Гиляровский Владимир Алексеевич - Рассказы и очерки

sp;   Секретарь редакции, кроивший столичные газеты за столом подле дивана, вскочил как ужаленный и бросился на помощь репортеру будить передовика.

   - Иван Иванович! Ваня, да встань же! Сам зовет... Иван Иванович сочно выругался, поднялся, поправил рукою свои роскошные волосы и вошел в кабинет.

   - Ты спал, что ли?

   - Спал; всю ночь сегодня просидел, статью на завтрашний номер написал, фельетон кончил и корректировал номер.

   - А корректор где? Пьянствует, каналья. Да! Вот что, Иван Иванович... Гладстона бы что ли обругать завтра... Его ведь любят англичане?

   - Любят...

   - Ну так хорошенько его, подлеца, под орех разделай, я им покажу, рыжим...

   - Да стоит ли Гладстона? Ведь уж он сошел, так сказать, с арены действия.

   - Стоит; так его и надо... Я покажу этим англичанам! Накося! Этот Гондлей встречается вчера в клубе. Я ему говорю, объявленьице, мол, в газетку дали бы о вашем новом заводе; а он, проклятый, хоть бы слово в ответ, отвернулся и ушел... Я им задам, этим великобританцам!..

   - Не стоит о Гладстоне, поздно...

   - Поздно! Ну хорошо, так папу разделай! Напиши, что он взяточник и мутит народ... Ну, садись, да позагвоздистее...

   Передовик сел, взял перо и начал: "Последние известия о вероятности солидарности римской курии с антирусской манифестацией, учиненной двумя католическими клерикальными органами..."

   - Вот так, Ваня, так! Знаешь, все в этом духе, чтобы побольше слов иностранных. Хочешь, ежели надо, я словарь 30.000 иностранных слов дам, чем самому беспокоиться, выдумывать...

   - Не надо, так напишу!

   - Ну пиши, а я поеду... Про папу напишешь и англичан, как-нибудь рыжих чертей.

   - Не лучше ли об осложнении событий на Балканском полуострове, о болгарском конфликте?

   - Валяй и о конфликте, о всем валяй, только позагвоздистее и ругай их всех, каналий, наш читатель любит: вот, мол, скажет, газета никого не боится! Ругай их!

   Редактор вышел, а передовик продолжает: "Манифестацией, учиненной двумя католическими клерикальными органами".

  

  

  

  

   Вторую неделю моросит мелкий октябрьский дождик. Канавы вдоль полотна дороги наполнились водой; нескончаемое болото с мелким кустарником тундры, окружающее полустанок Терпиловку, побурело и проржавело. Конца-краю нет болоту этому трясинному.

   Только одна стежка, непроездная весной и осенью, ведет в деревню Потрясухино, где двадцать два двора молят бога, чтобы поскорее замело путь и началась бы расчистка снега - единственный заработок, деревни, потонувшей в безлесной тундре.

   - Хоть бы заносы поскорее... А то ни жрать, ни топить нечем,- жаловался Ванька Глупых станционному жандарму Зюзе.

   - Уж насчет топки-то - зря... Все гнилые шпалы перетаскал, черт сопатый... Ужо я тебе хвост наломаю...

   - Гнилые шпалы-то... Тоже ее дьявола моклаго на себе пять верст попри... Так разве я их на топку... На омшаник они...

   Мило и просто жилось на Терпиловке, полустанке новозапихаловской жел. дор., пропускающей только два поезда - товарный, который никогда не останавливался, и товарно-пассажирский, с которым возили молоко и мелкий щепной товар.

   Начальство, в виде начальника станции, двух телеграфистов и весовщика, жили с основания дороги, были люди семейные и занимались коровами и курами. С основания дороги здесь жил вдвоем с женой и жандарм Зюзя. Кроме кур, он имел цепную дворняжку "Волчка", которая в известное время вдруг начинала выть, а затем срывалась и убегала в Потрясухино, по всей вероятности, в гости к "Жучке", содержавшейся на цепи у Ваньки Глупых.

   И на сто верст кругом не было ни одной собаки - в такой глуши стоял полустанок, живший совершенно особой жизнью, своей собственной, не интересуясь ничем, что делается на божьем мире.

   Ни одной газеты никто не получал и даже во время революции от кондукторов и машинистов слышали о какой-то забастовке, а что именно и почему произошла она, не знали, да и знать не хотели, потому еще, что своего горя много - у кур в это время была повальная болезнь, от которой они крутились по двору и падали мертвыми.

