Апухтин Алексей Николаевич - Неоконченная повесть

о всем комнатам графини Хотынцевой, как электрическая искра, пробежала весть, что Дмитрий Павлович Висягин сделал предложение Бэби Волынской.

   Брак этот давно был решен княгиней Марьей Захаровной. Помехой была старинная связь Дмитрия Павловича с какой-то женщиной из среднего круга, "une bourgeoise de peu" {почти мещанкой (фр.).}, как выражалась княгиня. Дмитрий Павлович долго боролся и медлил, наконец, на балу графини Хотынцевой дело было решено к общему удовольствию.

   За ужином Дмитрий Павлович и Бэби сидели рядом. Все к ним подходили и пили их здоровье, но ни один человек их не поздравил. Поздравлений они принимать не могли: свадьба не была объявлена. Объявление должно было происходить на следующий день за обедом у княгини Марьи Захаровны...

   Ужин удался на славу как в кулинарном отношении, так и в смысле порядка. Всем было хорошо и просторно, никакой суматохи не было заметно. В свою очередь, граф Василий Васильевич торжествовал, сознавая, что такого ужина во весь сезон не было ни у кого. Он был так доволен, что даже хотел протанцевать тур вальса во время котильона, но вспомнил, что он - министр, и удержался.

   В шесть часов утра Алеша Хотынцев сходил с лестницы, держась за перила, но уверяя в то же время, что он не устал нисколько. Его тройка стояла у подъезда. Алеша и Свирский вскочили в сани, и прозябшие кони вихрем помчали их в Царское.

   - А знаешь, Павлик,- говорил Алеша, закутываясь плотнее в шинель,- иногда и на балах можно приятно проводить время. Право, эти девчонки вовсе не так глупы, как кажутся с первого взгляда. Вот, например, эта княжна Брянская... Она в два часа сказала мне больше умных вещей, чем Шарлотта в два года.

   - А кстати, где Шарлотта?

   - Черт ее знает... Говорят, какой-то купчик увез ее в Москву для практики французского языка... Нечего сказать, хорошо будет говорить купчина после такого учителя.

   Алеша зевнул, и через пять минут оба друга спали богатырским сном.

   Для графини Хотынцевой ее бал имел то последствие, что в один вечер она нажила больше врагов, чем во всю свою жизнь. Врагами ее сделались: во-первых, все те дамы, которых она не пригласила; во-вторых, маменьки тех барышень, которые имели меньше успеха на балу, и в-третьих, все те дома, у которых балы не были так блестящи, как у нее. Но так как никто из них не выражал графине своей вражды открыто, а, напротив того, все сделались с нею вдвое любезнее в ожидании будущих балов и приемов,- то она была в полной уверенности, что балом своим приобрела всеобщую любовь и окончательно упрочила за собой почетное место в петербургском свете.

  

  

   На следующее утро Миллер пил чай у Угарова, когда раздался звонок, и в комнату вошел высокий, стройный офицер в адъютантском мундире. Угаров встал и с недоумением глядел на вошедшего. Тот остановился среди комнаты и также не произносил ни слова.

   - Боже мой! - воскликнул Миллер.- Да это Константинов!

   - Наконец-то узнали! - со смехом сказал Константинов, обнимая товарищей.

   Да и трудно было в этом молодцеватом адъютанте с матово-бледным лицом и довольно большими усами узнать того розового и нежного Митю Константинова, который четыре года тому назад плакал на выпускном обеде. Теперь он напоминал старшего брата, только был красивее его и выше ростом. Севастополь и физически и нравственно переродил его, но его хрупкая натура не выдержала такой насильственной ломки. Константинов делал впечатление человека, постоянно играющего какую-то роль; во всех его движениях и речах было что-то неестественно-театральное. Иногда во время разговора он вдруг останавливался на полуслове, глаза его начинали усиленно моргать, и все лицо передергивалось нервной судорогой; это продолжалось с минуту, после чего ему нужно было еще несколько минут, чтобы вполне овладеть собою.

   Константинов только накануне приехал из-за границы, где он сначала лечился от ран, а потом "изучал военное дело". Генерал, при котором он служил адъютантом, повез его вечером на бал к графу Хотынцеву, где от Сережи Брянского он узнал адресы всех товарищей. Через пять минут Константинов подробно рассказывал все свои подвиги в Севастополе; для наглядности он даже чертил карандашом на обертке книги наши и неприятельские позиции. Разговор зашел о Гуркине, и Константинов никак не мог понять его продолжительного горя.

   - Поверьте, господа, что я любил своего брата не меньше, чем Гуркин, но я только мог радоваться его смерти, потому что он умер настоящим героем.

   И он начал рисовать редут Шварца, при отбитии которого был убит Андрей Константинов. Его последняя фраза прозвучала такой фальшивой нотой, что Угаров, желая переменить разговор, спросил, хорош ли был бал у графа Хотынцева.

   - Чтобы решить, хороша ли какая-нибудь вещь, надо ее сравнивать с другими однородными вещами,- произнес докторальным тоном Константинов,- а я сравнивать не могу, я был на балу в первый раз в жизни, да, вероятно, и в последний. И представь, что со мной случилось. Разговариваю я во время мазурки с генералом Дольским,- весьма замечательным человеком,- с ним я только что познакомился,- вдруг подлетает ко мне сестра Брянского и предлагает протанцевать с ней тур мазурки. Я должен был отказать ей. Она, видно, рассердилась, но что же мне делать, если я не умею танцевать...

