Дмитриев Иван Иванович - Взгляд на мою жизнь (Фрагменты)

с, он узнал меня и изъявил обязательное участие в случившемся со мною. Вскоре после того вошел полицмейстер и позвал нас к государю.

   Император принял нас в прежней комнате и также посреди генералитета и офицерства. Он глядел на нас весело и, дав нам занять место, сказал собранию: "С удовольствием объявляю вам, что г. полковник Дмитриев и штабс-капитан Лихачев нашлись, как я ожидал, совершенно невинными; клевета обнаружена, и виновный предан суду. Подойдите,- продолжал, обратясь к нам,- и поцелуемся". Мы подошли к руке, а он поцеловал нас в щеку. "Его я не знаю,- примолвил он, указывая на Лихачева,- а твое имя давно мною затверждено. Кажется, без ошибки могу сказать, сколько раз ты был в Адмиралтействе на карауле. Бывало, когда ни получу рапорт: все Дмитриев или Лецано". Я должен объяснить это тем, что младшие субалтерн-офицеры наряжались в большой караул во дворец под начальством капитана, а нам, как старшим субалтерн-офицерам, доставалось всегда в Адмиралтейство, куда посылался один офицер, следовательно, сам был начальником.

   Потом император пригласил нас к обеденному столу и отправился со всею свитою в дворцовую церковь для слушания литургии.

   Таким образом кончилось сие чрезвычайное для меня происшествие. Скажем несколько слов о последствиях оного: сколько я ни поражен был в ту минуту, когда внезапно увидел себя выставленным на позорище всей столицы, но ни тогда, ни после не восставала во мне мысль к обвинению государя; напротив того, я находил еще в таковом поступке его что-то рыцарское, откровенное и даже некоторое внимание к гражданам. Без сомнения, он хотел показать, что не хочет ни в каком случае действовать, подобно азиатскому деспоту, скрытно и самовластно. Он хотел, чтобы все знали причину, за что взят под стражу сочлен их, и равно причину его освобождения. По крайней мере, так я о том заключал и оттого-то, может быть, и сохранил всю твердость духа в минуту моего испытания. Не могу при сем случае умолчать о благородной черте почтенного Ф. И. Козлятева. В первый день нашего задержания император поручил разведать в Семеновском полку, с кем я из сослуживцев был более дружен. Козлятев сказал решительно и смело, что в этом случае никому не уступит первенства. Душа небесная! Я знал тебя, и это меня не удивило.

   Недели две после того я был предметом всеобщего разговора. Начались догадки, чем я буду вознагражден за претерпенную тревогу. Одни предсказывали мне получение деревни, другие ордена св. Анны второго класса. Наконец передали мне, что некто из вельмож, ближайших к государю, намекал, что едва ли я не буду статс-секретарем. Я вздрогнул от этой вести: мне тотчас представилась несносная скука, вставать в зимнее утро до света, читать прошения, писанные большею частию нескладным, надутым слогом, пробиваться потом сквозь толпу докучливых и добровольных тружеников, этой недремлющей стражи передней комнаты государственного человека, скакать во дворец и там в ожидании докладного часа сидеть одному, в пустой комнате. "И всякую неделю,- думал я,- и во весь круглый год то же и то же!"

   Но не так видно заключали об условиях сего звания при дворе и в городе. С первого появления моего во дворце приметил я большую перемену в обращении со мною. Все отменно ласкали меня, предупреждали в учтивостях, равно и в частных домах прежние незнакомцы стали приглашать на обеды и вечера свои. Я отгадывал причину и внутренне смеялся. Как часто мы ошибаемся в наших расчетах! В то самое время, когда они запасались знакомством с будущим статс-секретарем, я только и желал быть московским цензором книг. Но когда задумал просить об этом месте, оно уже было занято.

   Между тем Козлятев не однажды говорил мне, что его высочество наследник изволил отзываться, зачем я ничего не прошу? Что императору было бы это весьма приятно. Я стыдился бы и подумать о том, чтобы просить, без всякой заслуги, деревень или денег. К тому же тогда я и не подозревал, что домогательства такого рода между статскими, не исключая даже и первоклассных, вошли как будто почти в необходимую обязанность. Одна только независимая жизнь была в виду моем.

   Но можем ли мы ручаться за свою твердость? Безделица может поколебать ее. День проходит за днем; я продолжаю бывать в собраниях, при дворе, в обществах и примечаю, что новые мои знакомцы в обеих областях становятся ко мне холоднее, уже перестают обнимать меня или пожимать мою руку, или даже совсем раззнакомились; как я ни далек был от честолюбия, но этот случай кольнул меня, и я решился доказать им, что можно, и не быв статс-секретарем, получить звание не менее почтенное.

   Его высочество наследник, узнав от Козлятева о желании моем вступить в гражданскую службу, соблаговолил вызваться быть за меня ходатаем. Вскоре потом весь двор отправился в Сарское Село, дабы оттуда предпринять путь в Москву. В самый же день отбытия двора из Сарского Села я получил от полковника Рота, наследникова адъютанта, записку, которою он, по приказанию его высочества, извещал меня, что государь с удовольствием принял желание мое вступить в гражданскую службу и приказал наследнику отнестись к генералу-прокурору, князю Алексею Борисовичу Куракину, чтоб он приискал мне хорошее место, ибо я выбор оного предоставил высочайшему назначению самого императора. Г. Рот заключил записку свою тем, что его высочеству приятно будет, если я приеду в Москву до коронации.

