Чарская Лидия Алексеевна - Сестра Марина

ы сейчас же духу твоего не было в общине! - прозвучал чей-то, знакомый и незнакомый в то же время повелительный голос, и сестры увидели стоявшую посреди комнаты Шубину, с властно протянутой к двери рукой. Никогда в жизни не замечали они такого выражение в лице старшей сестры-начальницы. Это лицо пылало, и пылали румянцем негодования щеки, пылали гневом глаза...

   Слова ее относились к Дементию.

   Последние остатки винных паров вылетели из головы этого человека. Он хотел было заартачиться, протестовать, но новое твердое "вон!", сорвавшееся с бледных до синевы губ начальницы, было так грозно, так непоколебимо властно, что невольно пригнулась под ним растрепанная голова дерзкого служителя и он поспешно, как-то боком, выскочил за дверь.

   - А теперь,-когда его отталкивающая своим видом фигура скрылась из столовой, произнесла Ольга Павловна, и ее пылающее лицо обратилось к Нюте,- теперь скажите мне только одно слово, сестра Трудова, скажите, что этот человек солгал, и я поверю вам без колебания, поверю, и все останется по-прежнему.

   И опять потянулись минуты, опять воцарилась зловещая, жуткая тишина... Опять смотрели сестры на Нюту полным скорби, сочувствия и ободряющей нежности взглядом, одним большим общим взглядом тридцати пар разгоряченных волнением глаз.

   И снова внезапно прервалась тишина большой комнаты. Быстро расталкивая ряды сестер, с дальнего конца, из молчаливой толпы, пробивалась Катя Розанова.

   Глаза девочки-сестры были полны слез. С обычно веселого оживленного личика сбежали краски. Она бросилась вперед, к Нюте, схватила ее за руку, и слезы и слова целым потоком хлынули, рванулись с ее глаз и губ...

   - Милая... родная... скажите же... скажите им... что, это ложь... неправда.,. Ложь наглая, ужасная... Злая... жестокая ложь... - Вы-Трудова, Марина, чистая, прекрасная, самоотверженная... Он солгал, этот злой, бессовестный человек... Скажите им всем... скажите.., умоляю вас... на коленях,-и Розочка скользнула на пол и, обняв ноги Нюты, зарыдала навзрыд.

   Тоненькая, бледная девушка с силой отвела обвивавшие ее маленькие руки подруги и смело шагнула вперед.

   Ее большие серые глаза утеряли как-то сразу их обычное детски-пытливое выражение.

   Мучительно страдающая женская душа глянула из их потемневшей глубины, и новый, твердый, непоколебимый голос этой слабенькой, хрупкой по виду девушки прозвучал как тяжелый приговор, в большой столовой:

   - Нет, он не солгал! Он сказал правду: я обманула всех вас... Я - не Марина, Трудова, я - Анна Вербина. Судите меня!

   И, пошатываясь, бледная, как смерть, Нюта вышла из столовой.

  

   Мучительно потянулась жизнь. Тяжелым кошмаром давили последующие события Нюту. Она находилась еще в общине, но ей строго-настрого было запрещено ходить на лекции, в аудитории, в бараки, на дежурства, в амбулаторный прием.

   Ей отвели небольшую комнату в конце коридора, заставив покинуть милый "десятый номер", взяли с нее слово не уходить тайком из общины, не сноситься с сестрами. Ни с кем.

   - Если вы убежите отсюда, как убежали из дому, вы подведете меня, навлечете на мою голову еще больший позор. И я попрошу вас не разговаривать, не сноситься с сестрами, пока...

   И Ольга Павловна не договорила. Так и не узнала Нюта, что значило это "пока". Начальница смотрела на Нюту холодными, враждебными глазами. Она возмущалась против всякой лжи, всяких обманов, и поступок девушки казался ей таким лживо-непристойным, некрасивым, бесчестным.

   Ей, всеми уважаемой, высокочтимой начальнице-сестре, под властью которой сгруппировалась целая среда самоотверженных женщин, ей приходилось признаться перед самой собою, перед окружающими ее, перед всем городом, что темное пятно наложено на ее родное общежитие, что в стенах его оказалась девушка-обманщица, подменившая документы, жившая под чужим именем. И она, старая, опытная женщина, могла дать обмануть себя!

   - Вы мне должны сказать всю правду,-сказала на следующий же день Ольга Павловна, зайдя к Нюте в ее крошечную комнату. -Всю правду, как на исповеди.

   В ответ Нюта взволнованно рассказала лишь вкратце, как она решила уйти из дома генеральши-тетки и как, опасаясь, что ей помешают осуществить ее мечту, решила принять фамилию своей подруги Трудовой и под ее именем вступить в общину.

   Ольга Павловна молча выслушала рассказ,а потом сухо сказала:

   - Какие бы ни были у вас побуждения, вы все-таки совершили подлог... Вы не имели права обманывать нас, не имели права выдавать себя за другую... Это не честно...

   Однако, несмотря на все свое негодование, Ольга Павловна не могла не жалеть "заблудшую во тьме лжи и обмана" девушку и решила помочь ей выйти из неприятного положения. На следующий же день она поехала к одному важному генералу, упросила его походатайствовать, чтобы Нюту не арестовали, выставив поступок девушки в самом невинном свете. Затем, узнав у Нюты местопребывание Марины Трудовой, она написала письмо незнакомой девушке, прося ее немедленно выслать документы Нюты Вербиной, обещая послать ей взамен бумаги и паспорт ее, Марины.

