестно почему, ухмыльнулся, почесав за ухом. Ксения спустилась к воде. Мутно-желтая пена двигалась вдоль карбаса, шурша льдом. Маленькая, темно-русая женщина слегка боялась этой суровой воды, утлого карбаса, загадочных мужиков, льдин, серого неба, но в то же время боязнь приводила ее в легкое восхищение. Ей казалось, что плыть на карбасе совсем не обыкновенное дело, которым сотни лет, изо дня в день, занимается население, а такое же загадочное и новое, как, например, дрессировка змей. Самое себя она чувствовала теперь тоже не балованной городской женщиной, а новой, расположенной к мужикам и мужицкому Ксенией, которую мужики не могут только видеть, а если б увидели, то загалдели бы в ее присутствии, не стесняясь.

   В то время, когда она, смотря на карбас и реку, думала, что все готово и можно ехать, мужики действительно загалдели все сразу, и нельзя было понять, в чем дело, тон голосов их заставил бы непривычного человека подумать, что случилось что-то такое важное, что ехать совсем нельзя. Покричав, все, однако, успокоились и начали размещаться. Четверо сели на носу, в весла, один - на корме; Татарьин подошел к Ксении, говоря:

   - Садитесь, барыня, на скамеечку.

   Ксения ступила одной ногой на борт, ожидая, что от этого карбас сразу наклонится и черпнет воды, но судно почти не шелохнулось. Татарьин бросил на сиденье кусок брезента; в карбасе было тесно и сыро.

   - Садитесь вот, посушее. Поехали. С богом!

  

  

   Татарьин держал руль. Короткий плеск четырех весел мерно удалял карбас от берега. Черные кучи домов отходили в сторону и назад. Ксения сидела лицом к корме, плотно обтянув юбкой ноги; ей было слегка холодно и чуть-чуть страшно. За ее спиной и за грудой ящиков невидимые гребцы о чем-то говорили вполголоса; разговор их был отрывист и глух. "О чем бы таком интересном подумать?" - мысленно произнесла Ксения. Но мысли были только о том, что непосредственно относилось к настоящему положению. Она думала, что муж будет в большом недоумении, узнав об ее поездке, пожалуй, обеспокоится, а потом, когда завтра она вернется, - обрадуется и удивится. Она любила его сильной, думающей любовью. "Такой большой и славный, очень милый", - мелькнуло в голове Ксении.

   Дул ровный, холодный ветер; мужики умолкли, а Татарьин, изгибаясь во все стороны, рассматривал проходящий лед, и Ксении казалось, что мужики не разговаривают потому, что ее присутствие их стесняет. От этой мысли ей стало неловко, она спросила более громко, чем было нужно:

   - А сегодня назад поедете?

   - Там видно будет, - сказал Татарьин и, помолчав, прибавил: - Из Заостровья попадать плохо теперь...

   - Из Заостровья?

   - Плохо попадать, - продолжал мужик, очевидно, следуя своим мыслям. - Попажа плохая. Сала там понаперло, вот что. А с Кикосихи ездиют, вчера мясо везли хорошо, слободно.

   Водяное пространство, казавшееся раньше загроможденным льдом, теперь, когда карбас плыл по середине реки, немного очистилось. Только у городского берега стояла ровная, белая полоса. Сырой ветер знобил, студил ноги; Ксения, не выдержав, встала, переминаясь и подергивая плечами.

   - Озябли, хе-хе! - сказал гребец с мочальной бородкой. - Город уже недалеко, чаю попьете.

   Татарьин, меж тем, разговорившись, тянул низким негромким голосом рассказ о том, как шесть лет назад плыл из Соломбалы с пикшуем, а отец лежал пьяный и захлебывался водой, хлеставшей через борт.

   - Нахлебался, протрезвел маленько, - сказал коптильщик, - и в ухо мне как звизданет: "Ты, говорит, Хам, а я Ной, отец я твой, ты это чувствуй" - однако, свалился опять, вот какие дела.

   Ксения слушала, смотря на серую, длинную воду, уходившую к далеким берегам Заостровья и Тошного хмурым простором. Большие льдины, покрытые снегом и грязью, текли к морю; некоторые из них, шипя, ползли у самого карбаса. Сумеречный узор города показался вблизи, дома и пароходы как будто вырастали, подымаясь из воды. Ехали уже около часа, у Ксении окоченели руки; сзябшаяся, боясь пошевельнуться, чтобы не озябнуть еще больше, она тоскливо посматривала на берег, мечтая выскочить из неуклюжего карбаса, пробежаться по улице, согреться, зайдя в магазин.

