Чарская Лидия Алексеевна - Сестра Марина

ись в огромной светлой комнате посреди гудящей толпы народа.

   В первую минуту глаза Нюты разбежались. От гула и шума, наполнявших амбулаторию, у нее закружилась голова, руки бессильно опустились вдоль тела. Невольная растерянность охватила Нюту. Сопровождавшая ее Снуркова затерялась сразу в толпе, и Нюта почувствовала себя здесь всем чуждой, лишней, беспомощной, одинокой. Она растерянно оглядела окружавшую ее толпу.

   Казалось, вся петербургская беднота сбежалась сюда, в эту светлую, чисто выбеленную комнату, с серым каменным полом, обильно политым дезинфицирующим средством, предохранителем от заразы. Это дезинфицирующее средство терпким, неприятным запахом ударяло в нос и чуть кружило голову.

   Больные стояли, больные сидели на лавках, больные беспокойно сновали взад и вперед. Тут были старики и старухи, молодые и пожилые люди, девушки и женщины. Были и дети. Отставные солдаты, мелкие уличные торговцы, прислуга, фабричные рабочие, извозчики, нищие, торговки-мещанки, бродяги. Кого-кого только не увидела здесь Нюта! У каждого в руках был занумерованный билетик, выдаваемый молоденькой сестрой.

   Особенно бросился в глаза Нюте один посетитель, не совсем обыкновенный среди всей этой сплошной бедноты.

   Это был мальчик-итальянец, оборванный, лохматый и грязный, с ручной шарманкой на спине, лет десяти. Его лицо, главным образом, поразило Нюту. Такие лица редко встречаются в жизни. Их можно только, пожалуй, увидеть на старинных картинах итальянских мастеров. Каждая черточка жила и говорила в этом, поистине прекрасном, лице. Иссиня-черные кудри обрамляли живописной рамкой пылающие лихорадочным румянцем правильные, без единого промаха, точно изваянные, черты. Черные глаза, огромные, лукавые и мечтательные в одно и то же время, казалось, отразили всю прелесть знойного итальянского юга.

   Мальчик, по-видимому, страдал. С бессознательной, так свойственной его народу, грацией он прислонился плечом к стене и с усилием сжимал отбивающие дробь озноба крупные белые зубы.

   - Бедняжка, как он болен! - пронеслось в мыслях Нюты, и она уже направилась в сторону мальчика, чтобы предложить ему сесть на освободившееся позади него место, как неожиданный резкий окрик заставил Нюту вздрогнуть всем телом.

   - Так вот зачем вы явились сюда, сестрица!.. Чтобы любоваться непривычной вам обстановкой! Позвольте вас спросить, что вы в театр или цирк явились или для дела? Могли бы не приходить... Это было бы много целесообразнее, сестра, нежели стоять так-то, разиня рот и опустив руки.

   Хлестко, больно, падало слово за словом на опущенную голову Нюты. Цыганские глаза сестры Клементьевой прожигали, казалось, насквозь смущенно поникшую фигурку девушки.

   Видя это смущение, эту покорную позу и испуганное лицо, сестра Клементьева смягчилась.

   - Ну, ладно, нечего киснуть... Вы на меня не претендуйте, барышня, - несколько спокойнее заговорила она.-Ужасно не люблю белоручек. Идите за мной. Вон наш хирург доктор Аврельский лубки накладывает... Там вы нужны, ступайте... Снесите ему эти бинты, марлю и вату.

   И она слегка подтолкнула Нюту в сторону невысокого, худощавого старика, желчного вида, с реденькими бачками по обе стороны сердито-нахмуренного, морщинистого лица, суетившегося подле бледного как смерть человека, полулежавшего на скамье, с обнаженной вспухшей и посиневшей ниже колена ногой.

   Увидев подошедшую Нюту и не обратив никакого внимания на новое незнакомое для него лицо, хирург кратко и резко приказал девушке, как будто знал ее Бог знает сколько времени и уже давно-предавно работал с нею:

   - Ага! бинты принесли?. Давайте... Да подержите ногу. Вот беспокойный объект попался... Дергается невозможно... Нельзя работать... Держите.

   Нюта покорно опустилась на колени и осторожно коснулась руками распухшей ноги больного.

   С губ последнего вырвался пронзительный вой.

   - Больно... матушка-сестрица, ой, силушки моей нет, больно!.. Ой, смерть моя пришла!

   Нюта, так храбро было приступившая к делу, при первых же звуках этого неожиданного вопля, живо отдернула руку, точно обжегшись у огня.

   - Это что такое?! - вспылил Аврельский, - да что вы шутки сюда пришли шутить, барышня, либо делать дело... Нежности какие! Держите ногу, вам говорят! А ты не кричи, голубчик, - сразу меняя тон на более мягкий и гуманный, обратился к больному врач;- знаю, что больно, без этого нельзя никак обойтись... А ты возьми себе в толк, братец: здесь вас до шестисот набралось, и если все вы орать начнете, будет, братец ты мой, не амбулатория, а базар. Так, сделай милость, уж воздержись маленько... А вы, сестрица, держите ногу крепко, не бойтесь. Поняли?

   И-странно! - что-то словно ударило в эту минуту в самое сердце Нюту. И удар этот прошел магическим током по всему ее существу. Прежня Нюта точно исчезла, скрылась, провалилась сквозь землю, а на месте ее появилась новая Нюта, и не Нюта даже, а сестра Марина Трудова, принявшая свое первое боевое крещение в этот слезный, хмурый, осенний день.