   Оставалось ждать результата хлопот.

   Положение самой Нюты в общине было все это время такое же неопределенное, странное. Устраненная от дела, она продолжала жить одинокой в маленькой комнате, в конце коридора.

   - Сестра Марина, Нюта, Нюточка ! Можно к вам?

   Веселые сумерки январского солнечного дня врывались в комнату. Косые лучи убегавшего солнца золотили и просунувшуюся в дверь белокурую головку.

   - Нет, - глухо и резко ответила Нюта, не глядя на заглянувшее в комнату, милое лицо, - нет!

   - Но, родная моя...

   - Уйдите, Розочка. Вы знаете, я дала слово не разговаривать, не сноситься с вами, ни с кем... Я дала слово.

   - Какая чушь! Какой вздор! Что за девочка маленькая,которую заставили сидеть в пустой комнате!.. И она еще боится ослушаться приказания!

   - Катя!

   Голос Нюты холоден и глух. Таким голосом говорят люди, потерявшие веру в радости жизни.

   - Нюта! Честная моя Нюта! Впустите меня!

   - Нет!

   Какая мука говорить это "нет" тогда, когда вся душа рвется к теплу и свету,-к свету ласк этой милой девочки!.. Так хочется высказать ей так много и горячо благодарить за сочувствие ее и заботы. Но она не должна, не смеет. И тяжелый, холодный камень давит грудь Нюты. Там где-то бьется усиленным темпом, то вдруг умолкая, неожиданно замирая, ее израненное тяжелой горечью сердце.

   - Катя, сестра Розанова, душа моя,-рвется из больного маленького сердца крик ужаса и тоски,- оставьте меня! Не томите! Я не могу нарушить данного слова. Ольга Павловна в праве была требовать этого от меня. Я вредный член общества, я совершила подлог! Уйдите же, уйдите, не мучьте меня, Катя!

   - Простите! Это не относится ко мне! Я пришел проститься с вами, сестра Трудо... Вербина... Надеюсь вы не откажете мне в удовольствии пожать вашу руку?

   Нюта вздрагивает всем телом. Перед ней стоит юноша в форме студента-медика-Кручинин. Еще новый свидетель ее позора! Зачем! Зачем Розочка привела его сюда?

   - Я все знаю,-говорит Кручинин, и его обычно веселые, живые голубые глаза подернуты грустью... - Мне все рассказали ваши друзья... И... и... уходя отсюда, выписываясь из больницы, я пришел еще раз поблагодарить вас, сестра, за себя, за свою мать, за сестру Соню, и сказать вам, что я вас по-прежнему искренно и глубоко уважаю. Спасибо вам, родная, если бы не вы...

   Он махнул рукою. По его лицу пробежала светлая, ясная улыбка.

   - Вот что, сестра! Я верю и знаю одно: вы ничего не могли сделать дурного в жизни. Тут кроется какое-то недоразумение... Даю вам мой адрес. После выпускных экзаменов я еду писать диссертацию в деревню, к себе. Вы знаете,я кончаю этою весною. Так вот, если пожелаете, приезжайте к нам. Очень далеко, глухо живем мы, но у нас поблизости есть больница. Там руки рабочие необходимы, Соня там одна едва справляется... Так вот, если вы пожелаете, если будет охота, приезжайте работать вместе с нами...

   И он, робко взяв ее за руку, заглянул ей в глаза.

   - О, милый, милый Кручинин!

   Что-то теплое прилило к сердцу Нюты, увлажнило ее глаза. Хотелось поблагодарить, ответить, но не было сил. Спазма сжимала горло.

   Если ее выгонят из общины, если даже посадят в тюрьму, по выходе из нее, она, Нюта, может снова идти на родное дело, вступить на любимый путь!

   О, добрый, прекрасный, великодушный человек... Спасибо тебе, спасибо!..

   Но она не могла произнести ни слова, горло сжимало тисками, грудь разрывалась от наплыва рыданий.

   Кручинин видел волнение девушки и не захотел больше тревожить ее. Он быстро сунул ей в руку бумажку с адресом, крепко пожал эту руку почтительно и низко склонился перед нею и поспешил к двери, за которой взволнованно шагала Розочка, приведшая его сюда.

   Было уже темно. Забыв время и часы, Нюта сидела в глубокой задумчивости над давно остывшим обедом, принесенным ей коридорной прислугой, как неожиданно широко раскрылась дверь, и на пороге в темноте сгущенных сумерек она увидела маленькую, юркую фигурку Джиованни.

   Опрометью мальчик бросился к ней, схватил ее руки, прижал к своим щекам, как он это делал в минуты особенной, нежности.

   В тот же миг Нюта почувствовала две теплые слезинки на своих горячих ладонях.

   - Sorella, mia carrissima (Дорогая моя), - быстро-быстро залепетал ребенок, опускаясь на колени перед Нютой.- Что слышал Джиованни? От паппо слышал, паппо сказал: Sorella Марина-не sorella Марина и ее посадят за это в тюрьму. Povere!( Бедная!) Горе мне! Sorella mia возьмут, и один-одинешенек останется Джиованни. О, mio Dio! О, divina Madonna! Povere Джиованни! Povere sorella, Dio mio!