   Карбас плыл теперь в рыхлом береговом льду, на носу стоял мужик, раскачивая суденышко; карбас, переваливаясь с боку на бок, давил своей тяжестью лед; льдины, хрустящие, перемешанные как хлеб, накрошенный в молоко, спирали борта, гребцы отталкивали их баграми, крича: "Ну еще, Василий, обопрись ловчае, оттяни назад, не мешкай, дьявол, в русло попадай, норови, норови еще!" Карбас медленно и шатко скользил к пристани; наконец обмерзшие мокрые ступени каменного трапа поплыли у ног Ксении. Татарьин дернул багром, и карбас остановился.

   - Вылезайте! - сказал он, помогая окоченевшей женщине. Она поднялась на пристань и улыбнулась от удовольствия.

   - А назад скоро? - Ксения порывалась бежать, мужики, уложив багры, таскали селедку.

   - Не мешкайте уж, барыня, - сказал коптильщик, - дотемна ехать надо.

   Ксения, порывшись в кошельке, сунула ему тридцать копеек. Мужик охотно и быстро спрятал в карман, говоря: "Ну что, стоит ли, благодарим вас". Уходя с пристани, молодая женщина долго еще слышала шорох льдин, быстрый плеск весел и ровный гул ветра.

   Возвратившись через час, нагруженная покупками, резавшими ей пальцы петельками тонких бечевок, усталая и запыхавшаяся, она не увидела ни мужиков, ни карбаса. Два других, причаленные в том же месте, были пусты, покачивались, и на дне их, жулькая и почмокивая, переливалась накопившаяся вода. Было почти темно, глухо и ветрено.

  

  

   Турпанов, после ухода Кузнецова, вспомнил, что жены долго нет, оделся, прошел к лавочке, увидел за стойкой мужика, рассматривающего картинки старых журналов, и спросил:

   - Жены моей не было у вас?

   - Нету, - сказал мужик, - не приходили.

   "Что за черт, - подумал Турпанов, - не ушла ли она к Антоновым?" Но, тут же вспомнив, что жена Антонова давно в ссоре с ним из-за спора о "самоценности жизни", оставил эту мысль и прошел на берег. Из казенки шел парень с двумя четвертями под мышкой, трезвый, деловито посматривая на бутылки.

   - Голубчик, - спросил Турпанов, - не видал ли ты барыню в белой шапке? Это моя жена, - прибавил он, думая, что так парню будет понятнее, зачем он об этом спрашивает.

   - В белой? - переспросил парень. - Это Турпаниха, стало быть... видел никак супругу вашу, - поправился он, - на татарьинском карбасе давеча проехали в город, верно они, глаз у меной такой... приметливый.

   Турпанов пожал плечами, покачал головой и, обеспокоенный, подошел к воде. В темнеющей дали, шурша, двигался невидимый лед, свистел ветер.

   "Ну, Ксения, - подумал Турпанов, - зачем это?" Неужели правда? Ни вчера, ни сегодня между ними не было разговора о необходимости ехать. С почты, кроме газет, нечего было ожидать, знакомых в городе не было. "Ксения, что же это? - твердил Турпанов. - А вдруг утонет... нет, пустяки... а вот простудится, сляжет хрупкая"... И почему-то обманула его.

   Ничего не понимая и начиная от этого слегка раздражаться, Турпанов медленно двинулся по дороге среди голых зимних кустов к мысу. Черные вечерние избы глухо проступали слева, среди замерзших полей; огонек спасательной станции горел высоко на мачте меж тусклых звезд. Мысли о Ксении, доехала ли она и когда вернется, преследовали Турпанова.

   Он вдруг ясно и живо представил ее, бесшумную, иногда грустную молчаливо, подчас веселую тем внутренним, смеющимся, тихим и невинным весельем, которое непременно в конце концов передавалось ему, как бы он ни хандрил. - "Ах ты, славная Ксеничка". - сказал Турпанов, с удовольствием чувствуя, что любит жену, и вспомнил, что ему часто приходила в голову мысль: любит ли он ее.

