Чарская Лидия Алексеевна - Сестра Марина

ктор этого бедняжку особо навещает помимо обхода. Жаль мальчонка... Известно - дите... Малое еще... Умирать рано будто... А красавчик-то какой, загляденье просто... Писаный...

   - А вы кто, больная? - обратилась ласково Нюта к женщине, ставя ей термометр.

   - Мы прачки... Матреша Сидорова... Работала по осени, да видно нутро застудила... Страсть разболелось... Спасибо докторам да сестрицам, отходили, пошли вам всем здоровья Господь, - заключила женщина и стыдливым движением руки смахнула слезу, скатившуюся у нее с ресницы.

   Нюта опять ласково ей улыбнулась и продолжала обход палаты.

  

   Было около полуночи, когда, напоив последнюю больную, Нюта готовилась уже идти в мужское отделение на помощь дежурной Клеменс. Но неожиданный шорох в углу заставил ее быстро обернуться и чуть не вскрикнуть от испуга.

   Койка Джиованни была пуста. Больной мальчик в длинной, белой, до пят, больничной рубахе быстрыми неровными шагами бежал, шлепая голыми пятками по полу, по направлению к двери. Его лицо было красно, как кумач. Он быстро размахивал руками, а черные глаза, наполненные безумием горячки, бессмысленно таращились из-под сведенной линии бровей.

   - Джиованни! Куда ты? Остановись! - вырвалось испуганно и громко из груди Нюты, и в два прыжка она настигла его.

   - Остановись, Джиованни! Куда ты! Ложись в постель, дорогой мой!

   И она схватила за плечи ребенка, силясь поднять его и унести.

   Но изумительно ловким поворотом тела, изогнувшись, как кошка, Джиованни вывернулся из под руки Нюты и бросился за дверь, гулко шлепая босыми ножками по каменному полу коридора.

   Нюта что было духу кинулась за ним. Было что-то жуткое в этом беге больного, охваченного безумием тифозной горячки, мальчика. Его исхудалые ноги не успели однако утерять изумительную быстроту, или, быть может, горячка давала им эту быстроту. Запыхавшаяся, бледная от бега и страха за участь больного, Нюта мчалась за ним стрелой. Как нарочно, в длинном коридоре барака не было ни души. В приемной больницы - то же. Крикнуть, позвать на помощь нельзя было. Криком Нюта могла бы на смерть перепугать больных. А многие из них были так слабы.

   Джиованни между тем все несся вперед.

   Вот он уже в конце коридора... Там белеется входная дверь, ведущая на террасу и в сад... Если дверь окажется запертой - спасение: Нюта схватит охваченного припадком безумия мальчика и унесет в барак.

   - Джиованни, стой! - послала она еще раз в пространство, задыхающимся от волнения и бега голосом. - Ради Бога, стой, Джиованни!

   Джиованни как будто не слышал слов Нюты. Он в два прыжка перерезал остававшееся ему до двери пространство, схватился за ручку ее, и изо всей силы рванул дверь к себе.

   Нюта тихо ахнула и кинулась за ним... Холодная, сырая струя осеннего ночного воздуха ворвалась в коридор. Ночная мгла, чуть освещенная уличными фонарями, прокрадывалась в сад. Сбежать по каменным ступеням террасы и, что было духу, пуститься вдоль по дорожке, шурша опавшими листьями, было для Джиованни делом одной секунды. В одной длиниой больничной рубашке, худой, костлявый, с горящими огнем безумия глазами, он походил на призрак.

   Нюта поняла одно: если она не настигнет сейчас, не остановит мальчика, он выбежит на улицу, где неизбежная гибель ждет Джиованни. Он мог попасть под колесо экипажа, под трамвай, наконец, в реку, бурливо плещущую там, за набережной, свои мутные октябрьские воды...

   И вне себя от ужаса Нюта крикнула на весь сад:

   - Стой, Джиованни! Тебе говорят, стой!

   Вероятно, много силы, силы смертельного отчаяния и ужаса было в этом крике обезумевшей от страха за жизнь мальчика Нюты, - крик этот долетел до ушей Джиоваыни, и он сразу, как вкопанный, остановился на дорожке и повернулся к своей преследовательнице лицом.

   - Джиованыи, миленький, дорогой! - закричала Нюта. - Вернись, Джиованни, подойди ко мне!

   Болыпие глаза мальчика, горевшие нездоровым огнем, впились в нее.

   - No!( Нет!) -произнес он решительно и упрямо замотал бритой головенкой, щелкнув зубами.

   - Милый, хороший!.. Джиованни!

   - No!.. No!.. No!..

   И так как Нюта все приближалась к нему, он быстро наклонился к дорожке и поднял камень.

   Теперь лицо его исказилось злобой. На губах проступила пена, глаза блеснули предостерегающим исступленно-злым огоньком.

   - Si conserve!Guai a te! (Берегись! Горе тебе!) - крикнул он и угрожающим жестом взмахнул рукою.

   На минуту Нюта остановилась из чувства самосохранения. Но в следующую же секунду снова метнулась к нему.

   - Ты вернешься со мною в дом, сейчас же, Джиованни! - повелительным криком сорвалось с ее уст. - Сейчас же, Джиова...

   Она не договорила. Мальчик взмахнул рукою. Камень, метнулся, и крик, вызванный нестерпимой болью, огласил сад...

