Гиляровский Владимир Алексеевич - Рассказы и очерки

альные, кроме баб. Их хозяин и упросить не мог.

   - Да ты пригубь, сколько можешь, Маланья.

   - Не неволь: и рот поганить не буду. О празднике, живы-здоровы будем, выпьем уж.

   Никита стоял поодаль и смотрел.

   - Отрава проклятая, тьфу, как с голодухи-то забирючило... Вон он, народ-от, от нее, как тараканы, сонные по лугу путаются, а все отрава...

   Он опять посмотрел на хозяина.

   - Брюхо-то отрастил... вот бы в канатчики его на путинку, на другую, небось, стряс бы жир-то, ежели бы по-Ванькиному побегал! - добродушно улыбнулся Никита.

   Ему представилось, что хозяин бежит босой за плотом, как вчера Ванька под Старой Рузой бежал: стали канатиться, а прикол-то у него вырвало, и Ванька версты четыре босой по снегу да по заливам плот догонял. И сам Никита так же, как молод был, бегивал. Ловкий был, сильный. Канатчику надо быть сильным, а сгонщику умным, чтобы течение понимать и берег, где приканатиться, разуметь.

   Картины прошлого одна за другой воскресали перед Никитой.

   Посреди деревни стоит большая светлая изба с огородом, а за ним зеленые луга, желтые полосы ржи, березовая роща. От рощи двигается воз сена, двое ребятишек копошатся на возу, а лошадь ведет под уздцы рослый, краснощекий Васька, сын Никиты, а рядом с ним, в красном сарафане, с граблями на плечах, идет такая же рослая и красивая мать Васьки.

   Неделю назад, когда Никита сел на плоты, он видел только одну мать Васькину, старую, сердитую. Березовой рощицы давно уж нет, изба почернела, соломенная крыша до половины за зиму скормлена хромому бурке и комолой буренке.

   Скучно теперь в избе! На лавке сидит старуха, прядет и думает: загулял мой запивоха!.. А допрежь весело в избе было. Особенно весной. Малыши на проталинке в бабки играют, Васька из города, из извоза приедет на праздник. А теперь одна старуха в избе. Ребяток нет. Маленьких съела деревня, большого - город. Махонькие померли: от горла один, потом другой от живота летом. А на что уж знахарка Марковна старалась отходить, и кирпичиком толченым с наговором поила, и маслицем от чудотворцев мазала - ничего не помогло.

   Васька - этот в городе пропал. Сперва почетливый был, покорный. В легковых извозчиках ездил, домой рублей пятнадцать, а то и двадцать на праздники-то подавал, а потом запил, в острог угодил, а там и помер. Долго тогда Никита о Ваське плакал. О том плакал, что город Ваську съел. Жил бы в деревне себе, при земле, оженился бы, а захотел погулять-попить - на то праздник есть... Плоты опять... нешто дело плоты? Ими сыт не будешь, плоты только хозяевам хлеб, а мужику разоренье одно... Мало кто домой привезет заработок с путины,- все деньги в московских трактирах остаются, разве бабы только да какой уж каменный мужик супротив соблазна устоит... А прежде все лучше было, народ построже был, да и хозяева не спаивали. Зачем на плоты мужик идет, коли они разоренье одно? - спрашивал себя Никита.- Зачем он сам, знает, что плоты разоренье, а сорок лет ходит? А затем, что издавна заведено было отцами да дедами на плотах ходить, так и тянет. Чуть весна - вся деревня на плоты, как праздника ждет, натосковавшись за зиму-то. А тут хлеба нет, корму скотине не хватило, а хозяин-дровяник уже объезжает деревню и задатки раздает... Картины, одна за другой, пестрой панорамой проходили перед Никитой.

   А по реке шли плоты один за другим и канатились у берега.

   У одного плота порвалась бечева и стащила в воду бабу, другой пристал к чужому плоту, порвал канаты, и хозяин испорченного плота с рабочими избил до полусмерти неосторожного канатчика, а плот унесло дальше и посадило на мель. Около разбитого плота, как из воды, вынырнули десятки мальчишек на своих легких душегубках и переловили унесенные течением дрова...

   Толпа золоторотцев из "Аржановской крепости" прошла мимо Никиты наниматься выгружать дрова.

   Эта толпа резко отделялась от толпы плотовщиков. При взгляде на серые, похожие одна на другую мужицкие фигуры в рваных полушубках и понитках, в шапках с торчавшими клочьями кудели и глубокими, добродушными, слезящимися глазами на серых лицах Никите вспоминались такие же серые, однообразные, с клочками соломы на крышах, с глубокими слезящимися в прорезах соломенных завалинок окнами деревенские избы... Видно было что-то родственное между теми и другими, будто одни родили других.

   Толпа оборванных, грязных, зловещих золоторотцев в остатках пальто, пиджаков, опорках напомнила Никите трущобы города, куда он как-то ходил разыскивать запутавшегося в них Ваську. Их мрачные земляные лица, их грязные облезлые фигуры напомнили Никите виденные им дома с разбитыми стеклами, с почерневшей, отвалившейся сырой штукатуркой, зловонные, шумные...