   Высокое покровительство наследника превзошло мое ожидание: тотчас по приезде моем в Москву, я получил место за обер-прокурорским столом в Сенате; в первые же дни после коронации повелено мне носить семеновский новый мундир. <...>

   Чрез несколько дней после того я получил новое звание товарища министра в новоучрежденном Департаменте удельных имений. Министром назван генерал-прокурор князь Куракин, старшим товарищем действительный тайный советник Саблуков, а я, в числе трех, младшим. По возвращении же двора в Петербург, месяца чрез три, я определен был в должность обер-прокурора во временный Казенный, а потом переведен в Третий департамент Сената с награждением чином статского советника, а в следующем году пожалован в действительные обер-прокуроры. Отсюда начинается ученичество мое в науке законоведения и знакомство с происками, эгоизмом, надменностью и раболепством двум господствующим в наше время страстям: любостяжанию и честолюбию.

  

  

   Сколь ни удачен был для меня первый шаг на поприще гражданской службы, но я не без смущения помышлял о пространстве и важности обязанностей моего звания - быть блюстителем законов; одни охранять от умышленно кривых истолкований, другие приводить на память; ополчаться против страстей; бороться с сильными; не поддаваться искушениям; сносить равнодушно пристрастные толки и поклеп тяжущихся или подсудимых, их покровителей или родственников; противоречить иногда особам, украшенным сединою, знаками отличий, давно приобретшим общее уважение, каковы были в то время сенаторы граф А. С. Строганов, граф П. В. Заводовский, М. Ф. и П. А. Соймоновы, Г. Р. Державин, А. В. Храповицкий, граф Я. Е. Сивере, курляндцы барон Гейкинг и Ховен. Столь щекотливые условия могли бы устрашить и опытного дельца, не только новичка в своем деле.

   Прибавим еще к тому, что мне вверен был такой департамент, который можно было назвать совершенно энциклопедическим. Он заведовал все уголовные и гражданские дела всей Малороссии, вновь приобретенного Польского края, Лифляндии, Эстляндии, Финляндии и Курляндии. Ему же подведомственны были Юстиц-коллегия с принадлежащим к ней департаментом для расправы по духовным делам католиков, учебные заведения, от Академии наук до народных училищ, полиция, почта, устроение дорог и водяные сообщения во всей империи.

   Представляя себе всю тяжесть возложенных на меня обязательств, невольно вспомнил я Вольтеров стих:

  

   Je suis comme un docteur, helas! je ne suis rien! {*}

   {* Я как доктор, увы! я ничто! (фр.).}

  

   По крайней мере совесть моя не укоряла меня: я не домогался оного места. Еще до подписания указа, даже имел смелость говорить генерал-прокурору, что я отнюдь не заслуживаю столь важного звания, в котором с первого шага должен быть не учеником, а учителем.

   Такого же мнения был и отец мой. Вместо приветствия с местом он журил меня, думая, что я сам домогался получить его.

   <...> Со вступлением моим в гражданскую службу я будто вступил в другой мир, совершенно для меня новый. Здесь и знакомства и ласки основаны по большей части на расчетах своекорыстия; эгоизм господствует во всей силе; образ обхождения непрестанно изменяется, наравне с положением каждого. Товарищи не уступают кокеткам: каждый хочет исключительно прельстить своего начальника, хотя бы то было на счет другого. Нет искренности в ответах: ловят, помнят и передают каждое неосторожное слово. Разумеется, что я так заключаю не о всех. К неприятности быть в частых сношениях с подобными сослуживцами присоединялись еще другие, несравненно для меня важнейшие: едва проходила неделя без жаркого спора с кем-нибудь из сенаторов, без невольного раздражения их самолюбия. Таким образом я имел неудовольствие два раза быть хотя и в легкой, но для меня чувствительной, размолвке с тем, которого любил И уважал от всего сердца, с Г. Р. Державиным. Благородная душа его, конечно, была чужда корысти и эгоизма, но пылкость ума увлекала его иногда к решениям, требовавшим для большей осторожности других мер, некоторых изъятий или дополнений. Та же пылкость его оскорблялась противоречием, однако ж, не на долгое время: чистая совесть его скоро брала верх, и он соглашался с замечанием прокурора.

   Между тем ни малейшее ободрение не оживляло меня за все мои хлопоты и заботы. При князе Лопухине я отправлял два раза прокурорскую должность по двум департаментам; потом, вследствие соглашений нашего кабинета с берлинским, поручено мне было отобрать из Польской метрики все акты по тому краю Польши, который при разделе оныя отошел к Пруссии, и сдать их чиновнику, присланному для того от прусского правительства. Таковое поручение требовало много времени, терпеливого чтения и большой осмотрительности; но я за все то не удостоен от начальника моего ниже ласковым словом.

   Два обер-прокурора, Рындин и Козодавлев, еще при князе Куракине получили орден св. Анны второго класса, командорский крест Иоанна Иерусалимского и по три или четыре тысячи десятин земли на выбор в лучших местах; продажею оных они выручили, может быть, около ста тысяч, а я содержал себя только тремя тысячами годового дохода, получая тысячу от отца и две тысячи рублей жалованья. За всю же мою прокурорскую службу награжден, при князе Лопухине, только орденом св. Анны второго класса вместе со многими, и даже после цензора книг, печатаемых на отечественном языке. При всей скромности позволительно мне думать, что труды его были не важнее моих и, вероятно, не слишком изнуряли телесные и умственные его силы.