   Что-то с мучительной силой ударило в лоб Нюту. Острое как нож, физическое страдание на миг заглушило все остальные ее чувства, голова закружилась, в глазах потемнело. Инстинктивно поднесла она руку к виску. Что-то теплое, липкое, влажное и противное текло по нему, застилая глаз и верхнюю часть лба как бы раскалывая ее от боли...

   Нюте показалось мгновенно, что темное ночное небо с золотыми точками звезд опускается ей на голову, земля колеблется под ее ногами, почва уходит под ней.

   - "Сейчас обморок... Я упаду... Джиованни убежит и все погибло!" -вихрем проносится в раненой голове Нюты тревожная полусознательная мысль. Она собирает последние усилия воли и почти со сверхъестественной силой бросается к замешкавшемуся мальчику, цепко охватывает руками горячее, как огонь, тело, поднимает его и несет, прижимая к себе...

   Дяаованни мечется и бьется у нее на руках, как подстреленная птица, стараясь изо всех сил выскользнуть, и пронзительно, совсем по-звериному, визжит на весь сад.

   Но цепкие руки Нюты сплелись как клещи вокруг тонкого извивающегося стана мальчика. Исхудалый, как щепка, за болезнь, Джиованни легок, как перышко, но для Нюты тяжесть его тела сейчас не под силу. Ее ноги подкашиваются, в глазах стоят огненные круги, кровь льет, не переставая, и своей липкой жижей залепляет глаза...

   - "Надо донести его до барака, надо, во что бы то ни стало!" - с поразительною ясностью, резко, подобно огненному молоточку, дробно выбивает мыслв в ее мозгу.

   И она последними усилиями умирающей воли принуждает себя идти отяжелевшими от потери крови ногами.

   - "Боже мой, помоги только дойти! Только дойти!"- выстукивает ее мысль.

   - "Еще немного... Еще... Ну, будь же сильною, Нюта! Будь сильною!.."-мысленно подбодряет себя девушка.

   К счастью, Джиованни не бьется, не трепещет больше. Он затих.

   Вот и первая ступень... вторая... третья... Ох, сколько их!.. Нет конца... Лестница растет... растет с поразительной быстротой на глазах Нюты, принимая исполинские размеры... Она все выше-выше, выше крыш и трубы барака, до самого неба, до самых звезд...

   - "Нет, не подняться по такой лестнице ей, Нюте. Нет. Ни за что!"

   Усталая мысль кружится вяло в раненой голове. Ноги подкашиваются, тяжелые, точно налитые свинцом. Только руки железными тисками обвивают распластавшееся в жару маленькое тело итальянца.

   - О, Господи! Скорее бы, скорее! - срывается стоном, воплем с губ Нюты. И она почти валится на каменные плиты лестницы... Тут минутное бессилие проходит сразу. Что-то светлое, яркое ударяет по лицу и четкими белыми пятнами выделяется в полумгле чуть освещенной ночи.

   - Сестра Трудова! Джиовании!.. Как вы сюда попали?! Господи, да что же это! - слышит Нюта близкие и в то же время далекие голоса, и действительность перестает существовать для девушки...

   Смутно, как во сне, видит Нюта белую, изумительно чистую комнату, с белыми же столами, табуретами и такого же цвета чистеньким, как игрушечка, шкафом, сверху до низу наполненным инструментами. Она лежит на чем-то высоком... Вокруг нее толпятся белые люди в халатах... Что-то шепчут, говорят...

   А нестерпимая боль в голове раскалывает череп. Под влиянием этой мучительной, острой боли, сами собой закрываются глаза, тяжело опускаются веки...

   - Нет, нет, хлороформу не надо. Я враг хлороформа, где без него можно обойтись, - слышит Нюта, как сквозь сон, знакомый резкий голос.

   Потом вдруг до слуха ее долетает мягкий и гулкий звон колоколов.

   - Что это? Неужели Пасха? Пора к заутрени, а то снова будет сердиться tante Sophie! - устало проносится в мозгу ее полусознательная мысль.

   А колокола все громче, все настойчивее... Они все ближе, ближе... Звучат они как будто в ее истерзанной болью голове...

   - Держите руки оперируемой... А вы голову, сестра Юматова... Так...-слышит снова Нюта тот же знакомый, несколько дребезжащий голос. Она снова с усилием поднимает веки. Над нею склонилось в странном, смешном белом колпаке, желчное, суровое лицо доктора Аврельского. Подле него молодое, в пенсне на живых, быстрых глазках, лицо Семенова. Дальше бледное, сочувственно, мягко улыбающееся Нюте - Юматовой. Еще дальше другие лица сестер.

   Смутно проползла в больной голове неясная догадка:

   - Я в операционной... Сейчас меня будут резать...

   Мысль сорвалась и пропала кудато. Нестерпимая, колючая, жалящая боль чуть повыше виска пронизала все тело, все существо девушки.

   - Ах! - не то испуганно, не то недоумевающе пролепетала она.

   - Ничего, ничего! Потерпите, сестрица!.. Молодцом, молодцом!.. Пустое дело!.. Сейчас кончу... Еще шов-другой наложу и готово, -сквозь зубы ронял доктор Аврельский и что-то делал на голове Нюты, повыше виска,

   - О-о! - второе ощущение мучительной боли, сильнее первого, заставило рвануться больную.