   Сама же новозапихаловская дорога не бастовала и продолжала возить щепной товар и молоко.

   Попались случайно несколько номеров газеты от проезжих пассажиров, но в них были напечатаны такие странные вещи, что жандарм и начальник станции предали их уничтожению, почти не читая.

   Только уже много времени спустя одна московская газета была подарена жандарму Зюзе кондуктором при таких обстоятельствах: подвыпивший кондуктор при остановке поезда завел шум со сторожем у звонка, и явившийся для водворения порядка жандарм прикрикнул на него:

   - Пошел в вагон!.. Ишь ты как назюзился!.. Пьянствуете, буянствуете, да... это что еще у тебя торчит, а?

   И жандарм вытащил из кармана кондуктора газету.

   - Что? Газета, видишь, чай!... Бери, коли хочешь, подарю... Я уж прочитал...

   - Поменьше бы глупости писали,- сказал жандарм, положительно считавший всякую газету за величайшее зло после того, как уничтожил номера, полученные во время революции.

   Когда поезд тронулся, кондуктор крикнул:

   - Еще орешь: назюзился! А сам-то ты Зюзя почему!..

   И задумался жандарм, оставшись один на пустой платформе с газетой в руках.

   - А верно ведь... я - ундрцер Федот Зюзя. Зюзя... Почему такое Зюзя? И отец у меня Зюзя, и братья Зюзи - а все трезвые... Почему такое? Вот Глупых, так понятно, все глупые... А Зюзя?.. Почему Зюзя?..

   В первый раз в своей жизни задумался старый солдат и, придя домой, хотел посоветоваться с женой, Степанидой Зюзей, но ее не оказалось дома.

   Повесив на гвоздь шашку, шинель и кобур с револьвером, Зюзя открыл газету и сразу заинтересовался напечатанным жирно заглавием:

   - Собака, разыскавшая убийцу.

   В ярких красках было описано зверское убийство монаха в келье, розыски полиции, наконец, появление околоточного с знаменитым "Трефом", который по следам привел властей с места преступления в квартиру убийц и под кроватью разыскал окровавленную обувь, а затем побежал в трактир и открыл убийцу, который успел уже надеть другие сапоги.

   В конце заметки было сказано, что околоточный, который привел своего "Трефа", получил награду и повышение по службе...

   Когда вернулась жена, он забыл уже о разговоре с кондуктором о происхождении своей фамилии и сразу прочел ей интересную статью.

   - Стало быть, в офицеры околоточного-то произвели... До больших чинов может дослужиться... А все через собаку...- пояснил он жене.

   - Может, наврали все... Мало ли что там напишут, ты сам говорил, что все они врут... Помнишь, когда жег газеты...

   - Мало ли что! Написано, стало быть, верно... По имени и фамилии все названы и полицмейстер пропечатан.

   - Нешто собака может? - сомневалась жена.

   - Конечно, может; по следам значится.

   И долго продолжался спор у супругов. И на другой и на третий день, и целое лето до самой глубокой осени ежедневно читал дома вслух Зюзя и утром и вечером эту газету, но никому на станции ее не показывал и молчал о подвигах "Трефа". Наконец, убедил и жену в возможности этого собачьего подвига, и от нее услышал:

   - Всяко, Федорыч, бывает... Может, и так, ежели пишут... Вот бы такую собачку нам - может, и я бы в офицерши вышла...

   И фантазия их разыгрывалась дальше и дальше. А "Волчка" Степанида ругала:

   - Как бы ты настоящая собака была!.. А то что в тебе, рыжем, толку, только жрешь дарма да в деревню бегаешь к своей...

  

  

  

  

   Жандарм стал добывать у кондукторов газеты и все искал в них известий о дальнейших подвигах "Трефа", но их не попадалось. Остальное ровно ничего его не интересовало. Раз только прочел он, что правительство ревизует интендантство, железные дороги и отдает под суд начальство.

   Это навело Зюзю на новые мысли, и он стал строже присматриваться к жизни полустанка, но в этом мертвом углу без пассажиров и груза никаких злоупотреблений не было и никакой ревизор не являлся никогда.

   Если же за расчистку снега платили меньше рабочим, или крестьяне растаскивали шпалы, так это считалось традицией, а гнилых шпал никогда и никто не убирал, так как оба конца дороги проходили по глухим лесным местностям, где лесу столько, что нужды в старых шпалах не было.