   Все сии неприятности, соединенные с уверенностью в том, что с моими свойствами я не могу ожидать и впредь по гражданской службе большей удачи, решили меня, наконец, просить об увольнении. Начальник мой А. А. Беклешов удивился, когда я подал ему прошение. Он стал уговаривать меня, чтоб я отложил мое намерение; даже хотел отчаять меня в получении пенсиона, признаваясь мне, что по холодности к нему императора он не осмелится ни о чем просить его в мою пользу. Я с усмешкою отвечал ему, что даже и не думал о пенсионе, а желал бы только уверить государя, что не от лени, но единственно по причине худого здоровья и других обстоятельств, для меня только важных, я принял смелость просить о увольнении.

   Желание мое скоро исполнилось: я отставлен не только с пенсионом, но еще и с чином тайного советника. Это было декабря 30 дня 1799 года.

   Сколь ни приятно готовиться к свиданию с другом и с родными, но невозможно быть равнодушным при разлуке и с кругом приятелей. С переменою мест нельзя забирать с собою все, что мило сердцу или к чему привыкнешь. Счастие благоприятствовало мне и в сем случае: почтенный Козлятев, бывший и в продолжении гражданской службы моей почти ежедневным моим собеседником, за несколько месяцев прежде меня вышел также в отставку; другая особа, в сообществе с которой несколько лет находил я равное удовольствие, должна была, в одно же время со мною, переселиться в отдаленную губернию. Итак, во всем Петербурге жаль мне было разлучиться только с двумя: Г. Р. Державиным и А. В. Храповицким (I). С первым я имел счастие впоследствии еще несколько лет жить вместе, а с последним простился уже навеки! Но всегда буду с сердечным чувством вспоминать посвященные ему субботы. В эти дни, от обеда до позднего вечера, просиживал я у него, по большей части с глаза на глаз, и услаждался наставительною беседою остроумного словесника и государственного мужа.

   По описании первого периода гражданской службы не неприлично сказать несколько слов и о тогдашнем дворе и влиянии оного на государственные дела, на общество и частные лица.

   Восшествие на престол преемника Екатерины последуемо было крутыми переворотами во всех частях государственного управления: наместничества раздробились на губернии; учреждение, изданное для управления оных, изменилось; директоры экономии уничтожены, совестные суды упразднены; некоторые из уездных городов превращены в посады; вместо древних, греческих или славянских названий, данных при князе Потемкине-Таврическом многим городам в Крыму и Екатеринославской губернии, возвращены имена прежние, татарские или русские простонародные: Эвпаторис, Севастополис, Григориополис стали называться опять Кизикерменем, Козловым и пр. Все воинские и гражданские постановления сего недавно столь могущественного вельможи отброшены; даже и самый мавзолей, воздвигнутый под сводом церкви над его прахом, приказано было разрушить. В войсках введены были новый устав, новые чины, новый образ учения, даже новые командные слова, составленные из французских речений с русским склонением {Вместо "к ружью" - "вон"! вместо "ступай" - "марш"! вместо "заряжай" - "шаржируй"!}, и новые, наконец, мундиры и обувь по образцу старинному, еще времен голстинских герцогов.

   Вскоре за сим последовали перемены и в участи именитых особ. Фельдмаршал граф Суворов-Рымникский, по исключении из службы, сослан был в собственную его деревню под строгим присмотром чиновника, а потом уже предводительствовал двумя армиями: нашею и австрийскою против французов, и за освобождение Италии получил титло генералиссимуса и князя Италийского. Светлейшему князю Зубову и брату его Валериану, начальнику армии против персов, приказано также иметь пребывание в деревнях своих. Та же участь постигла и вице-канцлера графа Панина.

   Сначала первыми любимцами государя были Кутайсов, бывший камердинер его, родом турок, присланный к двору еще мальчиком после взятия Анапы, Ростопчин и Аракчеев. Они все трое получили графское достоинство. Но фортуна неизменна была только к первому, двое же последних были потом удалены и жили в деревнях своих до самой перемены правления.

   Никогда не было при дворе такого великолепия, такой пышности и строгости в обряде. В большие праздники все придворные и гражданские чины первых пяти классов были необходимо в французских кафтанах, глазетовых, бархатных, суконных, вышитых золотом или, по меньшей мере, шелком, или с стразовыми пуговицами, а дамы в старинных робах с длинным хвостом и огромными боками (фишбейнами), которые бабками их были уже забыты.

   Выход императора из внутренних покоев для слушания в дворцовой церкви литургии предваряем был громогласным командным словом и стуком ружей и палашей, раздававшимся в нескольких комнатах, вдоль коих, по обеим сторонам, построены были фронтом великорослые кавалергарды, под шлемами и в латах. За императорским домом следовал всегда бывший польский король Станислав Понятовский, под золотою порфирою на горностае. Подол ее несом был императорским камер-юнкером.

   Непрерывные победы князя Суворова-Рымникского в Италии часто подавали случай к большим при дворе выходам и этикетным балам. Государь любил называться и на обыкновенные балы своих вельмож. Тогда, наперерыв друг перед другом, истощаемы были все способы к приданию пиршеству большего блеска и великолепия.

   Но вся эта наружная веселость не заглушала и в хозяевах и в гостях скрытного страха и не мешала коварным царедворцам строить ковы друг против друга, выслуживаться тайными доносами и возбуждать недоверчивость в государе, по природе добром, щедром, но вспыльчивом. Оттого происходили скоропостижные падения чиновных особ, внезапные высылки из столицы даже и отставных из знатного и среднего круга, уже несколько лет наслаждавшихся спокойствием скромной, независимой жизни.