   - Помилуй, ты был лучший танцор в лицее.

   - Да, но с тех пор прошло около пятнадцати лет, если считать месяц Севастополя за год...

   - И ты не извинился перед княжной?

   - Нет, конечно, извинился; она меня простила и посадила около себя за ужином. Возле нее, по другую сторону, сидел какой-то гусар и нес такую дичь, что нам нельзя было разговориться. Но после ужина она таки заставила меня протанцевать с ней котильон и даже представила своей сестре, какой-то госпоже Могилевской.

   - Маковецкой,- поправил Угаров.

   - Да, именно Маковецкой... ты ее знаешь? Теперь мне приходится этой Маковецкой делать визит, хотя я приехал в Петербург вовсе не для того, чтобы танцевать котильон и делать визиты...

   И он сообщил товарищам, что не нынче завтра вспыхнет большая европейская война и что он занят разработкой плана кампании для русской армии. В академию он не пойдет - он ее презирает, и что может дать ему академия?! Он прочел сам всю военную литературу, он лично знаком со всеми иностранными знаменитостями военного дела, а главное, он начал с практики, которую потом проверил теорией. Опять начались чертежи, причем Константинов забросал товарищей целым градом терминов, которых они не понимали.

   После отъезда Константинова его товарищи впали в долгое раздумье. Свои мысли Миллер выразил следующей фразой:

   - Знаешь, Володя, если бы этот был убит, тот не сказал бы, что радуется смерти брата.

   - Да, конечно,- отвечал рассеянно Угаров.

   Он думал совсем о другом; его поразил эпизод с Соней. Он уже начал кое-что понимать в причудах этого странного характера. Очевидно, Константинов заинтересовал ее только тем, что отказался протанцевать с ней тур мазурки.

   Вообще Угаров уже ни о чем не мог думать, кроме Сони. Отказавшись от мысли ездить в свет, он пользовался каждой минутой, когда мог ее видеть у Маковецких, и не умел скрывать того, что испытывал. Соня, видимо, тяготилась его страдальческим видом; но если он ее не видел, он страдал еще больше. Вдруг до него дошли смутные слухи о том, что она выходит замуж за Алешу Хотынцева.

   Виновницей этих слухов была графиня. Когда какая-нибудь фантазия забиралась в ее голову, она для осуществления этой фантазии принимала самые энергические меры. Не прошло трех дней после бала, как она с этой целью устроила маленький обед. За полчаса до обеда она вошла в кабинет мужа.

   - Я не понимаю, Базиль,- сказала она, усаживаясь с ногами на диван,- почему ты против этой свадьбы. Во-первых, они будут очень счастливы, а во-вторых, это будет очень удобно и для нас. Ведь мы с тобой написали друг для друга завещание,- или, как ты это называешь,- on ne sail pas trop pourquoi {неизвестно почему (фр.).}, пожизненное владение. А с этим пожизненным владением может потом выйти большая путаница.

   - Какая путаница? - спросил с удивлением граф.

   - А такая путаница, что потом будет трудно разобрать, кто умер и кто нет. Ах, боже мой, какие глупости ты заставляешь меня говорить иногда... Я хотела сказать, что трудно будет разобрать, кому все пойдет после нашей смерти. А если Алеша женится на Соне, мы сделаем их нашими наследниками, и это будет гораздо проще. Разве это неправда?

   - Это действительно будет просто,- да я вообще нисколько не против этой свадьбы. Я только нахожу, что они должны желать свадьбы, а не мы.

   - О, они без ума друг от друга, это сейчас видно. Да вот спроси сам у Алеши... Ты понимаешь, что мне неудобно делать ему такие вопросы...

   И, однако, это был первый вопрос, который сделала графиня, когда Алеша вошел в комнату. Алеша отвечал,- и это была правда,- что княжна ему очень понравилась.

   - В таком случае,- сказала, улыбаясь, графиня,- вас можно поздравить с полной взаимностью. Соня только и бредит последней мазуркой.

   Соню графиня уже уверила накануне, что Алеша без ума влюблен в нее. Последствием этой тактики было то, что Соня причислила Хотынцева к числу уже готовых поклонников, на которых не стоит обращать особенного внимания.

   За обедом Алеша рассказал тетке, что с ее легкой руки на него посыпались со всех сторон приглашения. Даже княгиня Кречетова пригласила его на завтрашний бал.

   - А вы поедете? - спросила Соня.

   - Да, если вы обещаете танцевать со мной мазурку.

   - Не могу,- тетушка мне строго запретила танцевать с одним и тем же кавалером две мазурки сряду.

   Графиня поспешила дать разрешение.

   - На этот раз ты можешь сделать исключение. Ведь вы почти родственники.

   - Les neveux de nos lanles... {Племянники наших тетушек... (фр.).} - начал было Алеша, но никакой аксиомы не вышло.