   Толпа золоторотцев шла быстро... Впереди шагал с темно-бурым, лоснящимся лицом здоровяк в жилете из когда-то дорогого бархатного ковра, в форменной фуражке и опорках, привязанных веревками к оголенным по колено икрам. Остальная толпа с шумом шла за ним. За толпой, стараясь не отстать, торопился оборванец, высокий, худой, беловолосый, напоминавший всей фигурой тонконогий гриб, растущий в подвалах, и как раз сходство с этим грибом усиливала широкополая серая рваная шляпа.

   Галденье толпы вывело Никиту из забытья, он осмотрелся кругом, встал и пошел в Дорогомиловский трактир за расчетом.

   Дорогомилово гудело. По всей набережной, по лужам и грязи шлепали лаптями толпы сплавщиков, с котомками за плечами, пьяные. Двое стариков, обнявшись, возились в луже и, не обращая внимания на это видимое неудобство положения, обнимали друг друга за шею мокрыми грязными руками и целовались. Над самой водой, на откосе берега, раскинув крестом руки, лежал навзничь пожилой рыжий мужик в одной рубахе и в лаптях; пьяный плотовщик продавал еврею полушубок, против чего сильно восставала баба, со слезами на глазах умолявшая мужа не продавать шубы, и вместо ответа получала на каждое слово толчок наотмашь локтем в грудь и ответ: "Не встревай, дура! Ты кто?! А?" Мимо Никиты продребезжала пролетка с поднятым верхом, из-под которого виднелись лишь четыре ноги в лаптях и синих онучах, и одна из этих ног упиралась в спину извозчика.

   Около трактира толпы народа становились гуще, плотовщики перемешивались с золоторотцами. Корявый, с топорным лицом городовой разговаривал с барином в шляпе и, указывая на толпу, презрительно говорил:

   - Нешто люди? Необразованность, деревня...

   Никита шел и то и дело встречал знакомых, с каждым останавливался, говорил. При входе в трактир ему встретился едва державшийся на ногах канатчик Иван,

   - Ваня, жив? - окликнул его Никита.

   - Ванька нигде не пропадет! - ответил тот и со всего размаха распластался на мостовой.

   В трактире с низкими закопченными сводами пахло прелым полушубком и сивухой. Все столы, стулья, скамьи были заняты всклоченными мужиками в рубахах, пол завален сумками, столы заставлены чайной посудой, бутылками; стоял такой гомон от сотен голосов, стуканья посуды и звона медяков, что отдельных голосов нельзя было разобрать. Направо от входа за столом толстый хозяин раскладывал бумажные рубли, покрытые медяками, на кучки и отодвигал каждую кучку к окружавшим стол плотовщикам.

   Никита получил свою долю, и на столе появился чай" баранки и четверть вина...

   Вечерело. Над рекой опустилась беловатая дымка тумана, заморосил мелкий, как из сита, скорее похожий на осенний, дождь. Половые в белых рубахах, бесцеремонно расталкивая охмелевшие, кудлатые головы, опущенные бессильно на стол посреди зала, становились между этими головами на колена, чиркали серные спички о широкие спины плотовщиков и зажигали лампы. Спичка, случайно, а может быть, из шалости брошенная половым, попала в рыжую курчавую голову, вспыхнуло несколько волосков, но обладатель головы провел по волосам заскорузлой рукой, потушил пожар и, как не его дело, продолжал спать.

   Никита, согнувшийся, обрюзглый, с затуманенными глазами, колотил кулаком по столу и ораторствовал:

   - И ругается... Пущай ругается... Бить нас мало... Бить мало.

   - А ежели порядок такой? - возражает ему его толстый хозяин.

   - Бить... За порядок и бить... Сорок годов хожу на плотах, ты еще мальчонком эконьким бегал, а теперь и пузо отрастил и...

   - Благодать господня...

   - Нет, ты ногу покажи...

   Хозяин выставил чищеный сапог в высокой калоше.

   - А это что? А? Оттого ты и пузо отрастил, от жадности... С того пятак, с того пятак - вот и пузо и нога... Нешто это нога хрестьянина... От жадности полтора сапога надето...- сказал Никита, указывая на сапоги с калошами.

   - Кешка, брось! А ты выпей лучше... Хозяин налил стакан.

   - Отравы-то?.. Вот кабы не эта отрава-то, так где бы ты полтора сапога взял? Сорок годов на плотах хожу, чугунки не было, по Можайке мы хаживали еще,

   ассигнациями получали и домой носили... А потому отравы не было и полтора сапога не видали...

   Никита выпил залпом стакан и понюхал кусок кренделя.

   - Бить нас надо за отраву-то... Вот бабы - во у кого учиться... Сердешная калачика не купит, все домой несет, а отчего? Потому отравы не знает... Верно я говорю? - говорил Никита коснеющим языком.

   - Верно.

   Хозяин встал и пошел к буфету.

