Достоевский Федор Михайлович - Село Степанчиково и его обитатели

ign="justify">   - Да послушайте, дядюшка, - сказал я, - ведь он жалуется на то, что ему житья нет в здешнем доме. Отправьте его, хоть на время, в Москву, к тому каллиграфу. Ведь он, вы говорили, у каллиграфа какого-то жил.

   - Ну, брат, тот тоже кончил трагически!

   - А что?

   - Они-с, - отвечал Видоплясов, - имели несчастье присвоить себе чужую собственность-с, за что, несмотря на весь их талант, были посажены в острог-с, где безвозвратно погибли-с.

   - Хорошо, хорошо, Видоплясов: ты теперь успокойся, а я всё это разберу и улажу, - сказал дядя, - обещаю тебе! Ну что Коровкин? спит?

   - Никак нет-с, они сейчас изволили отъехать-с. Я с тем и шел доложить-с.

   - Как отъехать? Что ты? Да как же ты выпустил? - вскричал дядя.

   - По добродушию сердца-с: жалостно было смотреть-с. Как проснулись и вспомнили весь процесс, так тотчас же ударили себя по голове и закричали благим матом-с...

   - Благим матом!..

   - Почтительнее будет выразиться: многоразличные вопли испускали-с. Кричали: как они представятся теперь прекрасному полу-с? а потом прибавили: "Я не достоин рода человеческого!" - и всё так жалостно говорили-с, в отборных словах-с.

   - Деликатнейший человек! Я говорил тебе, Сергей... Да как же ты, Видоплясов, пустил, когда именно тебе я велел стеречь? Ах, боже мой, боже мой!

   - Более через сердечную жалость-с. Просили не говорить-с. Их же извозчик лошадей выкормил и запрег-с. А за врученную, три дни назад, сумму-с велели почтительнейше благодарить-с и сказать, что вышлют долг с одною из первых почт-с.

   - Какую это сумму, дядюшка?

   - Они называли двадцать пять рублей серебром-с, - сказал Видоплясов.

   - Это я, брат, ему тогда дал взаймы, на станции: у него недостало. Разумеется, он вышлет с первой же почтой... Ах, боже мой, как мне жаль! Не послать ли в погоню, Сережа?

   - Нет, дядюшка, лучше не посылайте.

   - Я сам то же думаю. Видишь, Сережа, я, конечно, не философ, но я думаю, что во всяком человеке гораздо более добра, чем снаружи кажется. Так и Коровкин: он не вынес стыда... Но пойдем, однако ж, к Фоме! Мы замешкались; может оскорбиться неблагодарностью, невниманием... Идем же! Ах, Коровкин, Коровкин!

   Роман кончен. Любовники соединились, и гений добра безусловно воцарился в доме, в лице Фомы Фомича. Тут можно бы сделать очень много приличных объяснений; но, в сущности, все эти объяснения теперь совершенно лишние. Таково, по крайней мере, мое мнение. Взамен всяких объяснений скажу лишь несколько слов о дальнейшей судьбе всех героев моего рассказа: без этого, как известно, не кончается ни один роман, и это даже предписано правилами.

