Гиляровский Владимир Алексеевич - Рассказы и очерки

н стекол... вопли о помощи...

   Мы исчезаем в темном проходе, выбираемся на внутренний двор, поднимаемся во второй этаж - я распахиваю дверь в No 6-й. Пахнет трущобой. Яркая висячая лампа освещает большой стол, за которым пишут, согнувшись, косматые, оборванные, полураздетые, с опухлыми лицами восьмеро переписчиков.

   Подняли головы и радостно меня приветствуют.

   - Мешать не буду... я вот зашел с молодой писательницей показать ей, как ее пьесы переписывают.

   Встали, кланяются.

   - Очень рады... мы уже кончили, последнюю страничку... А кто она? - спрашивает старик из военных писарей.

   - Щепкина-Куперник.

   - Твердо - люди? Недавно переписывали!

   - Да, Татьяна Львовна...

   И все внимание обращено на нее. Усадили. Разговаривают о пьесах, о театре. В соседней комнате за дощатой перегородкой ругаются и спорят пьяные нищие...

   Вернувшись домой, Татьяна Львовна переживала виденное.

  

  

  

  

   Шли годы. Шагнули в двадцатое столетие. М. Горький ставил "На дне", и меня В. И. Немирович-Данченко просил показать Хитровку для постановки пьесы. Назначен был день "похода", а я накануне забегал узнать, в той ли еще они квартире. Тот же флигель, та же квартира во втором этаже, те же лампочки-коптюшки у нищих и большая висячая лампа с абажуром над рабочим столом. Кое-кто из стариков цел, но уж многих нет. Цепного опять увезли родные, и он больше не вернулся; тот самый актер, который пел под нарами из "Дон-Цезара де Базан", опять вернулся от своих друзей и снова исчез. Добронравов пропал без вести. Работы в этот день не было. За столом сидел голый старик и зашивал свою рубаху. Мы были знакомы по прежним встречам на Хитровке. Съемщица квартиры подала нам запечатанную белую бутылку водки "смирновки". Обыкновенно подавала она сивуху в толстых шампанских бутылках - они прочнее. Мы выпили по стаканчику. А перед нами

   Скрестивши могучие руки, Главу опустивши на грудь,

   глядя на нас жадным взором, стоял в одном нижнем белье и в опорках положительно Аполлон Бельведерский... Он был выше всех на голову, белые атлетические руки, на мизинце огромный холеный ноготь, какие тогда носили великосветские франты.

   - Пригласи барина,- шепнул мне мой товарищ и поманил его рукой.

   С улыбкой сквозь красивые усы и бородку он крепко пожал мне руку, сделал легкий поклон, щелкнул опорками пятку о пятку, как, по-видимому, привык делать в сапогах со шпорами, и отрекомендовался: поручик Попов. Думаю, что это был псевдоним. Уж очень он на меня свысока смотрел. Но когда мы выпили по четвертому стаканчику, закусывая соленым огурцом, нарезанным на газете с кусочками печенки, он захмелел и разговорился. А как изящно, двумя тонкими пальцами, красиво отставляя мизинец с ногтем, как бы боясь его запачкать о мокрую бумагу, брал он ломтики печенки. Он снизошел до меня и разговорился.

   - А знаете,- обратился он ко мне,- вот здесь мы с вами водку пьем, а я через неделю должен был баллотироваться в уездные предводители дворянства, и мое избрание обеспечено. Мой отец губернский предводитель, уважаемая личность...

   Я слушал, глядя на него: верю, мол!

   - Кроме отца, никто не знает, что я старый хивинец. Я здесь третий раз. Раз прожил на Хиве три года, тоже пьесы переписывал. Отец разыскал меня и привез домой. Через год я опять попал сюда - и год прожил. Отец опять увез к себе в имение, и я уж было дома привык. Занимался хозяйством, танцевал, охотился, запои мои прекратились совершенно. Решил баллотироваться, а потом жениться. Я считался завидным женихом. Поехал на месяц в Крым - и там, кроме легкого вина, ничего не пил. И вот, возвращаюсь из Крыма. Билет был прямо до Петербурга. Камердинер поехал с вещами в купе, а я пошел пешком с Курского к Николаевскому вокзалу. Поезд отходит через 2 часа, в 11 ночи. Пошел в "Славянский базар" поесть, да с Лубянской площади вдруг и повернул на Солянку. Думаю, зайду на Хиву, в "вагончик", где я жил, угощу старых приятелей и прямо на курьерский, еще успею. А на другой день проснулся на нарах в одной рубашке... Друзья подпустили мне в водку "малинки". Даже сапог и шпор не оставили... Как рак на мели. Теперь переписываю пьесы - и счастлив.

   Надо заметить, что он слегка картавил букву "р", заменяя по-аристократически "г", пересыпал речь французскими словами, чокаясь, говорил "прозит" или "оль раит" (у него выходило "оль гайт").

   Он, видимо, захмелел.

   - Ничего, приедет отец, выручит! - сказал я.

   - К черту! Опять ходить по струнке! Настоящая жизнь здесь. Ведь это прелесть что такое: ничем не стеснять ни себя, ни других, распустить себя до состояния дикого человека, чувствовать себя во всех действиях свободным. Ведь это роскошь!