   Жили по-старому, по-хорошему.

   В изморозный октябрьский день, поговорив о шпалах с Ванькой Глупых, Зюзя, пропустив поезд, ушел домой и стал в сотый раз перечитывать подвиг "Трефа" и ревизию Гарина... Кипел самовар. Жена слушала. "Волчок" жалобно выл, нюхая ветер...

   - Опять завыл... Как бы не сорвался...

   - Того и гляди опять в деревню убежит... Пойду перевяжу...

   И жена вышла на крыльцо и потом вернулась с испуганным лицом.

   - Федорыч! Поезд к станции из города идет... Вагоны синие, да большие...

   Зюзя взглянул в окно и бросился надевать амуницию.

   - Екстренный! Что бы это значило... Господи помилуй, начальство, грехом, наехало... сроду и не бывало...

  

  

  

  

   Зюзя первым делом бросился к паровозу и спросил машиниста.

   - Ревизор из Петербурга. Все начальство под суд отдает...

   Жандарм через минуту стоял уже у притолоки станционной конторы, где генерал на зеленой подкладке выслушивал доклад начальника станции и рассматривал счетоводство. Кругом стояли начальник дороги и начальники служб.

   Часа два торчал жандарм у притолоки, пока проверяли кассу и документы, и, наконец, услыхал ласковое слово зеленого генерала по адресу начальника полустанка:

   - У вас все в порядке... Все хорошо...

   - А старые шпалы налицо? - спросил маленький чиновник, приехавший с генералом.

   - Да... да... старые шпалы... А ну-ка покажите их! - сказал генерал и, не дожидаясь ответа, пошел на платформу.

   - За два года у вас должно быть здесь 200 шпал...- продолжал маленький чиновник.

   - Вот шпалы... только и есть...- указал начальник станции на неполные штабели, где было несколько десятков гнилых шпал.

   - Да тут и полсотни нет? Где же остальные? Продали? - язвительно улыбается чиновник.

   - Да... да... Где остальные? Продали?

   - Никак нет, ваше превосходительство. Кому же их продавать? А так как они гнилые, да без призору, то порастащили их... Дальше наша дорога лесная, там дерева много... Гнилые не надо...- объяснял начальник станции...

   - Протокол за растрату шпал,- сверкнул очами генерал.

   - Ваше превосходительство, не погубите... Как усмотреть, ночи темные... сторожей нет...

   - Если вы мне докажете, что не вы их продали, если найдете хоть одну шпалу и докажете, что она украдена,- я вас прощаю, а иначе под суд!

   - Позвольте писать протокол? Доказать невозможно...

   - Ведь не знаменитого же "Трефа" приглашать разыскивать вора, здесь и "Треф" не найдет...

   Зюзя вздрогнул, глаза его засверкали, губы зашевелились, он покраснел от волнения.

   - Ваше превосходительство... Осмелюсь доложить, вора и шпалы разыскать можно.

   - Без "Трефа",- острит маленький чиновник.

   - Так что, ваше превосходительство, у меня собака почище "Трефа" есть... Все разыщет... Прямо вора найдет!

   Все остановились, забыли и о протоколе и о шпалах и воззрились на жандарма.

   Через пять минут жандарм подвел на веревке "Волчка" к шпалам, собака долго их обнюхивала, совершив при этом обычные собачьи обряды, и начала рваться по направлению к деревне Потрясухино...

   - Чует вора и следы найдет, ваше превосходительство... Прикажете идти?

   - Удивительная собака, так и рвется... - Почуяла, ваше превосходительство!

   - Как ты думаешь, далеко отсюда?

   - Не могу знать, она уже приведет...

   - Ваша судьба в руках собаки. Все зависит от нее! - сказал генерал начальнику станции и назначил в комиссию идти за "Волчком" двух кондукторов своего поезда, двух писцов и маленького чиновника.

   - Вы уже потрудитесь, Федор Федорович, пройти с ними...

   - Слушаю-с, ваше превосходительство. "Волчок" царапал землю и тащил за собой жандарма.

   Сыскная комиссия отправилась по стежке между кустами, а начальство пошло в вагон-салон закусывать...

  

  

  

  

   Через час спущенный Зюзей около самой деревни "Волчок" стремглав бросился к избе Ваньки Глупых, где комиссия, перепугавшая всю деревню, и нашла собаку под шпалами, которые были приставлены к стене сарая и служили жилищем "Жучки" в ожидании стройки омшаника.