   - Нет, нет, милый! Антип пошутил, твой паппо Антип сказал это в шутку. Твою сореллу никто не возьмет от тебя, a теперь ступай... Да, вот еще: твой паппо не ошибся в одном: sorell'y зовут Нютой, Анной, а не Мариной. Sorella Нюта... Запомнишь, милый? А?

   И не удерживая слез, молодая Вербина порывисто ласкала доброго мальчугана.

   - Si, sorella!-уже весело отозвался из темноты ребенок и вдруг вскочил на ноги. - Ах, Dio mio! Ho слушайте, sorella. Джиованни прибежал сказать sorella, что y синьоры начальницы важные гости. Они сейчас придут сюда к sorell'е Мари... Нюте, все! Паппо Антип велел передать Джиоваыни, a Джиованни-asino (осел) чуть не забыл.

   - Ага! Спасибо, Джиованни! Ступай, мой мальчик. До свидания пока!..

   -Adio, sorella Нюта! - вырвалось из груди ребенка.

   И, быстро обняв шею девушки, он на минуту прижался лицом к ее лицу и вслед затем исчез за дверью.

   - Сейчас сюда придут. Может быть, полиция, чтобы арестовать меня... Какая мука, какая мука!.. - прошептала Нюта, нехотя поднимаясь с кресла. И повернула электрическую кнопку на стене.

   Комната осветилась мертвенно-молочным светом.

   В тот же миг по коридору послышались шаги. Дверь распахнулась снова, и Нюта увидела Софью Даниловну Махрушину, поддерживаемую с двух сторон дочерью и Саломеей.

   - Annette!

   Генеральша скорее простонала, нежели произнесла это слово.

   - Annette, дитя мое! Зачем ты так жестока? О! - рука Софьи Даниловны поднесла к носу флакон с солями, предупредительно поданный ей Саломеей.

   - Нюта! Или я не была тебе второй матерью, что ты решила опозорить мои седины?

   У tante Sophie были черные волосы без единого признака седины, но, очевидно, она придавала другое, более глубокое значение и смысл сказанной фразе.

   - Ты убила меня своим поступком, Нюта! Убила всех нас... - произнесла снова после минутной паузы генеральша.

   - Поистине, убили тетечку, Нюточка, - ввернула свое слово Саломея, придавая кислое выражение своему, и без того несимпатичному, лицу.

   - Ты убежала тайком из нашего дома!.. Подумай, сколько разговоров, сплетен было по этому поводу среди наших знакомых... Все, конечно, полагают, что это я, жестокая тетка, заставила тебя бежать... Да! Да!.. Но что об этом говорить... Теперь одно средство как-нибудь поправить это дело: ты должна покаяться и вернуться опять к нам...

   - Никогда! - вырвалось как-то невольно из уст Нюты.

   - Что-о!? - воскликнула генеральша. - Ты и этого не желаешь!?

   - Я не могу! - твердо произнесла Нюта.

   - Вернись, Нюта! Пожалей маму! - шепнула Женни на ухо Вербиной с другой стороны.

   - Annette, я умоляю тебя... Я, твоя старая тетка, я прошу тебя пощадить всех нас, - говорила генеральша. - Подумай, что скажут в свете, Нюта? О, ужас! Mon Dieu, что только будут говорить о нас всех... Этот подложный паспорт, этот побег из дому... Я не могу спокойно говорить об этом. Нет!

   И опять Саломея сунула в руку генеральши граненый флакончик с солями, и та поднесла его расслабленным жестом, к носу.

   - Слышишь, Нюта, вернись! Ты должна это сделать!-раздраженным, почти злым шепотом сказала Женни, и ее раскосые глазки впились в лицо кузины враждебным взглядом.

   - Вернитесь, Нюточка, пока не поздно успокойте тетечку. Право, Нюточка, вернитесь,-тянула Саломея.

   - О, Боже, за что ты караешь меня! -подняв театрально глаза к потолку комнаты стонала Софья Даниловна.-Что скажут Бранты, Растригины, Трюмина, и Огарины, Вальтер?

   Бурным протестом закипела душа Нюты при этих словах. Если бы Нюта видела хотя самую маленькую дозу любви к ней со стороны ее дальних родственников, ее привязчивая, чуткая душа откликнулась бы вероятно на этот призыв нежной благодарностью. Но теперь она поняла одно: не ее надо было вернуть ,во что бы то ни стало tante Sophie, не ее, Нюту Вербину, не любимую племянницу,- страх и боязнь перед голосом света руководили желанием генеральши.

   Сердце Нюты забилось, лицо вспыхнуло.

   - Нет! - сорвалось резко с ее дрогнувших губ. -Нет, не просите, я не могу вернуться к вам тетя. Не могу!

   -Но тебя вернут силой! Через полицию вернут, понимаешь? - вспыхнула в свою очередь Женни, и ее детски-невинное личико перекосилось от злости.

   - Тебя вернут силой, пойми, пойми, дурочка... тебе же лучше вернуться к нам добровольно, под крылышко мамы... У мамы связи в свете, можно затушить всю эту глупую историю, замять... А тут тебе арест грозит, может быть, тюрьма, заключение...

   - Пусть тюрьма и заключение, - я не вернусь! Благодарю тетю и тебя за ваши заботы, но я не вернусь!- прозвучал твердый, непоколебимый голос.