   Он встал во весь рост, покачнулся, красивым жестом поднял стакан, сделал им приветственный полукруг, обвел всех сияющими глазами, чокнулся со мной и, грассируя, с улыбкой произнес:

   - Алла вегды!

   От переписчиков я зашел в трактир "Каторгу". Меня радостно встретил буфетчик Семен Васильев, которого я знал еще мальчиком-половым. На моих глазах он превратился в буфетчика. Одет в пиджак, через шею серебряная цепь с передвижкой-подковой с голубой

   эмалью, которую я еще помню на самом Кулакове, лет двадцать назад. Это его хозяйский подарок. Теперь Семка буфетчиком на отчете. Он увел меня в свою каморку за посудным шкафом, принес бутылку елисеевского портвейна, две рюмки и пару антоновских яблок.

   Семка был здесь много лет моим "собственным корреспондентом" и сообщал все тайные новости Хитрова рынка, во-первых, потому, что боялся меня, как бы я не "продернул" в газетах трактир, а во-вторых, потому, что просто обожал во мне писателя. Словом, это был у меня здесь свой человек, и он старался изо всех сил сказать всегда что-нибудь интересное, похвастаться передо мной своим всезнайством. Говорил только одну правду.

   Ему давно было известно, что у меня много знакомых среди самых отчаянных обитателей подземелий "Утюга" и "Сухого оврага", с которыми я за "семикаторжным" столом его трактира не раз водку пивал, и они меня не стеснялись: и Беспалый, и Зеленщик, и Болдоха, и Степан Махалкин, родной брат Васьки Чуркина. Они меня не стеснялись, сами мне давали наперебой материал и гордились перечитывать в газетах свои сообщения, от которых полиция приходила в ужас. Из-за этого и сам трактирщик Кулаков меня подобострастно принимал, а уже Семка прямо в нитку передо мной тянулся. Он первым делом заявил мне, что теперь служит на отчете, а хозяин живет в своем имении и редко приезжает. Рассказывал о старых общих знакомых - кто сослан, кто на высидке и кто где "дельце обделал". Во время рассказа он на минутку отрывался к кассе получить деньги. Все это меня мало интересовало - я от трущоб уже отдалился и давно о них не писал.

   - А вчера ночью обход был... Человек двести разной шпаны набрали... Половина нищие, уже опять вернулись, остальные в "пересыльной" сидят... и эти придут... Из деловых, как всегда, никого - в "малине" отсиделись. А было что взять: с неделю назад из каторги вернулся Болдоха, а с ним Захарко Дылда, безухий... вместе тогда за убийство судились и вместе бежали... Еще его за рост звали "Полтора Захара, с неделю ростом - два дни загнулось". Вы помните их?

   - Болдоху хорошо знаю... Он мне сам рассказал о гуслицком сундуке, а я с его слов напечатал подробности... Небольшой, с усами, звали Сергей Антонов, помню!

   - Теперь не узнаете. Носит подвесную бороду, а Безухий и ходит, и спит, не снимая телячьей шапки с лопастями - ухо скрывает. Длинный, худющий, черная борода... Вот они сейчас перед вами ушли от меня втроем. Злые! На какой хошь фарт пойдут. Я их по старому приятельству сюда в каморку пускаю. Пришли в бедственном положении, пока что в кредит доверяю, Болдохе сухими две красненьких дал... Как откажешь?.. Сейчас!

   Вернувшись от кассы, оказал:

   - Приодеться надо, ищут фарта, да еще не наклевывается. Харчатся и спят у Бардадыма...

   - Это в вашем Утюге, в подвале?

   - Да, бывшая ночлежка Золотого... там сокровенно, туда лягавые не сунутся...

   - Знаю, ход со двора, внизу. А постарел Бол-доха?

   - Нет, все такой же бык... только седой - а бороду добыл рыжую.

   Выйдя на площадь, под фонарем я увидел оборванца, лицо которого показалось мне знакомым.

   - Игнат! - окликнул я.- Ты как попал?

   - Как всегда, запил на две недели, запой прошел, а я уж месяц в Кулаковке околачиваюсь, не в чем на место явиться.

   Обрадовался мне, слезы на глазах...

   - Завтра утром заходи ко мне, я тебя одену...

   - Не могу в этом виде днем. Позвольте вечером.

   - Завтра вечером меня не будет дома, приходи послезавтра, а пока держи рублевку на харчи. Итак, до воскресенья!

   Мы расстались. Игната я давно знал. Он был коридорным в номерах Фальцфейна, честнейший человек, хотя знался с самыми что ни на есть разбойниками Хитрова рынка, куда два раза в году попадал: запьет, в пьяном виде сейчас же на Хитровку в излюбленную ночлежку, угостит сперва, а потом сопьют с него все догола. Через две недели запой проходит, и если хитровские друзья сработают какой-нибудь фарт, то приоденут его, и он снова на службе. Его излюбленное место было в ночлежке Бардадыма и у шулеров, которые обыгрывают по рынкам и по притонам в "черную и красную" или "три листа" воров, всегда страстных любителей азарта. Сам же он в карты никогда не играл.

  

  

  

  

   На другой день, как мы условились раньше, я привел актеров к переписчикам. Они, раздетые и разутые, сидели в ожидании работы, которую С. Ф. Рассохин обещал прислать вечером. Лампа горела только в их "хазе", а в соседней было темно - нищие с восьми часов улеглись, чтобы завтра рано встать и идти к ранней службе на церковную паперть.