   Для графини этого было довольно. Вечером она написала длинное письмо княгине Брянской. Она извещала сестру, что Соня почти невеста, и уговаривала ее сейчас же ехать в Петербург. Княгиня Брянская, изнывавшая от скуки в Троицком, отправила это письмо с Христиной Осиповной в Змеев к Приидошенскому, заняла у него тысячу рублей и очень быстро собралась в путь. Ольга Борисовна очень удивилась, получив от матери депешу о ее выезде, и наскоро отделала для нее комнату, предназначавшуюся для гувернантки, но графиня на это не согласилась. Она сама поехала на железную дорогу и привезла княгиню к себе. Встреча была самая трогательная; нежности с обеих сторон продолжались целый день. Вечером, когда все улеглись, графиня в ночном костюме пришла в комнату к сестре и долго сидела возле ее кровати. Они вспоминали свою молодость, вспоминали и судили тех, кого уже не было в живых. В пятом часу утра графиня, растроганная воспоминаниями, пришла в спальню и написала длинное письмо баронессе Блендорф. Она рассказывала ей о своем счастии и приглашала баронессу приехать на другой день обедать, чтобы познакомиться с Olette, "которая не женщина, а ангел...".

   Как бы поздно ни легла спать графиня, в полдень она, как заведенные часы, всегда сидела за завтраком. Княгиню долго не могли разбудить; проснувшись, она потребовала завтрак к себе в комнату, и когда графиня вошла к ней, то увидела, что Olette, сидя в постели, держит обеими руками котлетку и что кофточка ее закапана соусом. Это невольно покоробило графиню. После семейного обеда, на котором присутствовал Алеша Хотынцев, княгиня сказала графу Василию Васильевичу, что недурно бы сыграть пульку в преферанс. Граф, очень любивший поиграть в картишки и отказавшийся от этого занятия только в угоду супруге, сейчас же велел подать в гостиную стол и карты. Графине это было тем более неприятно, что третьим сел играть Маковецкий, а поэтому никто не мог аккомпанировать Соне. Она беспрестанно приставала к игрокам, что пора им кончить, а когда все пошли пить чай в столовую, собственноручно стерла записи и велела убрать стол. Княгиню это распоряжение очень огорчило.

   - Видно, уж такое мое несчастие,- сказала с упреком она сестре,- я всю жизнь проигрываю; сегодня мне как нарочно повезло, я была в малине, а ты, Olympe, все расстроила. Вперед ни за что не пойду к чаю, пока не кончу пульку.

   "Что же это такое? - подумала графиня.- Неужели она каждый день будет играть в карты?.."

   Вечером графиня опять пришла поболтать с сестрой, но просидела всего четверть часа, находя, что Olette разговаривает совсем не так интересно, как накануне.

   Каждый день приносил новое разочарование. Особенно сердили графиню посетители княгини Ольги Михайловны. У княгини оказалось в Петербурге множество друзей обоего пола и самых разнообразных возрастов. Друзья эти приезжали в разные часы и водворялись в гостиной надолго, так что графиня не могла никого принять из боязни, чтобы ее гости не увидели этих "моветонов". По воскресеньям и праздникам являлись четыре кадета, до того похожие между собой, что различать их можно было только по росту. У всех были одинаково огромные носы и щетинистые волосы, торчавшие вихрами. Это были сыновья генеральши Хрипковой, с которой княгиня подружилась в Польше, где Маковецкий служил под начальством генерала. Кадеты являлись спозаранку, называли княгиню бабушкой, съедали весь завтрак, трогали все вещи и пачкали ковры грязными сапогами. Один из них даже разбил фарфоровую куклу, которою графиня очень дорожила. В одно прекрасное утро посетила княгиню сама генеральша Хрипкова. Это была очень полная, высокая и обидчивая дама. Вся жизнь ее протекала в заботе, как бы кто-нибудь "не манкировал" ей, рассказы ее большею частью заключались в том, что она одну "срезала", другую "оборвала", третью "поставила на свое место". Обиделась она уже в швейцарской. Пока докладывали о ней княгине, швейцар пожелал внести в книгу ее адрес.

   - Это зачем? - воскликнула генеральша.- Ты, кажется, принимаешь меня за просительницу, что требуешь мой адрес...

   - Я ничего не смею требовать, ваше превосходительство,- сказал особенно тихим голосом швейцар,- а только у нас заведен такой порядок...

   - Очень глупый порядок,- отрезала генеральша и начала раздраженно взбираться на лестницу.

   В зале ей попался навстречу граф Василий Васильевич, но она смерила его с головы до ног таким уничтожающим взглядом, что он поспешил юркнуть в свой кабинет. Шумно облобызавшись с княгиней, генеральша выразила желание немедленно познакомиться с ее сестрой, впрочем, обошлась с ней надменно, боясь уронить свое достоинство, а чтобы министерша не очень зазнавалась, выпалила в нее целым зарядом имен высокопоставленных лиц, с которыми она была знакома. Тут же совсем некстати она сообщила, что ее крестным отцом был граф Аракчеев.

   - Dieu, comme elle est commune! {Боже, как она заурядна! (фр.).} - вырвалось у графини, когда генеральша Хрипкова уехала.

   - Да, конечно,- возразила усталым голосом княгиня,- у нее мало светского лоска, но зато это такая достойная и такая умная женщина. С ней никогда не соскучишься. Это не то, что твоя баронесса, с которой двух слов нельзя сказать.

   - Однако я говорю с ней по целым часам,- заметила сухо графиня.- Впрочем, может быть, и я глупая...