   Никита выбросил на стол четыре рублевые бумажки и немного меди и крикнул:

   - Вишь денег колько? Еще полуштоф - живо!

   На стул, с которого встал хозяин, сел золоторотец.

   - Друг, верно я говорю - бить надо.

   - Верно,- соглашается тот, косясь на деньги.

   - А коли верно, значит, выпьем...

   - Угостите, коли милость будет...

   - И угощу... Ежели я недели мокнул, ежели я свое дело справил, значит... Покажи ногу!

   Золоторотец конфузливо выдвинул из-под стола рваный, грязный лапоть.

   - Где полтора сапога... А? - Никита потянулся к ноге золоторотца, стараясь схватить ее руками, и упал под стол. Золоторотец бросил свою рваную шапку на стол, прикрыл ею рублевки, огляделся, взял шапку вместе с деньгами и исчез в дверь...

  

  

  

  

  

   Федот Ильич не был человеком с характером, как это казалось его окружающим,- он просто обладал упорством несокрушимым.

   - Что заладил, тому и быть!

   А заладил он после смерти своей жены, что духовного завещания никогда составлять не будет и что все его состояние должно перейти только законному наследнику.

   - Воля моя непреклонна! - любил он повторять в беседах с друзьями.

   С единственным сыном у него были не то лады, а не то нелады. Сын, многосемейный работник, ушел после женитьбы от отца и вел свое небольшое дело.

   Между отцом и сыном стояли капиталы первого, но все-таки они взаимно любили друг друга. Как-то, последние дни, отец даже был у сына в гостях на даче и

   говорил:

   - Вот рай истинный! - И ласкал внучат.

   Одиноко жил он, видаясь изредка с двумя-тремя стариками, приятелями далекой юности, да окруженный разными бедными родственницами, а иногда проходимцами разных полетов, охотившимися за его капиталами, нажитыми упорным, честным трудом ремесленника и приумноженными старческой скупостью.

   Но кремень был старик, деньги держал в бумагах, нисколько не интересовался последним падением курса, а видел только одну наличность: резал купоны и приобретал на них новые и новые бумаги, да еще радовался,

   что рента стала дешевле, а купоны все то же стоят. О будущем не думал, наличность ощущал, по привычке экономил до скаредности и не понимал, что у человека могут быть иные потребности.

   - Квартирка тепленькая, одежа-обужа есть, на рюмочку хватает - чего еще?! Не биться, не колотиться и на поклон к людям не ходить!

   Был у него в давние времена приятель - поп старый, его прихода,- да умер. Бессребреник поп!

   А на его место поставили молодого, новой формации, обделистого, из ходовых, отца Евсея. Этот и попечительство, и церковные школы, обо всем старается и всеми способами. Так и мечется по приходу, особенно по богатеньким да по вдовам-старушкам.

   Вечером ко вдове, утром ко владыке.

   - Ваше преосвященство! Еще жертвовательницу боголюбивую нашел на благоустройство приюта вашего имени, дозвольте вам представить.

   - Отрадно, отрадно. Что же, веди!

   А от владыки ко вдове едет, и под широкополой шляпой волосы встают в ожидании, что на них скоро камилавка залиловеет...

   Долго он и за Федотом Ильичом неотступно ухаживал. Чувствует старик это приставание, а возразить не в силах, будто загипнотизирован.

   - Владыка вас, любезнейший Федот Ильич, самолично желает видеть, наслышан, что искра божья теплится у вас в груди, и заглушать ее не следует... Года-то ваши, года-то...

   Потом вскидывал руки к небу и начинал описывать прелести рая.

   - Сколь прекрасен рай-то, сколь он великолепен! Благорастворение воздухов, блаженство праведных, плоды...

   - А рябина растет там, в раю-то? - совершенно серьезно спросил его Федот Ильич как-то, и надолго прекратились разговоры о рае.

   Засосал его поп! Чувствует старик, что сил нет избавиться ох него, и даже уже не тем голосом начал повторять свое любимое:

   - Моя воля непреклонна!..

   А поп все пути в царство божье указывает, говорит о верблюде, который скорее пройдет в игольное ушко, чем богатый в царство небесное.

   Федот Ильич даже нарочно ходил в зоологический сад смотреть верблюда и попу об этом рассказал, а тот опять свое, и медаль на шею золотую примеривал, и о меню обеда у владыки рассказывал. Замучил старика.

   Стал он пропадать из дома с утра, а вечером, если встретит его поп в переулке, прямо в трактир спасался, зная, что духовной особе туда идти не подобает.

   Наконец извелся до того, что свой дом, насиженное гнездышко, наскоро продал и на другой конец города из своего прихода переехал.

   А поп на другой день поздравить с новосельем препожаловал, пирог принес.

   - Матушка испекла!

   И рябиновки посудину из-под рясы вынул и на стол:

   - Матушка настояла... два года для вас выдерживала! А там еще в запасе в чулане есть!..

   Не устоял старик против любимой рябиновки! Сидят за графинчиком и беседуют.

   - Семьдесят-то годков есть?