   - О, Боже мой! Она убьет меня, эта неблагодарная, дрянная девчонка!

   И генеральша закачала во все стороны головою.

   - Злая, гадкая Нюта! Как тебе не стыдно? Мамочка, успокойтесь, милая, оставим ее пусть погибает, пусть ее возьмут и бросают в тюрьму. Она не понимает своего счастья, глупая, ничтожная девчонка!.. - волнуясь, кричала чуть не в голос Женни.. Затем, переводя дух и впиваясь в Нюту тяжелым негодующим взглядом своих раскосых глаз прибавила:

   - Но, ведь, тебя выгонят отсюда! Разве ты этого не знала?. Выгонят, выгонят, я знаю наверно. Да!- торжествуя и злясь, выбрасывала она слово за словом.- Куда ты денешься тогда, куда? Скажи, скажи!

   -В тюрьму! Ведь ты же сказала, что меня бросят в тюрьму, - был спокойный ответ.

   Этот ответ произвел, очевидно, сильное впечатление.

   Вслед за словами Нюты начался невообразимый сумбур. Генеральша рыдала, сжимая руки, и перебирала громко имена своих светских знакомых, перед которыми она, генеральша, не смеет теперь поднять глаз, благодаря "ужасному" поступку Нюты.

   Саломея стонала и поддакивала в тон генеральше.

   Женни осыпала упреками Нюту и, забыв весь свой светский лоск, бранилась, как рыночная торговка.

   Неизвестно, чем кончилась бы вся эта сцена, если бы в дверь не просунулась знакомая Нюте голова "сестры-просвирни" и грубоватый бас Кононовой не прогудел:

   - Сестра Вербина! Вас к Ольге Павловне зовут на квартиру...

   Схватившись руками за голову, Нюта выбежала за дверь.

   Теперь ей было все равно. Ее очевидно позвали, чтобы сдать в руки полиции. Она знала это, но ни арест и ничто другое не пугало ее. Душа точно замерла в непосильном страдании, замерла и окаменела под гнетом тоски...

   Быстро молча шагала она в нескольких аршинах расстояния за умышленно, казалось, убегавшей от нее Кононовой, и странная апатия охватывала, словно какими-то холодными, железными, цепкими оковами, все ее измученное не в меру существо. Хотелось уйти, как можно дальше, от упреков и стонов, криков и брани, посыпавшихся так неожиданно на ее, и без того низко пригнувшуюся под гнетом горя, головку.

   Она сошла с лестницы, миновала швейцарскую и вошла в полутемный нижний коридор. Хорошо ей известным, "черным" ходом прошла она крошечную прихожую квартиры Шубиной, столовую и, шагнув мимо спальни со знакомым ей киотом, очутилась в приемной Ольги Павловны.

   Здесь, в этой большой, просторной комнате, находилась вся община, во всем составе, бывшем налицо. Сестры сидели на стульях, диване и креслах, занимали широкие подоконники окон и принесенные из столовой бамбуковые стулья. Наконец, те, кому не хватало места, стояли в дверях и группировались у камина, весело потрескивавшего в этот зимний студеный вечер.

   Ольга Павловна находилась тут же, подле Марии Викторовны. Она была бледнее обыкновенного, хотя лицо ее казалось более, чем когда-либо, замкнутым и спокойным.

   Вошедшая несколько раньше Кононова быстро подошла к начальнице и тихо сказала ей что-то.

   - А, хорошо! Пришла... - проронила Шубина и повернулась лицом к двери навстречу входившей как раз в эту минуту Нюте.- Пожалуйста, Вербина, возьмите себе стул и присядьте,-услышала Нюта обращенную к ней фразу.

   Вербина! Не сестра Вербина, а просто Вербина,- точно что ужалило истерзанное сердце Нюты. Значит- конец.

   Машинально опустившись на подставленный ей чьей-то невидимой рукой стул, Нюта затуманенными глазами обвела присутствующих.

   Печальные, вытянутые, как на похоронах, лица, опущенные в землю глаза...

   Вот стоит худая и стройная Юматова. Ее взоры не опущены, как у всех, она смотрит в упор на Нюту и ее прекрасные, грустные черные глаза говорят что-то. Но что? Нюта не может разобрать.

   Вот заплаканное, распухшее от слез до неузнаваемости, детское личико Кати.

   Вот смуглые, резкие, почти мужские, черты Клементьевой, ее сердито нахмуренные брови. Она покусывает губы и смотрит в пол на убегающую в глубь комнаты дорожку половика.

   Вот Мушка Двоепольская смущенно теребит конец косынки. Веснущатая, миловидная Симонова, толстая, рыхлая Смурова с растерянно широко раскрытым ртом, сестра-бабушка, высохшая, дряхлая, похожая на призрак, и еще многие, многие другие, которых не может различить Нюта сквозь туман, застилающий ей глаза.

   Ни единого живого звука не слышно в большой, ярко освещенной комнате. Только потрескивающий в камине кокс, да шум ветра за окном нарушают тишину.

   Поэтому невольно вздрагивают сестры, когда неожиданно звучит первая фраза начальницы.

   - Вербина! Я позвала вас сюда, чтобы здесь, в присутствии всей общинной семьи нашей, сказать вам, что с нынешнего дня вы не можете оставаться с нами. Вы исключены из состава сестер...