   Через несколько дней сестры глубоко ненавидели друг друга. Катастрофа между ними не произошла только оттого, что раз вечером, когда княгиня была у дочери, маленький Боря заболел. У него сделался сильный жар, и его уложили в постель. Воспользовавшись этим предлогом, княгиня, как добрая бабушка, осталась ночевать на Литейной, а утром послала за своими вещами. Графиня узнала об этом с большой радостью. Olette уже давно перестала быть ангелом и называлась не иначе, как "cette Megere" {эта мегера (фр.).}. По прошествии недели графиня опять полюбила сестру и приглашала ее переехать снова к ней, но княгиня решительно от этого отказалась. У Маковецких жить ей было гораздо привольнее: она могла принимать кого хотела и целые дни проводила за картами.

   Между тем дело свадьбы не подвигалось, хотя графиня придумывала всевозможные предлоги, чтобы Алеша и Соня виделись как можно чаще. Они встречались и разговаривали с большим удовольствием, но скорее имели вид добрых приятелей, чем влюбленных. Тем не менее графиня нисколько не сомневалась в успехе своего плана и думала, что это только вопрос времени. "En principe c'est une chose decidee" {В общем, это дело решенное (фр.).},- говорила она ежедневно кому-нибудь по секрету. Угаров с нетерпением ждал поста, надеясь, что будет чаще видеть Соню, но горько ошибся. На первой неделе Соня говела и два раза в день ездила с графиней в домовую церковь княгини Марьи Захаровны; со второй недели начались концерты, soirees causantes {вечера бесконечных бесед (фр.).} и рауты. А слухи о замужестве Сони то затихали, то воскресали с новой силой. Угаров обратился за разъяснением к Горичу.

   - Не волнуйся,- отвечал тот уверенным тоном.- Свадьба не состоится.

   - Почему ты так думаешь?

   - По двум причинам. Во-первых, графиня Олимпиада Михайловна слишком об этом старается, а во-вторых, княжна занята теперь совсем другим человеком.

   - Кем же это?

   - Во всяком случае не тобой и не мной. Больше ничего Угаров не добился от Горича.

   Томление его росло с каждым днем. "Когда же все это кончится? - размышлял он, сидя в своей неуютной гостиной.- Надо что-нибудь предпринять. Надо объясниться с Соней или уехать в деревню, уехать надолго, навсегда..."

   В таких размышлениях застал его Афанасий Иванович Дорожинский. Передавая ему обычное письмо Марьи Петровны, он сказал:

   - А я, дорогой мой, прибавлю то, чего, вероятно, в письме этом нет. Плоха старушка, изныла по вас. Понять я вас не могу, Владимир Николаевич. Добро бы еще служили, карьеру делали, а то - что вам за охота оставаться здесь без дела? Опять, состояние ваше нешуточное, заняться им не мешает. Вы знаете, я никогда не одобрял управление Варвары Петровны,- ну, да прежде куда ни шло! А теперь время не такое, мужики от рук отбились, а Варвара Петровна состарелась, совсем с ними справиться не может. Вы мне простите, мой дорогой, что я позволяю себе вам советовать...

   - Помилуйте, Афанасий Иваныч, я вам от души благодарен, вы говорите совершенную правду.

   И Угаров с чувством пожал руку.

   - Ну, а если вы с этим согласны, за чем же дело стало? Я в начале страстной уезжаю, могли бы сговориться и ехать вместе. Как раз поспели бы в Угаровку к празднику. То-то был бы там светлый праздник!

   Афанасий Иванович и прежде не раз читал ему подобные наставления, но Угаров пропускал их мимо ушей. Теперь они пришлись чрезвычайно кстати, когда он сам думал об отъезде. "Это - повеление судьбы",- решил Угаров, суеверный, как все нервные люди. "Будь, что будет, а я или добьюсь чего-нибудь, или уеду. А то в самом деле закиснешь... Сегодня вечером Соня дома,- сегодня же объяснюсь с ней непременно". План объяснения так занял Угарова, что он пропустил час обеда. В восемь часов он входил в дом Туликова.

   Швейцар объявил ему, что "старая княгиня и Александр Викентьевич дома, а Ольга Борисовна с княжной уехали к министерше. Министерша за ними карету присылала, и человек ихний сказал, что у нее нынче француз фокусы показывает".

   Это известие ошеломило Угарова. "Впрочем, все равно,- думал он, шагая по мокрому тротуару,- объяснюсь завтра или послезавтра; я, во всяком случае, решился,- но куда мне деться сегодня?"

   Угаров зашел к Горичу и не застал его дома, потом поехал в гостиницу, где всегда останавливался Афанасий Иванович Дорожинский, но и того не застал. Идя мимо книжного магазина Овчинникова, он зашел к Сомову.

   Он так давно там не был, что Сомов встретил его с удивлением. В каморке, кроме братьев Пилкиных, сидел еще один господин, которого Угаров не знал. Молодая и довольно миловидная женщина, в шерстяном платье, разливала чай; Угаров сейчас же признал в ней женщину в платке, которую он видел мельком, когда в первый раз был у Сомова.

   - Моя жена,- сказал коротко Сомов.

   Незнакомца он не счел нужным называть, но но тону почтения, с каким все к нему относились, Угаров догадался, что это был тот самый Покровский, о котором так много слышал от Сомова.

   - При нем можно продолжать,- сказал Сомов Покровскому, когда Угаров уселся и получил чашку чаю.

   Покровский кивнул головой в знак согласия, и Сомов вынул из-под скатерти тоненькую книжку "Голосов из России"⁸².