   И все удивлялись поразительному чутью доморощенного "Трефа".

   О краже шпал составили протокол.

   Жандарм представлен к награде, а о подвигах нового "Трефа" появились статьи в газетах.

   Жена Зюзи купила шляпку...

  

  

  

  

   М. В. Лентовский четверть века назад был полицией обязан подпиской о невыезде.

   И в один прекрасный вечер он вылетел на воздушном шаре с Леоной Дар за пределы не только столицы, но даже и Московской губернии. Забеспокоились кредиторы. Заявили в полицию, и один из злобных кредиторов, кажется Давыдов, даже требовал, чтобы полиция привлекла его за неисполнение подписки о невыезде.

   Конечно, дело окончилось ничем, а Лентовский смеялся:

   - Я не давал подписки о невылете!..

   Прошло четверть века.

   Мир ринулся в воздух.

   Цеппелин носится на своем воздушном корабле над Германией, перелетает из города в город, его чествует весь народ, начиная с императора.

   Смелый Блерио на легком аэроплане перелетел птицей через бурный Ламанш из Франции в Англию.

   Братья Райты парят над Америкой.

   А за Цеппелином, Блерио, Райтами в каждой стране сотни ученых изобретателей стараются вовсю победить воздух.

   Государства стараются опередить друг друга в победе над воздухом, сознавая, что у кого первого будет сильный воздушный флот, тот будет -

   Владыкой мира.

   Все и всюду поощряют изобретателей, помогают средствами, ищут, пробуют, дают полную свободу искателям победы над воздухом.

   Когда появилось первое известие об успехах Цеппелина - вся Россия встрепенулась.

   В глухих деревнях заинтересовались.

   И первый "изобретатель" русский был встречен восторженно.

   Это - прославленный Ткаченко.

   С рассветом на глухой полустанок киево-воронежской дороги пришел крестьянин соседней деревни Ткаченко с коленкоровыми крыльями под мышкой и торжественно заявил:

   - А вот и я прилетел!..

   И рассказал, что ночью вылетел из своей деревни, за 14 верст, и долетел только до полустанка, хотя собирался в Киев.

   - Крылья поломались, материя лопнула, а то в Киеве к обеду был бы!..

   Ему поверили с радости:

   - Каковы наши-то!..

   И все чествовали изобретателя. Даже сам начальник станции подарил "великому" старую тужурку, а становиха семь аршин коленкору на новые крылья.

   Осведомленные газеты послали нарочных корреспондентов...

   Слава Ткаченки возросла...

   Это был первый русский изобретатель. Вторым явился Татаринов.

   А потом пошли и настоящие изобретатели.

   Ученые люди, талантливые.

   Русь устремилась ввысь.

   Нашлись люди. Нашлись средства.

   Надежды победить воздух стали осуществляться.

   И скоро зареют над степями неоглядными, над лесами дремучими русские победители воздуха. С трепетом сердца следят все за изобретателями.

   Лекции о воздухоплавании собирают публику. Каждое известие газетное о новом изобретении читается жадно.

   - А пристав?!

   И крылья аэропланов опускаются при этом слове.

   Только что смелый изобретатель сел на свой аэроплан и хочет подняться - вдруг грозный оклик:

   - Я т-тебе полетаю! Я т-тебе па-акажу, как летать! В участок!..

   И составляется протокол, и появляется распоряжение:

   "Летать воспрещается..."

   Сейчас читаю в газетах телеграмму:

  

   "ХАРЬКОВ, 27.XI. У изобретателя летательной машины Школина, сделавшего недавно доклад в техническом обществе, приставом отобрана подписка о том, что без разрешения полиции он летать на своей машине не будет".

   - Господин пристав! Позвольте мне полетать! - просится русский Райт или Цеппелин...

   Сейчас справка о благонадежности "по месту жительства просителя" - в Баку, Владивосток, Ташкент и Сольвычегодск.

   Он имел несчастье в продолжение последнего года побывать в этих городах.

   Через год получаются справки.

   - Я ему полетаю!..- бормочет пристав, читая справки.

   А Германия готовит воздушный флот. Господин пристав, слышали?

  

  

  

  

   - Ваня Кузнец в добровольцы просится, - доложил становому письмоводитель.

   - Ну и прекрасно, отправить его к воинскому начальнику. Я вдвойне рад - первое потому, что избавлюсь от скандалиста и пьяницы, а второе потому, что он, наверно, с десяток врагов передушит голыми руками.