   "Вот странно, даже дико, - подумал он, - как же не люблю?" И опять стало страшно, что она утонет. Сам он чрезвычайно боялся воды, и ко всему, отмеченному риском, к рекам, лесу, охоте и оружию, относился с брезгливым недоумением интеллигента, - полумужчины, неловкого, головного человека.

   - Сегодня приедет, как же иначе, - вслух сказал Турпанов. - Жена сбежала! - шутливо усмехнулся он. И вспомнил, что у Меркулова действительно убежала жена, не вынеся бедности в ссылке с мужем-истериком. Турпанов старался представить, могла ли бы сделать то же самое его Ксения. Вопрос этот интересовал его, но не беспокоил, отношения их были ровные и заботливые. "Мы все-таки с ней разные, - мои идеалы, например, чужды ей". Под идеалами он подразумевал необходимость борьбы за новый, лучший строй. Но представления об этом строе и способах борьбы за него делались у Турпанова с каждым годом все более вялыми и отрывочными, а остальные ссыльные даже избегали говорить об этом, как живописцы не любят вспоминать о недоконченной, невытанцовавшейся картине.

   "Да, Ксения... человек внутренне свободный, - размышлял, прогуливаясь, Турпанов. - а все-таки..." Что "все-таки", - он хорошенько не знал. На языке сбивчивых туманных мыслей его - это выражало животное чувство превосходства мужчины. Она спорила редко, а если спорила, то утверждала всегда что-нибудь шедшее вразрез со всеми его установившимися понятиями, и было видно, что высказанное принадлежит ей. "Пожалуй, я не знаю ее, - подумал Турпанов, - и не надо знать, так лучше, может быть, она просто недалекая, но добрая".

   Он перешел дорогу, думая повернуть назад, как вдруг заметил двигающийся, неясный силуэт человека, идущего навстречу. Очертания фигуры показались ему знакомыми. Через минуту он поклонился и обрадовался. Это шла Марина Савельевна Красильникова, ссыльная, вдова убитого на войне офицера; на Тошном ее звали попросту Мара. Турпанов разглядел ее улыбку, выразившую веселье и зябкость. Полная, белокурая и высокая, она в темноте казалась стройнее и меньше.

   - А, здравствуйте, - более бодрым, чем всегда, голосом сказал Турпанов. - Вы гуляете?

   - Да вышла пройтись. А вы?

   - Тоже. Я провожу вас, - сказал Турпанов. - Знаете, жена в город уехала. И не предупредила. Я вот хожу и ломаю голову: зачем?

   - Ну, по хозяйству что-нибудь, а вы беспокоитесь?

   - Нет, зачем же... - Турпанов перебил себя: - Ну что, как дни вашей жизни?

   - А вот скоро срок мой оканчивается, - радостно и серьезно заговорила Мара. - Вы, бедняжки, будете здесь сидеть, а я уеду. Уеду, - повторила она, как бы стараясь полнее представить прелесть освобождения. - В Москве остановлюсь на месяц; там ведь у меня, знаете, знакомства... Два года жизни убито. Теперь догоняй! И догоню.

   - Вы можете, - медленно произнес Турпанов, сбоку оглядывая женщину. Она шла рядом с ним, на одном и том же небольшом расстоянии. Про нее ходили смешные и раздражающие сплетни, а сослали ее за дело о каком-то партийном спектакле. Турпанов сказал:

   - Рисковать будете?

   Мара сдержанно засмеялась.

   - О, нет! Довольно с меня. По горло сыта!

   - Вы откровенны.

   - И вы будьте таким. - Она посмотрела на него внимательно, строго. - Актеры вы все, и плохие, плохенькие. Ну, чего там? Какая еще революция? Живы - и слава богу.

   - Позвольте же, Мара, - начал было Турпанов, но вдруг убедительно и просто почувствовал, что спорить, а тем более горячиться не о чем. - "Все это странно, однако, - подумал он, - неужели я... - но об этом не хотелось даже думать. - Доступна, или недоступна? - глухо подумал он. - Ну и свинья я, а Ксения?"

   - Ваша жена сегодня приедет?

   - Не знаю, - сказал Турпанов, - а вот что интересно!.. Да, она не приедет, конечно, уже темно и ветер. В гостинице переночует, я думаю... Так интересно, я говорю, вот что: в молодости мы треплемся черт знает как, и теперь...

   - Ну, и что же? - усмехнулась Мара.