   В последний год царствования императора многим из выключенных и изгнанников позволено возвратиться в обе столицы и вступить опять в службу; в том числе и двум братьям Зубовым: светлейшему князю Платону и графу Валериану. Обоим поручено начальствовать над кадетскими корпусами: над сухопутным первому, а над инженерным второму.

   Тогда ближайшими к государю были: граф Пален, бывший в одно время и военным губернатором и управляющим коллегией иностранных дел, обер-шталмейстер граф Кутайсов и генерал-прокурор Обольянинов. Два первые имели большое влияние на двор и общество.

   В это время я, по домашним делам моим, приезжал в Петербург на короткое время. Несколько раз, по воскресным дням, бывал во дворце и, несмотря на все прощение исключенных, находил все комнаты почти пустыми. Вход для чиновников был уже ограничен; представление приезжих, откланивающихся и благодарящих, за исключением некоторых, было отставлено. Государь уже редко проходил .в церковь чрез наружные комнаты. Строгость полиции была удвоена, и проходившие чрез площадь мимо дворца, кто бы ни были, и в дождь и в зимнюю вьюгу, должны были снимать с головы шляпы и шапки.

   В последний раз я видел императора на Невском проспекте возвращающимся верхом из Михайловского замка в препровождении многочисленной свиты. Он узнал меня и благоволил отвечать на мой поклон снятием шляпы и милостивою улыбкою. По возвращении моем в Москву, меньше, нежели чрез месяц, последовала внезапная его кончина. Пусть судит его потомство, от меня же признательность и сердечный вздох над его прахом!

  

  

   Пробыв шесть лет в отставке, я убежден был обстоятельствами расстаться опять с тихою жизнию. В 1806 году, февраля 6 дня, император Александр, первый и единственный мой покровитель, соблаговолил удостоить меня званием сенатора. Согласно с желанием моим я остался в Москве: повелено мне присутствовать в Шестом департаменте Сената. В том же году, осьмнадцатого ноября, я имел счастие получить орден св. Анны первого класса, а девятнадцатого декабря высочайший рескрипт и всемилостивейшее поручение по нижеследующему обстоятельству.

   Наполеон, овладев Веною, принудил Австрию к уничижительному миру; вскоре потом напал на прусские войска, прежде, нежели они успели соединиться, разбил их и без сопротивления вступил в Берлин и занял уже большую часть Пруссии.

   Столь быстрые, необыкновенные успехи явно грозили оиасностию и нашему отечеству. Западные границы его уже не разделены были Пруссией, соседственным государством. Император наш вынужден был, к защите их, возобновить войну с счастливым завоевателем, поруча начальство над армией фельдмаршалу графу Каменскому.

   Поелику же эта война, после поражения наших союзников, всею тяжестию своей должна была лежать на одних только нас и, следственно, требовала мер необыкновенных и великих усилий, то в подкреплейие армии и защите более внутренней безопасности императорским манифестом ноября 30-го 1806 года повелено устроить временное земское ополчение, долженствующее состоять из 61200 ратников; вооружение сие названо в манифесте мерою спасительною и необходимою.

   Набор земского войска назначен был в тридцати одной губернии, разделенных на семь областей,<...>

   Мне повелено было находиться при седьмой области, составленной из пяти губерний: Костромской, Вологодской, Нижегородской, Казанской и Вятской и объехать все, кроме последней <...>.

   При поверке мною действия губернских начальств относительно земского войска, я признал только нужным уменьшить вполовину назначенный сбор суммы на жалованье выбранным чиновникам и ходатайствовать пред государем за малопоместных дворян: в представленном мне дворянском списке нашлось множество бедных, имеющих за собою крестьян не более трех или осьми душ. Я донес, что раскладка предположенного сбора обратилась бы для них в большую тяготу, и был столько счастлив, что его величество приказал таковых бедных дворян и совсем от сей повинности уволить. То же сделано по Казанской и Нижегородской губерниям.

   Исполня все на меня возложенное почти в два месяца, я отправил из Казани последнее мое донесение к государю и возвратился в Москву.

   В продолжение того же года министр просвещения граф Заводовский, по высочайшему повелению, предлагал мне, не соглашусь ли я принять на себя звание попечителя Московского университета и подчиненных ему училищ. Как ни лестно было бы для моего самолюбия заступить место почтенного во всех отношениях Муравьева (Михаила Никитича), похищенного смертию еще в мужестве лет его, но я не захотел, чтоб завистники или эпиграмматисты назвали меня вороной в павлиньих перьях. В ответе моем графу Заводовскому изъявлены были чувства душевной благодарности к августейшему моему покровителю, сознание моих недостатков в классическом образовании и искреннее желание остаться при отправлении только службы по званию сенатора, к которой я уже приобрел навык. Отказ послужил к пользе отставного камергера и сенатора графа А. К. Разумовского. Он заступил место Муравьева и, в задаток за будущую службу, награжден орденом св. Александра Невского и чином действительного тайного советника.

   В начале 1808 года высочайше повелено мне отправиться в Рязань и произвести следствие о злоупотреблениях по тамошнему питейному откупу. Содержателями оного были четверо старинных дворян: Татищев, князь Мещерский, Бахметев и Бестужев-Рюмин.