   - Восемьдесят, батюшка, восемьдесят сегодня минуло!

   - С днем рождения! Вот не знал, вот в какой счастливый день привел господь... Ну, помолимся...

   И опять за рябиновку.

   - Да, года большие... Все под богом ходим... А завещаньице-то есть?

   - Зачем? У меня законный наследник есть... Сын...

   - Так оно... Только нонешние, знаете, люди-то... О душе пещись надо... Рай-то, рай-то какой! Блаженство, плоды всякие, рябина-то во-о какая...

   Старик сидел, клевал носом и шептал:

   - Моя воля непреклонна... Рябина моя... я...

   Каждый день то с пирожком, то с рыжичками...

   Еще четверть принес...

   Пришлось послать за доктором. Прописали лекарство, диету, ежедневную прогулку. В это время, отрезвившись, старик к сыну на дачу съездил денька на два. Приезжает домой, а письмо от попа на столе. Все о том же, да еще с прибавлением, что владыка хочет с ним познакомиться.

   Не велел старик попа принимать, а он к нему с просвиркой пришел врасплох и черновичок духовного завещания набело переписанный принес.

   Соловьем залетным пел ему священник; всю элоквенцию семинарскую в ход пустил, чокаясь стаканчиками до позднего вечера, и уговорил, наконец, на другой день к нотариусу...

   А сам уж и домик подыскал для школы, и процент изрядный за продажу с домовладельца выговорил.

   Проснулся старик рано, с головной болью, одышка, глаза не смотрят. Приказал подать парадный сюртук, часы надел золотые, что делал только в самые торжественные дни, и сел за чай.

   Налил из стакана в блюдечко, долго дул, сделал глоток, да и встал из-за стола. Вынул из кармана черновик завещания, развернул его, опять положил в карман и крикнул кухарку:

   - Дай-ка пальто! Ежели кто спрашивать будет, скажи, к нотариусу пошел.

   - Ладно, батюшка Федот Ильич, сталоть, к... как его?

   - К нотари-у-су! - протянул старик.

   - К мат... мат...

   - Ну да, к мат... мат... молчи уж, скажи, что по делам ушел... Давай-ка новое пальто!

   Оделся, стал застегиваться, да и закашлялся. Потом оправился, ощупал карман, посмотрел, тут ли бумага с завещанием, и начал надевать калоши.

   Сапоги были новые, и калоши лезли плохо. Старался, кряхтел, топал,- наконец пришлось нагнуться, поправить калошу рукой. Нагнулся. Голова закружилась. В глазах потемнело.

   У владельца дома для поминовений был обычай никогда не топить свои громадные палаты.

   - Народом нагреется, ко второму блюду еще жарко будет! - говаривал он гостям.

   - Да ведь ноги замерзли!

   - А вы валеночки, валеночки надевайте... Эй, свицар, принеси-ка ихные калошки!..

   И кто послушался хозяина, чувствовал себя прекрасно.

   Еще за молчаливыми блинами со свежей икрой, вместе с постукиванием ножей о тарелки, слышался непрерывный топот, напоминавший, если закрыть глаза, не то бочарное заведение, не то конюшню с деревянным полом.

   И наследник, поместившийся на почетном месте, против духовенства, усердно подливавший вино, изредка тоже притопывал.

   - Во благовремении и при такой низкой температуре оно на пользу организму послужить должно! - басил, прикрякивая, протодиакон, отправляя чайный стакан водки в свой губастый, огромный рот. Он заметно раскраснелся и весело развязал язык.

   - А то давеча за закуской хозяин рюмочку с наперсток так наливает и говорит: "Отец протодиакон, пожалуйте с морозцу..." Это мне-то да наперсток!..

   - Это верно-с, отец протодиакон, маловата для вас посудина одноногая.

   - Конечно. Я и говорю ему: не протодиаконская эта посудина и не протодиакону из нее пить, а воробья причащать!.. Ну, и, конечно, стаканчик... Пожалуйте-ка сюда вон энту мадерцу.

   - А вот покойный рябиновочку обожал... Помянем душу усопшего рябиновочкой... Отец Евсей, пожалуйте по единой! - предложил церковный староста, друг покойного.

   - Нет, уж я вот кагорцу... Я не любитель этой настойки. Виноградное - оно легче...- И чокнулся с наследником. А потом потянулся через стол к нему, сделал руки рупором и зашептал:

   - Воля покойного была насчет постройки церковноприходской школы и приюта для церковнослужителей... Завещаньице уж было готово, и я избран душеприказчиком. Вы изволили ознакомиться с завещаньицем?

   - Да, читал... Не угодно ли рябиновочки? Позволите налить?

   - Я кагорцу.

   - А я вот рябиновочки. Она лучше, натуральнее, и притом наша русская, отец Евсей.

   - Не любитель я... Виноградное больше... У владыки всегда виноградное за трапезой, я и приобык...

   - А ведь рябиновочку тоже вы, Маланья кухарка мне сказывала, любили с отцом пить...