   Тело Нюты было прикреплено ремнями к операционному столу, ее голову и руки держали помощники хирурга.

   - Еще одну... одну секунду!.. - повторял доктор Аврельский.-Э, да вы у меня совсем молодец, сестра!.. Терпеливая, что и говорить!.. А ну-ка еще, голубчик... соберите силенки.

   Новая боль, острая до ужаса, до пота, выступившего ледяными капельками на лбу оперируемой. Потом еще, еще и еще...

   Стиснув зубы, сжав пальцы, вся бледная, обливаясь потом, Нюта терпела, испуская временами короткие, глухие стоны.

   Ей казалось, что пытке этой не будет конца.

   - То-то во! - неожиданно произнес Аврельский, и его суровое, старое, желчное, но теперь заметно взволнованное лицо озарилось улыбкой, какой еще не видела у него Нюта.

   - Молодец, сестрица! Спасибо, помогли старику! Дали мне наложить швы без всякого усыпительного средства, без хлороформа... Через три дня прыгать будете, - произнес он, и прежде нежели Нюта успела сообразить что-либо, наклонился над нею и отечески нежно поцеловал ее в лоб.

   - А теперь, сестра Юматова, наложите повязку и дайте ей...

   - он назвал мудреное латинское слово и вышел из операционной, еще раз с порога кивнув Нюте головой.

  

  

   - Смотрите! Смотрите! Снег! Первый снег! Гулять, непременно гулять после приема сегодня! Леля, идет? А вы, Мариночка, как вы насчет этого. Вы, сестра Кононова - тяжелая артиллерия, не сдвинетесь, конечно, с места. А мы идем.

   И Розочка в одной сорочке, босая, задрапировавшись в простыню и сделав из нее род римской тоги, кружилась волчком по комнате, прыгала по креслам и дивану и, наконец, вскочила на подоконник, легкая и проворная, как серна.

   продекламировала она голосом, как две капли воды похожим на голос Кононовой, грубоватым, низким басом, заставив и Кононову, и Юматову, и только что проснувшуюся Нюту покатиться со смеха.

   - Господа, закрывайтесь до самого носа одеялами, я форточку отворю. Нет мочи, хочется зимой дохнуть немножко, - неожиданно заключила Катя и, распахнув форточку, просунула в нее смеющуюся, трепаную головку.

   - Катя! Розочка! Что это ты? В тифозное захотела что ли?! Сейчас назад! Сейчас же, слышишь? А то целый день слова с тобой не пророню.

   И волнуясь, и сердито краснея, Юматова грозила подруге.

   - Душенька... Лелечка... Минуточку еще... Позволь... Так... Теперь довольно... Сыта... Марширую назад... Гоп-ля! И я у ваших ног, моя царица.

   И Розочка, действительно, умудрилась каким-то образом очутиться прямо с подоконника на коленях у постели Юматовой и, звонко смеясь своим колокольчиком-смехом, тормошила и целовала ее без счета.

   Нюта взглянула в окно.

   Белые, в мохнатых снежных иголках, стояли в саду деревья. Белые крыши казались чище и красивее под первым снежным покровом. Действительно, как будто сквозь двойные рамы пахло зимой, ее бодрым, свежим, укрепляющим, чистым ароматом. Зима.

   Полтора месяца в общине Нюта. А кажется, точно целый год. Нет, больше, два, три года, пять, десять, пятнадцать лет... Как много изменилось за это время в ее жизни!

   Община - милая, родная, горячо любимая теперь всем сердцем, семья.

   Давно ли еще входила сюда, в эту среду, с трепетом смущенная Нюта, встреченная отчасти холодным любопытством, отчасти недружелюбным со стороны многих сестер недоверием, как "светская барышня", "белоручка". А теперь...

   Ее, Нютина, трудолюбивая, кипучая в работе натура, ее терпеливая выносливость, постоянная готовность трудиться до потери сил, ее усердие и безответность не могли пройти незамеченными в этой тесной, большой, переплетенной узами одной общей святой идеи, семьи. Нюту полюбили, оценив по заслугам.

   Особенно помог завоевать всеобщие симпатии геройский поступок девушки, когда, раненая камнем Джиованни, истекая кровью, полуживая, она все же чрез силу, забыв себя, свою рану и муки, самоотверженно спасла больного, охваченного безумием исступленной горячки, мальчика. Ни одна жалоба, ни один упрек не сорвались тогда с губ измученной девушки, стойко перенесшей мучительную операцию наложения швов на рану.

   Сильно мучилась Нюта, а когда пришла в себя, бледная, слабенькая, худая, - первымн ее словами был вопрос о здоровье Джиованни, едва не погубившего ее. К счастью, роковой случай закончился благополучно. Правда, после ночной прогулки, Джиованни долго находился между жизнью и смертью, но жизнь, молодая, сильная, выносливая, победила смерть. Маленький итальянец поправился. Поправилась и Нюта. Рана затянулась, швы зажили. В черноии повязке теперь уже не было надобности, и только круглое белое пятнышко на лбу, величиною с медный пятак, говорило о ее геройском подвиге и о пережитых мучительных часах волнения и боли.

   Рана затянулась, швы зажили, самый случай, казалось, постепенно забывался в общине, но впечатление его не могло забыться и умереть. Нюта заняла прочное место в сердцах сестер, завоевала всеобщую симпатию своим поступком.

   - Fх, что за прелесть! Мед, а не воздух!