   Во время чтения Угаров жадно всматривался в Покровского. Это был довольно красивый брюнет неопределенных лет, с небольшой бородой, одетый с претензией на щеголеватость. Угаров жаждал прочесть в его лице признаки гениальности, но теперь это лицо с полузакрытыми глазами выражало утомление и скуку. Раза два он раскрывал глаза и устремлял на Угарова пытливый и проницательный взгляд.

   - Решительно ничего не вижу хорошего в этой статье,- сказал он, когда Сомов дочитал последнюю страницу.- Надо быть очень наивным, чтобы радоваться освобождению крестьян.

   - Но, однако, тут есть кое-какие верные мысли,- робко заметил Сомов.

   - Одно из двух,- продолжал Покровский тоном, не допускавшим возражения: или освобождение крестьян будет фиктивное, и тогда вся эта реформа - одна насмешка над честными людьми; или освобождение будет настоящее - и тогда еще хуже: тогда революция будет отсрочена на много лет.

   - Но если освобождение будет настоящее,- спросил Угаров,- зачем же тогда революция?

   При этих словах Угарова все остальные переглянулись, как будто он сказал что-то совсем неприличное. В другое время это смутило бы Угарова, но в этот вечер он был полон энергии и храбро начал развивать свою мысль. Покровский совсем закрыл глаза и не удостоил его ни одним возражением, потом нервно зевнул и сказал, не смотря на Угарова:

   - Ну, знаете, батенька, человек с такими идеями, как ваши, может дойти до всего. Вперед, если встречусь с вами, буду осторожнее, чтобы не сказать при вас чего-нибудь лишнего.

   После такого намека Угарову оставалось одно - уйти. Сомов поднялся было, чтобы его проводить, но раздумал и сел на свое место. Надевая пальто в передней, Угаров слышал сдержанный смех братьев Пилкиных...

   Было одиннадцать часов. Взволнованный всеми неприятными впечатлениями дня, Угаров не хотел идти домой; голод его мучил, он зашел к Дюкро, где также не был очень давно. Вход его произвел некоторую сенсацию.

   - Абрашка! - закричал Акатов.- Неси нам всем телятины: блудный сын вернулся.

   Но отчий дом произвел, вероятно, более сладостное впечатление на блудного сына, чем общая комната Дюкро на Угарова, Те же лица на тех же местах, на которых он привык их видеть в течение двух лет, показались ему невыносимыми, и он удивлялся, как одно время он мог приходить сюда каждый вечер.

   На этот раз князь Киргизов был стравлен с графом Строньским. Спор начался у них очень невинно - с трюфелей. Граф Строньский похвастал, что в его имении Больших-Подлининках родятся трюфели не хуже французских. Князь Киргизов опровергал это и признавал только те трюфели, которые привозятся из Перигора⁸³. Понемногу спор от трюфелей перешел в область политики и истории.

   Князь Киргизов сидел на своем месте, скрестив на груди руки, говорил весьма тихим голосом и смотрел на своего противника в упор. Его поза и голос доказывали, что он хочет быть терпелив и сдержан. Строньский сильно размахивал руками и имел вид победителя.

   - Но, однако,- заметил он ядовито,- вы же сами присягали Владиславу и звали его на царство...⁸⁴

   - Неправда! Вздор! Никогда не присягал! Никогда не звал на царство! очень нужен ваш Владислав!

   - Ну, да, конечно,- пошутил Строньский,- вы, то есть князь Киргизов, персонально его не приглашали, но Москва присягала и звала...

   - И это вздор! и Москва не присягала! Москва не звала! Очень ей нужен ваш Владислав!

   - Но позвольте, князь, так спорить нельзя. Даже Карамзин говорит...

   Руки князя разжались. Терпение лопнуло.

   - Врет Карамзин! -крикнул он, вскакивая с места.

   - Нет, князь, это уже слишком! вы опровергаете факт, помещенный в каждом учебнике истории, а Карамзин...

   - Да что вы тычете в меня вашим Карамзиным? - кричал князь, бегая по комнате.- Мало ли что писал Карамзин! Знайте, милостивый государь, что он не кончил своей истории, а потому и не успел исправить всех ошибок. Знаете ли вы, какими словами оканчивается история Карамзина: "Орешек не сдавался"⁸⁵. Слышите ли: Орешек не сдавался! А между тем всем известно, что Орешек сдался. После этого нечего ссылаться на Карамзина...

   - Позвольте, позвольте, князь,- раздался голос Менделя.- Вы увлекаетесь. Карамзин - наш русский писатель, которым мы должны гордиться...

   Князь грозно остановился перед Менделем.

   - Этого только недоставало, чтобы вы вздумали меня учить! Точно я не знаю, что Карамзин - великий русский писатель. Но поляки все равно не должны и читать его, потому что все равно не поймут.

   В свою очередь, Строньский потерял терпение.

   - Прошу вас, князь, взвешивать ваши выражения,- сказал он, задрожав от гнева.- Иначе вы поставите меня в необходимость потребовать от вас сатисфакции...

   - Что такое?! сатисфакции? - заревел князь.- Извольте, я вам даю сатисфакцию, и не одну, а пять, десять, сто сатисфакций! И с большим удовольствием, и сию минуту, если хотите!.. Ишь чем вздумали напугать меня... Сатисфакция! Точно Самойлов в "Свадьбе Кречинского"!⁸⁶

   Акатов увидел, что дело может кончиться плохо, и поймал князя за локоть.

