Грин Александр - Рассказы 1909-1915

p;  - Я пойду с вами, это необходимо.

   - Пожалуйста. - Евгения посмотрела, улыбаясь, в его торжественное лицо. - Необходимо?

   - Да. Вы - слабая женщина, - снисходительно сказал Чепраков, - поэтому я решил охранять вас.

   - К сожалению, вы безоружны, а я, как вы сказали, - слаба.

   - Это ничего. - Чепраков согнул руку. - Вот, пощупайте двуглавую мышцу. Я выжимаю два пуда. У меня дома есть складная гимнастика. Почему не хотите пощупать?

   - Я и так верю. Ну, идемте.

   Они обогнули дом, пруд и, перейдя опушку, направились по тропинке к местной достопримечательности - камню "Лошадиная голова", похожему скорее на саженную брюкву. Чепраков, пытаясь поймать стрекозу, аэропланом гуляющую по воздуху, разорвал сетку.

   - Это удивительно, - сказал он, - от ничтожных причин такие последствия.

   - Ну, я вам зашью, - пообещала Евгения.

   - Вы, вашими руками? - сладко спросил Чепраков. - Это счастье.

   - Да перестаньте, - сказала девушка, - идите смирно.

   - Нет, отчего же?

   - Оттого же.

   "Право, я начинаю говорить его языком", - подумала девушка. Говорливость Чепракова парализовала ее; она с неудовольствием замечала, что иногда бессознательно подражает ему в обороте фразы. Его манера высказываться напоминала бесконечное, надоедливое бросание в лицо хлебных шариков. "Неужели он всегда и со всеми такой? - размышляла Евгения. - Или рисуется? Не пойму".

   Остро пахло хвоей, муравьями и перегноем. Красные стволы сосен, чуть скрипя, покачивали вершинами. Чепраков увидел синицу.

   - Вот птичка, - сказал он, - это, конечно, избито, что птичка, но тем не менее трогательное явление. - Он покосился на тонкую кофточку своей спутницы, плотно облегавшую круглые плечи, и резко почувствовал веяние женской молодости. Мысли его вдруг спутались, утратив назойливую хрестоматичность, и неопределенно запрыгали. Он замолчал, скашивая глаза, отметил пушок на затылке, тонкую у кисти руку, родинку в углу губ. "Приятная, ей-богу, девица, - подумал он, - а ведь, пожалуй, еще запретная, да".

   - А я завтра в город, - сказал он, - масса дела, разные обязательства, отношения; четыре дня, прекрасно проведенные здесь, принесли мне, собственно, физическую и духовную пользу, и я снова свеж, как молодой Дионис.

   - А вы любите свое дело? - спросила, кусая губы, Евгения.

   - Как же! Впрочем, нет, - поправился Чепраков. - Я - не кто иной, как анархист в душе. Мне нравится все грандиозное, страстное. Мужики - свиньи.

   - Почему?

   - Они грубо-материальны.

   - Но ведь и вы получаете жалованье.

   - Это почетная плата, гонорар, - веско пояснил Чепраков. Он коснулся пальцами локтя Евгении, говоря: - К вам веточка пристала, - хоть веточку эту придумал после долгого размышления. - Теперь вот что, - серьезно заговорил он, бессознательно попадая в нужный тон, - что говорить обо мне, я человек маленький, делающий то, что положено мне судьбою. Вы, вы как живете? Что думаете, о чем мечтаете? Что наметили в жизни? Вот что интереснее знать, Евгения Алексеевна.

   - Это сразу не говорится, - заметила девушка.

   - Ну, а все-таки? Ну, как?

   Искусно впав в искренность, Чепраков сам не знал, зачем это ему нужно; вероятно, он переменил тон путем бессознательного наблюдения, что люди застенчивые часто говорят посторонним то, что не всегда скажут людям более близким, а зачем нужно ему было это, он не знал окончательно.

   Они подошли к камню. "Что же я скажу?" - подумала Евгения. Она не знала, какой представляет ее Чепраков, но чувствовала, что не такой, какая она есть на самом деле. В этом, а также в особом настроении, происходящем от того, что иногда случайный вопрос собирает в душе человека его рассеянное заветное в одно целое, - была известная доля желания рассказать о себе. Кроме того, ей было почему-то жаль Чепракова и казалось, что с ним можно, наконец, разговориться без птичек и Дионисов.

   - Видите ли, Аполлон Семеныч, - нерешительно начала она, садясь на траву; Чепраков же, подбоченясь, стоял у камня, - у меня в жизни два требования. Я хочу, во-первых, заслужить любовь и уважение людей, во-вторых, - находиться в каком-нибудь большом, очень нужном и важном деле и так тесно с ним слиться, чтобы и я, и люди, и дело, - было одно. Понимаете? Впрочем, я не умею выразить. Но это найти мне не удается, или я не гожусь, - не знаю. Но ведь трудно, не правда ли, найти такое, в чем не были бы замешаны страсти и личные интересы, честолюбие. Это меня, сознаюсь, пугает. Личная жизнь не должна путаться в это дело ничем, пусть она течет по другому руслу. Тогда я жила бы, как говорят, полной жизнью.