   И Катя Розанова восторженно втянула в себя действительно ароматную морозную струю зимнего Дня.

   Они шли все трое,- она, Юматова и Нюта, по тротуару, чуть запушенному первым снегом, светло и радостно улыбаясь первому зимнему дню.

   В середине ноября темнеет рано, но этот день, солнечный и ясный, представлял счастливое исключение.

   Веселое, улыбающееся лицо природы не могло не отразиться невольно и на лицах встречных. Они все улыбались и казались довольными друг другом и собой. Даже суровые лица дельцов с портфелями и те силились удержать на своих губах некоторое подобие улыбки.

   - Ей Богу, хорошо! Так хорошо, что хочется запеть на весь мир... Леля, Трудова, чувствуете... вы это, деревянные вы души, бесчувственные вы носы?! - поминутно тормошила своих спутниц резвая Катя.

   Розовое личико Кати разрумянилось на морозе. Ее синие васильки-глаза горели как звезды, белые зубки сверкали. Белокурые волосы выбивались непокорными прядями из-под косынки, придавая совсем ребячески-задорный вид ее, и без того хорошенькому, детскому лицу, которое невольно обращало па себя внимание прохожих.

   Какая-то старушка-богаделенка, которую Катя, проходя, нечаянно толкнула локтем, остановилась, как вкопанная, посреди тротуара и, любуясь милым, веселым, разрумяненным личиком Розановой, прошамкала:

   -Ишь ты, сестрица милосердная, красавочка какая. Ну, храни тебя Господь, дитятко, храни тебя Господь.

   И даже перекрестила вслед сестру-девочку.

   - Ну, господа, кутить, так кутить...- дурачилась Розочка.-Зайдем к Филиппову, купим пирожных, это раз... Потом у Соловьева сардинок... Лелю Юматову и сардинки люблю больше всего в мире... Потом купим и пустим воздушный шар... Соберется толпа, будут, разиня рты, стоять и делать свои замечания... Страшно весело.

   - Катя, опомнись! Сестра ты или нет?

   - Сестра, кажется. А впрочем, сегодня я не знаю, что я такое... Мальчишка я, головорез я, и страшно мне хочется шалить и... Смотрите, смотрите: Семочка идет... Так и есть - он...

   Неожиданно из-за угла вынырнула знакомая фигура в шинели, и показалось молодое лицо доктора Семенова. Он щурился от солнца под очками и улыбался светлому дню.

   Вдруг-бац!

   Как это случилось, не могли себе потом уяснить ни Юматова, ни Нюта.

   Розочка нагнулась над какой-то тумбой, живо собрала в руку весь пышно покрывавший ее белой шапкой снег и, наскоро слепив из него белый пушистый комок, залепила им в лицо ничего не подозревавшего врача. В следующую же минуту шалунья была далеко и не заметивший ее, огорошенный Семенов, сняв пенсне, усиленно протирал его и залепленные снегом глаза носовым платком, близоруко щурясь по сторонам и всячески стараясь допытаться, откуда обрушилась на него столь непредвиденная напасть.

   К счастью, прохожих поблизости не было, и никто, кроме Нюты и Юматовой, не оказался свидетелем происшедшей сцены. На этот раз обычно сдержанная Юматова рассердилась:

   - Это невозможно, Катя! Ты, действительно, мальчишка, настоящий мальчишка, а не сестра милосердия! Как тебе не стыдно! Что, если бы Семенов увидел нас? Сгореть со стыда можно!

   - Леля, Лелечка, райское солнышко мое, брильянтовая, не злись, не порти своих печенок! Ей Богу, не стоит! А если ты будешь продолжать свои нотации, клянусь пятипроцентным раствором сулемы, я при всей улице, прыгну тебе на шею и буду тебя целовать до тех пор, пока ты не замолчишь. Ну, берегись же, даю тебе три секунды на размышление. Раз, два, три, начинаю. Раз...

   - Сумасшедшая ты и больше ничего! - не будучи в силах долго сердиться на свою резвую подругу, улыбнулась Юматова.

   - Ну, так, стало быть, мир? - засмеялась Катя и, сделав совершенно серьезное лицо и придав ему выражение лица Марьи Викторовны, прошептала ее голосом, пришепетывая и любезно-приторно улыбаясь ехидной улыбкой:

   - Сестры, будьте же тише, скромнее, помните ваше великое назначение... и потом... Вот Невский проспект.

   Нюта не могла сдерживаться больше и весело рассмеялась. Улыбнулась и серьезная, грустная Юматова. Выходка Розочки не могла не рассмешить.

   - Господа сестрички, до жалованья недалеко, перед деньгами денег нет... Да и какие же деньги пять рублей в месяц, посудите сами... А те, что прислал папа, я давно порастрясла... Ну-ка, Леля, и у вас, Мариночка, как насчет финансов? - неожиданным вопросом закончила Катя свою речь.

   Нюта вспыхнула.

   Она жила на те свои три рубля в месяц, которые получала от общины в качестве "испытуемой" Вспомогательных же сумм ей не откуда было получать. Но сдержанная, приученная матерью с детства, она умела обходиться этой крошечной суммой и умудрялась еще делиться ею с приходящею в амбулаторию беднотой. Сейчас у нее оставался один полтинник, на который она мечтала купить что-нибудь выздоравливающему Джиованни, к которому горячо привязалась со времени роковой ночи.