   Свадьба "осчастливленных" произошла спустя шесть недель после описанных мною происшествий. Сделали всё тихо, семейно, без особенной пышности и без лишних гостей. Я был шафером Настеньки, Мизинчиков - со стороны дяди. Впрочем, были и гости. Но самым первым, самым главным человеком был, разумеется, Фома Фомич. За ним ухаживали; его носили на руках. Но как-то случилось, что его один раз обнесли шампанским. Немедленно произошла история, сопровождаемая упреками, воплями, криками. Фома убежал в свою комнату, заперся на ключ, кричал, что презирают его, что теперь уж "новые люди" вошли в семейство, и потому он ничто, не более как щепка, которую надо выбросить. Дядя был в отчаянии; Настенька плакала; с генеральшей, по обыкновению, сделались судороги... Свадебный пир походил на похороны. И ровно семь лет такого сожительства с благодетелем, Фомой Фомичом, достались в удел моему бедному дяде и бедненькой Настеньке. До самой смерти своей (Фома Фомич умер в прошлом году) он киснул, куксился, ломался, сердился, бранился, но благоговение к нему "осчастливленных" не только не уменьшалось, но даже каждодневно возрастало, пропорционально его капризам. Егор Ильич и Настенька до того были счастливы друг с другом, что даже боялись за свое счастье, считали, что это уж слишком послал им господь; что не стоят они такой милости, и предполагали, что, может быть, впоследствии им назначено искупить свое счастье крестом и страданиями. Понятно, что Фома Фомич мог делать в этом смиренном доме всё, что ему вздумается. И чего-чего он не наделал в эти семь лет! Даже нельзя себе представить, до каких необузданных фантазий доходила иногда его пресыщенная, праздная душа в изобретении самых утонченных, нравственно-лукулловских капризов. Три года спустя после дядюшкиной свадьбы скончалась бабушка. Осиротевший Фома был поражен отчаянием. Даже и теперь в доме дяди с ужасом рассказывают о тогдашнем его положении. Когда засыпали могилу, он рвался в нее и кричал, чтоб и его вместе засыпали. Целый месяц не давали ему ни ножей, ни вилок; а один раз силою, вчетвером, раскрыли ему рот и вынули оттуда булавку, которую он хотел проглотить. Кто-то из посторонних свидетелей борьбы заметил, что Фома Фомич тысячу раз мог проглотить эту булавку во время борьбы и, однако ж, не проглотил. Но эту догадку выслушали все с решительным негодованием и тут же уличили догадчика в жестокосердии и неприличии. Только одна Настенька хранила молчание и чуть-чуть улыбнулась; причем дядя взглянул на нее с некоторым беспокойством. Вообще нужно заметить, что Фома хоть и куражился, хоть и капризничал в доме дяди по-прежнему, но прежних, деспотических и наглых распеканций, какие он позволял себе с дядей, уже не было. Фома жаловался, плакал, укорял, попрекал, стыдил, но уже не бранился по-прежнему, - не было таких сцен, как "ваше превосходительство", и это, кажется, сделала Настенька. Она почти неприметно заставила Фому кой-что уступить и кой в чем покориться. Она не хотела видеть унижения мужа и настояла на своем желании. Фома ясно видел, что она его почти понимает. Я говорю почти, потому что Настенька тоже лелеяла Фому и даже каждый раз поддерживала мужа, когда он восторженно восхвалял своего мудреца. Она хотела заставить других уважать всё в своем муже, а потому гласно оправдывала и его привязанность к Фоме Фомичу. Но я уверен, что золотое сердечко Настеньки забыло все прежние обиды: она всё простила Фоме, когда он соединил ее с дядей, и, кроме того, кажется, серьезно, всем сердцем вошла в идею дяди, что со "страдальца" и прежнего шута нельзя много спрашивать, а что надо, напротив, уврачевать сердце его. Бедная Настенька сама была из униженных, сама страдала и помнила это. Чрез месяц Фома утих, сделался даже ласков и кроток; но зато начались другие, самые неожиданные припадки: он начал впадать в какой-то магнетический сон, устрашавший всех до последней степени. Вдруг, например, страдалец что-нибудь говорит, даже смеется, и в одно мгновение окаменеет, и окаменеет именно в том самом положении, в котором находился в последнее мгновение перед припадком; если, например, он смеялся, то так и оставался с улыбкою на устах; если же держал что-нибудь, хоть вилку, то вилка так и остается в поднятой руке, на воздухе. Потом, разумеется, рука опустится, но Фома Фомич уже ничего не чувствует и не помнит, как она опустилась. Он сидит, смотрит, даже моргает глазами, но не говорит ничего, ничего не слышит и не понимает. Так продолжалось иногда по целому часу. Разумеется, все в доме чуть не умирают от страха, сдерживают дыхание, ходят на цыпочках, плачут. Наконец Фома проснется, чувствуя страшное изнеможение, и уверяет, что ровно ничего не слыхал и не видал во всё это время. Нужно же, чтоб до такой степени ломался, рисовался человек, выдерживал целые часы добровольной муки - и единственно для того, чтоб сказать потом: "Смотрите на меня, я и чувствую-то краше, чем вы!" Наконец Фома Фомич проклял дядю "за ежечасные обиды и непочтительность" и переехал жить к господину Бахчееву. Степан Алексеевич, который после дядиной свадьбы еще много раз ссорился с Фомой Фомичом, но всегда кончал тем, что сам же просил у него прощенья, в этот раз принялся за дело с необыкновенным жаром: он встретил Фому с энтузиазмом, накормил на убой и тут же положил формально рассориться с дядей и даже подать на него просьбу. У них был где-то спорный клочок земли, о котором, впрочем, никогда и не спорили, потому что дядя вполне уступал его, без всяких споров, Степану Алексеевичу. Не говоря ни слова, господин Бахчеев велел заложить коляску, поскакал в город, настрочил там просьбу и подал, прося суд присудить ему формальным образом землю, с вознаграждениями проторей и убытков, и таким образом казнить самоуправство и хищничество. Между тем Фома, на другой же день, соскучившись у господина Бахчеева, простил дядю, приехавшего с повинною, и отправился обратно в Степанчиково. Гнев господина Бахчеева, возвратившегося из города и не заставшего Фомы, был ужасен; но через три дня он явился в Степанчиково с повинною, со слезами просил прощенья у дяди и уничтожил свою просьбу. Дядя в тот же день помирил его с Фомой Фомичом, и Степан Алексеевич опять ходил за Фомой, как собачка, и по-прежнему приговаривал к каждому слову: "Умный ты человек, Фома! ученый ты человек, Фома!"