   - Н-да, - протянул Чепраков, усаживаясь рядом, - не многим, не многим дано. Я глубоко уважаю вас. А что вы скажете о главном, - главном ферменте жизни? То сладкое, то... одним словом - любовь?

   - Ну, да, - быстро уронила Евгения, - конечно... - Она смутилась и разгорелась, затем, как бы оправдываясь и уже сердясь на себя за это, прибавила: - Ведь все равны здесь, и мужчины.

   - А как же! - радостно подхватил Чепраков. - Даже очень.

   Девушка рассмеялась.

   "А я, ей-богу, попробую, - думал Чепраков, - молоденькая... девятнадцать лет... жизни не знает... - Далее он продолжал размышлять, по привычке, как говорил, рублеными фразами: - Как занятно пробуждение любви в женском сердце. Долой лозунги генерала Куропаткина. Милая, вы неравнодушны ко мне. Иду на вы".

   - Евгения Алексеевна, - выпалил Чепраков, - вот где была бурса мукоза, а? Посмотрите.

   Он быстро засучил брюки на левой ноге по колено, обнажив волосатую икру и белый рубец. Евгения, внезапно остыв, удивленно смотрела на Чепракова.

   - Что с вами? - спросила она, вставая.

   - Это мукоза. - Чепраков обтянул брюки. - Какая белая кожа... и у вас тоже... рука.

   Евгения машинально посмотрела на свою руку и увидела, что эта рука очутилась в руке Чепракова, он поцеловал ее и прижал к левой стороне груди.

   - Ну, оставьте, - спокойно, но изменившись в лице, сказала Евгения. - Руки прочь.

   - Нет - отчего же? - наивно сказал Чепраков. - Это внезапное, глубокое.

   Девушка подняла зонтик, повернулась и неторопливо ушла. Чепраков стоял еще некоторое время на месте, жестко смотря ей вслед, потом фальшиво зевнул, прошел другой тропиночкой в усадьбу, взял удочку и просидел на речке до ужина.

   За столом он избегал смотреть на Евгению, а она на него; это про себя отметила тетка. На другой день утром Чепраков уехал в город, успев на прощанье шепнуть молчаливой девушке:

   - Я пережил тонкие, очаровательные минуты.

  

  

   Евгения держала в руках письмо, с недоумением рассматривая школьный, полумужской почерк. Наконец, потеряв надежду угадать, от кого это письмо, так как в уездном городе знакомых у нее не было, а штемпель на конверте гласил: "Сабуров", девушка приступила к чтению.

   - Что, что такое?.. - вскричала она вне себя от изумления и обиды. Держа письмо дрожащей рукой, она нагнулась к нему, растерявшись от неожиданности, - так много было в нем обдуманной злобы, яда и издевательства.

  

   "Милостивая государыня,

   Госпожа Евгения Алексеевна.

   Не знаю, прилично ли молодой девушке из благородных (хороши благородные) таскаться с женатым человеком. Вас, видно, этому обучают. Скажите, как вам не стыдно. Если вы так ведете себя, значит, хороши были ваши родители. Аполлоша мне все рассказал. Некрасиво довольно с вашей стороны, барышня. Хотя мы и не венчаны, а живем, слава богу, четвертый год. А я отбивать своего мужчину не позволю. Если вы в него влюблены, советую забыть, треплите хвост в другом месте. На интеллигентность вашу никого вы себе не поймаете, лучше оставьте про себя.

   Готовая к услугам

   Мария Тихонова ".

  

   Прочитав до конца, Евгения Алексеевна опустила руки и беспомощно осмотрелась. Болезненный, нервный смех душил ее. Она даже не сразу поняла, от кого это письмо. Отдельные фразы, и наиболее оскорбительные, одна за другой появились перед нею в воздухе, как на экране, подавляя своей внушительной безапелляционностью; это походило на сон, в котором, желая бежать от страшного явления, не можешь двинуться с места. Она даже подумала, не мистификация ли это того же Чепракова, грубая, сумасшедшая, но все же мистификация; однако трудно было придумать нарочно что-либо подобное такому письму. Старый страх перед жизнью охватил девушку, она угадывала, что человек роковым образом беззащитен душой и телом; и даже у Зигфрида, с головы до ног покрытого роговой кожей, было на спине место, величиною с древесный лист, пропустившее смерть. Вся печально-смешная сцена третьего дня, с "бурса мукозой" и целованием рук, ожила перед девушкой; жгучая краска стыда залила ее с ног до головы при мысли, что - это было больнее всего - случайная ее откровенность известна Марии Тихоновой в подозрительной передаче, приобретая смысл нелепо позорный и вызывающий, вероятно, хихиканье.

   Евгения сидела у себя наверху одна, и это помогло ей оправиться от оскорбительной неожиданности. Случись такая история лет на пять позже, она, должно быть, отнеслась бы, внешне, к этому несколько иначе: или совсем не ответила бы на письмо, или написала бы спокойный, внятный ответ. Но в теперешнем своем возрасте она не научилась еще взвешивать обстоятельства, продолжая считаться с людьми близко и очень подробно, до конца. Адрес Тихоновой в письме был; автором, видимо, руководило известное любопытство вызова. Евгения Алексеевна посмотрела на часы: шесть. Желая прекратить лично и как можно скорее то, что она еще считала недоразумением, девушка, приколов шляпу и взяв письмо, сошла вниз.