   <...> Следствие продолжалось около четырех месяцев. Наконец 16 апреля я послал к императору донесение об окончании следствия, а к министру юстиции экстракт из дела, и возвратился в Москву.

   Здесь встретила и поразила меня горестная весть о кончине почтенного и милого Козлятева. Это был больше, чем друг, истинно мой добрый гений! Он имел обыкновение с последним снегом уезжать в переяславскую свою деревню, чтобы там встретить весну. Неутомимый в ходьбе и слишком надежный на крепость своего сложения, он простудился, и злая горячка прекратила жизнь его. Ни' друг, ни сестра не смежили глаз его: он испустил дух посреди только своих челядинцев.

   Я уже ознакомил с ним моих читателей в первой части записок. Прибавим к тому еще несколько слов. Добрый Карамзин говорил об нем: "Это такой человек, что я за версту сниму перед ним шляпу". Поэт Жуковский, не менее добросердечный, также искренно любил и уважал его. Вспоминая в письме своем ко мне о московском моем домике, сгоревшем в 1812 году, достопамятном для всей Европы, он достойно себя и милого Козлятева оплакал его кончину. Гораздо же спустя после того другой поэт, князь Вяземский, в сочиненной им нотисе обо мне для стихотворений моих, последнего издания, также предал потомству прекрасную черту души его: поступок его с крестьянами, которым он возвратил собранный с них оброк, сказав, что ему на годовое содержание себя достаточно и старого дохода. <...>

   В конце 1809 года я имел счастие получить высочайший рескрипт, в котором государь изволил писать, что он, найдя нужным изъясниться со мною о предметах, в коих опытность моя может быть полезна государству, желает, чтоб я прибыл в Петербург к наступающему новому году. <...>

   Выехав из Москвы января второго 1810 года, я прибыл в Петербург пятого, накануне крещенья. В тот же вечер узнал я нечаянно чрез "Петербургские ведомости" о всемилостивейшем помещении меня в число членов вновь преобразованного Государственного совета. Канцлер граф Н. П. Румянцев назван председателем оного, а М. М. Сперанский государственным секретарем.

   На другой день, после большого парада, я имел счастие представиться государю в его кабинете и принял от него новую милость: звание министра юстиции, а в следующий день объявлен был о том и высочайший указ Правительствующему Сенату.

  

   Переписана в Москве июня 24 1824 года.

  

  

   <...> По мере свычки с моею должностию и опытности, мною приобретаемой, служба моя казалась мне день от дня легче. Я сожалел только о том, что еженедельные заседания в Комитете министров, непрестанное отправление текущих дел, состоящих большею частию в мелочных переписках с другими министерствами, и частые этикетные выезды ко двору отнимали у меня часы, которые мог бы я проводить с большею пользою, занимаясь делами, входящими на консультацию, или обдумыванием наедине средств к усовершению хода вверенного мне департамента.

   По крайней мере, я доволен был тем, что успел хотя исполнить то, что лежало у меня на сердце, когда был еще обер-прокурором: издание коренных законов, действующих в областях, присоединенных к России. На первый случай рассмотрен, поверен с лучшими изданиями, исправлен в слоге, хотя и несовершенно, и в 1811 году напечатан был старый перевод Литовского статута. <...> Жаль, что краткость времени не допустила меня издать полных переводов и прочих узаконений, равно устроить на лучшем основании архивы. Они, год от года, более нагружаются бумагами и грозят необходимостью закладывать для них при каждом суде двухэтажные здания.

   Весь этот год замечателен был большою деятельностью в Государственном совете по делам Законодательной комиссии. После проекта нового гражданского уложения приступлено было к рассмотрению проекта учреждения двух сенатов: Правительствующего и Судебного.<...>

   В общем собрании Государственного совета князь Александр Николаевич Голицын, сенатор Иван Алексеевич Алексеев и я подавали свои голоса против некоторых положений проекта. Государственный секретарь, как редактор оного, опровергал их. Большая же часть членов была на стороне проекта, или, лучше сказать, на стороне домашних расчетов.

   Большинство голосов хотя и удостоилось высочайшего утверждения, но проект остался не приведенным в законную силу, вероятно, по случаю важной перемены в судьбе и самого редактора.

   В первый день 1812 года возложен был на него орден св. Александра Невского, а в исходе февраля или в марте, точно не помню, уже не было его в Петербурге. В самый обед, получа повеление быть с докладом, он спешит во дворец; входит в секретарскую комнату и застает в ней министра духовных дел, князя Голицына, которому также назначен был докладной час. Сперанский в ту же минуту позван был в кабинет к государю. Часа через два он выходит оттуда в большом смущении, с заплаканными глазами, и бросается к столу для укладывания в портфель своих бумаг, оборотясь к князю Голицыну спиною, вероятно, чтобы им не примечено было его смятение. Запря портфель, не сказав ни слова, он поспешно ушел из комнаты, но уже войдя в темные сенцы пред коридором, он как бы опомнился, отворил опять до половины дверь и сказал князю: "Прощайте, ваше сиятельство",- и скрылся. Это я слышал от самого князя. Дополню слышанным от другого: из дворца он поскакал прямо к приятелю своему, статс-секретарю Магницкому. Там сказывают ему, что министр полиции увез его в своей карете, а бумаги его все опечатаны. Он приезжает в свой дом, и уже находит в нем министра полиции с чиновником своим Сангленом. Требуют от него ключей от кабинета и приступают к разбору и описи всех бумаг. Сперанский просил министра, чтоб он позволил ему отложить некоторые бумаги в особый пакет и за его печатью вручить оный вместе с его письмом, при первом случае, государю. Министр согласился и, по окончании своего дела, объявил ему отъезд в Нижний Новгород, куда он в тот же день и отправился, под присмотром фельдъегеря. Таким же образом отвезен и Магниций на житье в Вологду.