   Эта Марина Трудова держала теперь ногу больного, не обращая внимания на стоны и вопли мужика, затягивала концы марли, сдерживавшей лубки у щиколотки, потом подавала лекарство, отсчитывала капли успокоительного средства для особенно нервничавших больных.

   - Сестра Трудова, сюда! - кричала Клементьева с противоположного конца приема, и Нюта стремглав летела на ее зов.

   Цыганские глаза старшей сестры разгорелись, лицо багрово пылало, темные, сросшиеся брови хмурились сурово.

   - Скорее! Скорее шевелитесь, сестра! - торопила она Нюту, и та как вкопанная останавливалась перед нею.

   - Вот, разденьте мне этого ребенка. Нужно осмотреть... - коротко приказала она, передавая Нюте сверток какого-то грязного ветхого тряпья, из глубины которого раздавался чуть слышный писк, похожий скорее не на детский плач, а на мяуканье больного котенка.

   Нюта, в детстве помогавшая матери лечить больных деревенских ребятишек, быстро и ловко справилась со своей задачей. Через две-три минуты на лавке перед сестрой лежал голенький трехмесячный ребенок, беспомощно махая в воздухе крошечными ручонками и неумолчно вытягивая свое бесконечное "Уа, уа, уа".

   Под мышкой у ребенка зияла большая нагноившаяся рана.

   Увидев эту рану, сестра Клементьева ахнула и целый поток негодования и упреков полился из ее уст.

   - Злодеи! Изверги! Каменные души! - кричала она, сверкая глазами. - Сгноили ребенка. Душеньку неповинную загубили зря... Да вас за это!.. Ты что это натворила, а?! Да как ты могла, как смела запустить болезнь, а? Да о чем ты раньше думала!?- неожиданно накинулась она на дрожавшую перед ней, испуганную молодую бабенку, в клетчатом платке, принесшую ребенка.

   -Да мы, сестрица... мы, сестрица, - растерянно бормотала бабенка, - беднота у нас, конечно... Мы...

   - Беднота... а, беднота! - не слушая ее снова кричала Клементьева,-а ноги у тебя есть?.. Ноги, говорю, тебе от Бога зачем даны... а? Не могла сюда дитятко раньше принести, показать?.. Зачем ждала, запустила?.. Сестра Трудова, обмойте рану, вот сулема в цилиндре, вата в коробке... Да руки сами вымойте предварительно сулемой. Готово будет, доктора Семенова зовите, Аврельскому некогда... и не добраться до него...

   Последние слова старшей по приему сестры уже застали Нюту за делом. Она тщательно обмывала рану ребенка, потом бежала за Семеновым ("Семечкой", как его прозвали в общине), какою-то мазью обмазывала ранку больного малютки и бинтовала ее.

   Едва успела она справиться с этим, как густой, низкий бас Кононовой раздался за ее плечами:

   - Сестрица, N 127 вызовите, термометр ему поставьте... Да придержите термометр-то сами, мальчишка обессилел совсем, валится с ног.

   Через минуту нежный голос Нюты прозвучал высокой, звенящей нотой на всю приемную:- Номер сто двадцать седьмой!

   В следующее же мгновенье перед нею стоял красивый, маленький итальянец, с пылающим от жара лицом и нестерпимо горящими глазами.

   - Сними шарманку... расстегни куртку... Садись... Ты понимаешь по-русски? - роняла она.

   - Si... (Да) Совсем малость... Немножко...

   - Подними руку... Так... Не бойся, тебе не причинят зла... Видишь, холодное, маленькое стеклышко? Надо его поставить тебе под мышку. Ты понял? Да?

   - Si, singnorina (Да, барышня)

   - Называй меня сестрой.

   - Si...

   - Тебе худо, да?

   Мальчик не ответил и бессильно склонился к Нюте на плечо. Черные кудри упали ему на лоб. Зрачки закатились, обнажив два страшные, синеватые белка...

   Термометр выскользнул у него из под руки, упал на пол и разбился.

   - Господи! Этого еще недоставало! Руки-крюки! Уж сидели бы дома, если не умеете дела делать. Не лезьте на прием! - крикнула с раздражением подоспевшая Клементьева и, заметив неестественно вытянувшееся на руках Нюты тело маленького итальянца, нахмурилась, схватила его руку, просчитала пульс и, помолчав минуту, коротко приказала встревоженным голосом:

   - Позовите служителей с носилками. Ребенка надо отнести в тифозный барак.

  

   В тот вечер Нюта буквально не чувствовала ног под собою. Усталость давала себя знать. После приема ей пришлось убирать амбулаторную палату, прятать пузырьки, колбочки с лекарствами, мыть инструменты, свивать бинты и скрести щетками пол вместе с двумя такими же "испытуемыми", на обязанности которых, по принятому в общине обычаю, до посвящения их в чин сестер, была вся черная работа.

   И все время неотлучно стоял перед мысленным взорам Нюты маленький итальянец-шарманщик, которого замертво отнесли два служителя на носилках в тифозный барак.

   - Ну, что, приняли, матычка, первое крещение? Не сладко, я чаю, на первых-то порах показалось, поди? - спросила ее во время обеда сестра Кононова, и ее грубоватое лицо осветилось необычайно мягкой улыбкой.