   - Конечно, попивал, но так, для компании... а я виноградное.

   - Вот лисабончику пожалуйте.

   Когда обносили кисель, топот прекратился, резкое чоканье стаканов прорезало глухой шум трехсот голосов, изредка покрываемых раскатистым хохотом протодиакона, а отец Евсей под шумок старался овладеть вниманием наследника и сладко пел ему о пользе церковноприходских школ и святой обязанности неукоснительного исполнения воли покойного.

   Прислушивался незаметно к этим речам церковный староста, и умный старик посматривал на наследника, которого еще ребенком на руках носил и с которым дружил и до последнего времени.

   - Так как же-с, что изволите сказать на мои слова, Иван Федотович: благожелательно вам будет исполнить валю вашего батюшки?.. Конечно, можно за это через владыку удостоиться и почетного звания, и даже ордена...

   "Тут не пообедаешь!" - улыбнулся про себя церковный староста.

   - А вы бы рябиновочки, отец Евсей... Давайте-ка по рюмочке... Помянем отца!..

   - Я бы хереску...

   - Нет, уж сделайте одолжение, рябиновочки со мной выпьем.

   - Ежели уж такова ваша воля,- наливайте!

   Выпили.

   И опять ладони рупором, и опять разговор. Отец Евсей раскраснелся от выпитого, глаза его горели, голос звучал требовательно.

   Наследник молчал и крутил ус.

   - Ну-с, так позвольте узнать решительный ответ: угодно вам исполнить волю...

   Но он не договорил.

   Задвигались стулья. Протодиакон провозглашал вечную память.

   - Ве-е-е-чная па-а-мять... Ве-е-еч-на-я па-а...

   - Еще раз и последний беспокою вас, благоволите ответить,- нагнулся через стол отец Евсей.

   - Извольте... Мы с моим покойным отцом относительно церковноприходских школ совершенно разных воззрений, и полученное мною по закону наследство я употреблю по своему усмотрению.

   - Позвольте,- а воля покойного? Ведь ваш батюшка имел уже в кармане черновик духовного завещания и скончался, как вам известно, скоропостижно, надевая уже калоши, от разрыва сердца...

   - Да... да... К сожалению, я знаю...

   - И конечно, исполните волю вашего батюшки для успокоения его души?

   - Я вам говорил уже, что на этот предмет я совершенно другого взгляда и на церковноприходские школы не дам ни копейки.

   - То есть, как же это?..

   - Да так, ни ко-пей-ки! Считаю наш разговор оконченным. А теперь помолимся.

   - Ве-ечная память... ве-ечная память...- гремело по зале.

   Отец Евсей сверкнул глазами и, сделав молитвенное лицо, начал подтягивать протодиакону.

   - Однако!-сорвалось у него на половине недопетой им ноты.

   И еще раз повторил он:

   - Однако!

  

  

  

  

   Иностранцы лезут в Россию с громадными капиталами!

   - Бельгийцы уже главные хозяева на юге России!

   Только и разговора слышно в последнее время. Особенно напирают на бельгийцев, указывая, что все лучшие рудники и железоделательные заводы у них в руках по всему Приднепровью. Я как-то ехал на юг, где хотел ближе познакомиться с этим интересным вопросом. До Харькова не слыхал ни слова, зато от Харькова в поезде только и слышно: руда, каменный уголь, шурфовка, разведки, бельгийцы.

   Рядом со мной занимают купе четыре француза, болтающие всю дорогу. Купе по другую сторону занято двумя англичанами, которые все время молча курят сигары и читают гид. Ко мне в Харькове подсели три дельца, совершившие только что крупное дело по покупке руды. Разговор высокой пробы: ниже сотни тысяч цифра не упоминается. Это наши южане. Весьма развитые, ловкие люди.

   Один из них раза три упоминает имя Дрейфуса.

   - Ну, думаю, наконец-то, из всего мира хоть Дрейфус заинтересовал.

   Но и тут разочарование: речь шла у них о крупной местной, хлебной фирме этого имени. Дальше местных интересов они не шли. Здесь все так!

   Наконец, проехали Синельникове: 7 часов вечера. Поезд отвратительный, вагон mixte набивается битком.

   Бельгийцы слезают в Нижне-Днепровске. Их встречает с поцелуями партия бельгийцев: объятия, неумолкаемое сорочье стрекотанье. Франты-иностранцы стремглав влетают в вагон, вырывают у сторожей чемоданы приехавших и выносят. Приехали, должно быть, тузы.

   А Нижне-Днепровск, несколько лет тому назад пустырь - теперь громадная станция, окруженная на несколько верст всевозможными заводами. Здесь заводы вагоностроительный, эстампатный, трубопрокатный, механический и другие. Громадные здания, электричество. И все до одного завода, весь этот громадный и драгоценный город, выросший, как в волшебной сказке,- все принадлежит иностранцам, и все создано только ими.

   - Да это что! Вот вы посмотрите Кривой Рог! Вот где дела! - шепнул мне спутник-южанин, а два другие утвердительно моргнули.