   Фома Фомич лежит теперь в могиле, подле генеральши; над ним стоит драгоценный памятник из белого мрамора, весь испещренный плачевными цитатами и хвалебными надписями. Иногда Егор Ильич и Настенька благоговейно заходят, с прогулки, в церковную ограду поклониться Фоме. Они и теперь не могут говорить о нем без особого чувства; припоминают каждое его слово, что он ел, что любил. Вещи его сберегаются как драгоценность. Почувствовав себя совершенно осиротевшими, дядя и Настя еще более привязались друг к другу. Детей им бог не дал; они очень горюют об этом, но роптать не смеют. Сашенька давно уже вышла замуж за одного прекрасного молодого человека. Илюша учится в Москве. Таким образом, дядя и Настя живут одни и не надышатся друг на друга. Забота их друг о друге дошла до какой-то болезненности. Настя беспрерывно молится. Если кто из них первый умрет, то другой, я думаю, не проживет и недели. Но дай бог им долго жить! Принимают они всех с полным радушием и готовы разделить со всяким несчастным всё, что у них имеется. Настенька любит читать жития святых и с сокрушением говорит, что обыкновенных добрых дел еще мало, а что надо бы раздать всё нищим и быть счастливыми в бедности. Если б не забота об Илюше и Сашеньке, дядя бы давно так и сделал, потому что он во всем вполне согласен с женою. С ними живет Прасковья Ильинична и угождает им во всем с наслаждением; она же ведет и хозяйство. Господин Бахчеев сделал ей предложение еще вскоре после дядюшкиной свадьбы, но она наотрез ему отказала. Заключили из этого, что она пойдет в монастырь; но и этого не случилось. В натуре Прасковьи Ильиничны есть одно замечательное свойство: совершенно уничтожаться перед теми, кого она полюбила, ежечасно исчезать перед ними, смотреть им в глаза, подчиняться всевозможным их капризам, ходить за ними и служить им. Теперь, по смерти генеральши, своей матери, она считает своею обязанностью не разлучаться с братом и угождать во всем Настеньке. Старикашка Ежевикин еще жив и в последнее время всё чаще и чаще стал посещать свою дочь. Вначале он приводил дядю в отчаяние тем, что почти совершенно отстранил себя и свою мелюзгу (так называл он детей своих) от Степанчикова. Все зазывы дяди не действовали на него: он был не столько горд, сколько щекотлив и мнителен. Самолюбивая мнительность его доходила иногда до болезни. Мысль, что его, бедняка, будут принимать в богатом доме из милости, сочтут назойливым и навязчивым, убивала его; он даже отказывался иногда от Настенькиной помощи и принимал только самое необходимое. От дяди же он ничего решительно не хотел принять. Настенька чрезвычайно ошиблась, говоря мне тогда, в саду, об отце, что он представляет из себя шута для нее. Правда, ему ужасно хотелось тогда выдать Настеньку замуж; но корчил он из себя шута просто из внутренней потребности, чтоб дать выход накопившейся злости. Потребность насмешки и язычка была у него в крови. Он карикатурил, например, из себя самого подлого, самого низкопоклонного льстеца; но в то же время ясно выказывал, что делает это только для виду; и чем унизительнее была его лесть, тем язвительнее и откровеннее проглядывала в ней насмешка. Такая уж была его манера. Всех детей его удалось разместить в лучших учебных заведениях, в Москве и Петербурге, и то только, когда Настенька ясно доказала ему, что всё это сделается на ее собственный счет, то есть в счет ее собственных тридцати тысяч, подаренных ей Татьяной Ивановной. Эти тридцать тысяч, по правде, никогда и не брали у Татьяны Ивановны; а ее, чтоб она не горевала и не обижалась, умилостивили, обещая ей при первых неожиданных семейных нуждах обратиться к ее помощи. Так и сделали: для виду были произведены у ней, в разное время, два довольно значительные займа. Но Татьяна Ивановна умерла три года назад, и Настя все-таки получила свои тридцать тысяч. Смерть бедной Татьяны Ивановны была скоропостижная. Всё семейство собиралось на бал к одному из соседних помещиков, и только что успела она нарядиться в свое бальное платье, а на голову надеть очаровательный венок из белых роз, как вдруг почувствовала дурноту, села в кресло и умерла. В этом венке ее и похоронили. Настя была в отчаянии. Татьяну Ивановну лелеяли в доме и ходили за ней, как за ребенком. Она удивила всех здравомыслием своего завещания: кроме Настенькиных тридцати тысяч, всё остальное, до трехсот тысяч ассигнациями, назначалось для воспитания бедных сироток-девочек и для награждения их деньгами по выходе из учебных заведений. В год ее смерти вышла замуж и девица Перепелицына, которая, по смерти генеральши, осталась у дяди в надежде подлизаться к Татьяне Ивановне. Между тем овдовел чиновник-помещик, владетель Мишина, той самой маленькой деревушки, в которой у нас происходила сцена с Обноскиным и его маменькой за Татьяну Ивановну. Чиновник этот был страшный сутяга и имел от первой жены шесть человек детей. Подозревая у Перепелицыной деньги, он начал к ней подсылать с предложениями, и та немедленно согласилась. Но Перепелицына была бедна, как курица: у ней всего-то было триста рублей серебром, да и то подаренные ей Настенькой на свадьбу. Теперь муж и жена грызутся с утра до вечера. Она теребит за волосы его детей и отсчитывает им колотушки; ему же (по крайней мере так говорят) царапает лицо и поминутно корит его подполковничьим своим происхождением. Мизинчиков тоже пристроился. Он благоразумно бросил все свои надежды на Татьяну Ивановну и начал понемногу учиться сельскому хозяйству. Дядя рекомендовал его одному богатому графу, помещику, у которого было три тысячи душ, в восьмидесяти верстах от Степанчикова, и который изредка наезжал в свои поместья. Заметив в Мизинчикове способности и взяв во внимание рекомендацию, граф предложил ему место управляющего в своих поместьях, прогнав своего прежнего управителя немца, который, несмотря на прославленную немецкую честность, обчищал своего графа как липку. Через пять лет имения узнать нельзя было: крестьяне разбогатели; завелись статьи по хозяйству, прежде невозможные; доходы чуть ли не удвоились, - словом, новый управитель отличился и прогремел на всю губернию хозяйственными своими способностями. Каково же было изумление и горе графа, когда Мизинчиков, ровно чрез пять лет, несмотря ни на какие просьбы, ни на какие надбавки, решительно отказался от службы и вышел в отставку! Граф думал, что его сманили соседи-помещики, или даже в другую губернию. И как же все удивились, когда вдруг, два месяца по выходе в отставку, у Ивана Ивановича Мизинчикова явилось превосходнейшее имение, во сто душ, ровно в сорока верстах от графского, купленное им у какого-то промотавшегося гусара, прежнего его приятеля! Эти сто душ он тотчас же заложил, и через год у него явилось еще шестьдесят душ в окрестностях. Теперь он сам помещик, и хозяйство у него бесподобное. Все дивятся: где он вдруг достал денег? Другие же только покачивают головами. Но Иван Иванович совершенно спокоен и чувствует себя вполне в своем праве. Он выписал из Москвы свою сестру, ту самую, которая дала ему свои последние три целковых на сапоги, когда он отправлялся в Степанчиково, - премилую девушку, уже не первой молодости, кроткую, любящую, образованную, но чрезвычайно запуганную. Она всё время скиталась где-то в Москве, в компаньонках, у какой-то благодетельницы; теперь же благоговеет перед братом, хозяйничает в его доме, считает его волю законом, а себя вполне счастливою. Братец не балует ее и держит несколько в черном теле; но она этого не замечает. В Степанчикове ее ужасно как полюбили, и, говорят, господин Бахчеев к ней неравнодушен. Он и сделал бы предложение, да боится отказа. Впрочем, о господине Бахчееве мы надеемся поговорить в другой раз, в другом рассказе, подробнее.