   - А новенькая-то сестренка у нас, Ольга Павловна, молодец! Ей Богу же, совсем молодец! - неожиданно обратилась она к сестре-начальнице.

   - А кому, Ольга Павловна, счет разбитого градусника представить? Я слышала, градусник в амбулатории разбили, - любезно улыбаясь глазами и ехидно поджимая губы, обратилась к Шубиной ее помощница, Марья Викторовна.

   - Ах, оставьте! Непременно вам нужно кого-нибудь обидеть!-прошептала со сдержанною злостью Кононова и, видя, как Нюта вся вспыхнула от смущения, зардевшись ярким румянцем, она зашептала ей тихонько на ушко: - Ничего, матычка-сестрица... Проглотите... Не кто иной ведь язвит, как Маришка наша. Все мы ее за ехидство не терпим... Не обращайте на нее внимания, сестреночка.

   Но не обращать внимания Нюта не могла. Воспитанная, чуткая и впечатлительная от природы, она была глубоко смущена и происшедшим с нею промахом, и замечанием помощницы начальницы.

   Предложить же заплатить за градусник из небольшой суммы карманных денег, оставшихся у нее в портмоне, она не решалась. Могло выйти еще более неприятное недоразумение. И волей-неволей Нюта проглотила обиду.

   К счастью, разговор за столом вертелся вокруг печального случая минувшей ночи. Говорили о Наташе Есиповой, о ее последних минутах. Она умерла на руках Розочки и Ольги Павловны, ни на минуту, в последнюю ночь, не покидавших больную. Говорили о желании отца Наташи хоронить дочь самому, помимо принятого обычая отпевать в общине усопших сестер.

   - За нею приедут вечером сегодня и ее увезут от нас, нашу милую Наташу, - произнесла Ольга Павловна, и Нюта снова не узнала обычно спокойного и сурового лица ее.

   Веки Шубиной были красны от слез, лицо осунулось и за одни сутки постарело лет на десять, по крайней мере. Тяжелая, продольная складка залегла между темных бровей.

   - А "бабушка" наша читает над покойницей... До увоза ее читать будет, -сказал кто-то из сестер.

   - Да. И Розочка с нею, и Юматова. Не оставляют бедной Наташи,-произнес еще кто-то за столом.

   Тут только, подняв голову, заметила Нюта, что места Розановой, Юматовой и старейшей из сестер Кириловой заняты другими.

   - А Бельскоии дано знать? - снова услышала она тут чей-то вопрос.

   - Как же! Я еще утром еще телеграмму послала, - отозвалась Ольга Павловна и поникла седеющей головой над тарелкой.

   И Нюте послышалось, как будто сестра-начальница не то вздохнула, не то прошептала тихо, тихо, чуть слышно самой себе:

   - Бедная Наташа! Бедная Наташа!

   - Курсистки-испытуемые, в аудиторию пожалуйте! Валентин Петрович давно ожидает! - раздался громкий голос.

   Когда Нюта вошла в небольшой светлый покойчик со столами и скамейками, как в школе, с черной аспидной доской, мольбертом в углу и с кафедрой для лектора посредине, ей живо пришел на память институтский класс, такие же столы-пюпитры, такие же длинные скамейки, такие же кафедра и доска.

   В аудитории находились все пять "испытуемых", в ситцевых платьях и полосатых синих рабочих передниках, с черными косынками на головах. Нюта быстрым взглядом окинула их. Была здесь и пожилая, седовласая сестра, с худыми, морщинистыми щеками, и крепкая, здоровая, купеческого типа, краснощекая женщина, с простоватым лицом, и три совсем молоденькие, почти юные сестры, с веселыми, по-детски довольными лицами, хихикавшие чему-то в углу комнаты.

   - Ну, вот и вы, сестренка! Теперь можно и начинать, - приветствовал Нюту знакомый уже ей доктор Козлов, наскоро пожимая девушке руку. - Вы, сестричка, умудрились как раз в "самую центру вгодить", как говорит мой почтенный коллега доктор Ярменко... Ваше поступление в нашу богоспасаемую обитель как раз совпало с началом лекций... А что, небось, не больно-то ладно, сестричка, на школьную скамью возвращаться? Ну, да ничего не поделаешь. Через шесть недель косынку уголком носить станете и себя ух какой мудрой девицей считать будете! - и внезапно сделавшись серьезным, теряя обычную шутливую улыбку на своем свежем по-стариковски лице, Козлов произнес совсем уже иным тоном:

   - А вы, сестричка, насчет анатомии как?

   - Я ее проходила в институте. У нас для желающих существовал особый класс, был устроен курс анатомии, гигиены и первой помощи. Последней, впрочем, меня мама еще в детстве, когда я была десятилетнею девочкою, выучила, - смущенно вспыхнув, произнесла Нюта.

   - Ого! - промолвил Козлов таким тоном, что Нюта не поняла, обрадовался он или посмеялся над нею.-Ого! Да вы совсем у нас ученая барышня. Вас, пожалуй, и проэкзаменовать можно. А? Только чур! Я бодаться зол как и всякий козел. Берегитесь ошибаться, сестрица!

   Три молоденькие "испытуемые" смешливо фыркнули при этой шутке. Пожилая сердито нахмурилась. Румяная "купчиха" с откровенным благоговением взглянула на Нюту. Она накануне только спутала два понятия, анатомия и астрономия, и, будучи дежурной, крикнула на весь коридор: "На лекцию астрономии пожалуйте, сестры", - к немалому удовольствию молодых сестер.