   В Екатеринославе я пробыл сутки. Это прекрасный город на Днепре, растущий не по дням, а по часам за последние 10-12 лет. Главный проспект, тянущийся прямой линией, может поспорить с лучшими улицами мировых столиц. Широкий, прорезанный вдоль двумя лентами бульваров и двумя линиями рельсов электрического трамвая, охватившего и весь город, и часть окрестностей, проспект оканчивается на горе, громадным Потемкинским садом, висящим на берегу Днепра. В саду - дворец Потемкина, в котором a propos, светлейший никогда и не бывал.

   Близ сада, на площади, памятник Екатерине II.

   Но зато, если свернуть с главного проспекта,- улицы в большинстве грязные, целые кварталы, кишащие людьми, от которых уже по причинам историческим чистоты ждать нельзя.

   Чтобы избежать этого,- нужно вести двор в чистоте. А это обязанность домовладельца и дворника. За грязные кварталы нельзя обвинять живущих в них: грязь - это их привычка, приобретенная столетиями. Только какой-нибудь форс-мажор, в смысле внешних санитарных безобразий, заставляет власть принимать меры, которые, впрочем, исполняются недолго.

   Это относится не к одному Екатеринославу, городу, который наскоро, на живую нитку, шьется... Здесь живут, и только строятся с лихорадочной поспешностью. Здесь все спешит урвать, нажить или сделать крупное, серьезное дело.

   Из русских немногие рискнули: я лично знаю только двоих: д-ра Калачевского и г. Копылова, в короткое время наживших состояния громадные. Остальные - иностранцы: они сеют, не жалея, и жнут сторицею, не стесняясь.

   В Кривом Роге ими поставлен памятник, хоть не мудрый, а все-таки памятник: бюст на кварцитной скале Александру Николаевичу Полю.

   Ессе homo!

   Он умер, но если я пишу настоящие строки, ради которых очутился в Екатеринославе, так только потому, что он жил.

   Поэтому же растет Екатеринослав, поэтому же самому теперь кипит здесь подземная горячка вокруг него, поэтому неудержимо плывут отсюда русские денежки за границу, поэтому - все здесь, что я вижу теперь.

   А кто виноват?

   А. Н. Поль, местный помещик, в 1872 году первый открыл в Дубовой Балке и Кривом Роге богатые залежи руды. Сунулся он в правительственные сферы, привез образцы, нарисовал ярко и верно подтвердившуюся теперь воочию картину богатств края - но там отбили у него возможность даже говорить.

   Обратился Поль к русским капиталистам, лукаво смеются:

   - Не объегоришь, брат! Сами травленые, сами, ежели что, объегорить норовим, на этом стоим!

   Все деньги, все состояние ухлопал А. Н. Поль в это дело и очутился с миллионом долга. Несмотря на свою фамилию, чисто русский человек, степной помещик-украинец, со слезами на глазах, поехал во Францию, показал образцы руд, привез французских инженеров... Посмотрели французы, рискнули громадными деньгами и сняли у крестьян Кривого Рога в аренду на 99 лет все неудобные земли!

   И долго смеялись криворожские мужики, как они иностранцев объегорили, сдав им за 300 рублей в аренду неудобную, никуда не годную землю...

   Теперь весело смеются иностранцы, отправляя за границу громадные мешки с русским золотом, благо его и менять теперь не надо...

   А Поль, кроме того, разыскал горный лен, аспид.

   Гранаты и горный лен забылись. И несмотря на великую заслугу, А. Н. Поль не выдержал этой ужасной жизни, этого вечного кипения, и скончался в один из июньских дней, за чайным столом. Никто не ждал внезапной смерти Александра Николаевича, кроме, может быть, его самого... И все его жалеют, и жалеют также, что не послушались его, упустили миллионы умным и смелым иностранцам! Ругают дети своих экономных родителей-капиталистов за то, что они наверняка, отрезая купоны, не хотели рискнуть частью капитала и не удержали предлагаемые им, Полем, богатства. Грызут локти помещики, променявшие счастье на мелочь, понадобившуюся сгоряча...

   А иностранцы богатеют, добывая богатства из недр былого Запорожья!..

   Но отрадно, что и крестьяне хотя Кривого Рога тоже разбогатели.

   Кривой Рог - это Калифорния в первые годы открытия золота. Только здешнее золото - черное золото.

   Поехал я из Екатеринослава в эту Калифорнию с поездом, отходящим в 4 часа дня. Третий класс - битком: едет много рабочих - главным образом, орловских - копать руду в Кривом Роге. Второй класс - тоже битком. Едут французы 2-го разбора и маклера. В первом классе тесно: французы 1-го разбора, за теснотой, с билетами 2-го класса, два горных инженера, я и мой спутник.

   В третьем классе - радужные надежды на заработок восьми гривен в день. Во втором гудит какой-то рой пчел: 1-й пласт, 5-й пласт, кварцит 70%, кварцит 60%, пять тысяч в разведку, 2 копейки попудно, двадцать миллионов в год, сто тысяч за усадьбы... Термины у всех одни и те же, только меняются цифры. И все это спорит, кричит... Некоторые таинственно шепчутся или рассматривают у тусклого фонаря куски руды - пробы. И все врут друг другу.