   Вот, кажется, и все лица... Да! забыл: Гаврила очень постарел и совершенно разучился говорить по-французски. Из Фалалея вышел очень порядочный кучер, а бедный Видоплясов давным-давно в желтом доме и, кажется, там и умер... На днях поеду в Степанчиково и непременно справлюсь о нем у дяди.

  

  

  

   Впервые опубликовано в журнале "Отечественные записки" (1859. N 11, отд. I. С. 65-206; N 12, отд. 1. С. 343-410).

   О времени возникновения замысла повести "Село Степанчиково и его обитатели" мы располагаем противоречивыми свидетельствами.

   18 января 1858 г., сообщая брату, что он решил окончательно оставить свой "большой" роман (см. с. 507), Достоевский заявляет, что намерен взяться за другой: "...у меня уже восемь лет назад составилась идея одного небольшого романа, в величину "Бедных людей". В последнее время, я как будто знал, припомнил и создал его план вновь. Теперь всё это пригодилось. Сажусь за этот роман и пишу. Кончить надеюсь месяца в два". Что замысел "Села Степанчикова", о котором речь идет в данном письме, возник за несколько лет до этого, подтверждается заявлением Достоевского в письме брату от 9 мая 1859 г., где он пишет, однако, что главные характеры повести создавались и записывались "пять лет", т. е. относит начало работы над ними уже не к периоду каторги, а к 1854 г.

   Свою версию о происхождении "Села Степанчикова" выдвинула после смерти писателя А. Г. Достоевская. В 1888 г. она сообщила К. С. Станиславскому, что, приступая к созданию "Села Степанчикова", муж ее первоначально предполагал писать не повесть, а пьесу, "но отказался от этого намерения потому, что хлопоты по проведению пьесы на сцену <...> трудны, а Федор Михайлович нуждался в деньгах".¹ Действительно, 18 января 1856 г. Достоевский сообщал А. Н. Майкову, что "шутя начал комедию", но ему "так понравился герой", что он "бросил форму комедии" и принялся за "комический роман", состоящий из "отдельных приключений" героя. Как часть этого неосуществленного замысла рассматривают обычно "Дядюшкин сон" (ср. наст. изд. Т. 2. С. 579). Что касается "Села Степанчикова", то его связь с замыслом комического романа представляется сомнительной. Сообщая в конце 1857 г. брату о начатой работе над "Селом Степанчиковым", Достоевский характеризует эту повесть как неизвестную ему работу, в отличие от "Дядюшкиного сна", который здесь же называет "эпизодом" прежнего, "большого" романа (см. письмо к M. M. Достоевскому от 3 ноября 1857 г.).

  

   ¹ Станиславский К. Собр. соч.: В 8 т. М., 1954. Т. 1. С. 138.

  

   К писанию "Села Степанчикова", как мы можем судить на основании дошедших до нас свидетельств, автор обратился не ранее осени 1857 г. - после того как А. Н. Плещеев передал Достоевскому согласие M. H. Каткова на сотрудничество писателя в "Русском вестнике". 3 ноября 1857 г. Достоевский сообщал брату, что "взял писать повесть, небольшую (впрочем, листов в 6 печатных)" для "Русского вестника", что вещь эта была начата и частично написана "давно", "работа идет прекрасно, и 15-го декабря я высылаю <...> повесть". Но степень готовности повести была, по-видимому, как это с ним часто бывало, преувеличена Достоевским; поэтому работа затянулась и продолжалась до осени 1858 г. В сентябре Достоевский был вынужден ее прервать, чтобы срочно окончить повесть для "Русского слова", с которым был также связан обязательством. Завершив и отослав в феврале 1859 г. в "Русское слово" "Дядюшкин сон", писатель вновь принялся за работу для "Русского вестника". 11 апреля 1859 г. он выслал Каткову "три четверти" повести "Село Степанчиково", а в мае - июне отправил брату Михаилу для передачи в редакцию ее окончание.

   На "Село Степанчиково" Достоевский возлагал большие надежды. В случае успеха повести (а он верил в успех) писатель рассчитывал упрочить с ее помощью свое литературное положение (требовать увеличения гонорара, издать собрание своих сочинений и т. д.). 9 мая 1859 г. он писал брату: "Этот роман, конечно, имеет величайшие недостатки и, главное, может быть, растянутость; но в чем я уверен, как в аксиоме, это то, что он имеет в то же время и великие достоинства и что это лучшее мое произведение <...> Не знаю, оценит ли Катков, но если публика примет мой роман холодно, то, признаюсь, я, может быть, впаду в отчаяние. На нем основаны все лучшие надежды мои и, главное, упрочение моего литературного имени".

   Посылая повесть Каткову, Достоевский изложил свои условия (гонорар - 100 рублей за лист и 200 рублей аванса), но Катков на его письмо не ответил. Возмущенный Достоевский в июне 1859 г. написал ему новое резкое письмо, ответ на которое (от 28 авг.) он получил уже в Твери. Письмом этим редакция "Русского вестника" отказывалась от условий, выставленных Достоевским, и от его произведения. Получив назад рукопись "Села Степанчикова", привезенную в Тверь M. M. Достоевским, писатель еще раз пересмотрел и поправил ее. В связи с отказом "Русского вестника" возникла мысль предложить повесть в "Современник", тем более что Некрасов еще раньше, в сентябре 1858 г. и апреле 1859 г., предлагал Достоевскому сотрудничество. 15 сентября старший брат писателя отнес Некрасову рукопись "Села Степанчикова", а 6 октября получил письмо от редактора "Современника" с такими гонорарными условиями, которые, по существу, означали отказ (за весь роман 1000 рублей с тем, чтобы печатать в будущем, 1860 г.).