   Как ни была подготовлена ко всему самому ужасному Нюта, но почва заколебалась у нее под ногами и вся комната заходила ходуном в сразу помутившихся глазах. Она конвульсивно, крепко, до боли сжала свои пальцы.

   - Вы не можете оставаться с нами, - звучал резкими металлическими нотами все дальше и дальше голос Шубиной; - сестра милосердия, заклеймившая себя таким недостойным обманом, не может оставаться сестрой. Единственно, что я могла сделать для вас, Вербина, это то, что историю с паспортом мне удалось замять, затушить, и вы не будете преследуемы административной карой. Сегодня вы переночуете с нами, а завтра...

   - Этого нельзя!.. Нельзя!.. Это несправедливо, жестоко! - послышался рыдающий голос.

   - Будьте сдержаннее, сестра Розанова, или выйдите, если не умеете владеть собою!-еще строже прозвучал спокойный, уравновешенный голос, и мигом стихло подавленное рыдание в углу.

   - Завтра же вы уедете отсюда! - продолжала сухо Шубина, обращаясь опять к Нюте. - Вот ваши документы; я получила их нынче от Марины Иосифовны Трудовой. Желаю вам от души успокоиться и найти дело по сердцу.

   - Итак, с завтрашнего дня вы свободны, можете уехать от нас-закончила начальница.

   - Этого нельзя, Розанова права! Вы не сделаете этого! - послышался с порога комнаты чей-то, незнакомый Нюте, мелодичный голос.

   Все живо повернулись в ту строну откуда слышался он, и одним общим радостным криком вырвалось из груди сестер:

   - Бельская! Сестра Ольга!.. Вернулась Бельская! Наконец-то!

   - Я, друзья мои, я! - снова произнес, вернее, пропел мелодичный голос. Никогда еще за всю свою жизнь не слыхивала Нюта такого голоса. Из глубины прихожей показалась небольшая фигура в теплом пальто, с платком на голове. Нельзя было сказать, стара или молода вновь прибывшая, красива она или дурна. Черты лица, цвет кожи-все пропадало, стушевывалось как-то в этом не молодом и не старом лице, с огромными глазами.

   Таких глаз Нюта не встречала никогда. Лучистые, светлые, они тихо сияли и, сияя, видели, казалось, то, чего не видел никто из остальных людей. Они видели правду, видели благо, видели небо во всей его недоступной красоте, боль человеческих страданий, темень и нужду пасынков и падчериц жизни, и тосковали общим горем, и радовались общей радостью, и страдали общим с людьми большим человеческим страданием.

   Сейчас их голубой огонь точно разливался по всему лицу, когда Ольга Бельская заговорила снова, наскоро сбросив с себя шубку и размотав платок:

   - Я пришла вовремя, подоспела как раз, слава Богу! Вся община в сборе - слава Тебе, Господи! Вижу снова милых сестер, вижу и то, что неладно что-то. Слышала я кое-что, знаю уже многое, все знаю... Можно сказать? Сестра Юматова, Леля, мне писала про девушку эту. - Глаза Бельской указали на невольно подавшуюся вперед, ей навстречу, Нюту.-Да, Леля писала и о том, как поступила сюда молоденькая барышня из "светских", по фамилии Трудова, странная такая, тихая, застенчивая... И о том, как пожертвовала собою ради маленького итальянца; как, сама полуживая, истекая кровью, притащила его в барак, и как студента горячечного спасала, и как на свои жалкие гроши содержит мальчика-итальянца. И о том, как, встретив на улице родственников, сама не своя, ходила и мучилась, бедняжка. Видно, не сладко было на душе... Чистая, добрая, отзывчивая душа. Виновна ли она в том, что должна была уйти из дому, вырваться под чужим именем из ненавистной ей светской жизни? Разве она знала, что за проступок совершала? Разве она соображала, что совершает подлог, выдавая себя за Трудову и пользуясь ее паспортом?.. Вся душа ее рвалась к подвигу самоотвержения и самопожертвования; она жизнь свою, не колеблясь, готова была положить за людей, она рвалась трудилась для них, не покладая рук, дни и ночи, a мы.., мы хотим, оттолкнуть ее от нас! Ее, вручившую нам так доверчиво и просто свою молодую жизнь! Нет, не дело это, сестры, и вот что, Ольга Павловна, я скажу вам, я, неученая, простая мужичка, приволжская крестьянка: ежели исключите вы из среды общинной эту милую девушку, исключите заодно и меня, Ольгу Бельскую, заодно с нею тоже... Земным поклоном прошу я вас о том.

   И, к немалому удивлению Нюты, сестра Бельская опустилась на колени и коснулась пола склоненной головой.

   Что-то неизъяснимое произошло следом за этим.

   Плачущие сестры окружили начальницу, подняли с колен Бельскую, чего-то просили хором, хватая руки Ольги Павловны, пожимая и целуя их.

   Суровое лицо Шубиной дрогнуло, что-то засветилось в глубине ее размягченных глаз. Она горячо обняла стоявшую перед ней Бельскую и произнесла тихим, смятенным голосом:

   - Будь по-вашему, Ольга! Пусть остается сестра Вербина среди нас... Вы правы, ее добрые дела пересилили опрометчивый, преступный поступок, - и начальница протянула руку Нюте.

   Последняя шагнула вперед и широко раскрытыми глазами обежала сгруппировавшихся вокруг нее сестер, остановила их на Юматовой, с выражением благодарности перевела на Бельскую и с внезапно побледневшим лицом упала без чувств к ногам сестры Ольги...