   В первом классе - все молчат. Долго молчат, будто у каждого хранится великая тайна! Станции через три понемногу начинают перебрасываться словами. У всех говорящих нерусский акцент. Лучше всех говорит по-русски управляющий рудником, красивый француз, шесть лет живущий в России... Разговор понемногу делается общим. Оказывается, что все друг друга отлично знают, каждый знает подробно дела каждого, и каждый знает все, что знают все. Так изучены местные интересы. Но разговор все-таки не клеится: тема исчерпана; о старом все знают, а кой-что новое каждый бережет для себя и боится проговориться; слышатся только намеки. Я сам уже вошел в колею и слушаю, не упомянут ли о тех местностях, которые интересуют меня, но слава богу, молчат. Может быть, хранят в тайне? - думается мне, и я с замиранием сердца слежу за разговором. Но, как оказалось после, никто действительно не знал ничего, положительно никто... Смелее всех беседовал француз, человек не заинтересованный в добычах новых рудоносных местностей, довольный своим директорским содержанием. Он, не стесняясь, открывает тайны новых залежей, и каждое его слово коробит слушателей. Однако ему не отвечали, его не расспрашивали, из боязни раскрытия тайн, и разговор не клеился. Зато, когда перешла тема на горное управление,- беседа закипела. Особенно распинался один инженер. - Здесь Калифорния, в Кривом Роге. Здесь, в этой подземной горячке, надо надзор серьезный, твердая рука. Здесь, во главе нужен Стенька Разин в инженерном мундире, а не божьи коровки и мотыльки!

   Далее, между прочим, он чудно охарактеризовал одного горного начальника, на самом деле милого, честного и доброго человека.

   - Слишком деликатен-с, не по месту! Настолько боится сделать кому-либо неприятность, что,- поверьте мне,- когда он умрет, его понесут на кладбище, то он, пожалуй, встанет, сконфуженно извинится и скажет: - Я затруднил вас, господа? Пожалуйста, не извольте беспокоиться... Я лучше сам до могилки дойду! И ранее, и теперь, и после этого разговора в вагоне мне много пришлось беседовать о южном горном управлении, и действительно все существующее далеко не то, чего требуют настоящие условия. Здесь кругом кипит жизнь как в котле, и начальство должно кипеть вместе. Здесь нельзя быть вялым в этом общем вихре. А действующих лиц мало! Даже в самом страшном центре кипения, каков Кривой Рог,- нет отдельного горного начальника с серьезными полномочиями: власть должна быть на месте, и она должна знать все, все делать сразу, без канцелярских переписок и откладываний под сукно. Горное управление Южной России находится в Екатеринославе и делится на 5 округов, в состав которых входит 9 губерний. В Кривом Роге добывается около 200.000.000 пудов и не имеется ни одного постоянно живущего представителя горного надзора: окружной инженер (Кривой Рог, Херсонской губ., Одесского округа), - человек весьма деятельный, но живет в Одессе, и у него масса дела. Не разорваться же ему! А в Кривом Роге надзор необходим. Здесь до 20.000 жителей, прибывающих сюда ежедневно, здесь масса взрывчатых материалов, в том числе ужасного динамита, производящего столько бед и несчастий, здесь масса несчастных случаев, большинство которых умело замалчивается, здесь масса дел, возникающих недоразумений, которые нужно решать здесь же на месте, безотлагательно, а не посредством злополучных бумаг, ничего и нигде особенно в живом деле, кроме несчастий, не приносящих. Южногорное управление должно быть образцом самостоятельной энергии, а не передаточной инстанцией бумаг горного департамента, не канцелярией, куда приходят покурить и поскучать от "энтих до энтих". Здесь сама кипучая жизнь требует кипучей деятельности всюду. Таков Кривой Рог, центр железной горячки.

  

  

  

  

   Это было в излюбленной дачной местности близ столицы. Я приехал суток на двое пожить к моим хорошим знакомым, давно уже обитающим в этой прекрасной местности.

   Семья состояла из пожилого чиновника, его жены, добродушнейшей Анфисы Ивановны, двух сыновей, служивших на телеграфе, и трех дочерей, из которых старшая, Анна Васильевна, недавно овдовела, а остальные кончили гимназию и мечтали о "совместной работе, рука об руку с любимым человеком".

   Все три были хороши собой, а лучше всех вдова, впрочем, довольно скучноватая, достаточно нервная и слишком уж преданная памяти мужа.

   Я всех помнил еще детьми и прежде частенько бывал у них, живя в одном городе. Но последние годы моя жизнь сложилась так, что я редко заглядывал в северную столицу и редко видал симпатичную мне семью Раевых. Но я всегда и всюду помнил о них, в силу многих незабвенных минут, проведенных в дни самой первой юности в этой семье, и знал, что и они все интересуются мной, следя по газетам, где я и что я делаю.