   - Ну-с, ученая сестричка, - снова обратился к Нюте Козлов, -пожалуйте-ка сюда. Вот вам анатомический атлас. Расскажите, что вы знаете о сухожилиях, ась?

   Вся красная от смущения, Нюта сначала робко, потом все смелее и смелее передавала все, что знала по заданному вопросу.

   Она не хотела сознаться Козлову, как долго и усидчиво приходилось ей сидеть последние месяцы за учебниками, перед тем как поступить в общину.

   Козлов слушал девушку внимательно, не прерывая ее ни на минуту.

   Когда она кончила, он посмотрел на нее строго, почти недоброжелательно, сердито, что так мало гармонировало с его радушным улыбающимся лицом, и сурово бросил вопрос:

   - А насчет гигиены как? Первое предостережение заразы знаете, при оспенном заболевании, например?

   Нюта успела почерпнуть и эти сведения в последний месяц пребывания дома. Рассказала кратко и просто то, что требовалось от нее. Слушая ее ответ, Козлов мотал головой и от времени до времени испускал многозначительное "гм! гм!".

   - А повязку, бинты на лубки наложить умеете?

   - Умею, - робко проронила Нюта.

   - Уж будто?-прищурился Козлов.-И по хирургии значит сильна. А вот, посмотрим: сделайте на мне повязку; у меня карбункул на плече, т.е. вернее на сюртуке... Можете вы себе представить, что у меня на сюртуке карбункул?

   Нюта взглянула на доктора. Лицо его было совершенно серьезно, даже сердито, брови сурово сдвинуты, а глаза смеялись.

   - Вот вам бинт, - вынимая из ящика стола белый сверток и подавая его Нюте, проговорил он отрывисто,-жарьте повязку.

   Волнуясь, как школьница, Нюта взяла марлю и ловко засновала пальцами поверх сюртука доктора. Через минуты две-три плечо Козлова оказалось забинтовано марлевым бинтом самым искусным образом.

   - Готово! - сорвалось застенчиво с губ Нюты. В душе ее закипел невольный страх:- "А вдруг не так что-нибудь?" "Вдруг не понравится?.." "Засмеет, рассердится, пожалуй".

   Козлов между тем, подумав немного, ударил кулаком по столу кафедры и крикнул на всю аудиторию громким, свирепым голосом:

   - И на кой ляд вы лезете сюда!?

   Нюта вздрогнула с головы да ног. "Вот оно! Не угодила! Сплоховала! Все пропало! Все!" - мысленно произнесла девушка, бледнея и трепеща.

   - И на кой ляд... вы...-снова загремел Козлов и вдруг звонко, весело и добродушно расхохотался. Все лицо его смеялось, смеялись губы, Смеялись глаза, смеялись бесчисленные морщинки, бороздившие кожу.

   - Шут знает что! Готовая сестра. Хоть сейчас на самое ответственное дежурство посылай ее, а она в курсистки, изволите ли видеть, лезет! Да, сестричка-голубушка, знаете ли, что ученого учить только портить. Ступайте вы к Ольге Павловне, сестричка, и скажите вы ей, что пусть она вас по специальностям разным, на лекции по глазным болезням, зубным и массажу посылает, а меня от себя избавьте. И знать вас не хочу! - и он замахал обеими руками на Нюту и отскочил от нее с таким видом, точно перед ним находилось какое-нибудь чудовище, а не девушка-сестра с молодым, приветливым, теперь исполненным счастья, лицом.

   Не слыша ног под собою, вышла из аудитории Нюта.

   Лишь только миниатюрная, тоненькая фигурка девушки скрылась за дверью, Козлов, окинув глазами своих немногочисленных слушательниц, развел с комическим видом руками.

   - Вот тебе на, сестрицы! Неожиданность, могу сказать, девяносто шестой пробы!.. Вот, поди ж ты, "сурприз" какой, как выражается сиделка Аннушка... Думал, грешным делом, как увидел сестру Трудову: "куда тебе, матушка, вь сестры идти, у тебя платьице у француженки первоклассной сшито, а ногти на розовые помадки похожи; тебе "файф-клоки" разные, да рауты посещать, да лепетать, как сорока, на французском диалекте, белоручка ты, барышня великосветская; небось, двумя пальчиками, оттопырив мизинчики, будешь больных приподнимать..." А она-то... ах, семь тебе восемь, просто сконфузила меня, старика. Ей Богу! И не будь я, ваш старый ворчун, доктор Козел бодливый, если она, Трудова то есть эта самая, еще не отличится так, что вы ахнете все! - с теплой улыбкой заключил мягкими, задушевными звуками речь свою Валентин Петрович.

   В это время Нюта спешила в квартиру начальницы по длинному коридору, где теперь, благодаря вечернему часу, горели редкие электрические рожки.

   Смутно помня дорогу, девушка шла наугад. Вот стеклянная знакомая дверь. Она почему-то открыта. Нюта неслышно входит в нее. Крошечная походная комната... За нею другая... Темно... Только из третьей льется струя света. Нюта, не отдавая себе отчета, входит туда и замирает на пороге...

   У икон, помещенных в старинном угловом киоте, теплится лампада. А перед киотом, распростершись на полу, как бы замерев в земном поклоне, лежит Шубина.