   Потрясенный Достоевский истолковал предложенные Некрасовым условия как "торгашество" редакции, которая, прослышав про отказ "Русского вестника", пользуется бедственным положением автора. "Я сам очень хорошо знаю недостатки своего романа, - писал Достоевский брату 11 октября. - но <...> мне кажется, что и в моем романе есть несколько хороших страниц". Достоевский не оставлял надежды напечататься в "Современнике", рассчитывая на возможность компромисса с Некрасовым (см. письмо к брату от 11 окт. 1859 г.). Однако практичный Михаил Михайлович, не надеясь на Некрасова, повел переговоры с редактором "Отечественных записок" А. А. Краевским. 21 октября эти переговоры закончились успешно. Краевский взял "Село Степанчиково" за 120 рублей с листа. Повесть была напечатана в ноябрьской и декабрьской книжках "Отечественных записок" за 1859 г., причем в первой книжке было помещено двенадцать глав, а во второй - шесть. Такое деление на две части было сделано по настоянию Достоевского. Издатель и Михаил Михайлович предлагали более равномерное разделение романа - по девять глав в каждой книжке журнала, мотивируя это свое пожелание тем, что главу "Мизинчиков" было бы более целесообразно перенести во вторую часть, иначе "читатели могут забыть его разговор с неизвестным, и потому вся соль, что не он увез, а Обноскин, может пропасть".¹ Но для Достоевского было очень важно окончить первую часть главой "Катастрофа", так как "остановиться не на 12-й главе" для него значило "сразу манкировать весь эффект" (письмо от 29 окт. 1859 г.).

  

   ¹ Ф. М. Достоевский: Материалы и исследования. Л., 1935. С. 527.

  

   Следил за изданием и держал корректуры M. M. Достоевский. Изменения, которые автор хотел внести в роман уже в процессе его печатания (сократить первую и третью главы, о чем он писал брату 29 октября), сделаны не были, так как к этому времени названные главы были уже набраны. Переиздавая повесть в 1860 и 1865 гг., Достоевский ограничился сравнительно незначительной стилистической правкой, не сделав никаких существенных сокращений и изменений.

   Цензором "Отечественных записок" был И. А. Гончаров. Михаил Михайлович писал брату 16 ноября, что, по словам Краевского, "цензура не вымарала ни одного слова" из "Села Степанчикова", а в следующем письме сообщал: Гончаров "выкинул, говорят, из первой части одно только слово. Какое, не знаю".²

  

   ² Там же. С. 531 и 532.

  

   Повесть вышла за подписью Достоевского, но вначале без его инициалов. Пропуск инициалов не мог не обеспокоить братьев Достоевских, так как в тех же "Отечественных записках" печатал свои произведения Михаил Михайлович. 23 ноября он писал брату: "Не понимаю только, зачем опять фиту выкинули. На обертке же О<течественных> з<аписок> она осталась. И что она их там смущает. Если тебе возвращены все права и даже дворянство, то, конечно, возвращено и право печатать. Печатают же с своими инициалами и Толь, и Плещеев, и Ахшарумов (бывшие петрашевцы. - Ред.) и мн. другие".³

  

   ³ Цит. по статье Л. Гроссмана в кн.: Достоевский Ф. М. Село Степанчиково и его обитатели. М., 1935. С. 11.

  

   "Село Степанчиково" Достоевский в это время считал "лучшим" своим произведением. В письме к брату от 9 мая 1859 г. он сообщал:

   "Я писал его два года (с перерывом в середине "Дядюшкина сна"). Начало и середина обделаны, конец писан наскоро. Но тут положил я мою душу, мою плоть и кровь. Я не хочу сказать, что я высказался в нем весь; это будет вздор! Еще будет много, что высказать. К тому же в романе мало сердечного (т. е. страстного элемента, как например в "Дворянском гнезде") - но в нем есть два огромных типических характера, создаваемых и записываемых пять лет, обделанных безукоризненно (по моему мнению), - характеров вполне русских и плохо до сих пор указанных русской литературой". Это письмо свидетельствует о том, что первоначальный замысел повести - противопоставить два различных характера, т. е. Фому Опискина и полковника Ростанева, относится к началу 1854 г.

   "Село Степанчиково" создавалось в эпоху общественного возбуждения, усилившего в русской литературе интерес к "глубинной", провинциальной России. Критическое изображение предреформенной жизни у ряда писателей (Писемский, Островский, Щедрин) связано с развитием гоголевских традиций. Обращение Достоевского к провинциальной теме было вызвано как общими устремлениями литературы, так и обстоятельствами личной жизни писателя, на несколько лет связавшими его с русской провинцией.

   Выбрав местом действия помещичью усадьбу, Достоевский поместил героев в необычную для предшествующих его произведений обстановку. Однако в самом изображении Достоевским жизни дворянской помещичьей среды сказалось своеобразие его подхода к ней. Герои повести в большинстве своем принадлежат к излюбленному Достоевским типу героев - обедневших и опустившихся, без определенного положения в обществе: приживал Фома Опискин, бывшая приживалка Татьяна Ивановна, полунищий Обноскин, промотавшийся вконец Мизинчиков, спившийся Коровкин и дошедший до последней степени нищеты и унижения Ежевикин.

   Тема униженного человека, его ущемленного достоинства и болезненной амбиции, уже получившая отражение в "Двойнике" и других произведениях Достоевского 1840-х годов, стала центральной в "Селе Степанчикове", где она предстала в новом, неожиданном ракурсе: психологически ущемленный, болезненно сознающий в душе свою духовную неполноценность, в прошлом униженный человек перерастает здесь в мучителя и тирана; его переполняют мелочная злоба и ненависть к окружающим людям вместе с постоянной потребностью психологического самоутверждения за счет тиранства над ними.