   - Да все равно. - Ему хотелось изменить разговор в легкую и двусмысленную игру словами, но он не мог уловить подходящего момента. В том, что жена уехала, а он идет с нравящейся ему женщиной и не знает ее отношения к себе, было что-то жестокое и приятное.

   - Слушайте, - сказал вдруг Турпанов, втягиваясь в это немного хмельное, немного лукавое настроение, - а пойдемте ко мне. Вы ведь у меня никогда не были, - повторил он, вспомнив, что Мара лишь две недели переведена на остров из уездного города, - а у меня хорошо, городская квартира. Ну, как? Есть конфекты.

   - Если есть конфекты, - помолчав, сказала Мара, - завернем. Только я ненадолго. А что у вас хорошая квартира, то этим меня, знаете ли, не удивишь.

   - Да разве я хотел вас удивить?

   - Ну, не хотели, а подумали.

   - Глупости, - сказал Турпанов, сердясь на то, что действительно это подумал. - Налево в переулочек.

   У крайней избы села, видя, что Мара нерешительно ступает по льду лужиц, он хотел взять ее под руку, но почему-то не сделал этого. Они подошли к дому, где жил Турпанов. Крутая, темная лестница вела наверх; женщина оступилась, Турпанов поддержал ее неловко за локоть, теплый и упругий, и заметил это; и от этого стало душно. Чиркнув спичкой, Турпанов отворил дверь, стоя возле Мары и тупо следя за движениями ее рук, сбрасывающих пальто; огонь подошел к пальцам, обжег их; Турпанов взял другую спичку, а женщина засмеялась.

   - Что же вы, зажгите лампу, - сказала Мара, - или в темноте будем сидеть?

   - Виноват! - Он бросился в столовую и, сняв зеленый колпак лампы, осветил комнату. Мара села к столу, оглядываясь, держась как бы принужденно, Турпанов стоял. Он вдруг забыл, что нужно что-нибудь говорить, занимать гостью, или вызвать ее самое на разговор; грудь, шея и руки женщины, ее полное, овальное, затаенно-дерзкое лицо путали все мысли Турпанова; трусливое волнение наполняло его; он сделал усилие, остыл и, подойдя к буфету, вынул коробку.

   - Пожалуйста, прошу вас, - сказал Турпанов, стараясь быть просто корректным, но, против воли, сердце стучало быстрыми, замирающими толчками.

   - Эта комната вашей жены? - громко, шелестя конфектной бумажкой, спросила Мара.

   - Да, вот посмотрите. - Турпанов взял лампу и пошел в соседнюю комнату, но гостья не встала, а только кивнула головой, и он вернулся. - Там она устроилась...

   - Да, мило у вас, - сказала Мара и принялась есть конфекты.

   "Однако, нужно же говорить что-нибудь", - думал Турпанов.

   - Знаете, я недавно читал Бельше, "Любовь в природе"...

   Она молчала, ела, откинув голову к стене; сомкнутые губы двигались сосущими движениями, и было видно, что молчание нисколько не стесняет ее. Турпанов, стараясь не смотреть на Мару, сбивчиво и путано говорил о Бельше, и чем больше говорил, барабаня по столу пальцами, тем яснее становилось ему, что Мару Бельше вовсе не интересует. Она смотрела на него пристально, блестящими глазами и молчала. Сердце Турпанова успокоилось, но осталось ровное, тяжелое раздражение. Посидев немного, он встал, принялся ходить по комнате, говоря о Бельше, синдикалистах, перемене министра, мужиках и, взглядывая на Мару, видел одно и то же, в одном и том же положении, здоровое, молчаливое лицо со странными, неотступно глядящими на него глазами. "Чего она, - подумал Турпанов, - я человек женатый, однако, и все это дурь... Самка..."

   Поговорив, он замолчал, не слыша ни "да", ни "нет". Прошла минута; Мара развернула еще конфекту, а Турпанов, посмотрев на нее, улыбнулся, остановился взглядом на подбородке, и вдруг желание стало мучительным, почти нестерпимым.

   - Как вы смотрите, - сказал Турпанов, - вот вы какая...

   - Какая? - Она тихонько зевнула. - Ведь и вы тоже смотрите.