   Смущенная Нюта хочет повернуть обратно, уйти незаметно и точно какая-то сила приковывает ее к месту. Ольга Павловна поднимает голову. Нюта видит ее лицо в профиль и не узнает его. Оно залито слезами. Слезы текут непрерывно, сбегают по щекам, падают на сухую, плоскую грудь начальницы.

   - Боже, Великий и Милосердный! - шепчет сестра-начальница,-чем я прогневила Тебя?! Новая смерть!.. Новая жертва!.. О, Всесильный, Милостивый Господь! услышь мою молитву, сбереги мне детей моих, любимых моих, дорогих детей-сестер!.. Если нужно, понадобится новая жертва Тебе, Создатель, понадобится новое испытание, возьми мою старую ненужную жизнь, Боже Всемогущий, и огради от гибели и смерти вверенных мне сестер. Возьми мою жизнь, Господи! Не дай погибнуть сестрам моим, как Наташе...

   Внезапно она поднялась с колен, высокая, прямая, с лицом, исполненным самоотвержения, жажды подвига, готовности принести всю себя в жертву за других. Из ее влажных, залитых слезами, глаз исходил свет, делавший все ее некрасивое пожилое лицо молодым, вдохновенным, почти прекрасным. Чистая, красивая душа этой женщины смотрела из ее глаз, из ее лица, обычно такого сурового, строгого, жесткого, почти отталкивающего своей недоступностью. Нюта неудержимо потянуло упасть к ее ногам, целовать ее руки.

   Так вот какая теплота, невыразимая, самоотверженная любовь царили в душе этой женщины, по виду такой сухой и холодной!

   Легкий вздох вырвался из груди Нюты; но как ни тих был этот вздох, он достиг до чуткого слуха Ольги Павловны.

   - Что вам угодно, сестра Трудова? - сразу принимая свой обычный ледяной вид, произнесла начальница. И брови ее нахмурились. В глазах мелькнул огонек досады.

   Но Нюта не успела ответить, так как в это время вбежала запыхавшаяся, черненькая, как мушка, сестра Двоепольская.

   - Ольга Павловна... Наташу увозят... Литию в амбулатории сейчас будут служить... - проговорила она и исчезла так же быстро, как появилась, за дверью.

   -Идем, сестра... Вы ее не знали, но, как усопшему другу страдающего человечества, воздадите ей последний долг... - произнесла Шубина, взяв под руку Нюту и выходя с нею из своей квартиры.

   В амбулатории, где работала покойная Есипоова, собралась вся община, все сестры, бывшие налицо, доктора, администрация, прислуга. Нюта видела закрытый наглухо гроб, тихо покачивавшийся на плечах сестер, пожелавших нести до ворот усопшую подругу, и высокого старика, с лицом, закаменевшим от горя, печального, как сама смерть. То был отец умершей. Перед ней мелькнуло заплаканное личико Розочки, бледное, серьезное, строгое лицо Юматовой, взволнованные лица других сестер.

   Священник, престарелый, библейского вида, старец, дрожащим голосом читал молитвы. Сестры пели. И протяжный, трогательный напев "Святый Боже" наполнял собою, казалось, каждый уголок огромного белого здания общины.

   Когда лития кончилась, сестры вынесли гроб на улицу, где служители поместили его в заранее заготовленный свинцовый ящик, который поставили на ожидавшие у ворот дроги.

   Сестры пропели в последний раз, и дроги тронулись по направлению к железнодорожному вокзалу, так как отец умершей сестры милосердия решил увезти в родовое имение тело единственной дочери, чтобы опустить его там в фамильный склеп.

   - Была Наташа и нет Наташи! - прозвучал вблизи Нюты голос одной из сестер.

   Девушка взглянула на сестру-начальницу. Но лицо Ольги Павловны снова замерло в его ледяном покое. На нем не было видно ни тени волнения и недавних слез...

   Оно было замкнуто, холодно и спокойно.

  

  

   Прошли две недели. Вихрем пронеслись дни, сменяясь и чередуясь, как в калейдоскопе. Жизнь вертела неустанно, день и ночь, свое быстрое, неутомимое колесо, и в этом колесе вертелась, кружилась, кипела и горела Нюта. То, что приходилось переживать ей теперь, казалось какой-то сплошной горячей вакханалией работы.

   Бурливая своею кипучею деятельностью наступила теперь новая эра Нютина существования.

   Поднимаясь ежедневно в семь часов, она спешно причесывалась, мылась, одевалась и, проглотив наскоро чай, после общей молитвы летела в амбулаторный прием.

   Необходимо было приготовить инструменты, теплую воду, дезинфекцию и лекарства к приему больных, облить и тщательно еще раз обтереть раствором сулемы скамьи и столы, вымытые накануне.

   В девять собирались больные. Их иной день бывало до тысячи человек.

   Тут-то и начиналось самое пекло горячечной работы. Не чуя ног под собою, Нюта носилась из одного конца приема на другой. Здесь перевязывала, там обмывала раны, отсчитывала капли лекарств, помогая докторам и старшим сестрам, как могла и умела.

   От лекций в аудитории она была освобождена, кроме специальных по глазным, зубным и горловым болезням. Но это были нетрудные, легко усваиваемые предметы, и просидеть и прослушать эти предметы было скорее удовольствием, нежели трудом для Нюты. Точно также было приятно изучать и массаж. Труднее чувствовалась общинная жизнь при иных обстоятельствах.