   Их дача стояла в густом липовом парке, шагах в тридцати от дороги, так что с террасы можно было видеть проезжающих, а с дороги - всю семью, обыкновенно заседавшую на террасе.

   Случай, о котором я говорю, был на второй день моего приезда. Вечер мы провели, катаясь на пруде, и все возвращались веселой гурьбой домой ужинать.

   Старики тоже плелись сзади, поотстав от молодежи. Ночь была темная, и с трудом глаза различали белую полоску липовой аллеи, по которой мы шли. Направо, вдали, показался огонек нашей дачи.

   Терраса ярко освещена, накрыт стол, освещенный большой висячей лампой.

   Вдруг перед террасой мелькнула тень и обрисовалась на белой скатерти стола и стене. Какой-то человек вскочил, схватил что-то со стола и бросился бежать.

   Шедшая со мной под руку вдова, единственная из всего общества, увидала это, прижалась ко мне и испуганно шепнула:

   - Видели? Кто это?

   - Идите и молчите, я узнаю!

   И, вырвавшись от ее руки, я бросился в калитку сада, пересек дорогу, белевшую между деревьями, и настиг фигуру. Я рассмотрел человека высокого роста, в пиджаке, картузе и высоких сапогах. В тот момент, когда он, не видя меня, подбежал ко мне, я схватил его за грудь и прижал к забору.

   - Стой, что украл?

   Он совершенно растерялся, опустив руки.

   Я чувствовал, как несчастный весь дрожит под моей рукой. В это время остальные уже подошли и окружили нас.

   - Вор! Вор! Вора поймали...- заговорили все.

   - Что ты украл? - продолжал я допрос.

   - Ради бога, извините, я проездом между поездами... Буфет закрыт. Вижу стол на террасе накрыт... Стоят бутылки... Никого нет, а я с похмелья. Подбегаю, схватил бутылку и больше ничего. Ничего!.. Помилуйте, там серебро лежало. Я ремесленник, имел заработок. Наконец, есть деньги, билет. Вот бутылка. Простите, Христа ради!

   Он вынул из бокового кармана бутылку красного вина и передал мне.

   Я осмотрел карманы. Ничего больше не оказалось.

   - На, возьми бутылку и ступай! - сказал я ему. Он повалился в ноги со слезами на глазах и стал благодарить, бормоча:

   - Я - не вор... С похмелья только бутылку... Выпить захотелось.

   - Так отпустить?! Покровительствовать ворам! В полицию! В стан! Эй, сторож, сторож! - закричали все в один голос.

   Несмотря на то, что все эти собравшиеся вокруг "преступника" люди сами по себе были людьми добрыми, способными проникнуться глубоким состраданием к мухе, которую душит паук,- теперь в голосе каждого из них слышалось какое-то озлобление. Все словно ослеплены были животной боязнью за свой покой, за свою собственность и не хотели видеть жалкой фигуры пойманного, его приниженной забитости.

   Несчастного передали подоспевшим сторожам, которые и повели его. Я вышел на террасу. Сели за стол. Разговор не вязался. Дамы были на стороне вдовы. Только одна гимназистка, сестренка, перепуганная происшествием, мило смотрела на меня влажными глазами.

   - И вы, Анна Васильевна, спокойно кушаете, отправив человека в полицию, отдав его ни за что под суд? - сорвалось у меня с языка.

   - Значит, по-вашему, прощать воров?! Разводить этих разбойников, чтобы нас перерезали!

   - Ничего подобного! Я вовсе не говорю о прощении воров и преступников; я говорю, что в данном случае человека несчастного не следует губить.

   - Вы либеральничаете на чужой счет... Я улыбнулся.

   - Простите, именно на свой собственный. Едва ли кто-нибудь из вас всех бросился бы в темный парк ловить вора; ведь он мог быть вооружен. Я имел несчастие это сделать. Теперь раскаиваюсь. Вы меня, Анна Васильевна, хотели оскорбить, но я не оскорбился. Я сам раз в жизни в таком положении был. Позволите рассказать?

   Глаза всех обратились на меня.

   - Пожалуй, рассказывайте, - лениво сказала Анна Васильевна, но в глазах загорелось любопытство.

   - Дело было так. Как вам известно, я был несколько лет рабочим и жил, как все рабочие-зимогоры.- Что такое зимогоры? - Само слово показывает: зимой горюют. И действительно, летом работы для нас вдоволь, а зимой или на белильный завод идти себя отравлять, или сидеть в трактире впроголодь, раздетому, разутому, ждать одиннадцати часов, когда выгонят, иногда в тридцать градусов мороза, в одних опорках и рваном зипуне на голом теле. Хорошо, если есть пятак на ночлег,- заплатишь, ляжешь на грязный пол, вытянешься и уснешь. А утром опять в трактир, ждать, пока вечером выгонят. Иногда работа набегала - дрова выкладывать из вагонов, а великим постом лед на Волге колоть. Я раз провалился сквозь лед и пешню упустил. Насилу