   - А что? - обратилась она к Розочке, смущенно вспыхнув от подбородка до корней своих светлых волос.

   - Ничего... я хотела предложить купить в складчину форму мороженого или пломбира.

   - И думать не смей! - вспыхнула Юматова.

   - Зимою мороженое! Ах, Катя, Катя! Когда ты станешь умнее!

   - А мне, представь себе, кажется, что я уж и так чересчур умна, -с комическим вздохом шепнула шалунья.

   - Ах! - вскрикнула вдруг испуганно Нюта.

   - Сестра Трудова, что с вами? - спросила Юматова, инстинктивным движением подхватив ее под руку.

   Румянец сперва густой волной залил ее лицо, потом отхлынул, и Нюта стала белее снега, покрывавшего в этот день крыши и мостовую.

   - Вам дурно, Марина?

   Два милые, встревоженные лица обращаются одновременно к Нюте.

   - Что с вами? Отчего вы дрожите?

   Нюта закусывает губы, смотрит, как загипнотизированная, широко раскрытыми глазами вперед, и из них, из этих глаз, глядит ужас.

   Прямо на нее и на ее спутниц-сестер подвигается группа нарядно одетых и беззаботно разговаривающих лиц.

   В щегольском, нарядном каракулевом жакете и в такой же шляпе с белыми страусовыми перьями, с заученной, любезной, как бы застывшей улыбкой на желтоватом, усталом японского типа лице, идет Женни Махрушина, дочь tante Sophie, кузина ее, Нюты. Подле нее молоденький офицер-кавалеристик, ее двоюродный брат Коко. С другой стороны - главная компаньонка и самая значительная из приживалок в доме, Саломея Игнатьевна, чопорное, льстивое, злое и ничтожное существо, глубоко презирающее весь мир и сплетничающее выше меры. На цепочке, конец которой окручен вокруг кисти руки Саломеи, чинно плетется огромный ньюфаундленд, лениво переступая мохнатыми лапами по снегу.

   Маленькая группа медленно приближается к группе сестер. Душа замирает в теле Нюты. Сердце стучит так, как только умеет стучать сердце в минуты захолодившего его ужаса, смертельного волнения. Холодные капли пота выступают на лбу.

   Не слыша ничего из того, что говорят ей Юматова и Катя, она мысленно твердит, сильно волнуясь, одно п то же, одно и то же:-"Только бы не заметили, только бы прошли мимо!"

   А Женни, Коко и Саломея с Турбаем все ближе и ближе.Сердце Нюты уже не бьется, не стучит, оно просто прыгает бурно и шумно сверху вниз. Или это только кажется взволнованной девушке? Она ничего не чувствует кроме охватившего ее волнения, ничего не слышит.

   Теперь группа Женни так близко, что слышно позвякивание Кокиных шпор и "нарочный", делано-ребяческий смех Женни.

   Слышно, как Коко рассказывает ей о последнем вечере у какой-то графини.

   - Вы понимаете ли... там были фонтаны из шампанского,ma cousine , а желоб фонтана был выложен персиками и ананасами... И эта толстая, неуклюжая, Мими Ростопчина, imaginez vous, села мимо кресла...Figurez -vous (Представьте себе), - прямо на пол. Parole d'honneur! И подняться не может... Мы умерли со смеху, ха, ха, ха, я первый. Ха-ха-ха!

   - Ха-ха-ха! - в тон Коко залилась своим ребячески-деланным смехом Женни, которая очень любила казаться моложе своих двадцати четырех лет и, наивничая, ломалась не в меру.

   -Хи-хи, мимо кресла, говорите вы? - угодливо поддакнула, хихикая, Саломея, но обратив внимание на сестер милосердия, остановилась как вкопанная посреди тротуара, с широко раскрытым ртом и выпученными глазамн.

   - Батюшки мои! Да ведь это Нюточка наша! Помилуй Бог! Нюточка и есть! В милосердной сестрицы костюме! Она! Она!

   Женни быстро поднесла черепаховый лорнет к своим маленьким близоруким глазкам и навела их на Нюту.

   - Annette! Вот ты где! Наконец-то мы нашли тебя, злая беглянка!

   - Кузина, что означает этот маскарад? - с почти выкатившимися от удивления из орбит глазами, смешно растопырив ноги, в лакированных сапогах, говорит Коко, оглядывая Нюту, как диковинную зверюшку.

   Последняя, казалось, была ни жива, ни мертва.

   - Скорее! Скорее, на извозчика!.. Увезите меня от них!.. Увезите!.. -шептала она, цепко, как за последний якорь спасения, хватаясь за руку Юматовой.

   Юматова мигом сообразила в чем дело.

   - Розочка, ты поедешь с сестрой Мариной. Садись на первого попавшегося извозчика. Я за вами, - коротко проронила она и рванулась к близстоявшим саням, увлекая за собою Нюту.

   Катя Розанова поспешила за ними. Но в эту минуту произошло нечто совсем непредвиденное ни для спутников Женни, ни еще того менее для Нютиных спутниц. В то самое мгновенье, когда две взволнованные молодые особы в скромных одеждах сестер милосердия, с белыми фланелевыми косынками на головах, увлекали, стараясь заслонить собою, третью, огромный черный ньюфаундленд, предварительно тщательно обнюхав тротуар, вдруг поднял голову, взглянул своими большими, умными глазами на Нюту и с оглушительным лаем рванулся к ней, увлекая за собою испуганно вскрикнувшую Саломею. В одну секунду он был подле нее. Его мохнатые лапы легли на плечи бледной, трепещущей девушки и шершавый, горячий язык вмиг облизал ей глаза, щеки, лоб и губы.