   Причины столь неожиданного происшествия остались и доныне для многих тайною. Одни приписывали падение Сперанского проискам барона Армфельда, бывшего любимца Густава Третьего и, после присоединения к империи шведской Финляндии, пользовавшегося короткое время благоволением государя; другие - недоброхотству министра полиции. Первое предположение, кажется, ближе к правде. По крайней мере, вскоре по удалении Сперанского появилась на французском языке рукопись, в которой государственный секретарь обвиняем был в разрушении коллегиального порядка, введении, по разным частям управления, новизны более ко вреду, нежели к пользе общественной, в чертах весьма резких, но увеличенных.

   Министр же полиции только с августа одиннадцатого года получил тайное приказание примечать за поступками Сперанского. В то время никто и не подозревал того. Всякий раз, когда он ни входил от государя в залу общего собрания Совета, некоторые из членов обступали с шептаньем, отбивая один другого, между тем как многие из-за них в безмолвии обращались к нему, как подсолнечники к солнцу, и домогались ласкового его воззрения.

   В тайном же надзоре за Сперанским удостоверил меня и разговор государя со мною. Однажды он, остановя доклад мой по делам, изволил сказать мне: "Как ты думаешь? Можно ли употребить Карамзина к письмоводству? Разумеется, не с тем, чтоб отвлечь его от настоящего занятия, по его званию историографа; но чтоб иногда только поручать ему кабинетскую работу: мне давно известен авторский талант его, но я виделся с ним только однажды, мимоходом, в Оружейной Палате, когда приезжал с сестрою Екатериною Павловною в Москву. Она мне указала его. Я желал бы с ним сближиться". Отвечав на то, что было можно, я осмелился доложить государю, позволено ли будет мне сообщить Карамзину о том, что имел счастие слышать. "С тем-то я и начал речь об нем,- отвечал император,- ты можешь отписать к нему, что я скоро поеду в Тверь для свидания с сестрою, хорошо было бы, если б он к тому же времени туда приехал".

   Последствием сего было только то, что государь, возвратись из Твери, изволил сказать мне, что он очень доволен новым знакомством с историографом и столько же отрывками из его "Истории", которые он в первый вечер прослушал до второго часа ночи. Даже изволил вспомнить, что было читано: о древних обычаях россиян и о нашествии монголов на Россию.

   Теперь остается мне передать то, что сказано мне было самим государем на счет Сперанского. После его удаления два раза отказано мне было в личном докладе; в третий же допущен в кабинет, и государь, при входе моем, изволил сказать: "Не сердись, что я два раза не принимал тебя: причиною тому все эта пакостная история",- и тотчас стал мне рассказывать, что Сперанский, за две комнаты от кабинета, позволил себе, в присутствии близких к нему людей, опорочивать политические мнения нашего правления, ход внутренних дел и предсказывать падение империи. "Этого мало,- продолжал государь,- он простер наглость свою даже до того, что захотел участвовать в государственных тайнах". С этим еловом государь, подойдя к другому столу, выдернул из лежавших на нем бумаг лист, писанный рукою Сперанского, и подавая мне, изволил сказать: - "Вот письмо его и собственное признание. Прочитай сам",- промолвил его величество, указав пальцем на первые строки одного параграфа. Содержание оного состояло в том, что Сперанский предупреждал государя, что между запечатанными в особом конверте бумагами найдены будут две перелюстрованные реляции от нашего посла при датском дворе, которые могут обвинить его, но что он клянется в своей невинности; что к получению оных от советника Бека подвигло его не другое что, как одно любопытство, а еще более искреннее участие в благоденствии и славе отечества.

   Желательно знать малейшие подробности о тех, кои выходят из круга людей обыкновенных. Итак, скажем еще несколько слов, о Сперанском.

   Отец его священник Владимирской епархии; но дед его, как он сам сказывал мне, был хорунжим в Малороссийском казачьем войске. Родовое прозвище его Грамматин; Сперанским же переименован в училище, вероятно, в надежде на его дарования. Окончив курс наук в Александровской духовной академии, он вышел в светское состояние и на первом шагу принят был в дом князя Алексея Борисовича Куракина для обучения детей его русской грамматике и словесности. Здесь он, обращаясь в таком обществе, где господствующим языком был не природный, а французский, начал прилежать к изучению оного и достиг до того, что стал говорить и писать по-французски бегло и правильно, как на отечественном языке.

   При восшествии на престол императора Павла князь Куракин, получа звание генерал-прокурора, принял Сперанского в гражданскую службу и определил в свою канцелярию. С того времени начали развиваться способности его к письмоводству. Проекты манифестов, указов, учреждений, докладные записки,- все это поручаемо было сочинять только Сперанскому, ибо никто в канцелярии не имел более образованности и не писал лучше его.

   С переменою министров не переменялось счастие его по службе. Он был нужен равно всем генерал-прокурорам. Каждый награждал труды его. Сверх обыкновенной должности экспедитора он был еще правителем канцелярии в Комиссии о продовольствии столицы, состоявшей под председательством наследника. Здесь он имел счастие обратить на себя его внимание.