   При разработке сюжета повести писатель воспользовался в качестве канвы отдельными сюжетными мотивами ряда своих предшественников. Так, не раз отмечалось, что расстановка действующих лиц и основная схема их взаимоотношений напоминают комедию Ж.-Б. Мольера "Тартюф". Обитателям Степанчикова в известной мере соответствуют персонажи мольеровской комедии: Фоме Опискину - Тартюф, Ростаневу - Оргон, генеральше - г-жа Пернель, Бахчееву - Клеант и т. д.¹

  

   ¹ См.: Алексеев М. П. О драматических опытах Достоевского // Творчество Достоевского. 1821 - 1881-1921. Одесса, 1921. С. 41-62.

  

   Заметна также связь отдельных сюжетных положений повести Достоевского и произведений его современников. Как показала Л. М. Лотман, Достоевский не прошел мимо повести Я. П. Полонского "Дом в деревне", напечатанной впервые в "Современнике" в 1855 г. (Достоевский внимательно читал этот журнал). И названия обеих повестей ("Дом в деревне" и "Село Степанчиково и его обитатели"), и отдельные мотивы (рассказ ведется от лица молодого человека, занимающегося "науками", герой едет в деревню к "дяде", где становится свидетелем скрытой семейной драмы) сближают произведения Достоевского и Полонского.¹ Некоторые ситуации и персонажи "Села Степанчикова" могли быть подсказаны комедией И. С. Тургенева "Нахлебник" (1848), запрещенной к печати в 1849 г. и опубликованной как раз в 1857 г. под названием "Чужой хлеб" во 2-й книжке "Современника". "Нахлебник" был написан под сильным влиянием произведений молодого Достоевского и не мог не привлечь его внимания, как отметил В В. Виноградов, наличием близких ему мотивов человеческой униженности и нравственной ущемленности.²

  

   ¹ См.: Лотман Л. М. "Село Степанчиково" Достоевского в контексте литературы второй половины XIX в. // Достоевский: Материалы и исследования. Л., 1987. Т. 7. С. 152-165.

   ² Рус. лит. 1959. N 2. С. 45-71.

  

   Пьеса Тургенева читалась петрашевцами в 1849 г. наряду с другими запрещенными цензурой произведениями. Достоевский мог уже тогда прочесть ее. Но даже если он впервые познакомился с "Нахлебником" в публикации "Современника", комедия Тургенева оставила в нем заметный след и дала бытовой материал для психологической разработки двух образов "Села Степанчикова". Тургеневский "нахлебник" - Кузовкин - у Достоевского как бы раздваивается на Фому Опискина и Ежевикина. Положение Фомы - приживальщика при покойном генерале - близко к положению Кузовкина в доме Корина; шутовское же поведение Кузовкина имеет много общего с поведением "добровольного шута" Ежевикина в повести Достоевского.³ Вспомним, что психологическая разработка образов нахлебника-"паразита" и "добровольного шута" интересовала Достоевского еще в 1840-х годах, на что указал А. Л. Григорьев в работе "Достоевский и Дидро".⁴ Эпизоды "Села Степанчикова", связанные с Татьяной Ивановной, ее похищением и погоней за ней, перекликаются с теми главами "Записок Пиквикского клуба" Ч. Диккенса, где говорится о похищении Джинглем старой девы мисс Уордль.⁵ Но психологически образ Татьяны Ивановны сложнее: ей приданы автором черты смешной, но доброй и незлобивой мечтательницы история которой имеет трагический и в то же время "фантастический" оттенок.

  

   ³ См.: Четвертый межвузовский тургеневский сборник. Орел, 1975. С. 95-96. (Серман И. З. Достоевский и комедии Тургенева. С. 94-106). (Научные труды Курского и Орловского гос. пед. ин-тов. Т. 17. (110)).

   ⁴ Рус. лит. 1966. N 4. С. 95-96.

   ⁵ См. об этом: Реизов Б. Г. Из истории европейских литератур. Л., 1970. С. 159-169.

  

   Продолжал ориентироваться Достоевский и на Гоголя, учитывая опыт второго тома "Мерных душ". Сцена разговора Ростанева с мужиками в III главе напоминает разговор Костанжогло с крестьянами, а некоторые поступки Фомы (обучение дворовых французскому языку, беседы с крестьянами об астрономии, электричестве и разделении труда) связаны с образом Кошкарева, который мечтал, чтобы "мужик его деревни, идя за плугом", читал бы "в то же время <...> книгу о громовых отводах Франклина, или Вер(гилиевы) "Георгики", или химическое исследование почв".⁶

  

   ⁶ Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. М., 1951. Т. 7. С. 63. - Отмечено в кн.: Гус М. Идеи и образы Ф. М. Достоевского. М., 1971. С. 163-164.

  

   Не исключено, впрочем, что источником для этих эпизодов Достоевскому могли послужить суждения Великосельцева, автора статьи "Заметка о связи между улучшением жизни, нравственностью и богатством в крестьянском быту" (Земледельческая газ. 1856. N 23, 24). Достоевский мог знать об этом по иронической реплике Н. Г. Чернышевского в его "Заметках о журналах", опубликованных в "Современнике" (1857, N 1). Чернышевский писал: "Возможно ли читать без смеха эти предположения, что для улучшения быта поселян нужно затянуть сельских девушек в корсеты, набить их головы романами, выучить их танцевать французскую кадриль, а мужиков приучить к тому, чтобы они целовали ручки у своих дам?".¹

  

   ¹ Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. М., 1948. Т. 4. С. 694. - Отмечено В. А. Тунимановым в его книге "Творчество Достоевского. 1854-1862" (Л., 1980. С. 53).