   - Турбаинька! Милый!

   Теперь уже совершенно позабыв об опасности быть насильно водворенной снова в дом тетки, Нюта обнимала своего четвероногого друга, нежно целуя его мохнатую голову, бело-черные уши, шею.

   -Турбаинька, узнал-таки! Узнал! О, милый! Верный! Милый! - шептала она, лаская тихо и радостно повизгивающую собаку и вдруг, спохватившись, закусила губу:

   - Едем! Едем! - шепнула она, удивленно смотревшим на всю эту сцену, сестрам и первая вскочила в извозчичьи сани. - Вези прямо! - крикнула Нюта извозчику и тут же чуть слышно проронила Розановой, севшей рядом, и сестре Юматовой, запахивавшей полость:

   - Ради Бога, чтобы они не знали, к какой общине мы принадлежим!

   - Успокойтесь, милая... Вы среди друзей... Не волнуйтесь, - отвечали ей безмолвно грустные, честные глаза Елены.

   Извозчик тронул вожжами. Сани понеслись. Юматова быстро взяла другого возницу и помчалась за ними.

   Было как раз время. На панели, вокруг бешено лающего и рвущегося из рук Саломеи Турбая, собиралась толпа.

   Коко, красный от волнения, силился объяснить остановившимся вокруг них людям, то и дело переплетая французские и русские слова:

   - Моя кузина, Annette... Сестра милосердия... Soeur de charite!.. Ее похитили, должно быть!.. Ее украли!.. Comprenez vous, украли!.. Надо поймать, вернуть... Sappristi! непременно... найти... вернуть... так нельзя!.. Среди бела дня украли!

   - Слышь, Ванюха, у его высокородия штой-то украли, не то бумажник, не то папиросницу. Ей Богу! Разрази меня гром! - обратился подвыпивший мастеровой к поддерживавшему его под руку приятелю.

   - Бумажник украли, слышите, бумажник! - пронеслось в толпе.

   - А много ли денег там было, батюшка-офицер?- вынырнула, как из-под земли, перед лицом Коко, какая-то старушонка в салопе.

   - Оставьте, Коко. Они все глупы и не поймут нас, - произнесла, пожимая плечами, Женни, хмуря свои тонкие брови.

   - Пять сотен украли... - между тем слышались в толпе новые слухи.

   - Пять сотен!.. Нет, подымай выше, брат, целая тыща!

   - Городового надо... Протокол составить...- горячился какой-то господин в шубе. - Такая дерзость! Среди бела дня!

   Испуганный городовой несся со своего поста, сломя голову, подавая тревожные свистки по дороге.

   - Где пострадавший? Вы пострадавший? У кого украли? - тревожно допытывался он, шмыгая в толпе.

   Женни, Коко и Саломея, с рвущимся у нее из рук Турбаем, спешно уходили с места происшествия, под ни чем не удержимый, отчаянно-громкий собачий лай и громкий говор собравшейся толпы.

   - Нет. Я всегда говорила, что вы чересчур много баловали эту скверную, неблагодарную девчонку, достоуважаемая Софья Даниловна. Ведь вы не делали никакой разницы между нею и вашим прелестным, невинным ангелом, votre ange, Женни.

   И графиня Трюмина величественно потрясла своей, увенчанной короной завитого шиньона, головой.

   - Неблагодарная, бессердечная девчонка! Вам остается забыть ее, вычеркнуть эту девчонку из вашего сердца et c'est tout!

   - И все, - подхватила другая собеседница генеральши Махрушиной, худенькая, подвижная баронесса Бронд.

   - Ах, ужасно, ужасно, mesdames, - вздыхала Софья Даниловна, толстенькая, шарообразная, пожилая барыня, с испуганно-удивленным, встревоженным лицом. - Ужасно! Ужасно! Нет, какова дерзость этого ребенка! Уйти чуть ли не ночью из дому, оставив записку, что уезжает в С -скую губернию к бабушке, в усадьбу, а затем проходят два месяца, и малютка Женни с Коко и добрейшей Саломеей встречают ее на улице в одежде... в одежде...

   - Сестры милосердия, ma tante!-поспешил ввернуть свое слово вертевшийся тут же и звеневший шпорами Коко.

   - Вот именно. В одежде сестры милосердия... Ну, скажите мне, ну, dites moi, je vouse prie, для того ли я воспитывала девочку, для того ли платила за нее в институте последние годы, учила ее музыке, танцам и изящным искусствам, чтобы по выходе из учебного заведения она пошла... она пошла... лечить, бинтовать, мазать всякими мазями разных больных нищих мужиков и их грязных детей! Это ужасно, ужасно! Она заразится от них и умрет! Умрет непременно!

   - Нет ничего ужасного, ma tante, - снова ввернул свое слово Коко, - нет ничего ужасного, пока еще не поздно. Вы должны постараться во что бы то ни стало вернуть Нюту... Вы имеете право сделать это... Ведь она несовершеннолетняя и обязана повиноваться вам. Через полицию вернут, если хотите...