   При учреждении министерств Сперанский перешел в министерство внутренних дел и находился при министре оного, графе Кочубее. Он был у него самым способным и деятельным работником. Все проекты новых постановлений и ежегодные отчеты по министерству были им писаны. Последние имели не только достоинство новизны, но и, со стороны методического расположения, весьма редкого и поныне в наших приказных бумагах, исторического изложения по каждой части управления, по искусству в слоге могут послужить руководством и образцами.

   Вскоре по выходе из министерства графа Кочубея последовал высочайший рескрипт на имя министра юстиции, светлейшего князя Лопухина, о употреблении Сперанского, бывшего уже действительным статским советником и кавалером ордена св. Анны первого класса, по занятиям Комиссии законов, для ускорения "сколь можно", так сказано в рескрипте, "совершением трудов, возложенных на Комиссию составления законов", и об личном докладе его по делам сей Комиссии, подлежащим усмотрению государя. Почти в то же время он сопровождал императора в Эрфурт для свидания с Наполеоном.

   По возвращении оттуда Сперанский пожалован чином тайного советника, потом получил звание товарища министра юстиции и наконец государственного секретаря. Тогда он был на самой высокой случайности: один только канцлер равнялся с ним в благоволении и доверенности государя. Никто не смел и думать о том, чтобы кто мог поколебать ее, но последствие доказало, что все может быть сбыточным.

   Из Нижнего Новгорода он перевезен был в Пермь; отсюда же, по прошествии года, позволено было ему жить в деревне тещи его, в Новгородской губернии. Потом он определен был губернатором в Пензу, а чрез два года генерал-губернатором во всей Сибири с поручением произвести на месте следствие по давним жалобам на тамошнее начальство, объехать Сибирь до самой Кяхты и сочинить проект нового управления тем краем. По исполнении сего он вызван в Петербург и облечен в звание члена Государственного совета. Сибирь же, на основании проекта его, разделена на две части, Западную и Восточную, а управление оными вверено двум генерал-губернаторам.

   Из известных мне современников один только покойник Храповицкий А. В. мог равняться с Сперанским в способности к письмоводству. Он всегда был готов к работе. Часто, выходя от императора, он садился в так называемой секретарской комнате за стол и начинал писать указ или рескрипт с такою легкостью, как будто излагал что-либо затверженное наизусть, несмотря на то, что вокруг его в пять голосов говорили.

   Я любил его, когда он еще был экспедитором в канцелярии генерал-прокурора, находя в нем более просвещения, благородства и приветливости, нежели в его сотоварищах. Впоследствии же имел причину и уважать его как государственного человека, способного и трудолюбивого. Но не было между нами короткого знакомства. И прежде и после взаимное обращение наше ограничивалось только взаимным вниманием. На другой же год моего министерства я заметил в нем даже и некоторую ко мне холодность. Не трудно мне было отгадать тому причину: по проницательности ума его, он не мог ни бояться меня, чуждого всех хитростей и козней, около двора употребляемых, ни надеяться с моей стороны, во всяком случае, безусловного с ним согласия. К тому же я не поладил с обер-прокурором Столыпиным, бывшим под особенным его покровительством. Не мог и не хотел также против совести защищать давнего знакомца его Могилянского против справедливой жалобы на него киевского губернского начальства. Но это не мешало мне отдавать ему полную справедливость и желать искренно, чтобы важный труд его, новое уложение, которому он посвятил свои способности, лучшие годы жизни своей, усовершенный Государственным советом и впоследствии собственною опытностию, скорее был довершен и обнародован. Тогда бы имя его дошло до потомства.

   В числе государственных особ того времени один только Осип Петрович Козодавлев имел со мною приятельское знакомство. Мы два раза сходились на одном поприще, вместе были и обер-прокурорами. Может быть, с его стороны и бывали затеи к удержанию преимущества в благоволении к нам наших начальников; но никогда он не подавал мне повода к разрыву нашей связи. Даже и по выходе моем из министерства до самой кончины его он постоянным образом поддерживал нашу связь и доказывал свое ко мне внимание. Это был человек умный, образованный в Лейпцигском университете, упражнявшийся в молодых летах в русской словесности и охотный к услугам. Может быть, несколько искательный и привязчивый к колесу фортуны, но зато примерный муж, родственник и господин в отношении к своим домочадцам. Прочие же все, кроме почтенного канцлера, Барклая де Толли и маркиза де Траверсе, были ко мне довольно равнодушны. Большая часть вельмож держатся одного правила - уважать только того, кого боишься, или от кого надеешься получить какую-либо выгоду, быть глухим и немым на счет доброго дела своего ближнего и нескромным при случае малейшего его промаха. Не распространяясь далее, изобразим свойство сего круга одною чертою.

   В день светлого воскресения я слушал заутреню и обедню в дворцовой церкви и остался с некоторыми во дворце ожидать обеденного стола. Между тем пришло мне на ум спросить одного из старейших в нашем круге, не требует ли дворский этикет или светское приличие поздравить с наступившим праздником принцессу Амалию, сестру императрицы, и принца с принцессою Виртембергских, имевших во дворце свое пребывание? Он решительно сказал мне, что его и нога не бывала у них. Потом я обратился к другому: тот отвечал, что он, право, не знает, что сказать на мой вопрос; по крайней мере сам никогда того не делал. Я решился идти на удачу; но встретя в сенях доброго маркиза де Траверсе, предложил ему быть моим спутником. "С радостию пошел бы с вами,- отвечал он,- но лишь только теперь был у них вместе с графом***",- с тем самым, который никогда того не делал!! Итак, я, придворный новичок, уже смело устремился к моей цели и нашел в передней комнате обеих принцесс на столе по листу для записывания поздравителей, и на своих листах имена моих беспечных, которых и нога там не бывала. Как назвать этот поступок? Почти невинною привычкою во всяком случае, даже и в неважном, выставлять себя и затирать другого. Промах мой не имел бы никакого последствия, а все бы приятно было для них, если бы я сделал промах. Сколько хитростей, даже и мелочей в дворской науке!