   Ей предстояло одолеть четыре версты пешком; не было никакого предлога сказать, чтобы запрягли лошадь. Она вышла с заднего крыльца на деревню, обернулась, посмотрев, не следит ли за ней кто из домашних, и быстро направилась к городу, видимому уже с ближайшего холма красным пятном казенного винного склада, белыми колокольнями и садами. Волнение не покидало ее, наоборот: чем ближе она подходила к темным заборам Сабурова, тем нестерпимее казалось медленно сокращающееся расстояние. Девушка была твердо уверена, что заставит слушать себя и что ей дадут все нужные объяснения.

   Наконец, она вошла в город. Евгения бывала здесь раньше. Ступая по нетвердым доскам тротуаров, густо обросших крапивой с ее острым, глухим запахом, девушка вспомнила один вечер, когда, возвращаясь с концерта заезжего пианиста в гостиницу, где поджидал ее, чтобы уехать вместе, Павел Павлыч, неторопливо шла по улицам. Городок засыпал. Еще светились кое-где красные и лиловые занавески; на высокой голубятне сонно гурлили голуби; на площади, у всполья, доигрывали последнюю партию в рюхи слободские мещане; старый нищий, стоя в темноте на углу, разводил, бормоча нетрезвое, руками; из раскрытых окон квартиры воинского начальника неслась плохо разученная "Молитва девы"; мужики, сидя на тумбочках у трактира, галдели о съемных лугах. От оврагов веяло сыростью ледяных ключей. Чистый блеск звезд теплился над черными крышами. У пристани, бросая мутный свет фонарей в мучные кули, стоял пароходик "Иван Луппов"; мачтовые огни его против черных, как разлитые чернила, отмелей противоположного берега казались иллюминацией.

   Она вспомнила эту мирную тишину, удивляясь обманчивости тишины, ее затаенным жалам; ей было даже неловко идти со своим возмущением среди маленьких, опрятных, в зелени, домов, покосившихся, хлипких лачуг, деревенской пыли, безобидной желтой краски и дремлющих мезонинов. Разыскав дом и улицу, Евгения с тяжелым нервным угнетением, наполнившим ее внезапной усталостью, позвонила у желтой парадной двери. Ей открыла унылая беременная женщина.

   - Госпожа Тихонова дома? - спросила Евгения, и вдруг ей захотелось уйти, но она пересилила страх. Женщина, разинув рот, смотрела на нее; это было нелепо к тяжко.

   - А я сейчас... они дома, - сказала, скрываясь в сенях, женщина.

   В окне, сбоку, метнулось приплюснутое носом к стеклу лицо с выражением жадного любопытства.

   - Просят вас, - сказала, возвратясь после томительно долгих минут, унылая женщина. Она широко распахнула дверь и уставилась на Евгению, как бы сторожа ее взглядом. Девушка, глубоко вздохнув, вошла в низкую комнату с канарейками, плющом и венскими стульями. У дальней двери, скрестив на высокой груди пышные, как булки, руки, стояла чернобровая, с розовым лицом, дама в сером капоте.

   - Кого имею честь?.. - процедила дама, осматривая Евгению Алексеевну.

   Девушка заговорила с трудом.

   - Я - Мазалевская, - сказала она, сжимая пальцы, чтобы сдержать волнение, - я хочу вас спросить, почему вы, не дав себе труда... Вот ваше письмо. - Она протянула листок гордо улыбающейся Тихоновой. - Пожалуйста, объясните мне все, слышите?

   - И при чем тут труд? - громко заговорила дама, внушительно двигая бровями. - И нечего мне вам объяснять. И нечего мне говорить с вами. А что Аполлон передо мной свинья, это я тоже знаю. И уж, если, поверьте мне, милая, мужчина говорит: "Ах, ах, ах! Она имеет ко мне склонность", - да если завлекать человека разными там материями, то уж, простите, нет; ах, оставьте. Я не девчонка, чтобы меня за нос водить. И более всего удивляюсь, что вы даже пришли; это так современно, пожалуйста.

   У девушки задрожали ноги, она посмотрела на Тихонову взглядом ударенного человека и растерялась.

   - Ну, послушайте, - задыхаясь, выговорила она, - это бессмысленно, разве же вы не понимаете? Я...

   - Где же уж понимать, - сказала дама, - мы - уездные.

   Евгения не договорила, повернулась, вышла на улицу и разрыдалась. Стараясь удержаться, она поспешно прижимала ко рту и глазам платок; машинально шла и машинально останавливалась; редкие прохожие, оборачиваясь, смотрели на нее подолгу, а затем переводили взгляд на заборы, деревья и крыши, словно именно там скрывалось нужное объяснение; один сказал, гаркнув: "Что, сердешная, завинтило?" Осилив спазмы, девушка увидела Чепракова, он переходил улицу, направляясь к квартире Тихоновой. Нисколько не удивляясь тому, что случайно встретила этого человека, скорее даже с чувством облегчения, Евгения Алексеевна остановила его на углу. Чепраков, перестав махать тросточкой, снял фуражку, попятился и замигал так тревожно, что нельзя было сомневаться в том, что о письме он знает.