   - О, нет, нет! Только не так! Это позор... позор!..

   - В таком случае разрешите мне найти средство отыскать ее... Ведь Петербург не лесная чаща и если перебрать несколько общин, то, пожалуй, сестрицу Вербину не трудно найти в одной из них...

   - Нет! Нет! - замахала руками на племянника генеральша. - Упаси Боже!.. Полиция!.. Обыски!.. Скандалы!.. Ни за что!..

   - Ну, в таком случае, ma tante, я придумаю другой способ найти и водворить снова в наш дом беглянку... Parole d'honneur!... Клянусь...

   Коко задумался на минуту, наморщил лоб и придал выражение сосредоточенности своему достаточно глупому лицу.

   - Sappristi, нашел! Все это очень сложно, но я все уже нашел способ вернуть Annette. Придумал!- вскричал он, звонко шлепнув себя ладонью по лбу.

   - Что же вы придумали, cher monsieur Коко!- обратились в одно и то же время к юноше графння Трюмина и баронесса Бронд.

   - Oh, mesdames!Je vouse demande pardon, mesdames !( О, милостивые государыни, я прошу прощения!) До поры до времени это моя маленькая тайна...- изгибаясь всем телом, как вертящаяся кукла на пружинке, и поминутно щелкая шпорами, говорил с таинственным видом Коко.

   - Коко! Коко! Идите к нам! У нас превесело!- окликнул молодого человека звонкий голосок Женни.

   Последняя сидела за небольшим столиком в японской гостиной.

   Эта японская гостиная была своего рода музеем в доме генеральши. Здесь находились и ширмы, по черному атласу расписанные золотыми лотосами и аистами, привезенные из Йокогамы, и прелестная миниатюрная мебель, низкая, маленькая, всего на четверть аршина от пола, подушки-пуфы и диваны, выписанные из фабричного центра "страны восходящего солнца". Бесконечные веера украшали стены. Фарфоровые японские вазы, столики и мелкие игрушечные столы наполняли комнату, всю утопавшую в коврах и циновках.

   Женни сидела теперь в этой гостиной среди молодежи, разливая чай в крошечные чашечки японского же сервиза, расставленные перед ней на серебряном подносе. Она была похожа на жрицу древнего буддийского храма со своей прической в китайском вкусе, в платье из легкого восточного фуляра, выписанного из Эддо вместе с сервизом и другими вещами, и как бы представляла собой добавление к этой нарядной и оригинальной гостиной.

   Вокруг нее сидели ее подруги; такие же светские барышни, как она, молодежь, офицеры, лицеисты, пажи и элегантные, молодые штатские, выделявшиеся черными пятнами сюртуков и смокингов, среди блестящих форменных мундиров. Болтали по-французски или, вернее, на том русско-французском диалекте, который всегда преобладал в гостиной генеральши Махрушиной.

   Женни рассказывала что-то. Гости с веселым вниманием слушали ее.

   - Она всегда была какая-то неземная, не от мира сего... Figurez -vous ( Представьте себе), расспрашивала всяких нищих на улице, останавливала разных попрошаек. Разумеется, это очень мило благодетельствовать... La philanthropie, c'ets tres chic, ca( Благотворительность - это очень изящно). Но к чему же входить в разговоры с первой встречной попрошайкой? Ну, дай ей несколько копеек, ну, вели накормить прислуге. Но при чем тут разговоры? Это непозволительно!

   - Конечно! Конечно! - соглашались гости.

   - И потом убежать из дому, тихонько.

   И Женни пожимала плечиками и морщила свой вздернутый носик.

   - Бедная tante чуть не заболела с горя... И вдруг... сестра милосердия!.. Ах, эта Нюта, - точно какая-нибудь горничная или мещанка!

   - Это вы о Нюте? - вмешался подошедший Коко.- Не беспокойтесь. Она вернется... Не дальше как через месяц беглянка будет водворена.

   - Как? Что? Вернется Нюта? Анна Александровна, monsieur Коко, что вы говорите?

   - Клянусь честью! Parole d'honneur! И не будь я Коко, если я вам этого не устрою! - округлив глаза п вращая ими во все стороны, с уверенностью подтвердил Коко, поглядывая на всех присутствующих самодовольным взглядом.

   - О, пусть только вернется! - произнесла Женни, и ее обычно ангельски-кроткое выражение, которым она постоянно старалась скрасить свое оригинальное желтоватое личико, передернулось угрожающей усмешкой.- Пусть вернется только, и я попрошу tante запереть ее, как провинившуюся девочку, чтобы в другой раз ей не пришла в голову эта глупая сумасбродная блажь.

   Было около девяти часов утра, когда Нюта, спеша на дежурство к своим тифозным, летела, как на крыльях, по длинному коридору из столовой.

   Сестры только что отпили чай и расходились каждая по своим постам, как к всегда при наступлении часа смены и распределения дежурств.

   Неожиданно за плечами Нюты раздался знакомый голос.

   - Сестра Трудова, на два слова.

   Нюта остановилась и, живо обернувшись, увидела спешившую за нею Юматову.

   - Что скажете, сестра?

   - О, многое, Мариночка... Но вы не беспокойтесь, ничего страшного... Ирисядьте со мною здесь, на подоконник, - и сестра Юматова почти насильно усадила Нюту в глубокую нишу окна, выходящего в сад.