   Каждую субботу младшие и испытуемые сестры должны были производить полную, основательную уборку приемных покоев, до мытья полов включительно. И тут-то жутко приходилось Нюте с непривычки: таскать тяжелые ведра с водою, разведенной крепким дезинфицирующим составом, скрести целыми часами пол, ползая на коленях, оставаться подолгу на ветре и сквозняках при открытых форточках. Хуже всего допекали девушку острые, едкие дезинфицирующие составы, к которым приходилось прибегать во время уборки. Крепкий раствор сулемы и карболки разъедал ее нежные руки. Белая кожа потрескалась и сморщилась на пальцах, ладони покрылись мозолями и загрубели.

   Да и вся Нюта, не только руки ее, изменилась до неузнаваемости в этот короткий срок. Новый скромный полотняный халатик, платье и широкий докторский передник скрадывали теперь тонкую и врожденную грацию ее изящной фигурки. Черная косынка, покрывавшая голову, придавала девушке вид послушницы из монастыря.

   Изредка останавливалась она перед туалетом Розочки, заглядывала в зеркало и не узнавала себя.

   - Господи! Да неужели же это я? Я - Нюта Вербина, та самая Нюта, что еще две недели тому назад разливала чай в японской гостиной и любезной улыбкой светской барышни отвечала на шутки гостей?!

   Сестры, которые вначале косо поглядывали на "барышню-белоручку", которую они предполагали встретить в Нюте, теперь, внимательно приглядевшись к трудолюбивой, выносливой, работавшей не покладая рук девушке, изменили, казалось, свое первоначальное мнение о ней. Одна только ни чем не довольная, грубоватая сестра Клементьева все еще недоброжелательно поглядывала на Нюту и то и дело грубо "шпыняла" ее за всякий самый незначительный промах. Да еще сестра-помощница Мария Викторовна почему-то не взлюбила ее и, встречаясь с нею, ехидно поджимала свои и без того тонкие губы и роняла мимоходом:

   - Преуспеваете, сестрица! Слышала, слышала... Только вот как дальше-то на дежурствах пойдет... Это еще что - цветочки, сестрица, ягодки впереди, впереди... Да... Трудненько вам придется. Не привыкли вы с детства к труду. В холе росли, очевидно...

   Ах, как не терпела Нюта эту притворно-любезную, но таившую в себе змеиное жало, сестру! Впрочем, не одна Нюта не выносила Мартыновой: вся община единодушно ненавидела "Марихен" и "ехидку", как сестры окрестили ее.

   Тяжелый физический труд, вечное стремление успеть вовремя с работой, постоянная напряженность делали то, что к вечеру измученная до полусмерти Нюта едва добиралась до постели, падала на нее как сноп и засыпала мертвым сном.

   Она не слышала, как собирались в их комнате сестры, предпочитая "десятый номер" всем прочим помещениям общежития. Не слышала, как приходила сестра Двоепольская с гитарой и, наигрывая на ней цыганские и русские песни, подтягивала симпатичным, тоненьким, чуть надтреснутым голоском. Не слышала, как Розочка, разойдясь иногда, проходила павой под звуки "по улице мостовой" русскую, к общему удовольствию сестер, или как бледная, тонкая, грустная Юматова нежно и красиво декламировала Надсона, любимого своего поэта, с захватывающим выражением произнося стихи. Не слышала, как толстая Кононова рассказывала про свое родное село, где она жила у отца-дьякона, доводившегося ей дядей, и пекла просфоры, прежде нежели поступить сюда.

   Нюта ничего не слышала, не видела, не ощущала в такие минуты.

   Она спала, как мертвая, без всяких сновидений и грез.

  

   - Ну, Мариночка, целуйте меня. Я принесла вам радость. Целуйте скорей!-и вбежавшая в комнату Розочка подставила Нюте одну за другой свои свежие, смеющиеся и сияющие обычными лукавыми ямочками щеки.

   Нюта, присевшая после долгого, утомительного рабочего дня в покойное мягкое кресло и сшивавшая длинные, казалось, бесконечные бинты из марли, подняла на вошедшую свои большие серые вопрошающие глаза.

   - И все-то она врет, Розочка... Не слушайте вы ее, язык без костей, мелет, что хочет, - грубовато пошутила Кононова, отдыхавшая на постели после дневного дежурства.

   Юматовой не было. Она отпросилась на кладбище навестить могилки детей.

   - Ну, уж вы бы помалкивали, госпожа просфирня,- задорно надувая губки, произнесла Катя. - Вы на бедную Розочку всегда рады напасть, а Розочка, действительно, принесла новость. Очень хорошую, очень желанную для кого-то новость!

   И сделав лукавую рожицу, Катя покосилась на Нюту.

   - Что такое, сестра?

   Большие серые глаза Вербиной вспыхнули. Румянец залил бледное лицо.

   - Не томите, Катюша, - шепнула она чуть слышно.

   - Ну, уж так и быть, смилостивлюсь, скажу! Ольга Павловна вас нынче на ночное дежурство в барак на помощь сестре Клеменс назначит. Что, не ожидали? Да?

   - Ах!

   В этом "Ах" сказалась вся, бурная, алчущая, давно ждавшая этого случая, душа Нюты.

   Дежурство в бараке! Так вот она, так долго желанная цель!

   Как она мечтала об этом, всю эту неделю, мечтала робко, несмело в тайниках своей души, в самых потаенных глубинах мыслей.

   Первое дежурство!

   Только настоящая, закаленная сестра, "крестовая", деятельница общины, могла надеяться на такое лестное доверие со стороны начальницы.