   Чепраков, выдавая себя, молчал, не здороваясь, даже не притворяясь удивленным, что видит Мазалевскую в городе.

   - Вы знаете про письмо? - сурово спросила девушка.

   Чепраков, изгибаясь, развел руками.

   - Я... я... я... - спутался он. - Я хотел ее посердить.

   Евгения Алексеевна пристально посмотрела в его спрятавшиеся глаза, махнула рукой и пошла из города медленной походкой усталого человека.

  

  

   Прежде, чем выйти к чаю, Евгения тщательно умылась холодной водой и подошла к зеркалу. Следы недавнего расстройства исчезли. Причесываясь, окутав себя пушистыми, ниже колен, волосами, девушка в сто первый раз переживала этот, неизгладимый в ее возрасте, случай, но все тише, все ближе к спокойной грусти. Она уже не возмущалась, а недоумевала. В ее жизни, проходившей в тени, было похожим на это случаям место и ранее, но не образовалось привычки к ним, - она переживала их каждый раз всеми нервами; нечто похожее на боязнь людей выработалось в ней постепенно и незаметно. Она и сейчас уловила резкое пробуждение этого чувства.

   - Чего же бояться? - вслух сказала Евгения Алексеевна, пытаясь понять себя. Воспоминания образно показывали ей, что страшно незаслуженны злое отношение людей, злорадство и бессознательная жестокость, от которых не защищен никто. Она вспомнила несколько примеров этого по отношению к себе и другим... Особенно ясно Евгения Алексеевна увидела себя на улице Петербурга и в Крыму.

   На улице, поравнявшись с девушкой, человек, внушительной и степенной осанки, остановился, ударил ее очень сильно кулаком в грудь и спокойно прошел, даже не обернувшись. А в Крыму, за пансионным столом, во время обеда, упитанный щеголь-коммерсант, еще молодой человек, блистающий кольцами и алмазами, очень хорошо видя, что слова его неприятны и возмутительны, спокойно говорил о своих кражах во время Японской войны, обращаясь к любовнице и другу-проводнику. Изредка он обращался и к остальным.

   - Вы просите перестать? Ну, что вы! Вы жертвовали на раненых, а эти деньги у меня в кармане. Сорок тысяч.

   Евгения Алексеевна, сойдя вниз, выпила крепкого чаю. Обычный, почти беспредметный разговор с родственниками она вела машинально.

   - Женечка, - сказала под конец, как бы невзначай, Инна Сергеевна, - позавчера Аполлон... мне показалось... вы не поссорились?

   - Нисколько. - Она спокойно посмотрела на тетку и улыбнулась.

   Уже смеркалось, когда, желая побыть одной, Евгения обогнула полный облаков пруд. Она шла опушкой, сумеречные поля открывались слева, под утратившей блеск сонной синевой неба птицы глухо перекликались в лесу, опущенное забрало полутьмы скрыло его низкие дневные просветы. У изгороди дергал коростель. Евгения остановилась, пустынная тишина окрестностей понравилась ей; она стояла и думала.

   - Ложись спать, - сказал позади голос, - хотя ты дятел и рабочая птица, однако береги силы.

   Мазалевская вздрогнула и повернулась к невидимому оратору. Его не было видно, он сидел или лежал в темных кустах.

   Дятел, не переставая, звонко долбил дерево.

   - Несговорчивый, - продолжал голос, - хотя бы ты обучился моему языку. А-мм-меэм-ма-ам, а-ам, ме-е. Хохлатик.

   Голос смолк, а из кустов вышел человек с котомкой за плечами, в старом картузе, лаптях и с клюкой, вроде употребляемых богомольцами; он хотел перескочить изгородь, но, заметив Евгению, скинул картуз и протянул руку.

   - А-м-м-мее-ма-а-ам-ме-е, - промычал он, показывая на рот.

   - Немой? - спросила Евгения.

   Человек кивнул, выразительно смотря на руку и кошелек барышни.

   - Хоть ты и рабочая птица, - неожиданно для себя сказала Евгения, протягивая мелочь, - однако береги силы.

   - Подслушали, - вдруг произнес совершенно отчетливо мнимый немой и конфузливо усмехнулся.

   - Это вам для чего же?

   - Есть надобность, - уклончиво сказал человек.

   - Вы не бойтесь меня, - подумав, сказала Евгения. Любопытство ее было сильно задето.

   Человек осмотрелся.

   - Так что же, неинтересно вам ведь, - неохотно заговорил он. - Просто беглый солдат. Невелика птица. Видите - паспортишко есть, купил кое-где, но, извините, - брехать не умею. На ночлеге же, известное дело, или на меже где, мужик напоит, - поболтать любят, интересуются прохожим. Ну, понимаете, - проврешься, а особенно на ночлеге. Опасно. Я от одного железнодорожного сторожа бегом спасался; охотиться, видите ли, за мной старик начал, а что ему в этом? Разумеется, подумав, прикинулся я немым, так и иду. В Одессу. Там у меня знакомые есть; устроят. За месяц, верите ли, десятка слов не сказал с людьми, иногда разве поболтаешь сам с собой от скуки; да вот вы, вижу, вреда не сделаете, - заговорил.