   Радость, когда я привел таких гостей, была неописуемая. Я дал пять рублей, хозяйка квартиры подала нам "смирновки", а другим сивухи. По законам ночлежки водку обязаны покупать у хозяйки - это ее главный доход. Водка, конечно, всегда разбавлена водой, а за "смирновку" в запечатанном виде платилось вдвое. Художник В. А. Симов с карандашом и альбомом и еще кто-то сели за стол, а кто и стоял. Щегольские костюмы и рвань. Изящный В. И. Немирович-Данченко блистал своей красиво расчесанной бородой, благоухавшей бриллиантином, и с кем-то разговаривал. В гордой позе, на том же самом месте, как и вчера, с красиво поднятым стаканом, полураздетый, но гордый стоял рядом с К. С. Станиславским мой вчерашний собеседник, оба одного роста. Все писаки были еще совершенно трезвы, но с каждым стаканом лица разгорались и оживала беседа.

   - Приветствую вас у себя, дорогие гости, - грассировал "барин", обращаясь к Константину Сергеевичу и обводя глазами других.- Вы с высоты своего театрального Олимпа спустились в нашу театральную преисподнюю. И вы это сделали совершенно правильно, потому что мы тоже, как и вы, люди театра. И вы, и мы служим одному великому искусству - вы как боги, мы как подземные силы...

   И хлопнул залпом стакан.

   К. С. Станиславский стал с ним говорить. Перемешавшиеся лохмотья и шикарные костюмы склонились над столом и смотрели на рисунок Симова. Слышались возгласы одобрения. Только фигура чайки вызвала сомнение: нешто это птица!

   Ночлежка нищих нестерпимо зловонила и храпела. Я нюхал табак, стоя у двери, и около меня набралось человек десять любопытных из соседней ночлежки. Вдруг меня кто-то тронул за руку.

   - Угостите табачком!

   Оглядываюсь - Игнат. Он значительно смотрит на меня и кладет четыре пальца себе на губы. Жест для понимающего известный: молчи и слушай. И тотчас же запускает щепоть в тавлинку, а рукой тихо и коротко дергает меня за рукав. Это значит: выйди за мной. А сам, понюхав, зажав рот, громко шепчет: "Ну, зачихаю",- и выходит в коридор. Я тоже заряжаю нос, закрываю ладонью, чтобы тоже не помешать (будто бы) чиханьем, и иду за Игнатом. Очень уж у него были неспокойные глаза.

   Он был уже у окна коридора.

   - Владимир Алексеевич, выкидывайтесь скорее с вашими гостями отсюда, да скорее, скорее, сей минутою, а то беда!

   - Что такое?

   - Жизнью вы все рискуете. Уводите своих... Вам накроют темную, будет драка, вас разденут. Ну, уходите! Как я уйду, так и вы за мной все...

   Дальше в коротких словах он рассказал, что к ним в "малину" под ночлежкой Бардадыма пришел один фартовый и сказал, что к писакам богатые гости пришли. Болдоха из "Каторги" сразу смикитил и шепчет соседу - Дылдой звать: "Ты, Дылда, как мы войдем и я тебе мигну, лампу загаси, и мы темную накроем". Это он сказал тому беглому, что с собой из каторги привел, а меня послал: сейчас, Игнашка, погляди, что и как и стоящее ли дело.

   - Уходите, я бегу, меня ждут...- И нырнул на лестницу.

   Я на минуту задумался - врет или не врет Игнашка? Я уверен, что он не врет, а, может, преувеличивает... Но решил все-таки увести гостей и с этими мыслями пошел в ночлежку.

   Вдруг слышу - по лестнице несколько человек, и сквозь решетки перил под лампой показалась длинная фигура в оленьей шапке. Подобные шапки носили в Вологде зыряне... Борода у него черная, как описал мне буфетчик. Да, это Безухий, которого называл Болдоха Дылдой. А вот и его широкая приземистая фигура с бородой набоку.

   Уходить поздно. Надо находить другой исход. Зная диспозицию нападения врага, вмиг соображаю и успокаиваюсь: первое дело следить за Дылдой и во что бы то ни стало не дать потушить лампу - "темная" не удастся, при огне не решатся. Болдоха носит бороду, значит, трусит. Когда Болдоха меня узнает и я скажу ему, что узнал Безухого, открою секрет его шапки - и кампания выиграна. А пока слежу за каждым, кто из чужих полезет к столу, чтобы сорвать лампу. Главное - за Дылдой.

   К. С. Станиславский все еще разговаривал с "барином". Бутылка сивухи гуляет и по рукам "припевающих", толпившихся у двери. Это набежали любопытные из соседней ночлежки, подшибалы и папиросники - народ смирный, - а среди них пьяный мордастый громила Ванька Лошадь. Он завладел шампанской, кой-кому плеснул в стаканчик, а сам, отбиваясь левой рукой, дудит из горлышка остатки...

   Около В. А. Симова шум - кто-то задорным голосом упрекает его:

   - Нешто это мой патрет? Пачиму такое одна щека черная? Где она у меня черная... Где? Гляди! А это нетто птица?

   Кто за художника, кто за того... Голоса слились в споре. А пятеро делового вида "утюгов" протеснились ближе и встали сзади налегших на стол спорщиков. На них никто никакого внимания: не до того, на столе водка.