  

   Достоевский, как и в других произведениях, не просто использовал в "Селе Степанчикове" традиционные классические образы и сюжетные схемы, он часто отталкивался от них, психологически переосмысляя их и полемизируя со своими предшественниками.

   Показывая в повести "Дом в деревне" полную зависимость доброго Хрустина от фактической приживалки Аграфены Степановны, Полонский объясняет это вялостью и апатией Хрустина, рисует "затухание" личности, бытовое и распространенное явление, не раз изображавшееся писателями натуральной школы.² Достоевский прошел мимо этих проблем, поставив вопрос о диалектике характеров, глубоких подспудных, не ясных поначалу мотивах поведения человека. Это подтверждает и сравнение "Села Степанчикова" с "Нахлебником". Тургеневский Кузовкин робок и унижен. Опискин же сам стремится унизить всех окружающих. Кузовкин отказывается от предложенных ему Елецким десяти тысяч, движимый чувством собственного достоинства. Фома Опискин, отказываясь от ростаневских пятнадцати тысяч, это чувство собственного достоинства лишь симулирует, унижая и посрамляя своего благодетеля.

  

   ² См.: Лотман Л. М. "Село Степанчиково" Достоевского в контексте литературы второй половины XIX в. С. 157-158.

  

   Столь же отличен психологически Фома и от мольеровского Тартюфа. Герой Мольера действует последовательно и планомерно. Маскируясь добродетелью, он стремится овладеть деньгами Оргона и его женой Эльвирой. Ради этого он хитрит и лицемерит, его поведение от начала до конца логично и рационально. Иначе действует Фома. Ситуации "Тартюфа" как бы намеренно предложены автором читателю в "Селе Степанчикове" в качестве возможной мотивировки, но отвергнуты им. Так, предположение, что "генеральша находилась в непозволительной связи с Фомой Фомичом", отведено автором. Не было у Фомы и интереса к Настеньке, что можно было бы вначале подозревать. Наконец, Фома отказался от предложенных ему Ростаневым денег - и отказался искренне. Фома не преследует определенной сознательной цели, он ничего не планирует заранее, действует по наитию. По словам Мизинчикова, он "тоже в своем роде какой-то поэт". Акцентировав в поведении Фомы моменты, не поддающиеся простому, рационалистическому объяснению, Достоевский затронул в "Селе Степанчикове" тему, ставшую центральной в "Записках из подполья" (1864). На эту связь образов Фомы Опискина и "подпольного" человека впервые указал В. В. Розанов.³ Попытки полковника Ростанева и его племянника объяснить характер Фомы только условиями его жизни и тем, что сам он был унижен и оскорблен, представлены Достоевским как попытки несколько прекраснодушные и во всяком случае не дающие решения вопроса. Просветительские взгляды на роль среды в формировании человека у Достоевского ассоциировались с теорией и практикой натуральной школы 1840-х годов. Поэтому Сергей Александрович, рассуждая в "Заключении" повести о том, что "нельзя презирать падших, а, напротив, должно <...> восстановлять" их, и декламируя стихотворение Некрасова "Когда из мрака заблужденья" (см. с. 195), рассказывает дяде о натуральной школе. Здесь ощущается скрытая полемика и со взглядами Белинского, в той или иной степени отразившимися в позиции "Современника" 1850-х годов.

  

   ³ Розанов В. Легенда о великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. 3-е изд. СПб., 1906. С. 31 (в сноске).

  

   Созданный Достоевским характер русского Тартюфа впитал в себя не только многочисленные, сложные литературные традиции. Еще А. А. Краевский, прочитав "Село Степанчиково", обратил внимание на черты известной психологической близости Фомы к Гоголю второй половины 1840-х годов, сказав M. M. Достоевскому, что Фома "напомнил ему Н. В. Гоголя в грустную эпоху его жизни".¹ Вопрос о Гоголе как возможном прототипе Фомы Опискина был детально исследован Ю. Н. Тыняновым в статье "К теории пародии" (1921).² Тынянов убедительно показал, что в "Селе Степанчикове" пародируется книга Гоголя "Выбранные места из переписки с друзьями" и отчасти личность ее автора. Внешний облик Гоголя последних лет жизни, его характер, манера поведения нашли отражение и сложное переосмысление в образе Фомы.

  

   ¹ Ф. М. Достоевский: Материалы и исследования. Л., 1935. С. 525.

   ² Тынянов Ю. Н. Поэтика; История литературы; Кино. М., 1977. С. 198-226.

  

   Еще одна Деталь, подтверждающая сходство Фомы Опискина с Гоголем, отмечена американским исследователем Ю. Маргулиесом.³ В пятой главе второй части "Села Степанчикова" возвращенный из "изгнания" Фома требует малаги, на что Бахчеев замечает: "И вина-то такого спросил, что никто не пьет! Ну кто теперь пьет малагу, кроме такого же, как он, подлеца?" (см. с. 176). Эпизод этот совпадает с рассказом И. И. Панаева о встрече Гоголя с молодыми петербургскими писателями на квартире А. А. Комарова.⁴ Так как воспоминания Панаева были опубликованы только в 1860 г., то Маргулиес делает вывод, что Достоевский присутствовал на встрече с Гоголем, описанной Панаевым. Однако вывод этот не подтверждается другими данными; факт же, рассказанный Панаевым, мог быть известен Достоевскому от участников встречи.

  

   ³ Маргулиес Ю. Э. Встреча Достоевского и Гоголя // Воздушные пути. Нью-Йорк, 1963. 3. С. 272-294. Перепечатано: Байкал. 1977. N 4. С. 136-144.

   ⁴ См.: Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1950. С. 305-306.