   - Не сделаю, - рассеянно подтвердила Евгения.

   - То-то. Спасибо за мелочишку.

   Соткин перескочил изгородь, махнул картузом и зашагал, встряхивая котомкой, к деревне.

   - Ну, слава богу, - сказала Евгения, подымаясь на крыльцо усадьбы, - теперь я, пожалуй, тоже кое-что знаю.

   Она думала, что надо жить подобно этому солдату, что человек, скрывший себя от других, больше и глубже вникнет в жизнь подобных себе, подробнее разберется в сложной путанице души человеческой. Это бродило в ней еще смутно, но повелительно. Она начинала понимать, что в великой боли и тягости жизни редкий человек интересуется чужим "заветным" более, чем своим, и так будет до тех пор, пока "заветное" не станет общим для всех, ныне же оно для очень многих - еще упрек и страдание. А людей, которым и теперь оно близко, в светлой своей сущности - можно лишь угадать, почувствовать и подслушать.

  

  

  

  

   - Садитесь, поговорим, - ласковым голосом сказал Геник, подвигая стул очень молодой девушке, на вид не старше семнадцати лет. - Мне поручено объясниться с вами и, что называется, - во всех деталях.

   Гостья застенчиво улыбнулась, села, оправляя коричневую юбку тонкими, слегка задрожавшими пальцами, и устремила на Геника пристальные большие глаза, темные, как вечернее небо. Геник мысленно побарабанил пальцами, оседлал другой стул и спросил:

   - Как меня нашли?

   - Я вас отыскала скоро... Хотя вы живете в таком глухом углу... Я даже улицы такой раньше не знала.

   - Улицу эту выстроили специально для меня! - пошутил Геник. - Смею вас уверить.

   - Еще бы! - слабо улыбнулась она. - Для нас с вами другие места приготовлены.

   - Каркайте, каркайте... Что же - улицу через прохожих отыскали?

   Девушка отрицательно покачала головой.

   - Нет, - поспешно сказала она, - мне объяснил Чернецкий, что улица эта выходит в числе прочих на Армянскую. Я ее всю и прошла, в самый конец.

   Геник сделал серьезное лицо.

   - Это хорошо! - заявил он, одобрительно кивая. - Всегда нужно стараться как можно меньше расспрашивать прохожих. Особенно в деле особой важности.

   Девушка с уважением окинула глазами небрежно оседлавшую стул, худую и коренастую фигуру Геника. Даже и эту тонкость он считает важной - должно быть, замечательный человек.

   - Ваше имя - Люба? - спросил юноша.

   - Да.

   Наступило короткое молчание. Девушка рассеянно оглядывала комнату, пустую и неуютную, где, кроме пунцовой розы, алевшей на столе в дешевом запыленном стакане, не на чем было остановиться и отдохнуть глазу. В широкое, настежь отворенное окно, вместе с теплым ветром и шелестом цветущей черемухи, плыл солнечный свет, щедро заливая грязные обои голых стен пыльно-золотистыми пятнами, на фоне которых, беззвучно и неуловимо, как ночные бабочки в свете лампы, - трепетали мелкие, пугливые тени ветвей и листьев, глядевших в окно.

   Стол был пуст - ни книг, ни брошюр. Видимый печатный материал валялся на полу, в образе скомканной газеты. В углу - чемодан, койка более чем холостого вида и тяжелая дубовая трость. Зато пол был щедро усеян окурками и спичками.

   - Нам, пожалуй, серьезно придется сейчас беседовать... - сказал Геник, рассматривая девушку. - Вы, конечно, против этого ничего не имеете?

   Люба расширила глаза и нервно повела плечами. Странно даже спрашивать об этом.

   - Что же я могу иметь? - тихо и вопросительно проговорила она. - Чем серьезнее, тем лучше.

   Последние слова прозвучали просьбой и, отчасти, задором молодости. Лицо Геника стало непроницаемым; казалось, оно потеряло всякое выражение. Он сильно затянулся папиросой, окружая себя голубыми клубами дыма, и сказал уже совсем другим, твердым и отчетливым голосом:

   - Хорошо.

   Люба ждала, молча и неподвижно. Глаза ее прямо, с покорностью ожидания, смотрели на Геника.

   - Хорошо! - повторил он медленнее и как бы в раздумье. - Так вот что, Люба, для удобства и большей продуктивности разговора, мы сделаем так: я буду спрашивать, а вы отвечать... Идет?

   - Все равно, - сказала девушка, напряженно улыбаясь. - Это как на допросе.

   - Ну, да... Видите ли - это, по некоторым соображениям, важно для меня.

   Люба молча кивнула головой.

   - Да. Так вот: скажите, пожалуйста, - сколько вам лет?.. Это нескромно, но, надеюсь, вам не более двадцати, так что, - мы, конечно, не рассоримся.