   - Да он уже второй месяц не пьет. Как водку запретили, другим человеком стал.

   - Где он?

   - В канцелярии.

   Становой из отставных офицеров, полный и добродушный, вышел в канцелярию. У двери стоял весь в саже красавец юноша. Сквозь разорванный рукав рубахи сквозили великолепно отделанные мускулы.

   - На войну, Ваня? Что ж, доброе дело. А это помнишь? - улыбнулся становой, указывая на дверь с решеткой.

   - Было, да прошло. Это мой праздничный номер. Связанный валялся тут на полу.

   - Не покоен ты был во хмелю.

   - Быльем поросло. Как проклятую запретили, - век бы ее не было,- человеком стал. Пожалуйте мне свидетельство для воинского начальника.

   - Ступай с богом. Федор Федорович, напишите ему самое лучшее свидетельство. А ты, Ваня, иди ко мне, я тебя хоть стойке да поворотам выучу, объясню, как начальству отвечать,- сразу солдатом будешь.

   Старый капитан увел Кузнеца в сад и преподал ему военную выправку. На другой день Иван был уж у воинского начальника, а через два месяца на передовых позициях в одном из славных полков, куда он попал совершенно случайно, понадобился кузнец, а он тут и подвернулся. В первом сражении ему посчастливилось отбить у немцев раненого во время атаки полковника, которого он и принес на руках к своим, за что и получил Георгиевский крест.

  

  

  

  

   Наши войска отступали перед сильным напором врага. Последний полк арьергарда с саперами и казаками должен был разрушить мост на пути наступления неприятеля.

   Полк охранял саперов, минировавших каждый устой огромного моста, а казачьи разъезды рыскали на неприятельской стороне и не допускали к мосту разведчиков врага, который двигался огромной массой с тяжелой артиллерией.

   Во время саперной работы прапорщик, ротный командир, доложил командиру полка:

   - Господин полковник, унтер-офицер Федоров предлагает...

   - Какой Федоров? Который спас меня?

   - Так точно. Он предлагает интересную вещь, а именно: взорвать минированный мост тогда, когда через него пойдет неприятельская артиллерия.

   - Это нелепость. Вы подумайте: сначала пойдут разведчики, потом кавалерия, затем пехота и артиллерия. Кто же будет взрывать? Мы отойдем, а если и решится на это какой-нибудь смельчак, так его разъезды найдут ранее, чем он это сделает.

   - У него очень смелый план. Благоволите его выслушать.

   Призвали Федорова.

   - Изволите видеть, ваше высокоблагородие, вот этот глиняный обрыв берега, вот на нем все дыры, это гнезда стрижей. Они-то меня и надоумили. С обрыва весь мост как на ладони... Я бы думал так: мост минирован, а взорвать его, когда по нем пойдет войско и, главное, орудия. Для этого провода от мин провести под землей к обрыву, а оттуда и взорвать врага.

   - Кто же взорвет?

   - Я, ваше высокоблагородие.

   - Каким образом?

   - Это можно наверняка. Сверху этого обрыва выкопайте землянку, чтобы одному человеку залечь в ней, проведите к ней - ведь всего сто шагов от моста - концы проводов, заройте меня в эту землянку, сверху заровняйте землю, чтобы и следов не было, а между стрижиными гнездами сделайте из землянки такую же дырку, в которую я и дышать буду и наблюдать за мостом. Как он с артиллерией пойдет, так я и взорву, и конец ему.

   - Да ведь и тебе тоже. Ведь это значит тебя заживо похоронить.

   - Точно так. Меня закопаете одного, а я уж, должно быть, побольше...

   Полковник задумался.

  

  

  

  

   Становой справлял свои именины. В числе гостей был воинский начальник, священник и прапорщик с двумя Георгиями - серебряным 4-й степени и золотым с бантом 1-й степени.

   Он был герой, дня и украшение скромного праздника.

   В окна заглядывали обыватели и шептались:

   - Ишь, Ваня-то Кузнец наш чего добился... С полковником и батюшкой рядышком...

   - Ай да Ваня!.. И матери своей сорок рублей вечную пенсию выслужил... А кто думал?

   - А всего полгода и на войне пробыл.

   За чаем прапорщик рассказывал откровенно и просто о том, за что ему дали офицерские погоны и золотой крестик.