   Нюта бросила в окно машинальный взгляд. Там, за двойными рамами, теперь уже стойко и непоколебимо установилось белое царство зимы. Декабрь дышал за стеною своим студеным мертвым дыханием. Запушенные иглами инея и скованные его морозной лаской, стояли высокие дубы и липы. Серо-белое зимнее небо высилось над землей. Снежило, и рой белых пушистых мошек сыпался с неба, устилая свежим налетом и без того высоко наметенные горки сугробов в саду.

   Нюта перевела свой взгляд на Юматову... Глаза их встретились. И столько сочувствия и ласки прочла Вербина в этих печальных, всегда грустных, добрых глазах, что сердце ее забилось невольно, а ее собственный взор подернулся слезами.

   Длинная, тонкая рука Елены легла на плечо Нюты.

   - Марина... Милая... родная... - заговорила она глубоким, задушевным тоном.- Вы меня простите, что я незваной гостьей врываюсь в ваш внутренний мир... Не из любопытства, конечно... Поймите меня, Мариночка, душа моя... Вы стали мне и Розановой дороги с первой же нашей встречи, как сестра родная... И точно родную полюбили мы вас... И вот, ни я, ни Катя Розанова не можем смотреть спокойно, как вы худеете и бледнеете, как не спите ночей и таете с каждым днем. И все с этой роковой встречи на Невском... Я не хочу врываться в вашу душу, Марина; не хочу слышать никаких признаний... Я привыкла уважать чужие тайны. Но... но я хочу... и Розочка тоже... хотим обе знать: нельзя ли чем-нибудь помочь вам, милая Марина? - и горячие руки Юматовой сжали дрогнувшие пальчики Нюты.

   - Милая, - зазвучал снова над склонившейся Нютиной головкой голос Елены. - Милая, я много старше вас. Я мать, потерявшая детей, я пережила безумное горе, я испытала в жизни столько ужаса, Марина... И как дочери, как моей покойной Ниночке сказала бы, скажу и вам: "обопритесь на мою руку, детка, она- сильная, закаленная рука, она поддержит вас". Потребуйте от меня помощи, совета, Марина, моих сил, преданности и огромной, самой огромной услуги, жертвы. Я все охотно сделаю для вас, и Розочка тоже. Клянусь вам любовью к покойным детям! - заключила сестра Юматова хватающим за душу голосом, исполненным ласки, участия и любви.

   От этого мягкого, захватывающего голоса, от этого неизъяснимого выражения сочувствия, ниже опустилась белокурая головка Нюты, ярче запылал румянец волнения, вспыхнувший на ее лице.

   - Боже мой! Боже мой! - металась в этой склоненной голове тревожная мысль. - Она права, эта милая, самоотверженная, прекрасная Елена. Она, Нюта, мучится каждый день, каждый час, с этой роковой для нее встречи на Невском, две недели тому назад. Один только Бог знает всю силу этих мучений... Тяжелое предчувствие терзает Нюту день и ночь, лишая ее покоя и сна... Конечно, Женни с Коко не оставят этого случая без последствий. Они скажут tante Sophie, та поднимет весь город на ноги, чтобы сыскать и вернуть ее, Нюту. Может быть, ее уже ищут и благодаря только чужому имени и паспорту, еще не нашли... О, ей так тяжело бывает минутами, так невыносимо тяжело порою! Хочется неудержимо упасть на грудь этой милой, благородной Юматовой или добренькой, чуткой Розочке и вылить душу, рассказать все.. Но кто поручится ей, Нюте, что они, обе честные. благородные, прекрасные, поймут ее, не оттолкнут от себя, узнав ее историю с подмененным документом?!. Как отнесутся они к ней после всего этого? Нет! Нет! Лучше, во сто крат, переживать тысячу мучений ежечасно ей, Нюте, нежели потерять доверие и любовь этих единственных близких ей существ.

   Нет! Нет! Ни за что на свете! И сделав над собою усилие, она подняла на Елену пылающее лицо.

   - Спасибо вам... Благодарю вас, сестра Юматова, от всей души... благодарю... за сочувствие и ласку... Но... но у меня нет никакого горя... Уверяю вас... И ничто не гнетет меня тоже... право... ничто... Спасибо... спасибо вам и Кате...- и, окончательно смутившись, она опустила вниз сконфуженное лицо.

   - Ну, Бог с вами, Мариночка. Нет, так нет. На нет и суда нет,-пошутила с улыбкой Юматова. Но как мало шла веселая улыбка к этим печальным, тоскующим глазам! - Во всяком случае, всегда рассчитывайте на мою и Катину помощь. А теперь... Вы не забыли какой сегодня вечер y нас? А?

   - Нет.

   - Смотрите же. Сменитесь в 9 часов и приходите. А то Розочка обидится. Ведь гостей наберется куча и доктора, и наши... Настоящий бал... На славу отпразднует день своего рождения наша детка. Придете?

   - Приду, конечно...

   - То-то же... А теперь Христос с вами... Дай Бог спокойствия вашей душе...

   И, прежде чем Нюта успела опомниться, сестра Юматова осенила широким крестом ее тоненькую миниатюрную фигурку.

   - Господь с вами. Ниночку мою я бы точно также... - тихо, чуть слышно проронила она и, смахнув слезу с темной ресницы, спешно отошла от Нюты, прежде чем девушка успела поблагодарить ее.

   <