   - В августе будет восемнадцать... - слегка покраснев, сказала девушка. - А что?

   - Хм...

   Новые клубы дыма и новый окурок на полу. Геник достал и зажег свежую, третью по счету, папиросу.

   - Я так боялась этого! - тихим, срывающимся голосом заговорила Люба, и ее лицо, правильное и нежное, внезапно покрылось розовыми пятнами. - Того... что... может быть... моя молодость... может там... помешать, что ли... но...

   Геник досадливо махнул рукой.

   - Что молодость? - с неудовольствием перебил он. - Не в молодости дело... А в вас самих... Но, однако, мы уклонились... Скажите - сколько человек в вашем семействе? И кто они?

   - Четверо, - неохотно, удивляясь тому, что ее спрашивают о таких, совершенно посторонних вещах, сказала девушка. - Мама... я... папа, потом сестры две...

   - Старше вас?

   - Нет... где же старше... Еще гимназистки...

   - И вы ведь, Люба, учились в гимназии?

   - Я? Училась...

   - Д-аа... - Геник вздохнул и уставился через открытое окно в сад: - Все мы вкушали когда-то от этой премудрости. У меня есть братишка, маленький глупый человек. Так вот он пришел однажды из класса и начал с чрезвычайно сосредоточенным и мрачным видом колотить ногами о дверь. Я его и спрашиваю: "Ты, Петька, что делаешь?" А он скорчил свирепое лицо и говорит: "Прах от ног своих отрясаю".

   Люба задумчиво улыбнулась, не сводя с Геника больших, наивно-серьезных глаз, и медленно наклонила вперед голову, как бы приглашая говорить дальше. Геник обождал несколько мгновений и перешел в деловой тон.

   - Ко мне вас направил Чернецкий? - спросил он, сосредоточенно грызя ногти.

   - Да...

   - Он рассказал мне о вас все! - заявил Геник, отрываясь взглядом от ровного, чистого лба девушки. - По общему мнению... у нас, видите ли, было совещание... вам решено не препятствовать и... помогать...

   Люба заволновалась и нервно покраснела до корней волос. Краска быстро залила маленькие уши, высокую, круглую шею и так же быстро отхлынула назад к сильно забившемуся сердцу.

   Она так боялась, что ее заветная мечта не исполнится. Но грозный момент, очевидно, придвигался и теперь стал перед ней лицом к лицу в этой убогой, обыкновенной на вид и жалкой комнате.

   Геник встал, шумно отодвинул стул и зашагал от стола к двери. Люба механически следила за его движениями, желая и не решаясь спросить: что дальше?

   - Не связаны ли вы с кем-нибудь? - быстро и немного смущаясь, спросил Геник. - Нет ли для вас чего-нибудь дорогого?.. Семья, например... - Он не пожалел о своих словах, хотя мгновенная неловкость и боль, сверкнувшие в глазах девушки, сделали молчание напряженным. Геник повторил, тихо и настойчиво:

   - Так как же?

   - Я, право... не знаю... - с усилием, краснея и ежась, как от холода, заговорила она. - Нужно ли это... спрашивать... Я же сама... пришла.

   - Вы вправе, конечно, недоумевать, - сказал, помолчав, Геник, - но, уверяю вас... Хотя, впрочем... Вам отчего-то трудно говорить об этом... хорошо, но скажите мне, пожалуйста, только одно: у вас нет близкого человека, кроме... ваших родных?

   Он остановился посредине комнаты, ожидая ответа с таким видом, как если бы от этого зависело все дальнейшее течение дела. Люба подняла на него растерянный взгляд, снова покраснела и смешалась. По дороге сюда мечталось о чем угодно, кроме этого непонятного и мучительного вопроса.

   - Я потому спрашиваю, - сказал Геник, желая вывести девушку из затруднения, - что нам нужно знать, будет ли у вас кому ходить в тюрьму, в случае... Если "да", то кивните, пожалуйста, головой.

   Кивок этот, хотя Люба его и не сделала, он угадал по опущенным, неподвижно застывшим ресницам. Через мгновение она снова подняла на него свои темные, с ясным голубым отливом глаза.

   Ветер мягко стукнул оконной рамой и шевельнул брошенную на пол газету. Геник подошел к окну и сейчас же отошел прочь. Люба вздохнула, нервно стиснула хрустнувшие пальцы и выпрямилась.

   - Так, значит, вам не жалко жизни? - равнодушно, полуспрашивая, полуутверждая, сказал Геник. - А?

   Люба облегченно рассмеялась углами рта. Слава богу, - вопросы о домашних делах покончены. Хотя странный, немного торжественный в своем равнодушии тон Геника по-прежнему держал ее настороже... Она отбросила за ухо темные непокорные волосы и сказала:

   - Как жалко? Я не знаю... А вам разве не жалко?

   Девушка нетерпеливо задвигалась на стуле, и меж тонких бровей ее мелькнула легкая, досадливая складка. Если Геник желает болтать, может выбрать другое место и время. А ей тяжело и совсем не до разговоров.

   Он же, казалось, вовсе не спешил удовлетворить ее нетерпение. Широкая спина Геника неподвижно чернела у окна, загораживая свет, и только дым шестой папиросы, улетая в сад, показывал, что это стоит живой, задумавшийся человек.