   "А что если", - мелькнуло в голове, но Турпанов смутился и встал. И, встав, увидел, что глаза Мары взглянули на него еще прямее и проще. Он подошел к ней с перехваченным спазмой горлом и, не думая ни о чем, ужасаясь тому, что хотел сделать, и в то же время бессильный воспротивиться жгучим толчкам крови, положил руки на плечи Мары. Она смотрела прямо ему в глаза, не отодвинулась и не пошевелилась, а Турпанов, продолжая ужасаться и радоваться, нагнувшись, поцеловал ее в бровь неловким и не давшим ему никакого удовольствия поцелуем. Он весь дрожал, губы его кривились; чувствуя, что теперь все можно, с душой замкнутой, даже слегка враждебной цветущему телу Мары, путаясь, расстегнул пуговицы на пышной груди, и захмелел.

   "А Ксеничка, как же я... но я ее люблю, это во мне зверь", - бормотал мозг Турпанова; и вдруг без слов, качнувшись стремительно с закрытыми глазами, Мара левой рукой охватила его шею, притянула голову Турпанова к горячему бюсту; она стала вся неловкой, покрасневшей и жадной. - "Конфекты, Бельше... теперь надо крепко целовать", - подумал Турпанов и, весь затрепетав, вырвался, готовый закричать от страха... Быстрые шаги сзади замерли отчаянной тишиной. Он обернулся, ослабел и, задыхаясь от растерянности, увидел жену.

  

  

   Ксения долго стояла на пристани, прислушиваясь к гулу ветра, оглядываясь и соображая, поедет ли теперь кто-нибудь на остров, или же ей действительно придется ночевать в городе.

   Озадаченная, она не могла даже долго возмущаться Татарьиным, уехавшим, не дождавшись ее. Надоевший деревенский остров теперь, когда на него почти невозможно было попасть, казался таким близким и родственным ей, что у Ксении тоскливо, от нетерпения, сжалось сердце. Темная река шумела у ее ног; Ксения представила себе мужа, выбегающего на берег прислушаться, не плещут ли вдали весла, и почувствовала себя виноватой, почти преступницей. Это происходило оттого, что именно так тоскливо чувствовала бы она себя на его месте.

   Поспешные шаги нескольких человек и стук телеги заставили ее обернуться; пятеро крестьян, три мужика и две бабы шли сзади ломовика, таща корзины с пустыми кадушками из-под молока, проданного днем. Лошадь остановилась у воды, огромный человек в кацавейке прыгнул в затрещавший карбас и принялся вычерпывать скопившуюся в нем воду. Тусклый фонарь пристани освещал погруженные на телегу мешки, остановившихся неподвижно баб и Ксению, подошедшую к ним. Колосс, черпавший воду, вылез на край мола, вытирая руки о штаны. Ксения сказала:

   - Вы, кажется, едете на остров?

   - Из Тошного, кладь вот наберем и пошли.

   - Возьмите меня.

   - С-с удовольствием! - Мужик зашмыгал носом, отвернулся, скрутил папироску, закурил ее, и блеснувший огонь спички осветил его круглое, темное лицо с маленькими глазами.

   - Терентий, - закричал он суетливым, самодовольным голосом, - вот барыня просится, взять што ль?

   Сутулый старик, встряхиваясь под съезжавшим со спины мешком и семеня к каменным ступеням, под которыми ожидал карбас, крикнул:

   - Пущай, много ли весу в ей!

   - Мы завсегда, - сказал круглолицый, поворачиваясь к Ксении и выставляя ногу каким-то особенно картинным вывертом: - значит, сочувствуем. Как я был серый мужик, - продолжал он, - а служил я в конной гвардии, в Петербурге, и что такое политиканы не знал, ну, то есть... понимаете... да.

   Он подвинулся ближе и дохнул в лицо Ксении сивухой. Она молчала. Мужик затянулся папиросой и, не успевая договорить, потому что другой крикнул ему: - таскай мешки, че-ерт! - пятясь задом, пробормотал:

   - Как вы произошли курс вашей гимнастики и науки, а мы водяную часть, потому не боимся! Мне хоть сейчас скажи кто: "Иван, беги по льду" - и готово; это нам нипочем.

   Он исчез в карбасе, укладывая мешки, и, видимо, форся, так как каждое движение других вызывало с его стороны взрыв авторитетных восклицаний.