   - Приладили все ловко. Могилу саперы вырыли хоть куда. Сверху и с боков досками и брусьями обложили, кровать на козлах поставили - хошь сиди, хошь лежи. Прямо от изголовья провели четыре толстых газовых трубы - в две дышать, в две глядеть. Весь мост на виду мне, а им только видны стрижиные гнезда и ничего больше. Ни за что не догадаешься, потому что из этих гнезд будто снаружи на них глаза человеческие глядят. Сверху, должно быть, тоже так заровняли надо мной землю, что и не узнаешь...

   Приготовили мне землянку эту, поставили воды, хлеба и стали со мной прощаться... Полковник, ротный, офицеры... все прощались, много хорошего говорили, чуть до слез не довели. Батюшка пришел, исповедал и приобщил... Ну, просто хоронили как будто покойника...

   Пришло время лезть. Поклонился всем, перекрестился и полез. Потом лесенку убрали, а я лег на кровать - лицом книзу, чтобы не смущаться, и только крикнул: "Закрывай, ребята, скорей! Неприятель совсем близко".

   Э-эх! Жутко стало. А молчу... Застучали доски. Скоро-скоро саперы закрыли... Потом покрыли шинелью, чтобы земля не сыпалась сквозь щели. Сразу темно стало. Я поднял голову, а передо мной четыре дыры и сквозь них и мост, и река, и дорога видны. Как застучала земля по доскам! Да ведь так гремела, будто из пушек палят... Все тише... тише... Все страшнее мне становится... и вспомнил я первым делом кутузку... Проснешься, бывало, ночью, темь кругом, пить захочется. Кости от побоев болят, да еще руки связаны... И думаю: хуже бывало. Тут хоть дело могу большое сделать, а там за что мучился? За винище. И сразу повеселел... А сверху гремит все... Только глуше... А потом смолкло. Ушли, значит... Смотрю я на мост - никого. Тихо. Дышать немного тяжело - сырой землей пахнет... И захотелось мне спать... Вот как захотелось... Я лег, а дышать нечем. И ко сну клонит... И зачем это я согласился на такое дело? Каюсь, значит... А глаза закрываются. Думаю, впрочем: засну - не проснусь. Я опять подышал в трубу. Да сразу и ожил. Из-за моста скачет взвод казаков... Вот как несутся. И по мосту во весь мах... Ну, думаю, значит, враг близко. Проскакали казаки, а так минут через десять неприятельская кавалерия. Проскакали и остановились у моста. С коней послезали и четверых отправили к мосту. А провода у меня и справа и слева. Только соедини - и мост взорван. Мучило меня только одно: вдруг неприятель раздумает идти по мосту, пропал я, малый, зря... Потом еще четверо сели на коней и поехали по мосту... Те стоят по ту сторону реки. Потом стучат по мосту, и все восьмеро разведчиков вернулись. Весь эскадрон сел на коней, и поехали шагом по мосту, а трое отделились и поскакали назад.

   Стихло все. Опять никого. Потом вижу пыль за мостом... Кавалерийский полк идет. За ним полк пехоты и там артиллерия, и еще пехота, и еще артиллерия... А у меня грудь спирает, никак в трубу вполне надышаться не могу... В виски кровь колотит... Загремела по мосту кавалерия. Двинулась пехота... А мост сажень семьдесят, широкий... Идут отделениями... Заполнили мост. Так меня и тянет провода соединить... Больше ни о чем и не думаю... Жду все-таки... Двинулись орудия... Два посереди моста, а два въезжают... Торопятся... Мост тесно набит народом. Руки у меня дрожат, зубы стучат, задыхаюсь. Ну, думаю, пора, а то еще задохнусь, зря заряд пропадет. Отодвинулся от трубы, поднял к свету проводы и соединил их... Как шандарахнет! Будто вся земля взорвалась... Чем-то меня ударило, и я куда-то полетел...

   С бледными лицами, боясь дохнуть, слушали все рассказ Кузнеца.

   Он смолк.

   - Ну а как же вы спаслись? - наконец осторожно и тихо спросил воинский начальник.

   - Ничего не знаю. Очнулся я в госпитале. Сестра милосердия передо мной... Я открыл глаза и ничего не говорю и ничего не понимаю. Все думаю: а где же труба? Ищу, чтобы подышать... Потом уж начал приходить в себя... Прибежали доктора... Потом генералы пришли... Все чужие - своих из полка никого... На другой день сам командующий армией пришел, поздравил меня прапорщиком, надел золотой крест и сказал:

   "Молодец Федоров, твоя заслуга великая никогда не забудется".