   - Милая! Родная! Выпейте это!

   Нюта с усилием открыла глаза. Знакомая, милая комната - десятый номер. Вокруг - встревоженные, знакомые лица Юматовой, Розочки, Кононовой и то, другое, мало знакомое, но такое бесконечно дорогое- ее смелой защитницы Бельской.

   - Ну что, очнулась, детка? Ну и ладно! Давай знакомиться со мной... Ты уж извини, я всех и каждого "тыкаю", не могу к "вы" привыкнуть. Что поделаешь? Мужицкая во мне закваска глубоко сидит... Розочка, давай-ка сюда, матушка, капелек лавровишневых! Напою волнушу нашу... Господь даст, совсем опомнится сейчас.

   И, присев на край постели Нюты, Бельская бережно поила ее с ложечки каким-то лекарством.

   Ее глаза сияли такой лаской и нежностью навстречу глазам Нюты, что бедной, исстрадавшейся девушке невольно под этим взглядом припомнилось другое бесконечно родное лицо, далекое детство, материнские ласки...

   И Нюта невольно заплакала, прижавшись к плечу этой неведомой, чужой и уже такой близкой ее душе, так быстро завладевшей ею, этой душой, Ольги.

   - Плачь, милая, плачь, голубка! - сказала Бельская,- В слезах топится горе. Легче будет, дитятко, когда поплачешь, родная ты моя.

   И жилистая, некрасивая, вся в мозолях, рука сестры гладила прижавшуюся к ней светлую головку так любовно, так по-родственному, по-матерински, мягко и нежно.

   - Спасибо вам, спасибо, голубушка, дорогая!- всхлипывая, шептала Нюта.

   - Не меня благодари, не меня, а Юмата нашего! Ох, уж этот Юмат, прыткая бабочка, что и говорить. Все повыведала, да и мне написала: "Приезжай, мол, сестрица Бельская, не то худо будет, выручай!"

   - Так вы для меня это?!

   Нюта не договорила и, вспыхнув до корней волос, смотрела на Бельскую смущенными, растерянными глазами.

   - А то как же? Отпросилась от своего больного пораньше, благо на поправку идет, и вот и я. Не могла попасть домой повидать Наташу при жизни, но хоть к твоему уходу поспела...

   - Милая вы, хорошая! Спасибо! - шептала Нюта.

   - Она святая! - произнесла Розочка, - А если не святая, то, во всяком случае, прелесть! И Леля тоже прелесть: знала, что никого, кроме сестры Бельской, никого не послушается "Шуба" наша и выписала ее. Молодец, Леля! - и она бросилась на шею подруге.

   - От всей души благодарю вас, сестра Елена!- протянула ей руку Нюта.

   Ta смущенно отвела глаза.

   - Не могу принимать благодарности, не стою! Каждая на моем месте сделала бы то же.

   - А я же не сделала, я-то прозевала, а? - подхватила с отчаянием в голосе Катя.

  

  

   Быстрой чередой замелькали снова дни, недели и месяцы. Рука жизни неустанно вертела свое неспешно вращающееся колесо.

   Прошла встреча Нового года с обычным ужином в квартире начальницы, прошли крещенские студеные дни, прошла масленица, наступил Великий пост. Загудел призывно-меланхолическим звоном гулкий колокол на общинной церкви. Потянулись молящиеся "светские", мирские и свои общинные в неизменных серых или коричневых платьях, фигуры, в белых косынках, в белых передниках, с ало-красными крестами на груди.

   Готовились к величайшему ежегодному событию в жизни сестер: к празднику "посвящения".

   В аудиториях шли непрерывные репетиции, проверочные испытания курсисток.

   В бараках и амбулаториях те же курсистки работали под надзором настоящих сестер на "практических занятиях".

   У окулиста Фока было тихо, чинно и вежливо на его "глазных" лекциях. Он по-прежнему любезно кланялся и вежливо улыбался, называя "мейн фрейлейн" каждую сестру, боясь обидеть, боясь огорчить чем-либо своих слушательниц.

   Скучновато проходили его лекции. Зато у доктора Козлова в его аудитории стоял дым коромыслом.

   Пересыпая шутками, остротами и меткими словечками своего неисчерпаемого репертуара, общий любимец умел говорить увлекательно и интересно о своих предметах.

   Даже неудачливая, флегматичная и простоватая сестра Смурова сумела добросовестно усвоить все лекции добряка.

   - Берегись, сестрицы, на экзамене забодаю! Ой, вы еще не знаете, как умеет бодаться Козел и округляя по-птичьему глаза кричал он страшным голосом на всю аудиторию под веселый взрыв смеха учениц.

   Доктор Аврельский раздражался и нервничал больше, чем когда-либо,

   - Ну, какие из вас сестры выйдут? Ну, можно ли так суетиться и рассеиваться? Глядите, вместо бока, вы больному пиявку на нос поставите. Хорошо, нечего сказать!.. Картина да и только!.. Мозгами пошевеливайте, мозгами! - бранился он, приводя в неописуемый трепет и без того робевших "курсисток".

   Среди всех этих хлопот, суеты и треволнений незаметно приближался роковой день, совпадавший в этом году с первым днем Воскресения Христова.