   - Полно, Катюша, вы не ослышались ли? - застенчиво осведомилась она, боясь поверить своим ушам,- действительно меня, а не кого другого назначили на ночное?

   - Она великолепна, эта Мариночка! Сестра Кононова, Конониха, просфирня заспанная, взгляните вы только на этот экземпляр! Не верит своему счастью! Кононова, вам я говорю или нет? - тормошила Розочка снова задремавшую было сестру.

   Та рассердилась.

   - Ужо, постойте, я в вас запущу подушкой,- говорила Кононова. - Спать невмоготу хочется, а она не дает покоя. Да отстань ты от меня, верченая, тьфу, прости меня Бог.

   - Какая есть, не взыщите-с, - комически, по-мужски расшаркиваясь перед Кононовой, хохотала Розочка, и, сморщив свой хорошенький носик, оттянув углы рта и задрав голову, она мелкими шажками затрусила по комнате и затянула тоненьким голоском с ехидно-любезной улыбочкой на лице:

   - Вы, сестрица, немножечко изволили провиниться перед уставом нашей глубоко почитаемой общины... И вы, сестрица, осмелюсь вас предупредить, нарушили этим одно из...

   - Ха-ха-ха! Да ведь это Марихен наша! Сразу узнать! Как ты это ее ловко! Ай да Розочка! - захохотала своим грубым, добродушным смехом Кононова, тяжело поднимаясь и садясь на постели. - Ну тебя, довольно, уморила, не могу!

   - Уморила, уморила, уморила! - запела вдруг на все общежитие Розочка, будя и вспугивая, как притаившуюся птицу, немую тишь коридоров и комнат,

   В ту же минуту приоткрылась дверь, и в десятый номер просунулась голова помощницы.

   - Вы, сестрица, немножечко изволили... - затянула с ехидной улыбочкой Марья Викторовна и не докончила фразы. Розочка прыснула и, бросившись в угол между шкафом и печкой, тряслась от смеха, надрывавшего все ее существо. Толстая Кононова уткнулась в подушку носом и, давясь от хохота, тоже тряслась вся, всем своим огромным телом.

   - Вы, сестрица, изволили нарушить... - тянула в дверях Марихен, удивленно негодующими глазами переходя от одной смеющейся фигуры к другой.

   И вдруг, поняв причину общего смеха, багрово покраснела и пробормотала себе под нос:

   - Невозможно выносить больше этого! В десятом номере сестра Розанова республику какую-то устроила! Стыд и срам!

   И рассерженная скрылась за дверью. Нюта, едва сдерживая улыбку, смотрела ей вслед.

  

  

   - Ну, вот и театр военных действий! С Богом, поручик! Сестра Клеменс, вот вам помощница на сегодняшнюю ночь. И Розанова отвесила низкий, поясной, умышленно-форсированный поклон пожилой дежурной сестре, женщине, с подвязанною щекою и с выражением тупого страдания на лице.

   - Что это, у вас зубы болят? - неожиданно переходя на иной тон, сочувственный и теплый, осведомилась у нее Катя.

   - Да, флюс... Пломбировать идти к сестре Богдановой надо, - с чуть заметным нерусским акцентом произнесла сестра. - Всю ночь ноет сегодня... А больные, как на зло, неспокойные нынче. Ужас!

   - Хотите, сменю вас?- живо предложила Розанова.

   - Ах, нет, что вы. Вы предыдущую ночь дежурили, Бог с вами! - сконфузилась немка.

   -Ну, как хотите... Пойду Юматову ублаготворять. Тоже сегодня глаз не сомкнет ночью... Наплакалась на кладбище, бедняжка. Счастливо оставаться, Мариночка. Прощайте, сестра Клеменс, доброй ночи.

   - Доброй ночи, милое дитя.

   Немка долго смотрела вслед Кате, до тех пор пока миниатюрная фигурка сестры-девочки не скрылась за дверью тифозного барака.

   - Ну, в добрый час! Начинайте с Богом!- обернувшись к Нюте, проговорила она. - Прежде всего надо термометры поставить и компрессы переменить на ледяные мешки. А я пойду поить чаем номера второй и восьмой, а потом в мужское отделение пройти надо. Вы справитесь одна? У меня здесь двадцать шесть больных женщин и один ребенок.

   - Справлюсь... даст Бог... - тихо проронила Нюта и вошла в барак.

   Электрические лампочки под матовыми колпаками освещали белые, яркие, окрашенные клеевой краской, стены. По обе стороны широкой входной двери, ведущей в коридор, изголовьями к стенам стояли два ряда кроватей с больными, образуя посреди комнаты большой, свободный проход.

   Над изголовьем каждой койки, на высоком металлическом пруте, была прибита черная дощечка с белою, сделанною латинскими буквами, надписью-названием болезни. Между кроватями в узеньких проходах стояли шкафчики-столики. В углу висел большой образ, изображающий Вознесение Господне, с мерцающей перед ним лампадой. У дверей находилась постель дежурной сиделки. В окна с опущенными белыми шторами проникала петербургская ночь.

   Все это Нюта успела осмотреть одним взглядом, когда с крайней постели неожиданно послышались стоны.

   Нюта поспешила туда.

   На высоко взбитых подушках покоилось бледное, желтое, высохшее как пергамент, лицо старухи, с заострившимися чертами, с двумя пятнами лихорадочного, багрового румянца, выступившими на резко выдававшихся скулах, обтянутых желтой, сморщенной кожей. Седые космы волос выбивались из-под чепца. Губы, потрескавшиеся от жара, неслышно шептали что-то.