   И приказал отпустить меня на месяц домой и сто рублей подарил на дорогу.

   - А как же все-таки вы спаслись?

   - Ничего не знаю. Доктор и сестра говорили, что меня замертво привезли с позиции, сказали, что я взорвал неприятельское войско, и приказали меня вылечить. Да сказали, что я был зарыт в землю и взрывом выбросило меня из земли... Как это случилось - не знаю. Должно быть, и берег отвалило взрывом... И стрижиные гнезда все пропали.

  

  

  

  

   За сорок пять лет моей жизни в Москве я такого ливня не видал.

   Какие сцены!

  

   Столешников переулок представляет из себя бурный поток, несущий щепки, хлам, поленья дров и большущую бочку. За ней по тротуару мчатся мальчишки по грудь в воде, догоняют ее, ловят, но не в силах удержать. Одному, уже взрослому, удается сесть на нее, но - он кувыркается и тонет, смельчаки с тротуара бросаются и вытаскивают его, не могущего бороться с течением.

   Уже на углу Петровки бочка упирается в стоящий по кузов в воде автомобиль, но мальчуганы не в силах ее оторвать. С другой стороны улицы переходит по пояс в воде огромный бородатый дядя, отрывает бочку от автомобиля и, при криках обиженных неудачей добычи мальчуганов, переправляет ее через Петровку и угоняет куда-то по воде...

   А поток с шумом мчится через Петровские линии в главный резервуар - Неглинный проезд, представляющий собой реку в разливе...

   Пивная на Неглинной с началом дождя наполняется публикой, не желающей намокнуть. Буфетчик радуется: дождик загнал. Служащие мечутся с кружками и бутылками.

   Лица довольные, пьют и беседуют...

   - Хорошо, дождик-то... Что ни капля - золото.

   - Для огородов, для хлеба... благодать. Пьют.

   Ливень усиливается... Через порог набегает вода. Гости ставят ноги на перекладину столиков.

   - Ишь ты, как разошелся!

   И вдруг водопадом через порог хлынули волны мутной воды... Испуганные гости кладут ноги друг другу на стол:

   - Извиняюсь. Разрешите.

   - Пожалуйста, а я на ваш...

   Кто-то лезет на стол. Стулья всплывают... На столах стоит публика с кружками и стаканами в руках... Хозяин по пояс в воде спасает кассу... Кто-то валится с опрокинувшимся столом...

   - От дождя - да в воду...- острит горбун, забравшийся на буфет.

   Вода прибывает и прибывает... Ужас на лицах...

   В окна доносились неистовые крики: спасите!

   Тонул кто-то.

   Это Неглинка не вместила в себя огромной массы воды...

   Широкая, великолепная Неглинка.

   Огромный коридор, от Самотеки до Москвы-реки у Каменного моста, перестроенный из узкой клоаки в конце восьмидесятых годов, при существовании которой такие водополья, как эти два последние на Неглинном проезде, были обычными. При всяком небольшом ливне, воду которого не вмещала узкая и засоренная подземная Неглинка, клоака, выстроенная, кажется, в доисторические времена.

   Только благодаря вмешательству газет состоялась в срочном порядке эта перестройка. На обычные заметки после каждого наводнения купеческая дума не обращала внимания:

   "Пущай их пишут".

   В 1884 году в дождливое лето наводнения были ужасны.

   И вот в июле я решился опуститься в эту клоаку, написал несколько заметок, и наконец, поручили усмирение Неглинки инженеру Левачеву, моему старому товарищу по охоте на зверя.

  

  

  

  

   Там, за каменными порогами, где Днепр разливается во всю свою ширь по степям бескрайним, в те времена берега его были покрыты вековыми лесами и в плавнях непролазных водились звери дикие, птицы и тучи насекомых. Огромные острова, образовавшиеся при перемене русла, оказались дики и недоступны. На некоторых из этих островов и были сечи запорожские, населенные удалым казачеством, грозой татар, поляков и турок.

   Со всех сторон страны великой Сюда стекались удальцы, Сыны России полудикой За волю-вольную борцы. Кто был порядком недоволен, Кто в жизни радости не знал, Судьбой-злодейкой обездолен, На Сечь привольную бежал. Среди ликующей природы Пришлец был принят здесь, как свой, Во имя правды и свободы И буйной воли удалой. Вчерашний вор и князь опальный, Разбоя грозного сыны, Монах-беглец, холоп кабальный, Боярин, поп - здесь все равны.