   А на улице, за двойными стеклами, голубело по весеннему небу. Ярко и неумолимо затопило солнце своими лучами таявшие снега. Задорно чирикали воробьи на крышах, приветствуя светлое пробуждение природы от долгого, зимнего сна.

   Шла весна, шла легким, быстрым, волнующим шагом, щедро рассыпая людям улыбки, радость, надежды и привет...

   Подошла Страстная неделя.

   Весна, дружная и теплая, в этом году установилась неожиданно и скоро.

   Еще более заунывно и тягуче запел большой колокол, призывая молящихся. На двенадцати евангелиях, слушая глубоко проникновенные слова священного писания, Нюта, стоя в рядах сестер, вспомнила, среди молитв о том, что должно было случиться с нею через трое суток...

   Она-сестра.

   Настоящая, "посвященная", крестовая сестра. Исполнится заветная мысль. День посвящения закрепит ее навсегда в эту среду, среду, отдающую себя всю без остатка на служение людям, для утешения их страданий и духовных нужд.

   Все складывалось теперь так, как давно о том мечтала девушка.

   Ее родственники Махрушины оставили ее в покое, примирились со "совершившимся фактом", как писала генеральша. Бабушка, которой Нюта послала длинное сердечное письмо с подробным описанием всего происшедшего с нею, прислала ей благословение на трудный путь. Это письмо, как святыню, берегла Нюта, нося на груди под лифом платья. Теплые, любящие строки, написанные дрожащей старческой рукой, высказанная в них горячая уверенность в силы и чистую душу Нюты лучше всякого бальзама уврачевали раны, нанесенные судьбою в первые месяцы пребывания девушки в стенах общины.

   Полная сладкого трепета, полная самых жгучих надежд, ждала Нюта торжественного часа.

   И вот этот час наступил...

   В пятницу исповедовались, в субботу причащались "крестовые сестры", вновь же посвящаемые должны были принять посвящение в Светлой заутрене в Великую Пасхальную ночь.

   Ровно в половине двенадцатого ударил колокол в Исаакиевском соборе. Ему ответили тотчас же со всех петербургских колоколен бесчисленные гулкие колокола. И пошел "малиновый" перезвон торжественной и радостной Пасхальной ночи. Неизъяснимою радостью, волною необъяснимого, юного, молодого, ликующего чувства дохнуло на весь православный мир столицы вместе с этими торжественными звуками колоколов.

   Радость залила проснувшуюся землю, радость осветила пробужденную ярким ее светом ночь, радость засыпала незримыми для глаз цветами все живое в этот час на земле.

   В группе шести посвящаемых сестер, среди ярко освещенной бесчисленными огнями пасхальных свечей церкви, стоит Нюта.

   Шесть взволнованных, трепетных, в коричневых платьях и черных передниках с красными крестами на, груди, фигурок, ликующих и светлых, молятся со всеми вместе в эту дивную ночь.

   Взоры всех присутствующих прикованы к ним, к этим шести женщинам и девушкам, вступающим на избранный ими путь

   Огромная, нарядная толпа "светских" смотрит на эти скромные фигуры. Лица мужчин в блестящих мундирах и изысканных фраках, глаза дам в светлых, роскошных туалетах - все это обращено на них, на этих шесть женщин и девушек, отдавших себя, обрекших всю свою жизнь на подвиг милосердия и добра.

   А на обоих клиросах прекрасные, звучные голоса певчих выводят всегда желанное и радостное: - Христос Воскресе!

   Нюта невольно поднимает руку, нащупывает гладкий, глянцевитый квадратик мягкого шелка у себя на груди.

   Крест!

   Желанный, святой, прекрасный символ. Символ ее самоотречения, символ принесения в жертву людям ее молодых сил, ее юной, едва пробуждающейся жизни.

   Этот крест, под величайшей тайной для всех, а пуще всего для нее, Нюты, нашила ей Розочка своими маленькими ручонками.

   - Вот, Нюточка, носите с Богом!- говорила она.- И помните: четыре иглы сломала и шесть раз палец уколола, все старалась, чтобы глаже приладить... Вот...

   - Милая! - невольно мысленно приласкала ее Нюта. - Все вы милые, добрые, золотые у вас сердца, и я теперь ваша, совсем ваша.

   - Мама! Родимая! - глубже и слаще, мучительнее пронизала ее мысль. - Видишь ли ты оттуда из далекого, неведомого мира радость твоей Нюты? Ты молишься за все, родная, и вот услышаны твои молитвы, мама, твоя Нюта счастлива, счастлива вполне!

   Тихие, умиротворенно-радостные подходили "посвященные" к святой чаше с причастием. Их лица радостно сияли, счастливо горели глаза... пламенели щеки...

   Старенький, почтенный, двадцать пять лет прослуживший в общине, отец Симеон вышел сказать слово "посвящаемым".