   - Послушайте, князь, вы не чувствуете ничего особенного?

   - Ничего. Что это значит?

   - Ну, а мне что-то нехорошо. Мне кажется, что судак, который мы ели, был не совсем свежий.

   - Вы очень нежно выражаетесь. Не совсем свежий!.. Он был совсем тухлый... Я это заметил сразу.

   - Но согласитесь, князь, что это очень нелюбезно со стороны Дюкро - подавать нам такую гадость.

   - Нет, вы замечательно нежно выражаетесь сегодня. "Нелюбезно!" Это более, чем нелюбезно,- это гнусно, отвратительно, подло! Помилуйте, мы просиживаем здесь все вечера и ночи, тратим тысячи, а он осмеливается кормить нас гнилью! И вот попомните мое слово, что пройдет два-три года, этот мерзавец вывезет во Францию миллиона полтора франков, купит замок, заживет барином и будет смеяться над нами, северными варварами... Да будь он проклят вместе со своей почтенной супругой, с чадами и домочадцами и со всеми своими гнилыми судаками! Да будь я проклят сам, если когда-нибудь нога моя ступит в это заведение...

   Князь начал подробно перечислять все преступления Дюкро, совершенные в течение многих лет. При этих воспоминаниях он несколько раз ссылался на графа Строньского, совсем забыв о сатисфакции. У Строньского всякий раз, что князь обращался к нему, нижняя губа вздрагивала от гнева, но понемногу успокоился и он.

   Мадам Дюкро, сидевшая за конторкой и не в первый раз слышавшая эти проклятия, немедленно наказала князя Киргизова, вписав в его счет несколько лишних рюмок.

  

  

   Около этого времени с графом Хотынцевым произошла странная метаморфоза. Он, считавшийся всю жизнь либералом и сам называвший себя "свободным мыслителем", вдруг оказался ретроградом. В заседании Государственного Совета один из новых министров так прямо и назвал его мнение "ретроградным". Кроме того, он получил неизвестно от кого по городской почте нумер "Колокола", в котором красным карандашом была подчеркнута статья: "Холопы реакции". В конце этой статьи находились следующие строки: "К этой почтенной компании примкнул и граф Хотынцев, которого правильнее можно бы назвать графом Хапынцевым, потому что, будучи нижегородским губернатором, он хапнул здоровый куш с раскольников, да и теперь, говорят, хапает с живого и мертвого"⁸⁷.

   Граф так был поражен этой статьей, что даже не заметил, как в кабинет вошла графиня.

   - Базиль, я к тебе с просьбой. Марья Захаровна рекомендовала мне на службу очень милого молодого человека, князя Буйского. Нельзя ли ему дать место?

   Граф послал за Горичем, который сказал, что в настоящую минуту места нет, но что этого Буйского он будет иметь в виду.

   - Ну, а это место, которое вы прежде занимали... секретаря важных дел... оно еще свободно? - спросила графиня.

   - Граф велел уже назначить на это место чиновника канцелярии, Сергеева...

   - Какого это Сергеева? - воскликнула графиня.- Уж не того ли, который в прошлом году был замешан в это грязное дело? Он украл какую-то шубу, или что-то в этом роде...

   - Вы ошибаетесь, графиня; Сергеев ничего не украл, а напротив того: у него украли шубу.

   - Ну, это совершенно все равно, он ли украл или у него украли... Главное то, что он был замешан в гадком деле, une affaire de vol {дело о краже (фр.).}, а потому очень странно назначать его на такое видное место... Впрочем, я забыла, что в нашем министерстве теперь люди, как Сергеев, имеют больше успеха, чем люди нашего общества.

   Графиня вышла, сильно хлопнув дверью.

   Граф Василий Васильевич плотно затворил дверь и, подойдя к Горичу, сказал ему вполголоса:

   - Как вам это нравится, mon cher? Все равно: он ли украл или у него украли...

   И, хихикая про себя, граф уселся за письменный стол.

   - Как же прикажете, граф? Доклад о Сергееве уничтожить?

   - Нет, mon cher, погодите. Может быть, еще обойдется как-нибудь... Да вот, кстати, прочитайте, что я получил сегодня по почте. Мне по поводу этого "Колокола", да и по другим разным поводам хотелось бы поговорить с вами... Знаете что, не пообедаете ли вы сегодня со мной у Дюкро?

   - У Дюкро? С вами?

   - Что же это вас так удивляет? Я, как и всякий другой, не лишен этого права. Приезжайте туда часу в шестом и займите красную комнату внизу...

   Граф Василий Васильевич вошел к Дюкро с бокового подъезда, озираясь по сторонам, как тать в нощи, и с высоко поднятым воротником пальто. Он сейчас же отвергнул карту, почтительно поданную ему Абрашкой, и приступил к сочинению "простого и вкусного" обеда. Выбор супа занял минуты две.

   - Ты мне дашь,- сказал он внушительно Абрашке,- во-первых, tortue claire {черепаховый суп (фр.).}.

   - Для вас одних, ваше сиятельство, или для двух прикажете?

   - Конечно, для двух... Потом ты мне дашь... Граф глубоко задумался.