   Болдоху я бы и не узнал, если бы не привесная борода, которую он поправлял то и дело. Я его помнил молодым парнем с усами - бороду брил, щеголь. Зато сразу узнал несуразного Дылду по его росту и шапке с ушами...

   Я делал вид, что слушаю разговоры, а сам следил из-за чьей-то спины за "утюгами". Перешептываются, и глаза их бегают и прыгают по костюмам гостей: они делят заранее, кому и кого атаковать. Болдоха толкает в спину Безухого - тот боком, поднимаясь на носки, заглядывает на В. А. Симова через плечи наклонившихся над столом, а сам подвигается вперед к лампе. Встал сзади тех, что навалились на стол со стороны нищенской перегородки со стоящей вдоль нее широкой скамьей. Кое-кто стоит на ней коленями. Над ними тихо подвигается черная борода и болтаются желтые лопасти шапки... Там шумят, пьют водку; "барин" со стаканом в руках что-то проповедует. А отдельно стоящие "утюги", видимо, волнуются и зиркают глазами. Только Болдоха исподлобья смотрит будто на пол и невозмутимо подкатывает внутрь длинные рукава рваного .полушубка... Но центр внимания кучки и мой - Безухий. Все дело - в нем.

   Если схватить и оттащить его - затеется борьба, в это время успеет кто-нибудь из кучки, пользуясь суматохой, погасить лампу, и свалки не миновать. Единственный исход - бесшумно уничтожить гасителя - Дылду, а Болдоху - словом ушибу. Безухий уперся пальцами откинутой правой руки в перегородку, чтобы удержать равновесие, потянувшись левой к лампе. Грудь открыта, шея вытянута... Так и замер в этой позе, как собака в стойке над дичью.

   За столом галдеж. На В. А. Симова навалились с руганью. Кто за него, кто против... Он испуганно побледнел и съежился... Ванька Лошадь с безумными глазами бросился к столу, бешено замахнулся над головой В. А. Симова бутылкой. Я издали только успел рявкнуть: "Лошадь, стой!".

   Но в тот же миг сверкнула белая рука в рваном рукаве, блеснул длинный, холеный ноготь мизинца. Как сейчас я вижу это, и как сейчас слышу среди этого буйства спокойное: "Паг-гдон!" Бутылка была в руках "барина"...

   А под шум рука Дылды уже у лампы...

   Я отдернул его левой рукой на себя, а правой схватил на лету за горло и грохнул на скамью. Он - ни звука.

   - Затырсь! Если пикнешь, шапку сорву. Где ухо? Ни звука, а то!..

   Все это дело одного момента. Мелькнул в памяти рыбинский кабак, Петля... Я с поднятыми кулаками бросился и встал рядом с Болдохой, строго шепнув ему:

   - Бороду сорву! - и, обратясь к центру свалки, глядя на Ваньку Лошадь, который не мог вырваться из атлетических рук "барина", заорал диким голосом (Петлю вспомнил):

   - Стой, дьяволы!..- И пошел, и пошел! Импровизация Петли с рядом новых добавлений гремела и даже разбудила нищих... А между новыми яркими терминами я поминал родителей до седьмого колена, шепча Бол-дохе:

   - Степку Махалкина помнишь?.. ...Тра-та... та... мать перемать...

   - А Беспалова?.. А дьяконову кухарку -на Кисловке?..

   ...Собачий... Жеребячий...

   - А золото Савки? А гуслицкий сундук? ...Мерзлую собаку... выла... ныла... таяла... лаяла... - Ну, узнал ты меня, что ли, Антоныч?

   Он глядит на меня безумными глазами, скривившаяся борода трясется...

   - А Золотого? Помнишь, как я его прописал?.. Бороду поправь...

   - Дядя?.. Это ты!

   - Ну, и заткнись.

   - К вам, сволочи, я своих друзей, гостей привел, а вы что, сволота несчастная! А еще люди! Храпоидо-лы! Ну!

   Все стихли. Губы у многих шевелились, но слова рвались и не выходили.

   - Небось, не лягну,- шепнул я Болдохе... и закатился финальной тирадой, на которую неистовым голосом завизжала на меня нищенка, босая, в одной рубахе, среди сгрудившихся и тоже босых нищих, поднявшихся с логова:

   - Окстись! Ведь завтра праздник, а ты!

   И тоже меня матюгнула очень сочно. Я снял с головы шапку, поклонился ей в пояс и весело крикнул:

   - С праздничком, кума!

   - Бгаво... бгаво... - зааплодировал первым "барин", а за ним переписчики, мои актеры, нищие, и вся шатия вплоть до "утюгов" заразилась их примером и хлопала в первый раз в жизни, не имея понятия о том, что это выражение одобрения. Только через два-три года они поняли значение аплодисментов, когда площади Москвы стали ареной митингов.

   Тогда уже столица восторгалась пьесой Горького и вызывала художника В. А. Симова за декорации, которые были точнейшей копией ночлежки Бардадыма, куда я его еще водил не раз после скандала у переписчиков.

  

  

  

  

   От отца, свято чтившего книги Гоголя, с детства проникся я любовью и уважением к этому писателю, а прочитавши "Тараса Бульбу", а позднее и другие его произведения, на всю жизнь остался верным почитателем каждой его художественной строки.