   - Сестры, дети мои духовные! - зазвучал под сводами храма теплый, дрожащий старческий голос.- Нелегкую задачу приняли вы на себя, тяжелое бремя возложили на плечи. Не для радости, не для веселья и утех пришли вы в нашу тихую обитель любви и мира. Скорби людские, страдания, немощи телесные,- вот что окружает вас здесь, и обреченные на великую бескровную жертву во имя Господне, вы, забыв себя, свою личную жизнь, должны отныне поставить себе целью быть помощницами и утешительницами всего страдающего человечества. Жертва бескровная. Подвиг высокий и прекрасный... Благословляю вас идти на него, сестры, дочери мои духовные; оглянитесь вокруг себя: сколько больных, немощных недужных, искалеченных тянутся к вам в приступе злого недуга, обуреваемые страданием, истекающие кровью, покрытые ранами, зияющими болячками, согнутые в три погибели под бременем ужасных болезней. И все это ждет от вас помощи, врачебной и духовной, и еще более духовной, нежели врачебной, сестры... Милосердие, чуткость, доброта, кротость, самоотверженность, стойкость, энергия и трудолюбие должны отныне быть вашими спутниками на земле. Вспомните Христа страдающего, Христа, на великую жертву обреченного, и уподобьтесь Ему. Великим примерам самоотвержения и кротости следуйте, сестры... Я счастлив, что нынешний день посвящения совпал с великим праздником Воскресения Христова. Не есть ли в этом новый, глубокий, великий смысл? Не указывает ли вам Сам воскресший Спаситель мира умереть духовно для прежней жизни и воскреснуть для нового пути, пути самоотречения на почве милосердия и добра? Христос Воскресе, дети! В великую ночь Святой Пасхи Христовой приветствую вас, вновь посвященные сестры всего больного, страдающего человечества. Ступайте смело и прямо к вашей цели, и да будет возможно легче ваш тяжелый, тернистый путь, Многие лета вам, сестры!. Да хранит вас Господь Милосердный! Аминь.

   - Многая лета, многая лета, - запели голоса на клиросе.

   Слезы текли по лицу Нюты, но, она не вытирала, даже не замечала их. Счастливая улыбка застыла на ее лице, глаза лучились счастьем.

   - Господи, - пело в душе ее песнью ликующей весны, - Господи, даю Тебе слово, Великий и Милостивый Творец, что отныне я приложу все силы, все старание мое для большого избранного дела. Я буду работать до самозабвения, Господи, чтобы оправдать возложенное на меня доверие. Я постараюсь быть достойной имени общечеловеческой сестры. Благослови меня, Господи! Благослови меня!..

   Окончилась служба, и потянулись чередою к кресту для кропления святой водой сестры.

   "Посвященных" окружили с поздравлениями, объятиями, поцелуями, Ольга Павловна, с серьезным сосредоточенным лицом, и высокая попечительница общины благословляли, целовали новых сестер. Кругом христовались, разговаривали шепотом, приветствуя друг друга.

   Всюду кипела жизнь. Огни свечей казались мертвыми пятнами в рассвете молодого весеннего утра.

   - Сестры, разговляться! В столовую! - послышался сдержанный шепот, - батюшка куличи и пасхи пришел святить...

   И вся огромная толпа высыпала на паперть. Торжественная служба кончилась, церковь опустела.

   - Батюшки мои, как заважничала! И здороваться не хочет! Ну, что я говорил? Хороши они только до тех пор пока в аудиториях на репетициях перед нами дрожат от страха. А как "посвятятся" - так и вот оно!.. Что для нее стена барачная, что доктор Козлов, все едино... Дожил до Светлого праздничка, нечего сказать! Христос Воскpece, сестрица Вербина! Кому я сию нотацию прочел, а?

   Нюта, действительно, ничего не видевшая и не слышавшая в своем восторженно-приподнятом настроении, не покидавшем ее с начала этой ночи, остановилась, услышав свое имя, и подняла сияющие глаза.

   Она проходила мимо группы докторов, стоявшей у пасхального стола, в ожидании разговения. Валентин Петрович, веселый, улыбающийся, как всегда, протягивал ей руку.

   - Небось, два пальца подавать нам нынче будете, крестовая сестрица, а?

   Нюта взглянула на его добродушно гримасничавшее лицо и засмеялась.

   - Ах, Валентин Петрович, простите! Я вас не заметила, здравствуйте!

   И вспыхнув, и еще больше сияя своими преображенными от радости глазами, проговорила искренно, от души:

   - Ах, я так счастлива, так счастлива! Весь бы мир обняла, ей Богу!

   - Ну, весь мир-то не нужно, а со мной, стариком, похристосоваться следует? Да-с! Христос Воскресе, сестрица!

   - Воистину Воскресе!

   Нюта привстала на цыпочки и троекратно поцеловалась со стариком.

   - А меня забыли? Небось, тоже не заметили,- послышался за нею веселый голос Семинариста.

   - Вас трудно не заметить, вы городской думе по плечо будете,сострила пробежавшая мимо Розочка.

   - Это что ж, в обиду прикажете принять? - загудел своим мягким баритоном доктор Ярменко, удерживая за руку шалунью.

   - Какая уж обида! Вот вам пасхи принесла, кушайте на здоровье... Только не уроните, ради Бога, она священная.

   И Катя совала в руки Ярменко тарелку с творожной пасхой, наложенной в таком огромном количестве, что Ярменко, при всем его завидном аппетите, беспомощно развел руками.

   - Господи, помяни царя Давида и вею кротость его!.. - воскликнул он, широко раскрывая глаза.- Да что это, сестрица, вы меня либо за акулу прожорливую изволите считать, либо... либо думаете, что я сюда прямо из Индии, на манер голодающего индуса приехал! Ей Богу! Порция хоть куда!

   - Ладно! Кушайте, а мало будет, еще прибавлю, - звонко рассмеялась Катя и исчезла в толпе гостей.

  &n