   Горич пошел поболтать с Угаровым, который обедал в общей комнате. Возвращаясь, он увидел в коридоре графа, разговаривающего с мадам Дюкро. Граф говорил тихо, но с таким жаром поднимал и опускал руки, что Горичу пришло в голову, не было ли между говорившими когда-нибудь более важных отношений. Проходя мимо, он услышал следующие слова:

   - Surtout, chere madame, n'abusez pas du citron. Vous me comprenez, n'est-ce pas? Rien qu'un soupgon de citron.

   - Soyez tranquille, monsieur le comte, vous serez servi comme par le bon vieux temps... {Главное, не злоупотребляйте лимоном, мадам. Вы меня понимаете, не так ли? Только капельку лимона.

   Будьте спокойны, господин граф, вас обслужат, как в старые добрые времена (фр.).}

   - Oh, oui, c'est ca... le bon vieux temps... {Да, да, как в добрые старые времена... (фр.).}

   И граф, вслед за Горичем, вошел в красную комнату. Пока татары подавали закуску, он важно разлегся на диване и счел нужным поговорить о политике.

   - Читали ли вы последнюю речь принца Наполеона⁸⁸ в законодательном корпусе? Это верх безумия. Удивляюсь, как его не посадили до сих пор в маленькие домики.

   Хотя граф считал себя знатоком русского языка, но нередко грешил подобными галлицизмами.

   К обеду он приступил с лицом серьезным и даже строгим; первые три блюда ел с большим аппетитом, запивая их соответствующими винами, и не был способен ни к какому обмену мыслей, кроме разговора об обеде. Насытившись, он до остальных пустяков - блюда три-четыре, не больше - еле дотрогивался, и то скорее из любознательности, чтобы узнать, так ли они приготовлены, как он объяснял.

   - Ну, что, mon cher,- спросил он, окончив с чувством стакан лафита 1848 года,- прочли вы, как меня отделали?

   - Да, граф, прочел; но неужели эта глупость могла вас рассердить или огорчить?

   - Действительно, она меня более удивила, чем рассердила. Уж если они хотели про меня написать какую-нибудь гадость, то могли бы выдумать что-нибудь более правдоподобное. В Нижнем я не только не мог ничего хапать, но в три года, что я там был губернатором, я истратил около ста тысяч своих на балы и обеды, потому что жена моя хотела непременно перещеголять губернскую предводительшу. А предводителем был Пронин, известный миллионер. Но дело не в том, а я хочу на эту статью написать возражение. Как вы посоветуете мне это сделать?

   - Я бы вам посоветовал вовсе не отвечать. Да и где же можно печатать возражение? В Лондоне печатать не захотят, а у нас о "Колоколе" запрещено даже упоминать в печати. Да не стоит и отвечать на такую глупость, которой не только никто не поверит, но и на которую никто даже не обратит внимания...

   - О, как вы ошибаетесь в этом! как видно, что вы неопытны и юны! Начать с того, что многие поверят. Есть люди, которые верят всему гадкому. А другие хотя и не поверят, но все-таки будут меня считать как бы опозоренным. Люди, ко мне расположенные, се qu'on appelle les amis {так называемые друзья (фр.).},- будут меня защищать, но все-таки не удержатся, чтобы не рассказать про этот пасквиль тем, которые еще не знают. Поверьте, mon cher, что если бы мой тезка дон Базилио⁸⁹ пожил в Петербурге, он бы еще более убедился в могуществе клеветы...

   После спаржи, которою граф остался недоволен, так как она была слишком разварена, разговор его принял еще более меланхолический характер.

   - В странное время живем мы, mon cher. Быть министром теперь то же, что лишиться всех прав... В старину, когда я начал служить, у нас была известная система. Я вовсе не сторонник этой системы, но, по крайней мере, мы - слуги правительства - знали, как нам поступать, и всегда могли рассчитывать на поддержку. Теперь нас ругают со всех сторон, а поддержки у нас никакой, и мы даже не знаем, чего от нас хотят. Вот слободский предводитель подал по крестьянской реформе проект, в котором пошел дальше той точки, на которой теперь стоит правительство... И что же? Его сослали административным порядком. Скажу вам про себя. Я нисколько не ретроград и рад сочувствовать всяким новым мерам, но дайте мне право рассматривать эти меры и не заставляйте меня бежать слепо за тем, кто громче кричит. А тут еще кругом какие-то подпольные интриги... Я хотел взять себе в товарищи Дольского. Вы его знаете, это - человек умный, дельный и проникнутый самыми современными идеями; но против него начался целый крестовый поход, и эта старая карга, княгиня Марья Захаровна - n'en deplaise a ma femme {да не прогневается моя жена (фр.).}, которая ее обожает,- подсунула мне Сергея Павловича Висягина - известного ретрограда. Ну, чем же я виноват?

   - Почему вы называете Сергея Павловича ретроградом? Он теперь только и бредит реформами и на днях рассказывал одному губернатору, что в молодости был совсем красный...

   - Ну, знаете, теперь не разберешь: кто красный, кто белый, кто консерватор и кто либерал. Я знаю только одно, что пора мне убираться подобру-поздорову, а то, пожалуй, дождешься вот этого...

   И граф сделал рукой выразительный жест, изображающий, как выталкивают за дверь.

   Когда подали кофе, граф пожелал выпить рюмку fine champagne {шампанский коньяк (фр.).}. Дюкро сам принес бутылку, всю покрытую песком и пылью, объясняя, что этот коньяк такого времени, когда даже название fine champagne не существовало. Выпив две рюмки этого необыкновенного коньяку, граф не то чтобы опьянел, но как-то размяк.