   Но я не имел в ней никакой нужды, вступя в министерство уже с готовым правилом: служить государю и отечеству, и никому более, любить исправность в отправлении должности, а не влюбляться в место и не жалеть о его потере. После того кто же мог быть для меня страшен? Для чего мне было унижать себя угодливым раболепством и метаться от одного к другому? Итак, я спокойно и с удовольствием продолжал мою службу, ко всем был учтив, но пред всеми высоко держал голову и глядел прямо. Государь изволил оказывать явно ко мне свое благоволение; в Комитете министров и в Государственном совете бумаги мои проходили без противоречия; подчиненные мои, кроме двух-трех малодушных или неблагодарных, любили и уважали меня, несмотря на мою строгость. Это продолжалось до 1812 года; продолжалось бы, конечно, и долее, если бы вспыхнувшая война не разлучила меня с государем. <...> С отсутствием его все переменилось.

  

  

   Неумеренные требования французского правительства в 1812 году дошли до такой степени, что должно было день от дня ожидать совершенного с оным разрыва. Указ о рекрутском наборе, подписанный марта 23 дня, был первым того предвестником. В исходе же мая император оставил столицу для осмотра армии, расположенной в присоединенных польских губерниях. Свиту его составляли: канцлер граф Румянцев, граф Кочубей, барон Армфельд, министр полиции Балашов и государственный секретарь вице-адмирал Шишков. Отправление дел по министерству внешних сношений поручено было тайному советнику графу А. Н. Салтыкову, а должность министра полиции генералу от армии и члену Государственного совета С. К. Вязмитинову.

   В то же время назначен и в Москву новый главнокомандующий - обер-камергер граф Ф. В. Ростопчин заступил место фельдмаршала графа Гудовича и переименован был от армии генералом.

   За отсутствием канцлера председательство в Комитете министров и Государственном совете возложено было на фельдмаршала князя Николая Ивановича Салтыкова, бывшего тогда еще графом.

   В обеих столицах, особенно же в Москве, почитали его весьма дальновидным и хитрым, несмотря на его наружное смирение. Это заключение основывалось более на том, что он при трех правлениях пользовался в равной силе царским благоволением. Не отрицаю приписываемых ему достоинств, но, рассматривая его как государственного человека, я не знаю, когда и чем он заслужил столь высокое о нем мнение. В летах мужества, во время войны с турками, оконченной Кайнаджирским миром, он был, так сказать, рядовым генералом; ни в одной реляции не шумело имя его, подобно именам Вейсмана, графа Каменского и князя Суворова. Председательствуя потом в Военной коллегии, имея случай во всем пространстве развить способности государственного ума, он держался того хода в делах, какой был заведен предместником его, князем Потемкиным. Лучшего было только то, что скорее подписывались им бумаги. Я не помню, чтоб он когда-нибудь сказал в Совете или Комитете решительное, собственное мнение: брося несколько слов, ничего не значащих, он обыкновенно приставал к тому, кто на его счету важнее прочих, т. е. случайнее. После сего трудно ли было так долго держаться на своем месте?

   С отбытием императора все политические сношения с. Наполеоном стали приближаться к развязке. Едва государь прибыл в Вильну, французская армия перешла Неман и частию двинулась прямо к Вильне, а наша стала отступать к Смоленску. О таком внезапном и вражеском нашествии император известил высочайшим рескриптом фельдмаршала Салтыкова. Затем последовал манифест от 1-го числа июля, уже из лагеря под Дриссою, о вторжении неприятеля, а от 6-го того же месяца, из лагеря близ Полоцка, воззвание о всеобщем восстании на оборону отечества.

   С того времени Комитет министров получил более важности: уже он стал средоточием всех государственных движений. Военные обстоятельства требовали мер чрезвычайных, скорого исполнения, и все это именем императора разрешаемо было Комитетом; но таковое уполномочие подавало иногда повод и к некоторым отступлениям, не всегда необходимым, от узаконенных правил. Например, от иных министров вносимы были на утверждение условия с подрядчиками мимо Сената; часто отдавались подряды на такую сумму, на каковую подрядчик не имел законного права. Я всякий раз напоминал о том Комитету, но мне всегда был один ответ: "Важность обстоятельств, требующих скорого исполнения, не терпит медленных форм, употребляемых Сенатом".

   Напоминания мои еще более охладили ко мне некоторых из моих товарищей, особенно же управляющего канцелярией статс-секретаря Молчанова. В докладе бумаг началось предпочтение по министерствам: от тех и тех - самую неважную вносили в доклад без задержания, а мои по нескольку недель, даже по месяцам, лежали безгласными - за недосугом. Наконец, следующий случай обнаружил явное ко мне недоброхотство, или явную робость и нерешимость.

   Неприятель уже подходил к Смоленску. При всем напряжении патриотизма можно было ожидать худых последствий. На всякий случай я заготовил проект секретного ордера всем московским обер-прокурорам, чтобы собраны