  

   Следует учесть, что Достоевскому во время работы над "Селом Степанчиковым" были уже доступны многие воспоминания о Гоголе и его письма (в 1854 г. вышел "Опыт биографии Гоголя", в 1856-1857 гг. - "Собрание сочинений и писем" под редакцией П. А. Кулиша). Отрицательное отношение Достоевского к "Выбранным местам из переписки с друзьями" сформировалось еще в молодые годы. В 1847 г. он, как мы знаем из материалов процесса петрашевцев, разделял оценку книги, данную Белинским, и читал дважды знаменитое письмо Белинского к Гоголю на собраниях у Петрашевского и Дурова.¹ В 50-х годах, когда Достоевский уже многое в своих взглядах пересматривал, а также позднее отрицательное отношение его к книге Гоголя сохранилось. Упоминание "Выбранных мест" в письмах, в романе "Бесы", в черновых записях к "Подростку", в "Дневнике писателя" неизменно ироническое или осуждающее. Как видно из черновых записей к роману "Подросток", Достоевский видел в Гоголе тип русского человека своего времени с характерной для него душевной раздвоенностью, глубоко скрытым психологическим "подпольем". Именно "подполье" внушило Гоголю, по мнению Достоевского, "Выбранные места из переписки с друзьями" с их неумеренной экзальтацией, приобретающей временами трагикомический характер. Достоевский упрекал Гоголя в неискренности, в позерстве, в том, что, создавая свое "Завещание", он "врал и паясничал".²

  

   ¹ См.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1978. Т. 18. С 119, 337

   ² См.: Там же. Л., 1976. Т. 16. С. 329, 330.

  

   Достоевский высмеял в "Селе Степанчикове" политические и моральные установки автора "Выбранных мест", а также стиль этой книги, который пародируется во многих речах Фомы Опискина. Но, разумеется, образ Фомы Опискина нельзя сводить лишь к пародии на Гоголя. Это грандиозное обобщение, вобравшее в себя конкретные черты многих реальных людей, но в еще большей степени - плод создания его автора, реконструировавшего такие явления человеческой психики, которые до Достоевского были попросту неизвестны людям. По-новому объясняет Достоевский и причину воцарения Фомы в доме Ростанева. Опискин выступает в роли идеолога, морального и интеллектуального авторитета, борца за справедливость, когда-то "пострадавшего за правду". Такая роль, как показал Достоевский, при известных обстоятельствах помогает завоевать авторитет, который делается непререкаемым. Эта особенность русской жизни, так сказать феномен Опискина, нашла отражение и в русской литературе (от "Рудина" Тургенева до "Дяди Вани" Чехова).

  

   ³ См. об этом в указ, статье Л. М. Лотман ""Село Степанчиково" Достоевского в контексте литературы второй половины XIX в.". См. также: Туниманов В. А. Творчество Достоевского. 1854-1862. Л., 1980, С. 33.

  

   "Село Степанчиково" строится на противопоставлении двух характеров, которые автор считал "типическими": Опискина и полковника Ростанева.

   Каждый из них явился важным звеном в разработке центральных социально-психологических мотивов творчества Достоевского. В Фоме Опискине получили дальнейшее развитие те черты, которые нашли отражение уже в героях многих более ранних произведений писателя (Голядкин, Ползунков, музыкант Ефимов в "Неточке Незвановой"). Вместе с тем его образ предвосхищает многое в последующем творчестве Достоевского. От Фомы Опискина тянутся нити в герою "Записок из подполья" и далее к ряду родственных характеров, вплоть до Федора Павловича Карамазова. Полковник Ростанев - первый набросок идеально прекрасного человека, черты которого воплотились на следующем этапе развития писателя отчасти в князе Мышкине, а отчасти и в старце Зосиме (мотив вины каждого человека перед всеми людьми). Ряд второстепенных персонажей повести также получил развитие в более поздних произведениях: Ежевикина напоминают Лебедев в "Идиоте" и капитан Снегирев в "Братьях Карамазовых", от Видоплясова - путь к Смердякову, а некоторые черты полубезумной Татьяны Ивановны претворены в усложненном виде в образе Марьи Лебядкиной в "Бесах".

   Новыми приемами, характерными для последующего творчества, Достоевский воспользовался и в композиции "Села Степанчикова". Обилие набегающих друг на друга событий, напряженные, развернутые диалоги, сжатость во времени и пространстве насыщают действие драматизмом. Именно это позволило некоторым исследователям предположить, что повесть возникла из комедии. Однако тот же драматизм характерен для большинства последующих произведений Достоевского. Широко использует Достоевский в "Селе Степанчикове" сборища действующих лиц с неожиданными скандалами и непредвиденными последствиями (главы "Ежевикин", "Фома Фомич", "Погоня", "Изгнание"). Прием этот, названный Л. П. Гроссманом "конклавом", или "развязкой "Ревизора"", часто встречается у Достоевского начиная с "Дядюшкина сна".¹ M. M. Бахтин отметил, что в "Селе Степанчикове" ощущается свойственное Достоевскому чувство фантастичности жизни, представляющей род своеобразного "карнавала". Жизнь в этой повести - своего рода "мир наизнанку". Особенно "карнавализован характер Фомы Фомича", который "дан в карнавальной контрастной паре с полковником Ростаневым".²

  

   ¹ См.: Гроссман Л. П. Достоевский-художник // Творчество Ф. М. Достоевского. М., 1959. С. 344-348.

   ² Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. 3-е изд. M., 1972. С. 280-281.

  

   Пародируя в языке Фомы Опискина различные литературные стили, Достоевский боролся и с соответствующими литературными явлениями ("Выбранные места из переписки с друзьями" Гоголя, проза Н. Полевого, различные "поучения", книги "для народа" и т. п.). Работая над повестью, Достоевский учел и языковые наблюдения, сделанные в годы каторги и солдатской сл