   - Вы не поверите, mon cher,- говорил он, закуривая огромную сигару,- как мне приятно вот так пообедать с вами и поговорить на свободе. Ведь я совсем не рожден быть министром. Все эти почести я никогда не ставил в грош... Моим идеалом всегда была тихая, беззаботная жизнь, хорошая книга, хороший обед, несколько приятелей, с которыми можно поболтать приятно,- de temps en temps le sourire d'une jolie femme... {время от времени улыбка хорошенькой женщины... (фр.).} Вот и все. И не только ничего этого у меня нет, но я не имею даже того, что имеет каждый столоначальник, то есть спокойного домашнего очага... Я не могу пожаловаться на свою жену, это во многих отношениях достойная женщина, но у нее столько причуд, столько капризов, такие странные мысли... Образчик ее воззрений вы слышали сегодня утром, а меня она каждый день угощает чем-нибудь в этом роде. Но это бы еще куда ни шло, а главное - се qui me rend la vie dure {что делает трудной мою жизнь (фр.).},- это ее невыносимый деспотизм. Ведь она следит за каждым моим шагом, она...

   - Мне кажется, граф, что вы преувеличиваете,- остановил его Горич, боявшийся, что граф, под влиянием вина, пустится в признания, в которых потом сам раскается.- Мы говорили с вами о Висягине...

   - Нет, позвольте, mon cher, я не преувеличиваю нисколько, я даже многого не хочу говорить. Но чтоб вы видели, в каком я положении, расскажу вам, так и быть, один факт. Вот мы с вами обедали у Дюкро, а где я сегодня обедал официально, как вы думаете? В Царском Селе.

   - Отчего в Царском Селе?

   - Оттого, что скажи я, что обедаю у Дюкро, особенно с вами, она ни за что бы меня не пустила, и я должен был ехать в своей карете сначала на царскосельскую машину⁹⁰, а оттуда в извозчичьей карете сюда. Ну, разве это не унизительно?

   - Право, граф, вы смотрите в увеличительное стекло. Конечно, графине, может быть, приятнее, что вы в Царском у вашего племянника...

   - Как, у Алеши? Оборони бог! К Алеше она бы пустила меня еще менее. Я должен был ей сказать, что еду к Петру Петровичу. Вы знаете, что Петр Петрович вышел в отставку и будирует правительство. В старину les mecontents {недовольные (фр.).} поселялись обыкновенно в Москве, где представляли известную силу, имели prestige {престиж (фр.).}. Но теперь времена не те, да и состояние у него не такое, чтобы можно было faire figure {занимать видное положение (фр.).} в Москве. Там для этого им большое состояние нужно или разве уж такие заслуги, как у Ермолова...⁹¹ Вот Петр Петрович переселился в Царское Село, будирует оттуда и составляет оппозицию.

   - Но отчего же графиня одобряет ваши поездки к Петру Петровичу? Сколько я знаю, у нее воззрения крайне консервативные и не допускают никакой оппозиции...

   - Вот этого, mon cher, я и сам понять не могу. Назвал кто-то Петра Петровича: le venerable exile {почтенный изгнанник (фр.).} - с тех пор это и пошло в ход. А какой же он exile, когда каждую субботу ездит в Петербург и обедает в Английском клубе? Все к нему ездят в Царское на поклонение и, как говорит моя супруга: "c'est bien vu dans le monde" {быть на хорошем счету в обществе (фр.).}. А кем это - bien vu, почему bien vu,- кто их разберет.

   - Чем же занимается Петр Петрович в Царском?

   - Он пишет мемуары, и в этом - entre nous soit dit - весь секрет его успеха. Всякий думает: "а ну, как он отшлепает меня в своих мемуарах?" - и спешит задобрить его на всякий случай. А Петр Петрович, когда захочет отшлепать, сумеет это сделать, да и вообще умеет заставить почитать себя. В клубе ему теперь такое почтение оказывают, что вы себе представить не можете. У нас все так. Григорий Иваныч в таком же положении, как и он: также вышел в отставку, но живет себе тихо и скромно, и никто на него внимания не обращает. А Петр Петрович объявил, что он - оппозиция, и из него героя сделали. Но я вас спрашиваю: какая же это оппозиция, когда он преисправно получает от правительства двенадцать тысяч в год?

   Граф выпил еще одну "последнюю" рюмку и опять заговорил о своей супруге.

   - Знаете, mon cher,- система графини Олимпиады Михайловны самая ложная. Когда за вами такой бдительный надзор, всегда хочется его обмануть. Мне всего приятнее сидеть здесь именно оттого, что она считает меня в Царском. Если бы не мои лета и положение, я бы даже предложил вам поехать к какой-нибудь кокотке. Вот до чего может довести ее деспотизм. Поверите ли, иногда этот гнет доводит меня до таких мыслей, что потом мне самому делается страшно. Граф оглянулся на дверь и произнес вполголоса:

   - Il y a des moments, ou je commence a comprendre les revolutions! {Бывают моменты, когда я начинаю понимать смысл революций! (фр.).}

   Потом граф начал рассказывать разные любовные похождения своих молодых лет. На камине раздался бой Часов.

   - Сколько бьет, mon cher? Восемь?

   - Нет, граф, уже десять.

   - Как!