   - Что, тебе, бабушка, плохо?.. Да? - наклонилась над старухой Нюта.

   - Плохо... сестрица... Плохо, милосердненькая... Ой, смертушка никак идет ко мне... Маятно мне, сестричка... Родименькая, ой, маятно мне... Ох, маятно, сердешная, все нутро горит... Испить бы...

   - Попей, бабушка, Господь даст, полегче станет.

   И Нюта, осторожно приподняв отяжелевшую голову старухи, другою берет кружку с питьем, стоящую тут же на столике, и подносит к ссохшимся от жара губам, потом быстрыми и ловкими руками разбинтовывает больной живот старухи (у нее был брюшной тиф в затяжной форме), снимает нагревшийся как печь, сухой компресс, смачивает его у крана в коридоре и, плотно выжав, снова укладывает на прежнее место, прикрыв его клеенкой с фланелью, и быстро забинтовывает живот.

   - Пошли тебе Господь, сестринька, родненькая... Полегше будто, -залепетала, успокаиваясь, старуха.- Ишь ты, молоденькая какая, годочков-то семнадцать есть ли? - внезапно, засмотревшись на Нюту, осведомляется она.

   - Девятнадцатый уж кончается, бабушка, старуха уже я, - шутит Нюта, кивнув с ободряющей улыбкой больной, ставит ей градусник подмышку и спешит к другой больной.

   По соседству с койкой старухи лежит молодая девушка из фабричных. Она мечется без памяти и бредит запекшимися губами.

   Нюта зовет сиделку и при ее помощи меняет пузырь на голове больной, перебинтовывает ее и поит водою...

   Дальше обходит Нюта барак. Старые и молодые, изможденные недугом, лица. Больные стонут кричат. У иных широко раскрыты лихорадочно сверкающие глаза. Иные спят, другие мечутся без памяти, выговаривая бессвязные, дикие слова. Какой-то сплошной сумбур смешанных, резких, невнятных звуков наполняет тифозный покой. Странно и жутко их слышать с непривычки.

   И вдруг громкий, пронзительный вопль острым, режущим звуком пронизывает покой. Вопль несется с крайней койки, что у окошка. Нюта, испуганная, потрясенная, бежит туда.

   На койке сидит маленькая, скорчившаяся фигурка. Сидит и кричит в одну ноту пронзительным, тягучим воплем, раздирающим душу.

   Нюта видит наголо остриженную, как шар круглую, черную головенку, огромные, сверкающие безумным огнем, черные, как две ямы глубокие, глаза и ссохшиеся искривленные губы. Ослепительно белые зубы, чуть покрытые желтоватым налетом, эти огромные прекрасные глаза напоминают кого-то Нюте.

   - Боже, да ведь это давешний итальянец!.. Маленький шарманщик! Как я раньше не узнала его!- просыпается в голове девушки неожиданная догадка.

   Она поднимает глаза на черную дощечку и читает:

   "Джиовани Маркони, шарманщик, уроженец Венеции; девяти лет".

   -Тебе худо, милый? - наклоняется она к мальчику.

   Черные глаза поднимаются на нее с безумным выражением, созданным нечеловеческой мукой, и вдруг что-то похожее на сознание пробуждается в них. Вопль, разрывающий грудь, прерывается на мгновение. Две худые, как плеточки, измученные жестоким недугом ручки внезапно обвиваются вокруг шеи Нюты.

   -Mia sorella! ( Моя сестра.) - шепчут пересохшие губки и пышут нестерпимым жаром в лицо Нюты.

   Блаженная улыбка скользит по нежным чертам маленького больного и исчезает в безднах его черных сверкающих глаз.

   Он так впился рученьками в шею Нюты, что трудно вырваться от него. С соседней койки приподнимается женская голова.

   Это выздоравливающая. Вид у нее не такой слабый, хотя изможденное, исхудалое, как тень, лицо говорит без слов о недавно пережитых жестоких страданиях.

   - Вот он все так... Итальянчик этот,-говорит шепотом женщина, -сестру Юматову "madre" (мама) величал; вас по иному, сестрица. И беспокойный какой, страшное дело: его намедни сестрица-дежурная привязывала к постели... Вскакивал все, да и ну бежать, только смотри... Жар у него, 41®, сказывали, показывало поутру...

   Но Нюта и без этого объяснения знала, что мальчик в жару. Его горячее тельце буквально палило, как солнце юга в полдень. Было душно и жутко от этой ужасной температуры в маленьком, беспомощном человеческом теле.

   Вдруг Джиованни заметался снова...

   - Mia testa!.. Mia testa! ( Моя голова! Моя голова!) - завопил он, хватаясь обеими руками за голову, на которои лежал прикрепленный ремнем ледяной пузырь.

   - Ta molts colds! Ta molts colds! ( Очень жарко! Очень жарко!) - кричал он, исступленно бросаясь из стороны в сторону.

   И опять громкий, быстрыии лепет:

   - Non sto froppo bene!Angelo mio! (Я болен! Мой ангел!)

   Нюта не без труда уложила его снова на подушку, поправила съехавший на бритой головке пузырь и, обернувшись, спросила тихо соседку Джиованни.

   - Неужели он все время так мучится?

   - Да, сестрица. Говорят, его дело плохо. До