   Телега, постукивая, отъехала; бабы, волоча корзины и охая, уселись в корме. Третий мужик, вялый и благообразный, все время вытирая рукой рот, словно съел гадость, топтался на лестнице и, наконец, сел к мачте на корточках. Ксения поместилась против баб. Старик сел к рулю; круглолицый, толкая всех и немилосердно качая судно, поставил парус. Карбас сидел глубоко в воде; зыбь, полная льдин, терлась у самых бортов.

   - Поехали! - сказал старик. - Темь, ну да и это бывало. С богом!

   Он сдернул шапку, перекрестился, и этот механический жест без слов дал понять Ксении, что ехать теперь опасно и неудобно, но желание скорей попасть домой вытесняло страх. Она только бессознательно и доверчиво улыбнулась; улыбка эта выражала бессловесную просьбу к ночной реке - не очень пугать. Карбас отъехал, раздвигая льдины медленным, неуклонным движением.

   - Ой, страшно, - равнодушно сказала баба и замолчала. Другая грызла орехи, встряхивая головой и шумно отплевываясь. Холодный, сильный ветер рвал воду; карбас приподняло, положило на бок, ударило о борт льдиной, отчего он весь затрясся и заскрипел, подбросило снова, взмыло еще выше и мягко швырнуло вниз.

   - Вовремя поехали! - закричал старик, вертя руль. - Леший, прости господи, Иван мешкает который раз, наказанье с парнем.

   - А что я тебе? - сказал круглолицый. - У меня часов нет, я не барин, не господин; ходил, верно, не доле тебя.

   Ветер дул в бок, левый борт черпал воду, по временам бешеные скачки ветра срывали гребни, обдавая лица плывущих ледяной сыростью. Впереди на далеком берегу острова светился огонь спасательной станции, и старик упорно держал на него, хотя невидимые толчки залитых водой льдин повторялись все чаще и неожиданнее. Мужик, сидевший ранее на корточках, а теперь ставший на колени, держась за мешок, заговорил заискивающим, искусственно-веселым голосом:

   - Развело, значит, да не попусту; попусту-то зворыхает куда сильнее, лед, значит, ест волну эту самую, утюжит, а то беда.

   - Лет пятьдесят езжу, знаю, - быстро заговорил старик, видимо, говоря для барыни, так как все мужики знали, что каждый из них может рассказать о реке, - а в туман, либо морок путался часов по десять, отец еще учивал; смотри, - говорит, - по уху: как ветер дует; дует он тебе правильно, по одному месту, так и держись и-и, держи, говорит... головы не ворочай, слушай ветра, заместо компаса он... А то по волоску.

   - По волоску лучше не надо, - с жаром подхватил стоявший на коленях мужик, - вот дым, ежели папироску закурить - унесет, а волосок никуда не денешь, он на башке; отпусти его, он и показывает.

   Оба замолчали; карбас, стиснутый волной и льдиной, круто положило на бок, отнесло в сторону, и парус, выйдя из ветра, тревожно заполоскал, почти касаясь воды. Ксения встала; мешок муки упал к ее ногам, придавив завизжавших баб.

   "Мы утонем", - подумала Ксения, но это был не страх, а жуткое, тяжелое возмущение. Со всей силой молодой жизни почувствовала она грозный, потопивший ее мрак, темную даль реки, беспомощность, отсутствие любимого человека, и ей захотелось жить не иной, а именно такой жизнью, какой жила она до сих пор и лучше которой, как показалось теперь, быть не может.

   Старик, бросаясь, как угорелый, выдернул мачту, другой отпихивал багром льдину. Карбас кренило, он зачерпнул воды и остановился. И вдруг среди общего смятения раздался глухой, булькающий шум, льдина ушла под киль, карбас пошевелился, выпрямился и стал качаться.

   - Весла бери, - крикнул старик, - весла, снесет вас, неуповоротные, греби што ль!

   Несколько мгновений продолжалась возня, скрип уключин, беспомощные толчки, кряхтенье и брань - и все кончилось! Ветер дул с прежней силой, но волнение почти прошло, судно зашло за мыс.

   - Ой, страшно, - снова сказала баба, охая и плюхаясь на мешок. - Что и делается, поехала я с вами!

   - Пронесло, и слава богу, - сказал старик, и Ксения второй раз почувствовала, что была настоящая, серьезная и большая опасность.

  

  

   У дома Ксения остановилась и, запыхавшись, перевела дух, так как шла о