   В комнате напряженно бились две мысли, и маятник дешевых стенных часов, казалось, равнодушно отбивал такт неясным, упорным словам, таинственно и быстро мелькавшим в мозгу. Наконец Геник отошел в глубину комнаты, снова уселся верхом на стул и спросил громким, неожиданно резким голосом:

   - Твердо решаетесь?

   - Да! - безразлично, с поспешностью утомления сказала девушка.

   Глаза ее встрепенулись и загорелись. Казалось - новая волна внутреннего напряжения поднялась в этот пристальный, ждущий взгляд и нервным толчком хлестнула в лицо Геника.

   - Теперь вот что... - заговорил он, смотря в сторону. - Вы, значит, поедете за сто верст отсюда в ***ск...

   Лицо Любы отразило глубокое недоумение.

   - Простите, я не понимаю... - нерешительно сказала она, понижая голос. - Ведь... Мне Чернецкий сказал, что все здесь... что все готово и... завтра вечером... Также, что от вас я узнаю все инструкции и получу...

   Геник с досадой бросил папиросу.

   - Вы слушайте меня! - резко, почти грубо перебил он и, заметив, что Люба вспыхнула, добавил более мягко: - Положение изменилось. Фон-Бухель уехал сегодня утром и приедет только через месяц.

   Девушка молча, устало кивнула головой.

   - Этот месяц вы проживете там и будете держать карантин. Что такое карантин - вы знаете или нет?

   - Да, я слышала что-то... изоляция, кажется?

   - Вот... Жить будете по чужому паспорту... Я вам его сейчас дам. Никаких знакомств. Переписываться нельзя...

   - А если...

   - Постойте... Вот вам адрес; запомните его и не записывайте ни в каком случае: Тверская, дом 14, квартира 15. Марья Петровна Кунцева.

   Она подняла глаза к потолку и по гимназической привычке зашевелила губами, стараясь запомнить. Потом слабо улыбнулась и сказала:

   - Ну, вот. Готово...

   - Прекрасно, Люба. Так вот, я даже не буду вас наставлять разным конспиративным тонкостям. Там вам все расскажут, устроят и прочее. Приехав, вы скажете лично, самой Кунцевой, следующее: "Я от Геника".

   - "Я от Геника", - с уважением к человеку, имя которого отворяет двери, прошептала девушка. - Только... ради бога... зачем я должна ехать?

   - Видите ли, - с сожалением пожал плечами Геник, - так решено комитетом... Вы здешняя, и всякие следы ваших с нами сношений должны быть уничтожены. Поняли?

   - Да. - Люба весело кивнула головой. - Значит, все-таки выйдет. Я так счастлива...

   Геник неопределенно крякнул и хотел сказать что-то, но раздумал. Глаза девушки, блестевшие странным, тихим светом, удержали его.

   - Поезд идет сегодня вечером в 10 часов, - сказал он, помолчав, усталым и решительным голосом. - Видеться вам с кем-нибудь перед отъездом решительно нет никакой необходимости...

   - Так сегодня? - удивилась Люба. - Так скоро?..

   - Ну, вот что! - рассердился Геник. - Если вы хотите, то знайте, что от того, уедете ли вы сегодня или нет - зависит все... Я вам сказал.

   - Я еду, еду! - поспешно, с растерянной улыбкой сказала девушка. - Хорошо...

   Наступило молчание. Портсигар Геника опустел. Он с треском захлопнул его и встал. Люба тоже встала и сделала движение к столу, где лежала ее шляпа.

   - Постойте! - вспомнил Геник. - А деньги? Вот, берите деньги.

   Он вынул кошелек и протянул, не считая, несколько бумажек. Девушка спокойно спрятала их в карман. Она брала их не для себя, а для "дела".

   - Вот и паспорт...

   - Спасибо... вам...

   Голос ее слегка дрогнул, а затем Люба сделала маленькое усилие, сжала губы и спокойно посмотрела на Геника.

   Нет, он решительно не в состоянии выносить этот напряженный голубой взгляд. Стукнуть стулом, что ли, или прогнать ее? Геник деланно зевнул и сказал, холодно улыбаясь:

   - Ну, вот и все. Так идите теперь и... постарайтесь не опоздать на поезд.

   - Спасибо! - повторила девушка и, схватив тяжелую руку Геника, слабо, но изо всех сил стиснула ее маленькими, теплыми пальцами.

   - Ну, что там! - пробормотал Геник, опуская глаза и чувствуя, что начинает злиться. - Всего хорошего...

   Люба направилась к двери, но у порога остановилась, провела рукой по лицу и спросила:

   - А... как вы думаете... удастся... или нет?

   - Удастся! - резко крикнул Геник, толкнув ногою стул так, что он перевернулся и с треском ударился в стену. - Удастся! Вас изобьют до полусмерти и повесят... Можете быть спокойны.

   Он поднял злые, заблестевшие глаза и встретился с грустным, сконфуженным взглядом. Люба не выдержала и отвернулась.