   Только ни одной женщины никогда не допускалось на Сечь. Никогда. Доходили до Сечи только удальцы-богатыри, которым дома житья не было, а силы и отваги хватало, чтобы добраться в непрерывных опасностях по степям глухим и плавням болотным до Сечи Запорожской.

   Этот путь был достаточным экзаменом для поступления в товарищество удальцов. Разве только спросит пришедшего атаман кошевой:

   - А ты в бога веруешь?

   - Верую.

   - Ступай, ищи себе курень.

   И становился пришелец полноправным товарищем и обучался делу казацкому в степях и в плавнях в охоте на зверя и рыбу, да в вечных набегах. И удалому было где отличиться, а иногда и звание атаманово заслужить. А власть атаманская в походах была безгранична - он властитель жизни каждого, и никто ему возражать не смел. Но кончился поход,- и всесильный атаман опять становился простым рядовым казаком, уходил в свой курень и подчинялся своему куренному атаману.

   Каждый курень - это полк, и все вместе они подчинялись кошевому атаману.

   Атаман всего коша запорожского, в свою очередь, в мирное время подчинялся казацкой раде, которая собиралась при всяком выходящем из ряда вон случае и в каждой участвовало все сечевое казачество. Но, когда рада постановляла поход и вновь избирала кошевого или утверждала старого, его власть была полная, и шли запорожцы или Польшу громить, или татар отгонять, или пошарпать богатые поселения Крыма, или далекие берега Анатолии, а то и в самый Стамбул за добычей грянуть. Соскучится казачество дома сидеть, и решит рада поход. Застучат топоры на берегах Днепра, в лесах дремучих, зашуршит высокий камыш в плавнях, задымится смола в котлах. Засверкают на воде "чайки", да гиляры,- а по бортам их топорщатся крылья из просмоленного камыша,- никакая буря не перевернет. Узкие, длинные "чайки"-скороходы поднимали по сто казаков. Идут под ветром сотни две "чаек" - паруса рогожные. Разве только у кошевого атамана парус дерюжный был. Идут - паруса зобами.

   И вдруг налетная буря.

   И гаркнет кошевой:

   - Машта на кичку!

   Заполощут паруса на воде, и сотни две мачт одновременно упадут на нос и вдоль "чайки" лягут.

   - На бабай! - покрывает бурю голосом своим атаман и выхухолевой шапкой машет. И заскрипят пудовые весла на кленовых бабайках. Как крылья поднимаются и опускаются они, и кланяются мерно казачьи головы, сверкая упрямыми затылками, и крутит буря чубы косматые.

  

  

  

  

   С песнями возвращаются победители. Подходят запорожцы к Днепровскому лиману, а донцы, вместе поработавшие,- к донским гирлам.

   На всех "чайках" паруса из дорогих тканей шелковых, а у самого кошевого на "чайке", коврами убранной,- из шалей турецких.

   А то конными полками вся Сечь на Польшу ударит. И двигалось войско запорожское по степям бескрайним, и зажигались на границах польских сторожевые огни тревожные, предупреждающие о приближении запорожского войска... горячо приготовлялись к боям, а вдали

  

   Подобно сотне черных нитей,

   Как бы ползущих из земли,

   То словно слившихся в огромный

   Клуб черной пыли, то опять

   Вдруг расплываясь - тучей черной

   Неслась казацкой силы рать.

   Все ближе... ближе... Слышны клики,

   Видны отдельные полки,

   Стучат копыта, блещут пики,

   Горят на солнце бунчуки...

   Кто как. Кто в чем. На том папаха,

   Из черна соболя окол,

   На этом рваная рубаха,

   На этом бархат... Этот гол,

   И лишь полгруди закрывают

   Усы аршинной долины,

   Зато оружьем щеголяют

   Степей удалые сыны...

   И бегут гарнизоны польские,

   и пылают города и местечки.

  

   Кровь и пламя - поминки за сожженных в медных быках и зарубленных на эшафотах Варшавы запорожских атаманов

  

  

  

   И вернутся в Сечь с новой славой казачьей, да с добычей богатой, и гремит разгул по куреням, песни, да пляски, да музыка. Все было в Сечи - только женщины не допускались, и никогда ни одна женщина не была в куренях...

   Но не всегда была и победа. Бывало, что половина бойцов не вернется: кто в плен попадет, кто в битвах погибнет. Опустеет Сечь, да ненадолго. Опять народ набежит. А то особо удалые казаки, ватажки, раз