   Родство с запорожским казачеством, неостывающая любовь к степям и просторам питали это чувство, и я постоянно тянулся к Гоголю, к его книгам и ко всему, что было связано с его родными местами.

   Понятен мой восторг, когда в конце 1898 года я смог поехать на Украину, чтобы повидать гоголевское окружение, а может быть, и современников, знавших его лично.

   По делам коннозаводства, которым я издавна увлекался, в январе 1899 года я приехал на Дубровский конный завод близ Миргорода и остановился у заведующего Ф. И. Измайлова, который, узнав о моих увлечениях Гоголем, предложил мне поехать в Миргород и Сорочинцы, дал лошадей и посоветовал, к кому там обратиться за интересующими меня сведениями.

   Лошади были готовы, и чудная дубровская тройка быстро, несмотря на занесенную снегом дорогу, домчала меня до Миргорода, до того самого Миргорода, где целиком, с натуры были списаны действующие лица "Ревизора".

   При въезде почти во всякий русский уездный город обыкновенно наткнешься на острог. Миргород являлся исключением: это мир-город, где даже острога не существовало, а в предполагавшемся для острога здании едва ли не помещалась школа.

   Но впечатление при въезде в город все-таки неприятное: слева от дороги - кладбище, а справа - казенная торговля водкой (монополия).

   Пей - и умирай!

   Зато далее глаз отдыхал на роскошных зданиях Гоголевского училища, расположенного в молодом саду.

   - Гоголевское! - с гордостью говорили миргородцы и сорочинцы. Здесь Гоголем гордились и все бы, кажется, готовы назвать гоголевским.

   - Наш Гоголь! - говорили здесь.

   Только разве некоторые потомки героев "Мертвых душ" как-то неохотно вспоминали о великом писателе: так метко были описаны их деды и отцы.

   Въехав в город, я направился в уездную земскую управу, к председателю С. И. Смагину, с которым еще давно познакомился у Ан. П. Чехова и не раз встречался в Москве. В управе я встретился с местным судебным следователем, старожилом Миргорода, М. В. Домбровским, и тотчас же разговорились о Гоголе. Между прочим, М. В. Домбровский показал мне только что полученное им объявление об издании "Истории русской словесности", составленной П. Н. Полевым, и обратил внимание на прекрасно исполненный рисунок с подписью: "Дом, где родился Гоголь, в сельце Васильевке".

   - Прекрасный рисунок, и дом очень похож,- сказал М. В. Домбровский,- только одно неверно, а именно: Гоголь в этом доме только жил, а родился он в Сорочинцах, в доме Трахимовского; домик этот цел и теперь принадлежит становому приставу Ересько. Да не хотите ли проехаться в Сорочинцы? У меня, кстати, там есть дело; а вас познакомлю кой с кем из современников Гоголя. Итак, через час я к вашим услугам, а пока посмотрите Гоголевское училище.

   С. И. Смагин провел меня в училище, директор которого С. И. Масленников показал классы, мастерские и музей.

   М. В. Домбровский был аккуратен, и через два часа, сделав 24 версты по пустынной снежной степи, мы были в Сорочинцах и остановились перед хорошеньким одноэтажным домом, принадлежавшим О. З. Королевой, современнице Гоголя.

   Поднявшись на резное крыльцо с колоннами и пройдя сени, мы вошли в прихожую, где босая дивчина помогла нам раздеться, и затем очутились в большом светлом зале - уставленной цветами и украшенной картинами гостиной.

   Нас встретила невысокая старушка в чепце и темном платье. Это и была Ольга Захаровна, небольшого роста, еще очень бодрая, несмотря на свои 75 лет, типичная украинка с добрыми серыми глазами.

   Как родного приняла она моего спутника, друга ее покойного мужа, и ласково заговорила со мной, узнав о цели поездки.

   Едва мы сели на диван, как в соседней комнате зазвенела посуда, и мы по предложению хозяйки встали и очутились в столовой, за накрытым столом, уставленным всевозможными наливками.

   - Это что! - глубоко вздохнула хозяйка.- Разве теперь у нас в Малороссии живут? Да разве так было прежде? А вы удивляетесь на наливки? Чего-чего, бывало, на стол-то не наставят! Да и водки-то какие были, все перегонные: и на анисе, и на тмине, и на мяте, и на зверобое, и зорные от семидесяти болезней, и на ягодах, и на фруктах, и на цветах разных. Да и пили-то разве так? Пили и никаких катаров не знали!

   - А вы, Ольга Захаровна, хорошо помните Гоголя? - спросил я.

   - Эге ж! Часто и я у них в Яновщине бывала, и он к нам с матушкой своей и сестрицами в гости ездил. Моложавая была Марья Ивановна, матушка его! Бывало, принарядится - так моложе дочерей своих выглядывает. Она пережила своего сына знаменитого. Да, Николай Васильевич большую память о себе оставил, большую! А кто тогда думал! Смирный, тихий был. Сядет за стол, бывало, опустит голову, слушает, что говорят, да изредка нет-нет да и взглянет. А если кому что скажет - как ножом обрежет! Вот с парубками да с дивчатами - другой совсем: веселый, песни поет.

   Ольга Захаровна оживилась и, по-видимому, с удовольствием вспоминала далекое былое.

   - Бабушка у меня была,- продолжала она,- Софья Матвеевна Аксюкова. Та хорошо по-украински говорила, а Николай-то Васильевич хуже говорил, так он к ней часто ездил поговорить. Кроме того, бабушка знала множество рассказов и преданий из старины, из гетманщины, и сколько она рассказывала Гоголю! Подолгу беседовали, бывало, они. Все это я помню, хорошо помню: молода была тогда и всем интересовалась. Боялись его многие! Ужинать с ним боялись. Вот какой случай был. Собрались раз у одного помещика гости. Приехал сосед, помещик. Этот сосед, большой гастроном, любил больше всего голову коропа-рыбы. Никому, бывало, ее не уступит. Сказал хозяин гостю, что у него за ужином будет короп. Гость весь вечер только и думает, скоро ли ужин, скоро ли коропа подадут! Сели все за стол - вдруг дверь отворяется, и входит Николай Васильевич. Уж он тогда многое написал, все его знали у нас. Пришел, а некоторым ужин не в ужин. Мне уже много после сам гость рассказывал так:

   "Вошел, поздоровался, да и сел, да на грех рядом со мной. Пошевелиться боюсь - вдруг опишет! Кусок в рот не идет. Подают коропа: жирный, зарумянился, головастый. А я дотронуться боюсь, как на иголках сижу. Так ведь и не ел я, и голова осталась. Дождался конца ужина, да и бежать. Приезжаю домой и спрашиваю у жены ужинать, а та удивляется, как это из гостей да голодный приехал. Ну, и объяснил я ей, что Гоголя испугался". Вот какой был Николай Васильевич.

   - А где родился Гоголь? - спрашиваю я.

   - Здесь, в Сорочинцах, в доме Трахимовского, близ Преображенской церкви. Там его и окрестили. А Трахимовский был знаменитый на всю округу доктор, к нему много даже из других губерний больных съезжалось. При доме был у него флигелек для приезжих больных, где они останавливались. Вот в этом-то самом флигеле в две комнаты я много раз бывала, и Марья Ивановна остановилась да тут и разрешилась благополучно сынком. В этой же церкви его и крестили. Это мне и сама Марья Ивановна рассказывала, да и все знают.

   - Не помните, не говорили вам, какого числа он родился?

   - Нет, не упомню.

   - Это мы справимся в церковном архиве, если его здесь крестили,- сказал М. В. Домбровский.

   И мы решили отсюда отправиться в церковь, но снова заговорились.

   - Скажите, Ольга Захаровна, любили здесь Гоголя, после того как его произведения появились в печати?

   - Далеко не все. Кто попал к нему под перо, те не любили, вот как не любили! Особенно миргородские чиновники ненавидели: ведь весь "Ревизор" с них списан.

   - А вы помните тех лиц, с кого он писал?

   - Двоих лично знала; городничий списан с миргородского городничего Носенка, а почтмейстер - с почтмейстера Мамчича. Умерли оба. Смешной этот Носенко был: худой, длинный, чудак такой. А Мамчич - стариком уж я его помню - бритый, седой, на клиросе пел. Все тогда себя узнали: портреты верные были.

   - А какой самый лучший портрет Гоголя?

   - Изменчивый он был лицом, и все портреты похожи. А самый лучший, самый похожий все-таки в Яновщине, у Н. В. Быкова. Вы помните,- обратилась хозяйка к Домбровскому,- в гостиной висел, в черном, с золотой цепью на шее? Да, это - лучший портрет, все говорят. Он работы Моллера, и снимков с него нет, ни одного напечатано не было. Там, рядом с портретом, есть еще гравюра с Рафаэля "Преображение господне", подаренная Гоголю в Риме профессором Иорданом. Интересна судьба этой гравюры. В Яновщине никто не знал о ее существовании. Она валялась в хламе, на чердаке. Вдруг пришло письмо из Москвы, кажется, от покойного П. М. Третьякова - наверно не помню, с просьбой продать эту гравюру, а о ней никто и не знает! Стали искать, искать и нашли на чердаке, подмоченную, попорченную.

   Я посмотрел на Ольгу Захаровну. Она, видимо, утомилась, и мы, поблагодарив гостеприимную хозяйку, дорогую современницу Гоголя, откланялись и направились в дом, где родился Гоголь.

   В гоголевские времена дом принадлежал доктору Трахимовскому, потом был продан помещику Чарнышу, а потом Александренку, и от него уже приобрел его настоящий владелец, становой пристав П. М. Ересько.

   Шагая по глубокому снегу, мы добрались до Преображенской улицы, и М. В. Домбровский указал мне на маленькую, крытую железом мазанку, белевшую сквозь деревья садика.

   - А вот и дом, где родился Гоголь. Зимой он заперт: владелец в нем живет только летом, а теперь П. М. Ересько обитает вот в этом большом, куда мы с вами и направимся, - сказал М. В. Домбровский.

   Домовладелец, пожилой, небольшого роста господин, одетый в форменную тужурку, живой, энергичный, несмотря на изрядную седину. Он встретил с распростертыми объятиями М. В. Домбровского, который что-то ему сказал на ухо, после чего хозяин весьма любезно попросил нас в гостиную, где на столе моментально появились всевозможные наливки, которыми Павел Моисеевич славился на все Сорочинцы.

   П. М. Ересько двадцать лет служил в Сорочинцах. Дом он приобрел уже несколько лет, и гоголевский флигель сохранил в том же виде, каким он был девяносто лет назад. Только крыша железная, а остальное все осталось по-старому, если не считать небольшой пристройки, сделанной к флигелю сзади.

   Флигель был обыкновенная, чисто побеленная мазанка с дверью посередине. Дверь вела в большую комнату с глинобитным полом, в правом углу которой стояла большая печка, а рядом с ней - дверь, ведущая в пристройку. Налево - дверь в комнату, где когда-то доктор Трахимовский располагал своих пациентов и где родился Николай Васильевич Гоголь.

   Нет ни Трахимовского, нет ни Гоголя, ни лиц, с которых он рисовал свои незабвенные типы, а стены домика, слышавшие первый крик великого писателя, были целы.

   Особое, совершенно особое чувство благоговения испытывал я в этой чисто выбеленной комнате с четырьмя окнами, два - по одной, два - по другой стене.

   Пробыв несколько минут, мы вышли на большой двор, где осмотрели, между прочим, замечательно прочный подвал, сухой, чистый, оставшийся со времен гетманщины. Подвал этот принадлежал гетману Малороссии Даниилу Апостолу, а из подвала существовал подземный ход, ведущий до церкви, которая была выстроена Даниилом Апостолом. А когда она строилась, Апостол, по преданию, по ночам собирал рады в строящемся здании и сам являлся на эти рады через этот ход.

   Поблагодарив любезных хозяина и хозяйку за гостеприимство, мы направились к священнику Преображенской церкви отцу Севастиану Павловичу. Было совершенно темно, когда мы подошли к его дому.

   Отец Севастиан более десяти лет тому назад разыскал запись рождения Гоголя, прочел ее и опять положил книгу в архив, и с той поры, по его словам, книги никто не видал и не спрашивал.

   - Кроме меня, знал об этом наш старый священник, отец Роман, но ему на девятый десяток, и он слаб: сегодня я его соборовал. Плох уж стал старичок, а еще помнит все!

   Я обратился к священнику за разрешением посмотреть метрические книги за 1809 год, на что получил согласие, и мы отправились в церковь.

   Это одна из древнейших церквей Украины, сооруженная Даниилом Апостолом. Церковь была о пяти главах, отделанная лепною работой и освященная вскоре после его смерти, 6 апреля 1732 года. Здесь было много старинных икон. В церкви обращал на себя внимание старинный резной из дерева иконостас замечательно тонкой, художественной работы.

   Священник открыл архивный шкаф и вынул старую, но хорошо сохранившуюся метрическую книгу о родившихся за 1809 год. И здесь, в середине книги, на правой странице, внизу, старинным твердым почерком было написано: "20-го марта у помещика Василия Яновского родился сын Николай и окрещен 22-го марта. Восприемником был... господин полковник Михаил Трахимовский... молитвовал и крестил священнонаместник Иоанн Белопольский". Отец Севастиан выдал мне по моей просьбе форменную, с церковной печатью, выпись из метрической книги.

   На другой день, рано утром, я гулял по Миргороду и глубоко сожалел, что теперь зима и все занесено снегом, и не видно даже знаменитой лужи, про которую у Гоголя сказано: "Удивительная лужа! единственная, какую только вам удавалось когда видеть! Она занимает почти всю площадь. Прекрасная лужа! Домы и домики, которые издали можно принять за копны сена, обступивши вокруг, дивятся красоте ее!"

   Мне тогда сказали миргородцы, что лужи этой больше не существует и что на месте ее разбит городской сквер, а что луж есть несколько и есть такие же большие, к великой радости гусей и свиней, может быть, идущих по прямой линии от той супоросной бурой свиньи, которая стащила и съела очень важную казенную бумагу из суда.

   Видел я еще то, чего не было в доброе старое время: видел я казенную винную лавку, около которой стояла толпа миргородцев и пила из горлышка водку, закусывая снегом, а то и ничем, и запах от этой толпы напомнил мне тот момент в повитовом суде, когда Иван Никифорович со своей просьбой застрял в двери, и "тогда отодвинули задвижки и отворили вторую половинку дверей, причем канцелярский чиновник и его помощник - инвалид от дружных усилий дыханьем уст своих распространили такой сильный запах, что комната присутствия превратилась было на время в питейный дом". Такой же запах был от толпы близ винной лавки, находившейся в переулке, напоминавшем тот "переулок, который был так узок, что если случалось встретиться в нем двум повозкам в одну лошадь, то они не могли уже разъехаться и оставались в таком положении до тех пор, покамест, схвативши за задние колеса, не вытаскивали их каждую в противную сторону, на улицу".

   Таковым был Миргород зимой, Миргород, прославленный Гоголем, и весь этот край, где каждое место напоминало Гоголя, - край, который смело можно назвать "Гоголевщиной".

   Каждое правдивое слово о великом писателе, характеризующее и его и ту обстановку, которая послужила для его творчества, всякое подобное сведение есть уже ценность, которая должна принадлежать всем.

   Это обстоятельство заставило меня сделать еще целый ряд поездок в Гоголевщину, тогда я старался главным образом обращаться к тем современникам поэта, которых никогда и никто не расспрашивал и которые без всякого желания рисовки правдиво поведывали мне то, что сохранилось в их памяти, нередко даже выказывая удивление, зачем у них спрашивают такие неинтересные, по их мнению, вещи.

  

  

  

  

   Поведаю, о чем могу, в том порядке, как это видел я во время пути, который был хорошо известен Гоголю. Собрав материал по воспоминаниям о Гоголе, мне пришлось волей-неволей остановиться и на настоящем этих мест, сохранивших те черты, которые известны читателям Гоголя.

   Все эти места поэтому и назвал я одним словом: Гоголевщина.

   Не будь Гоголя, разве говорили бы о них? Разве говорили бы об Украине?

   Конечно, говорили бы... А Полтавский бой? Разве он не прославил страны?..

   Да, были герои-победители... Об этом свидетельствуют могилы, дела рук героев...

   А после них прошли два мирных человека с записными книжками в руках, один обессмертил Полтаву в чудных стихах, а другой заставил весь мир полюбить милую, симпатичную Украину...

   Ни Полтавы, ни Украины без них не знали бы...

   От героев меча остались могилы, от людей - слова, правда и любовь.

   Выехал я из Полтавы по исторической диканьской дороге и, проехав почти с версту, невольно оглянулся назад.

   Украинская красавица, утонувшая в садах и тополевых аллеях, изменилась. Впереди раскинулись широкошироко поля, ярко-зеленые озими с желтыми оазисами, хуторскими садочками, золотом отливающими при ярком блеске сентябрьского солнца.

   Резкой полосой прорезает изумрудную зелень черная дорога, по которой когда-то ездил Гоголь...

   А ранее, еще ранее на этих полях, спокойных, изумрудных полях

   Тяжкой тучей Отряды конницы летучей, Браздами, саблями звуча, Сшибаясь, рубятся сплеча, Бросая груды тел на груду; Шары чугунные повсюду Меж ними прыгают, разят, Прах роют и в крови шипят...

   Гром пушек, топот, ржанье, стон, И смерть, и ад со всех сторон.

   Ужасное было время, и напоминают о нем эти зеленые курганы по сторонам дороги.

   И воздвигла эти курганы прихоть и жажда славы одного человека...

   Мне представлялось: вон там, в балочке, двое бледных, испуганных всадников боязливо скачут по очеретам...

   Нет уж давно-давно их сначала молниеносных, потом испуганных взглядов, полных отчаяния, нет уж их грозного воинства - ничего не оставалось на этих полях, кроме поросших травою могил, а поля все неизменны, свежи, зелены...

   Да осталось еще народное название местности по дороге, характеризующее то время, а название это - Побиванка.

   А за Побиванкой - Петрова долина, а дальше - Переруб, а там - и Диканька.

   Вот при въезде - аллея из дубов, таких пятиобхватных да угрюмых, каких на свете, пожалуй, не увидишь.

   Это те самые дубы, о которых Пушкин сказал:

   Цветет в Диканьке древний ряд Дубов, друзьями насажденных; Они о праотцах казненных Доныне внукам говорят.

   А за дубами - Диканька с ее великолепным дворцом, окруженным парком, сливающимся с дубовыми лесами, в которых водились даже стада диких коз.

   Я целый день провел в этом лесу, октябрьский солнечный день.

   Тишина поразительная. Ни лист, ни веточка не шелохнутся. Если только смотреть на солнце - переливается в воздухе прозрачная, блестящая паутина между тонкой порослью, да если прислушаться - зашелестит на миг упавший с дерева дубовый лист. Земля была устлана плотно прибитыми накануне дождем желтыми листьями, над которыми стоят еще зеленые, не успевшие пожелтеть и опасть листья молодой поросли. Ни звука, ни движения. Только лапчатый кленовый лист, прозрачно-желтый на солнце, стоит боком к стеблю и упорно правильным движением качается в стороны, как маятник: то вправо, то влево. Долго он качался и успокоился только тогда, когда оторвался, зигзагами полетел вниз и слился с желтым ковром... Да еще тишина нарушилась двумя красавицами - дикими козами, которые быстро пронеслись мимо меня и скрылись в лесной балке... И конца-края нет этому лесу. А посреди него - поляны, где пасутся табуны... Вот Волчий Яр, откуда открывается внизу далеко-далеко необъятный горизонт, прорезанный голубой лентой Ворсклы, то с гладким степным, то с лесистым обрывистым берегом...

   Великолепны окрестности Диканьки и великолепен дворец, в котором между драгоценностями хранилась в дорогом шкафу рубаха Василия Кочубея. Простая белая рубаха с пятном крови. После казни в Белой Церкви рубаха Кочубея досталась его родственникам и до последнего времени хранилась в церкви в селе Жуках. Несколько лет тому назад в Жуках ожидали архиерея, объезжавшего епархию, и попадья, решившая, что не подобает владыке видеть окровавленную рубаху, вымыла ее, но все-таки кровь отмыть не могла. Тогда владелец Диканьки, В. С. Кочубей, взял эту реликвию к себе и устроил ей помещение в своем дворце.

   Сзади дворца - сад, а еще дальше, за прудом, и село Диканька, где кузнец Вакула так расписал свою хату, что приезжавший блаженной памяти архиерей даже спросил:

   - А чья это такая размалеванная хата?

   Та самая Диканька, где жил дьяк Фома Григорьевич, "кажется, и незнатный человек, а посмотреть на него - в лице какая-то важность сияет