   - Мне не страшно, - услышал Геник ее слова, обращенные скорее к себе, чем к нему. - А вы, кажется, в дурном настроении.

   Он стоял молча, засунув руки в карманы брюк и разглядывая носки своих собственных штиблет с упорством помешанного. Люба подошла к двери, отворила ее и, уходя, бросила последний взгляд на мрачную фигуру.

   Теперь глаза их снова встретились, но уже иначе. Геник улыбнулся так ласково и задушевно, как только мог. Что-то ответное тепло и просто блеснуло в лице девушки. Она тихо, молча поклонилась и ушла, небрежно встряхнув длинной, русой косой.

  

  

   Когда стало темнеть, Чернецкий зажег лампу и посмотрел на часы. Было ровно десять. С минуты на минуту должен придти Геник: он аккуратен, как аптечные весы, между тем никого еще нет. Это довольно странно. Шустеру и другим следовало бы знать, что дело касается всех.

   Он хотел еще как-нибудь, сильнее выразить свое неудовольствие, но в этот момент пришел Маслов. Скинув летнее пальто и шляпу, Маслов осторожно погладил свою черную, иноческую бородку, прошелся по комнате, нервно потирая руки, и сел. Чернецкий вопросительно посмотрел на него, удержал беспричинную, судорожную зевоту и выругался.

   - Что такое? - тихо спросил Маслов.

   Голос у него был грудной, но слабый, и каждое слово, сказанное им, производило впечатление замкнутого, трудного усилия.

   - Не люблю опозданий! - ворчливо заговорил Чернецкий. - Это провинциализм и, кроме всего, - неуважение к чужой личности.

   - Что же, - меланхолично заметил Маслов, - ведь Геника еще нет. К тому же публика стала осторожнее, избегает, например, подходить кучкой.

   - Все равно... Чаю хотите?

   - Чаю! - вздохнул Маслов, отрываясь от своих размышлений. - Что? чаю? Ах, нет... Сейчас нет... Разве, когда все...

   - Вы о чем, собственно, думаете-то? - громко спросил Чернецкий, вставая с дивана и усаживаясь против товарища. - А?

   Маслов сморщил лоб, отчего его бледное, цвета пожелтевшего гипса, лицо приняло старческое выражение, и рассеянно улыбнулся глубокими, черными глазами.

   - Думаю-то? Да вот, все об этом же...

   Он пошевелил губами и прибавил:

   - Не выйдет...

   - Что - не выйдет? А ну вас, каркайте больше! - равнодушно сказал Чернецкий. - Выйдет.

   - Не выйдет! - с убеждением повторил Маслов, усмехаясь кротко и жалостно, как будто неудача могла оскорбить Чернецкого. - Есть у меня такое предчувствие. А впрочем...

   - Гадать здесь нельзя, не поможет! - хмуро сказал Чернецкий. - Я вот верю в противное.

   Вошел Шустер, толстый, рябой и безусый, похожий на актера человек. Сел, тяжело отдуваясь, погладил себя по колену и захрипел:

   - Областника нет?

   - Геника ждем с минуты на минуту! - сказал Чернецкий. - Что грустишь?

   Шустер механически потрогал пальцами маленький, ярко-красный галстук и хрипнул, досадливо дергая шеей, втиснутой в узкий монополь:

   - Дело дрянь.

   Чернецкий вздрогнул и насторожился.

   - Что "дрянь"? - спросил он быстро, пристально глядя на Шустера.

   - Да... там... - Толстяк махнул рукой и поднял брови. - Выходит путаница с забастовкой... Уврие сами хотят... свой комитет и автономию...

   - Скверно слышать такое, - сказал Чернецкий, - и как раз... Ну, что слышно все-таки?

   - Ничего не слышно! - прохрипел Шустер. - Вчера фон-Бухель кутил в загородном саду. На эстраде пьянствовал с офицерами и женой.

   - Кутил? - почему-то удивился Маслов, покусывая бороду.

   Никто не ответил ему, и он снова впал в задумчивость. Чернецкий заходил по комнате, изредка останавливаясь у окна и круто поворачиваясь. Шустер вздохнул, насторожился, услышав быстрый скрип отворяемой двери, и сказал:

   - Вот и Геник.

   Геник вошел спокойными, отчетливыми шагами, как человек, вообще привыкший опаздывать и заставлять себя дожидаться. Одет он был слегка торжественно и даже как будто с ненужной излишней чопорностью в черный, щегольской костюм. Загорелое, невыразительное лицо Геника от яркой белизны воротничка, стянутого черным галстуком, сделалось задумчивее и строже. Впрочем, менялся он каждый день, и нельзя было определить, отчего это. Но почему-то всегда казалось, что сегодняшний Геник - только копия, и непохожая, с его наружности в прошлом.

   Все оживились, как будто с приходом нового человека исчезла неопределенность и пришла ясная, полная уверенность в успехе дела, о котором говорилось до сих пор шепотом, с глазу на глаз, говорилось с огромным напряжением и подозрительной пытливостью ко всем, даже к себе.

   Геник встал, неопределенно и замкнуто улыбаясь, но, когда сел, улыбка исчезла с его лица. Он вынул платок, без нужды высморкался и громко спросил: