Апухтин Алексей Николаевич - Неоконченная повесть

,- вмешался Сережа.- Это мой товарищ по лицею, он поступил на службу к дяде; мы сегодня вместе представлялись.

   - Боже мой! Вторич, Горич... Какие имена! - воскликнула графиня.- Как можно принимать в лицей людей с такими фамилиями! Comme cela sonne bien dans un salon! {Как же это мило прозвучит в гостиной! (фр.).}

   - Позволь тебе заметить, ma chere Olympe {дорогая Олимпия (фр.).} - кротко возразил граф,- что задача лицея - готовить молодых людей не для салонов, а для службы, и что поэтому лицей не может состоять из одних Рюриковичей...

   - Ах, a propos de la {кстати о... (фр.).} служба... Могу я сказать сегодня баронессе Блендорф, что ее cousin, Блике, получил место?

   Судьба Горича висела на волоске: граф уже начал проговариваться, как вдруг вошел дворецкий и, подавая графине письмо на подносе, произнес торжественно:

   - От княгини Кречетовой.

   Графиня с лихорадочным нетерпением разорвала конверт.

   - Ах, боже мой, как это хорошо, как это весело! - заговорила она, пробежав записку.- У княгини сегодня вместо обыкновенного приема будут с двух часов щипать корпию в пользу раненых... Княгиня просит приехать пораньше и привезти кого-нибудь из молодежи. Вот и прекрасно... Сережа, ты поедешь со мной...

   - Мне, ma tante, сегодня нельзя, я обещал...

   - Вздор, вздор, поезжай сейчас домой, сними этот противный вицмундир, надень une redingote boutonnee... {сюртук (фр.).} впрочем, тебя учить нечего. Из приюта я пришлю за тобой карету, и мы поедем вместе. У княгини Кречетовой на будущей неделе большой бал, тебе необходимо представиться... Вам, Alexis, нечего и предлагать - вы, конечно, откажетесь?

   И, не дожидаясь ответа, графиня грациозно вскочила и легкой девичьей походкой побежала одеваться. Сережа с грустным выражением лица вышел вслед за ней. Дядя и племянник закурили сигары.

   Алеша Хотынцев был племянником и наследником Василия Васильевича. Он сам имел большое состояние, но так как его расходы значительно превышали доходы, ему часто приходилось прибегать к дядюшкиному кошельку. И в это утро он приехал для того, чтобы испросить субсидию. Когда он высказал свою просьбу, граф поморщился.

   - Хорошо, я тебе дам, но знай, что ни в этом, ни в следующем месяце лишних денег у меня не будет. Moderez vos transports, mon cher {Умерьте ваши восторги, мой милый (фр.).}.

   - He беспокойтесь, дядюшка, до лета не буду вас тревожить. Граф подошел к двери, тщательно ее запер и подсел к племяннику.

   - Ну, а как твои дела с этой немецкой актрисой?

   - С Шарлоттой? Да ничего, я вчера был у нее вечером.

   - Ах, был? Ну, и что же? и как же? Расскажи подробно. Tu sais que j'aime les details {Ты же знаешь, я люблю подробности (фр.).}.

   - Да ничего не было. Сидели у нее все время какие-то штатские. Но зато сегодня она обещала завтракать со мною у Дюкро в два часа.

   Глазки у графа заблистали.

   - Экий счастливец! Как я тебе завидую!

   - Так что же, дядюшка. Приезжайте туда, я вас познакомлю.

   - Нет, как я могу приехать? Там будут незнакомые...

   - Никого не будет, кроме Васьки Акатова, которого вы знаете. Еще я пригласил Сережу, да его тетушка переманила. Вот уж можно сказать, что человек предполагает, а тетушка располагает. Вместо того, чтобы завтракать с Шарлоттой, он будет щипать корпию в "монде". Одолжила тетушка бедного Сережу!

   - А не поехать ли мне в самом деле? - сказал, подумавши немного, граф.- Я кстати давно не был у Дюкро. Ты понимаешь, мне ведь только хочется взглянуть на нее вблизи. Я приеду туда как бы случайно и через четверть часа уеду.

   - Ну, и отлично.

   Граф вынес племяннику деньги, велел заложить сани и пошел переодеваться. Через час он вошел в свой министерский кабинет в коротеньком и очень изящном пиджачке - сияющий и раздушенный, помолодевший лет на пять. Илья Кузьмич уже ждал его с бумагами.

   - Вы видите, мой почтеннейший Илья Кузьмич,- говорил граф, подписывая доклад о Гориче,- что я - ваш министр и что никто не может раздавать места, кроме меня... А это что за фолиант вы тащите из портфеля?

   - Это, граф, дело Скворцова, которое непременно надо кончить сегодня.

   Когда Илья Кузьмич был наедине с графом, он никогда не называл его: ваше сиятельство.

   - Да это совершенно невозможно! - воскликнул граф, смотря на часы.- У меня сегодня комитет.

   - Вы ошибаетесь, граф, комитет завтра.

   - Да, завтра само собою, а сегодня экстренное заседание...

   - Как вам угодно, но я по вашему приказанию написал князю Алексею Федоровичу, что дело будет отправлено сегодня непременно.

   - Ну, что же делать, читайте; придется немного опоздать.

   Илья Кузьмич начал читать, как казалось графу, невыносимо медленно. Граф слушал рассеянно. Он не мог даже вникнуть в дело, потому что воображение рисовало ему картины, не имевшие ничего общего с скворцовским делом. Наконец он не выдержал.

   - Илья Кузьмич, это я уже слышал. К чему повторения!

   - Это, граф, доводы противной стороны.

   Но так как в эту минуту обе стороны были графу равно противны, он попросил правителя канцелярии немедленно перейти к заключению. Выслушав его без всяких возражений, он торопливо взял перо для подписи. Видя, до какой степени министр торопится, Илья Кузьмич вынул из портфеля и подсунул ему еще две бумаги весьма сомнительного свойства. Граф подписал их, не читая, и выбежал, как школьник, вырвавшийся на свободу.

   Илья Кузьмич долго и громко хохотал один в кабинете и по своему обычаю проговорил вслух:

   - Хорош, я воображаю, тот комитет, в который ты попер в своей кургузой курточке и для которого ты так надушился, что все мои бумаги будут целый месяц вонять фиалками!..

   И Илья Кузьмич с негодованием плюнул на ковер.

   Между тем как граф Хотынцев заседал в комитете у Дюкро с Шарлоттой, а Сережа с ожесточением щипал корпию в салоне княгини Кречетовой, Угаров, свободный и счастливый, садился в вагон Николаевской железной дороги⁴⁷. При первом взгляде на сидевших с ним пассажиров Угаров сразу вспомнил о том, о чем в последнее время почти забыл в шуме петербургской жизни, то есть о войне. Все лица были серьезны; тут были и офицеры, ехавшие на войну, и помещики, у которых на войне были сыновья и братья. Они громко роптали на сделанные ошибки и выражали опасение за будущее. Начиная от Москвы, общее настроение показалось Угарову еще угрюмее. Уже не было и помину о прошлогоднем упоении нашими будущими победами, о закидании шапками всех наших врагов. Враги все умножались; огромные массы войск отправлялись к западной границе, а дунайская армия давно слонялась по княжествам без побед и, по-видимому, без определенной цели. В Буяльске станционный смотритель встретил путешественника неизбежными биточками и сообщил ему сведения о Брянских, о которых Угаров почему-то избегал говорить с Сережей: "У князя с месяц тому назад был опять удар, теперь он поправляется; а княгиня с дочкой где-то там, в Польше". На Угаровке лежала печать уныния, которую не мог снять даже неожиданный приезд Володи.

   Со всех угаровских имений надо было поставить более тридцати человек в рекруты. Марья Петровна не щадила ни утешений, ни денег; каждый вечер вопрос этот обсуждался на совещаниях с приказчиками; плач и вой не прекращались в сенях угаровского дома. Летом, объезжая с Варварой Петровной свои поместья, Угаров был поражен тем интересом, который возбуждала война в бесправном, закрепощенном народе. Проездом в одну дальнюю деревню он, входя на станцию, услышал громкое чтение. Молодой ямщик по складам читал газету; другие ямщики слушали его с таким напряженным вниманием, что не услышали подъезжавшего экипажа. 25 сентября Угаров в этой самой деревне узнал о высадке англичан и французов в Крыму, об Альминском сражении и об обложении Севастополя⁴⁸. Севастополь был почти неукрепленным местом; его, конечно, возьмут на днях, а потом... что будет потом? Никто не решался ответить на этот вопрос; безнадежное уныние, как всегда бывает на Руси, сменило прежнюю заносчивую гордость.

   В тот самый день, как Угаров узнал о высадке союзников, продавцы газет громко выкрикивали на улицах Парижа: "Grande victoire, prise de Sebastopol!.." {Большая победа, Севастополь взят! (фр.).} Вечером столица Франции была иллюминована; на другой день "Moniteur"⁴⁹ объявил, что радостное известие не подтвердилось. Через неделю известие это снова облетело город и снова было опровергнуто. Проходили недели и месяцы, тратились миллионы, люди гибли тысячами, а беззащитная крепость все стояла перед удивленными врагами. Иностранная пресса выражала полное недоумение: "Что же все это значит? Нам известно, что русские ружья не стреляют, что черноморский флот затоплен, что Севастополь вовсе не был укреплен... Отчего же не берут его? Quel diable de sorcier se mele de l'affaire? {Что за нечистая сила вмешалась в это дело? (фр.).}

   И действительно был такой колдун, которого враги наши хорошо знали когда-то, но успели забыть. Этот колдун был тот же бесправный тогда русский народ.

   И вот понемногу, незаметно для самого себя, этот колдун начал и сам сознавать свою силу. Каждый лишний севастопольский день отзывался за тысячи верст пробуждением бодрости и подъемом народного духа. К концу 1854 года, после четырехмесячной геройской защиты Севастополя, совсем новое настроение охватило Россию. Это не было прежнее, легкомысленно-насмешливое отношение к врагу,- это была твердая вера в будущее, основанная на сознании честно исполняемого долга. Никакие тягости войны не возбуждали ропота, никакие жертвы не пугали. Все русские глаза были устремлены на одну далекую точку. Во всех русских сердцах, от царя до последнего ратника, шевелилась одна заветная мысль, неблагоразумная и неотвязная: "Только бы не отдать Севастополя, а там будь что будет!"

  

   Угаров так втянулся в хозяйственные и сельские интересы, что ему не хотелось уезжать в Петербург, и он уже заговорил о том, чтобы выйти в отставку и навсегда поселиться в деревне, но этому энергично воспротивилась Марья Петровна. Она была убеждена, что сыну ее предстоят блистательные успехи на всевозможных поприщах, решилась "принести себя в жертву для его счастья" и теперь ни за что не желала расстаться с ролью жертвы. Угаров был неисправимым мечтателем от природы, а потому не мудрено, что понемногу радужные надежды матери сообщились и ему.

   В продолжение всего пути это будущее счастие светило ему, как маяк среди темной ночи, но принимало различные очертания и краски. Иногда оно являлось ему в виде женщины ослепительной красоты, которая его полюбила. Глаза этой женщины напоминали ему глаза Сони Брянской, но она была выше ростом, обладала всевозможными качествами ума и сердца и сияла царским величием. Впрочем, на любовных мечтах он останавливался недолго. Он то неимоверно богател и наделял всех бедных деньгами и хлебом, то делался в весьма короткое время министром и сочинял мудрые законы. Но чаще всего успех представлялся Угарову в виде военных подвигов. Сначала он никак не мог согласовать своих мечтаний с действительностью, так как война происходила на юге, а он ехал на север, но, вспомнив, что на Балтийском море слоняется английская эскадра, он успокоился, и его будущие лавры полководца получили некоторое правдоподобие. Уже совсем подъезжая к Петербургу, он спасал этот город, бросаясь во главе своих товарищей в самую критическую минуту на англичан, и собственноручно брал в плен адмирала Непира⁵⁰.

   Неблагодарный Петербург поразил Угарова своим равнодушием. Не говоря уже о деревне, где его встречали целыми селениями с хлебом и солью, но даже в московских гостиницах швейцары в русских поддевках бросались сломя голову при его появлении; здесь же, в гостинице Демута, где он остановился, ему отвели номер с таким видом, как будто делали ему величайшее снисхождение. Наскоро напившись чаю, он надел вицмундир и поехал в министерство, смущаясь тем, что просрочил пять дней. Но этой просрочки никто не заметил. Илья Кузьмич в ответ на его извинения сказал:

   - Господи, какое несчастие! Да если бы вы пять недель просрочили, и то беды бы никакой не было!

   Илья Кузьмич был в это утро в дурном расположении духа и желт, как лимон.

   - Поневоле начинаешь завидовать людям, у которых есть своя деревня,- говорил он, разглядывая Угарова,- а в этом богоспасаемом граде ничего не наживешь, кроме неприятностей и геморроя. А вас мы поместим в департамент к Висягину Сергею Павловичу. Вы его знаете? Он также лицеист и человек обходительный.

   Илья Кузьмич позвонил и велел узнать, приехал ли Висягин. Оказалось, что его еще нет.

   - Еще бы! - процедил он сквозь зубы,- как же ему можно приезжать вовремя! Ведь он у нас аристократ.

   Угаров хотел удалиться, но Илья Кузьмич попросил его посидеть с ним. Ему, видимо, хотелось излить перед кем-нибудь частичку своей желчи.

   - Вот тоже цветок петербургской флоры - это наши понятия об аристократах! Положим, министр наш может считать себя аристократом: по рождению там, что ли, или по доблести предков... Хотя, между нами сказать, его предки были и не особенно доблестны - ну, да бог с ними... но Висягин... Я вас спрашиваю: что такое Висягин? Отца его я знал: это был чуть не мелкопоместный помещик, который на последние гроши воспитал сыновей в лицее... Ну, вот, и вышел из лицея Сереженька, заказал фрак у Шармера, вставил стеклышко в глаз, раскрыл рот до ушей (при этом Илья Кузьмич показал на своем лице, как Висягин раскрывает рот и вставляет стеклышко) и объявил себя аристократом. И ведь что глупее всего - все ему поверили: аристократ, да и только! Ему все позволено, для него закон не писан, все лучшие места и награды принадлежат ему по праву... Да если бы я смолоду знал эти обычаи, и я бы мог, пожалуй, объявить себя аристократом.

   - А посмотрите, ведь как эти господа презирают нашего брата труженика,- продолжал Илья Кузьмич, все более и более раздражаясь,- особенное прозвание для нас придумали: чижами нас называют. Ну, что ж, чижи так чижи, а без чижей им бы плохо пришлось. Вот графиня Олимпиада Михайловна всунула-таки к нам в канцелярию своего Бликса, но этот уж таким идиотом оказался, что даже и я не ожидал. Хорошо еще, что успел устроить Горича на место, которое предназначалось для этого барона. Спрашивает его на днях графиня, что он делает в канцелярии, а он ей отвечает: "я сочиняю входящие бумаги". Как вам это нравится!

   И Илья Кузьмич залился продолжительным, задыхающимся смехом.

   - А как служит Горич? - решился спросить Угаров.

   - Ну, этот, я вам скажу, малый не промах, так влез в душу графу, что тот без него жить не может. Каждый день за ним посылает, вместе изучают историю, читают какие-то мемуары... К Пасхе мы для него даже новое место создаем: секретаря по особо важным делам. А у нас, по правде сказать, не только особенно важных, но и никаких важных дел нет. Да, подвернись какой-нибудь этакий Горич лет восемь тому назад, я бы ему такую подножку подставил, что он у меня кубарем полетел бы со своими мемуарами... А теперь мне что! Через два года мне выходит полный пенсион, и тогда меня никакими калачами не удержат на службе. И вот, помяните мое слово, что никому другому, как Горичу, я сдам должность...

   - Но ведь он будет еще слишком молод,- возразил Угаров,- и через два года он еще не достигнет чина...

   - Ну, это не беда! назначат его сперва исправляющим должность, а за чинами дело не станет. Для таких...

   Илья Кузьмич вдруг замолк, вспомнив, вероятно, что Угаров товарищ Горича, и продолжал в более мягком тоне:

   - Вы, пожалуйста, не подумайте, что я что-нибудь имею против Горича; он прекрасный и вполне достойный молодой человек. Я с вами говорю так откровенно, потому что сразу вижу, что вы не из таких, которые выносят сор из избы.

   А когда сторож громко известил, что "его превосходительство Сергей Павлович изволили проследовать в свой кабинет", Илья Кузьмич уже добродушно смеялся и, взяв под руку Угарова, сказал:

   - Ну, и мы проследуем в его кабинет.

   Сергей Павлович Висягин был красивый, стройный брюнет с вьющимися волосами и пышными бакенбардами, доходившими до половины щек, и хотя ему было за сорок лет, но на вид никто не дал бы ему более тридцати. Он беспрестанно вставлял в глаз стеклышко, но смотрел через это стеклышко не на того, с кем говорил, а куда-то вбок. Он принял Угарова как любезный начальник, но только что Илья Кузьмич вышел за дверь, тотчас перешел на товарищески-фамильярный тон, запретил Угарову называть себя превосходительством и посоветовал ему поехать послушать Тамберлика в "Пророке"⁵¹.

   - Как, вы никогда не слышали "Пророка"? В таком случае я вам, как начальник, предписываю сегодня же вечером отправиться в театр, тем более что Тедеско в первый раз поет партию Фидес. А чтобы вы не отлынивали, я распоряжусь сам.

   Сергей Павлович позвонил.

   - Позвать мне Онуфрия Ивановича. Кстати, я вас помещу к нему в стол.

   Вошел маленький, лысенький, робкий столоначальник из породы чистокровных "чижей".

   - Онуфрий Иваныч, рекомендую вам нового сослуживца, господина Угарова; он прикомандировывается к вашему столу. А для первого знакомства садитесь сейчас в мои сани, поезжайте в Большой театр и возьмите для него кресло на нынешний вечер в "Пророка".

   Угаров ужасно сконфузился и начал клясться, что сам возьмет кресло, но Сергей Павлович был непреклонен.

   - Нет, нет, вы не достанете хорошего билета, Онуфрий Иваныч родственник кассиру.

   Онуфрий Иваныч вышел, но тотчас вернулся.

   - Ваше превосходительство, не случилось бы ошибки: сегодня идет "Осада Гента".

   - Ну, да это то же самое. "Пророк" запрещен, а дают его под именем "Осады Гента"... Главное, Онуфрий Иваныч, не рассуждайте.

   Через минуту в кабинет вбежал без доклада господин, которого Угаров сейчас же признал за брата Сергея Павловича: то же стеклышко, те же пучки бакенбард, тот же взгляд вбок, только он был на несколько лет моложе и одет в мундир другого ведомства.

   - Что это значит, Митя? - спросил Сергей Павлович.

   - Я забежал к тебе, чтобы сообщить важную новость.

   Угаров, уже выходивший из кабинета, невольно остановился. Ему пришло в голову: не взят ли Севастополь?

   - Представь себе: Петька Шорин объявлен женихом.

   - Не может быть! - воскликнул Сергей Павлович и выронил стеклышко из глаза.

   В приемной Угаров столкнулся с Горичем, который бежал куда-то с портфелем под мышкой и имел очень озабоченный, самодовольный вид.

   - А, Володя! - воскликнул он, останавливаясь,- прости меня, теперь у меня свободной минутки нет, а приходи сегодня к нам обедать в пять часов...

   И, не дождавшись ответа, побежал дальше.

   Своего начальника, Онуфрия Ивановича, который, по капризу Висягина, сделался его комиссионером, Угаров прождал довольно долго. Онуфрий Иванович привез билет, а когда Угаров начал извиняться за беспокойство, невольно ему причиненное, он добродушно ответил:

   - Помилуйте, какое же это беспокойство? Мне только доставило удовольствие прокатиться в санях Сергея Павловича; я кстати и еще кое-куда заехал... Вот только не знаю, куда вас посадить, вы видите, у нас все переполнено... Знаете что,- сказал он, подумав,- теперь уже середина декабря, до праздников вам сюда ходить не стоит, а в январе милости просим: мы и место вам приготовим, и придумаем занятие какое-нибудь...

   Угаров вышел из министерства неудовлетворенный и почти печальный. Все произошло как-то не так, как он воображал себе. Правда, с ним были все очень любезны, но он мечтал о серьезной работе, а с ним обращались, как с ребенком, которого надо развлекать игрушками.

   Подъезжая к своей гостинице, Угаров услышал знакомый голос, который его окликнул. Это был его товарищ Миллер. Они вместе вошли в номер.

   - Погоди! - закричал Миллер, сбрасывая пальто.- Прежде всего отдай мне одиннадцать рублей тридцать копеек, которые я внес за тебя в лицей за книги.

   - За какие книги?

   - За те книги, которые ты потерял или испортил в течение шести лет. Изволь платить сейчас, а то после забудешь.

   Аккуратный Миллер внимательно сосчитал и спрятал деньги, после чего сказал:

   - Ну, а теперь поцелуемся.

   Встреча с Миллером была благодеянием для Угарова. Марья Петровна снабдила его большим кушем денег для устройства квартиры, но он решительно не знал, как приступить к этому делу. Миллер взялся помочь ему; он потребовал карандаш и бумагу, долго писал и соображал какие-то цифры и, наконец, объявил, что ровно через месяц - раньше никак нельзя - Угаров будет водворен в своей квартире.

   Около пяти часов Угаров входил к профессору Горичу. Яши не было дома; Иван Иванович встретил его в плисовом сюртуке и с какой-то важностью, которой прежде у него не было.

   - Здравствуйте, мой любезнейший,- сказал он, приподнимаясь с большого сафьянового кресла,- очень рад вас видеть. Яша прислал мне записку с курьером, что вы откушаете нашего хлеба-соли. Ну, что же, очень рад, чем бог послал.

   Прежнего беспорядка в квартире не было; она имела очень уютный вид; на ней, как и на хозяине, лежала печать довольства. Только один Аким не изменился: он по-прежнему был в нанковом сюртуке и с волосами, зачесанными за уши.

   - Да, хорошо, очень хорошо, что вы устроили свои дела в деревне,- говорил Иван Иванович, после того как Угаров рассказал ему все, что было в течение года.- А все-таки скажу: жаль, что целый год вы потеряли даром. Потерять год службы - это важная вещь. Ну да ничего, с помощью Яши мы как-нибудь это поправим.

   - Я слышал, что Яша идет хорошо по службе,- сказал Угаров.

   - То есть, как хорошо ? сказать хорошо - очень мало. Он идет блистательно. Я всегда надеялся, что Яша будет оценен по достоинству, но признаюсь, что такого успеха не ожидал. Граф Хотынцев души в нем не чает, советуется с ним по всем важным вопросам. Теперь я умру спокойно: у Яши есть второй отец. Да вот, чего же лучше...

   Иван Иванович закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Видно было, что рассказ свой он уже передавал многим и что все эффекты были заучены.

   - Сижу я в прошлом месяце в этом самом кресле и перелистываю Нибура⁵² - это моя настольная книга,- вдруг звонок. Аким докладывает: "Граф Хотынцев". Я говорю: верно, к Якову Иванычу, и думаю, что это племянник графа - гусар есть такой. Аким говорит: "нет, вас спрашивают".- Ну, проси.- Встаю я с кресла, и вдруг - кто же передо мной? Сам министр, граф Василий Васильевич Хотынцев. Я долго глазам своим не верил, и тут только вспомнил, что на мне халат, начал извиняться... Он говорит: "Помилуйте, как же дома иначе сидеть, как не в халате?" И начался у нас чрезвычайно любопытный разговор-Рассказ старика был прерван сильным звонком. Вбежал Яша,

   извиняясь за опоздание и говоря, что он умирает с голоду. За обедом Иван Иванович говорил без умолку, перескакивая с одного предмета на другой и постоянно возвращаясь к графу Хотынцеву. Под влиянием радостного возбуждения, в котором он жил в последнее время, память его вдруг пошатнулась, и он немилосердно путал лица и события. При этом он беспрестанно подливал себе мадеры из бутылки, которую Яша незаметно переставил к концу обеда подальше. Когда Аким подал кофе, Иван Иванович предложил угостить дорогого гостя коньяком, но Яша поспешил ответить, что Угаров не пьет коньяку. Иван Иванович совсем осовел и говорил уже слегка охриплым голосом.

   - Да, господа, граф Хотынцев это - светлая личность, это - высокий государственный ум. Довольно с ним полчаса поговорить, чтобы убедиться в этом. Сижу я в прошлом месяце в кабинете и перелистываю Нибура - вдруг звонок... Впрочем, я, кажется, вам уже это рассказывал...

   И, слегка сконфузившись, Иван Иванович перешел к кардиналу Ришелье⁵³, в котором, по его мнению, было много сходных черт с графом Хотынцевым.

   Когда в восемь часов Угаров собрался в оперу, Яша убедил его заехать домой и переодеться, говоря, что порядочные люди иначе не ездят в оперу, как во фраке.

   - Что делать, мой любезнейший,- прибавил Иван Иванович.- Usus - tyrannus {Привычка - тиран (лат.).}.

   Переодеванье заняло так много времени, что Угаров приехал в театр по окончании первого акта. Привыкнув к деревенской тишине, Угаров при входе в залу был совсем ошеломлен блеском люстры, обнаженных плеч и бриллиантов и немолчным, хотя и негромким говором многолюдной светской толпы. Сверх того, он устал с дороги, последнюю ночь в вагоне почти не спал и вследствие всех этих причин музыка "Пророка", которую он слышал в первый раз, не произвела на него особого впечатления. Во втором антракте подбежал к нему на минуту Сережа Брянский - еще более красивый и элегантный, чем прежде, и взял с него слово приехать после оперы ужинать к Дюкро.

   - Никого не будет,- говорил Сережа,- кроме моего друга Алеши Хотынцева, который очень хочет с тобой познакомиться, и двух молодых женщин...

   Когда в третьем акте Тедеско появилась в виде нищей и, севши в глубине сцены, запела:

  

   ее голос, проникнутый глубокою скорбью о потерянном сыне, страстно взволновал Угарова. Из-за покрывала, надетого на голову Фидес, ему вдруг померещились знакомые черты Марьи Петровны, и это воспоминание окончательно отвлекло его от оперы и унесло в родное, только что покинутое гнездо. Под этим впечатлением он даже не поехал ужинать к Дюкро, а вернулся домой и написал длинное письмо Марье Петровне. Припоминая впечатления своего первого дня в Петербурге, Угаров улыбнулся при мысли, что на нем в этот день были четыре костюма: сначала дорожный, потом вицмундир, сюртук и фрак, тогда как в Угаровке он шесть месяцев носил все тот же серый пиджак, за что подвергался горячим нападкам Варвары Петровны. Другое различие между деревней и Петербургом было еще разительнее: он видел множество людей, в театре вслушивался в разговоры, которые раздавались кругом,- и ни разу никто даже не упомянул о Севастополе. Казалось, что в Петербурге забыли или не хотят думать о том, что где-то на юге ежечасно льется русская кровь и наши братья погибают в непосильной борьбе,- и невольно припоминалось ему, как накануне его отъезда из Угаровки была получена почта, как тетя Варя вырвала у него из рук "Русский инвалид"⁵⁴, как Андрей и Лукерья, притаившись за дверью, слушали чтение и как через полчаса вбежал Степан Степанович Брылков со словами: "Не томите, кума, скажите поскорее: сдались или еще держимся?"

   Третьего января Угаров праздновал у Дюкро первую годовщину своего выпуска. Собралось с Иваном Фабиановичем шестнадцать человек. Трое были в Севастополе, шестеро служили в провинции; из живших в Петербурге один не приехал по болезни, двое - по неизвестным причинам. Некоторых товарищей Угаров увидел в первый раз с приезда и почти во всех нашел какую-нибудь перемену. Жизнь уже наложила на них свой первый слой. Меньше всех изменился Сережа Брянский: он остался тем же "много болтавшим и мало говорившим", как называл его Гуркин в лицее, то есть тщательно скрывал от всех, что делал, и ни о чем не высказывал своего мнения. Первый воспитанник, Кнопф, уже отпустил жиденькие бакенбарды. Он служил в Сенате и пространно рассказывал разные уголовные казусы, беспрестанно цитируя наизусть статьи уложения о наказаниях. Злополучный Козликов имел вид совсем благополучный; он примирился с отцом, очень потолстел и, по-видимому, благоденствовал во всех отношениях. В середине обеда он уже был пьян, сыпал остротами и рассказывал нескромные анекдоты, что несколько коробило Ивана Фабиановича. Раз, когда он начал какой-то уже совсем неприличный рассказ, Иван Фабианович, чтобы замять его, спросил, возвысив голос, у своего соседа:

   - Скажите, Кнопф, что Грузнов... дельный сенатор?

   Горич старался держать себя скромно и ничего не говорил о своих служебных успехах, но самодовольство его несколько раз вырывалось наружу.

   - Ну, что знаменитая твоя карьера? - спросил у него Козликов.- Выиграешь ты пари или проиграешь?

   - Не знаю,- отвечал Горич,- может быть, проиграю, а впрочем, если желаешь также подержать за Константинова, я согласен удвоить куш.

   - Нет, зачем же? Кто бы из вас ни проиграл, я все равно буду участвовать в питье... А чужое шампанское как-то вкуснее.

   Более всех преобразился сын экс-министра Грибовский.

   Он очень кичился тем, что ездит в свет, приобрел какие-то изнеженные манеры, говорил слегка в нос и растягивал слова. К Дюкро он приехал во фраке и белом галстуке и несколько раз повторял, что после обеда едет в театр, в ложу княгини Зизи.

   Воспользовавшись минутным молчанием, он через стол спросил у Сережи:

   - Брянский, ты вчера долго оставался у княгини Кречетовой? Сережа, которому было очень неприятно, что все узнали, где

   он был накануне, отвечал с досадой:

   - Зачем ты об этом спрашиваешь, когда мы вышли вместе?

   - Ах, да, я и забыл...

   Грибовский не унялся и через минуту опять обратился к Сереже:

   - Брянский, ты будешь в воскресенье у Антроповых?

   - Право, не знаю,- отвечал неохотно Сережа,- до воскресенья далеко.

   - А я вряд ли поеду. Там бывает слишком смешанное общество.

   - Еще бы не смешанное,- брякнул Козликов.- Уж если тебя принимают, так, значит, смешанное.

   Все рассмеялись. Грибовский хотел было обидеться, но потом также засмеялся и, подбежав к Козликову, шутя взял его за ухо.

   - Отстань, убирайся! - говорил Козликов, вливая в себя стакан вина.- Подержи лучше за ухо княгиню Зизи. Мне один верный человек говорил, что она это любит...

   - Ах, какой он смешной! - сказал Грибовский и уселся на свое место.

   Вообще обед прошел оживленно и весело, но о той задушевности, которой был проникнут прошлогодний обед, не было и помину. Тогда обедала семья, теперь собрались хорошие знакомые. Один только раз прозвучала на обеде сердечная нотка, когда Кнопф провозгласил здоровье товарищей-севастопольцев. Миллер вынул из портфеля четвертушку серой бумаги и громко прочел письмо Константинова от 20 октября:

   "Спасибо, дорогой друг Миллер, за твое длинное и обстоятельное письмо; к сожалению, могу ответить тебе только несколькими строками. Пишу в землянке, лежа на полу, то есть на земле, и насилу мог достать клочок бумаги. А между тем я видел столько высокого и вместе с тем столько ужасного и гадкого, что исписать обо всем этом можно бы целые томы. Если бог даст свидеться, расскажу подробно. Признаюсь, что в первые дни было здесь очень жутко, так что я несколько раз мысленно обзывал себя трусом, но потом привык, и теперь, идя на бастион, право, не чувствуешь страха больше, чем, бывало, перед латинским экзаменом. Брата ты бы не узнал: до того он вырос и возмужал во всех отношениях. За Балаклаву он, вероятно, получит Георгия⁵⁵, да и действительно он держал Себя таким молодцом, что нельзя было не полюбоваться им. На другой день, то есть четырнадцатого октября, он ходил на вылазку с батырцами и ранен пулей в левую ногу (немного выше колена). Рана, впрочем, пустая, и дней через десять он выпишется из госпиталя. Гуркин со мной неразлучен, и мы, конечно, беспрестанно вспоминаем о вас, дорогих и милых. Не поминайте нас лихом и не забудьте чокнуться с нами третьего января. Впрочем, до тех пор я еще много раз буду писать тебе".

   Константинов не исполнил своего обещания, и с 20 октября о нем не было никакого известия.

   У многих при чтении письма навернулись слезы.

  

  

   В середине февраля у графини Хотынцевой был утренний прием. Гости уже разъезжались; в гостиной сидела только баронесса Блендорф - высокая рыжеватая блондинка с несколько лошадиным лицом,- которую графиня уговорила остаться обедать. Рядом с ней сидел ее двоюродный брат барон Блике, очень на нее похожий, с лицом совсем лошадиным и с моноклем в глазу. Графиня уже приказала, чтобы больше никого не принимали, как вдруг раздался с лестницы громкий звонок, и лакей возвестил о приезде Петра Петровича - некогда начальника, а теперь приятеля графа. Вошел высокий, сухощавый старик, одетый по-старомодному, в длинном сюртуке и с огромным черным галстуком, подпиравшим ему щеки. Рассеянно поздоровавшись с дамами, он сейчас же вызвал графа в залу и сказал ему вполголоса:

   - Вы знаете, граф, ужасную новость? Государь умирает⁵⁶.

   - Не может быть! - воскликнул граф Хотынцев.- Кто это сказал вам, Петр Петрович?

   - Между докторами произошло разногласие: Мант уверяет, что нет никакой опасности, а другие говорят, что нет никакой надежды. Вы ведь, кажется, хороши с Анной Аркадьевной,- продолжал он еще тише,- она должна знать наверное. Поедемте к ней, я вас подожду в карете.

   Петр Петрович никогда не делал визитов, и приезд его означал что-нибудь необычайное, а потому графиня насторожила уши по направлению к зале, но, услышав слово "разногласие", успокоилась.

   - Ну, конечно, я так и знала,- обратилась она с улыбкой к баронессе,- у них в комитете произошло какое-то разногласие, и они теперь волнуются из-за каких-нибудь глупостей. И отчего это может возникнуть разногласие? Кажется, все так ясно...

   Когда же лакей объявил, что его сиятельство "уехали с Петром Петровичем и приказали, чтобы их не ждали кушать", графиня не на шутку рассердилась.

   - Да уж, конечно, мы не будем умирать с голоду от их разногласия. А вот, кстати, и Сережа... Chere baronne, acceptez le bras de ce mauvais sujet {Дорогая баронесса, примите руку этого шалопая (фр.).}, и пойдемте в столовую.

   Граф возвратился к концу обеда, бледный и расстроенный. Вести, им полученные, были неутешительны. Когда он сообщил о них присутствовавшим, графиня не выдержала и раскричалась:

   - Надо быть сумасшедшим, чтобы распускать такие нелепые слухи! Si au moins vous ne racontiez pas vos betises devant les domestiques! {По крайней мере не рассказывали бы вы ваших глупостей в присутствии слуг! (фр.).} У меня сегодня была княгиня Марья Захаровна, и я все знаю подробно от нее. Государь действительно простудился, но теперь ему гораздо лучше, и он завтра будет смотреть какой-то полк, который пришел из Ревеля или идет в Ревель. Что-то в этом роде...

   Вечером курьер, посланный графом Хотынцевым во дворец, привез известие, что государю "как будто немного лучше". Тем не менее граф почти не спал всю ночь, встал поздно и вышел только к завтраку. Графиня сидела недовольная и говорила колкости Горичу, которого очень не любила. Граф опять послал курьера во дворец, но посланный не успел еще вернуться, как в комнату вбежал правитель канцелярии со словами:

   - Ваше сиятельство, страшная новость: государь скончался!

   Слова эти произвели невыразимое впечатление. Казалось, что все услышали что-то ужасное и в то же время непонятное. Граф вскочил и тотчас упал на стул, закрыв лицо руками. Несколько минут все молчали. Первая заговорила графиня:

   - Ах, боже мой, это ужасно, ужасно!.. Как же, Базиль, ты мне раньше не сказал, что государь так болен?

   Граф даже не ответил на этот упрек, несмотря на его явную несправедливость. Прошло несколько минут.

   - Что же теперь будет? - начала размышлять вслух графиня.- Теперь, конечно, Петр Петрович уйдет. Кто же будет назначен на его место? Разве князь Вельский... Послушай, Базиль, у Вельского много шансов, как ты думаешь?

   - Ах, право, не знаю, Olympe. He все ли равно?

   Из ответа мужа графиня увидела, что надо сосредоточиться. На минуту она успокоилась, но ее подвижная натура не выдержала, она вскочила и порывисто позвонила.

   - Приготовь мне черное платье и скорее закладывать карету! - скомандовала она вбежавшему лакею.

   - Куда ты?

   - Надо купить побольше черного крепа,- завтра ни за какие деньги не достанешь,- и, кроме того, заехать к княгине Вельской. Она, может быть, еще не знает...

   - Приходите, mon cher {дорогой (фр.).}, вечерком,- сказал граф Горичу,- а теперь я не в силах разговаривать.

   И граф Хотынцев заперся в своем кабинете.

   Когда Горич вошел вечером в этот кабинет, в нем, кроме графа, сидел генерал Дольский, частый посетитель Хотынцевых, имевший в обществе репутацию бонмотиста, умного скептика и "злого языка". Он был среднего и плотного сложения, переходившего в тучность, с коротко остриженными волосами и большими баками, в которых пробивалась седина. На нем был мундир генерального штаба; эполеты и аксельбанты были зашиты в черный креп. Через минуту вошел Петр Петрович и горячо обнял графа, как бы выражая этим молчаливым поцелуем их общую скорбь. Вошла графиня с предложением перейти в столовую, но Петр Петрович, узнав, что у нее гости, попросил разрешения пить чай в кабинете.

   - Да, господа,- сказал он, усаживаясь в кресле,- мы переживаем важную историческую минуту. Смело можно сказать, что в нынешнем столетии ничья смерть в Европе не произвела такого впечатления...

   - Кроме разве смерти Наполеона,- небрежно откликнулся Дольский.

   - Действительно,- отвечал Петр Петрович,- если бы Наполеон умер на троне, на высоте своего могущества, его смерть могла бы произвести еще большее впечатление. Но я живо помню то время и могу вас уверить, что известие о его смерти прошло почти бесследно. Да и какое значение могла иметь смерть бессильного изгнанника, тогда как сегодня ушел со сцены мира человек, который тридцать лет держал в своих руках судьбы Европы⁵⁷, который по величию был настоящим Агамемноном - царем царей.

   - Вот за это величие мы теперь и расплачиваемся,- процедил сквозь зубы Дольский.

   - Еще неизвестно, кто в конце концов заплатит,- возразил уже раздражительным голосом Петр Петрович.- Во всяком случае, не нам упрекать государя за то, что он возвел Россию на такую высоту, которой она не достигала ни в одну историческую эпоху. Справедливо сказал известный персидский поэт, Фазиль-хан, в своей оде к покойному государю: "Твое решение есть решение судьбы всемогущей; повеления твои суть главы в книге предопределения"⁵⁸.

   Дольский протянул свои толстые ноги и лениво произнес:

   - Да, я знаю эту оду, в ней есть и такая строфа: "не только мир тебе подвластен, но даже и Паскевич"⁵⁹.

   Граф Хотынцев улыбнулся. Петр Петрович строго посмотрел на всех через очки. Взгляд этот говорил: в такой день нельзя ни говорить забавные вещи, ни улыбаться.

   - Если мы обратимся к внутренней политике покойного государя,- заговорил он, успокоившись и отпив глоток чаю,- мы не найдем в ней ни уступок, ни колебаний, какие были при его предшественнике. Можно сказать, что в течение тридцати лет царила одна строгая и стройная система⁶⁰.

   - Это бесспорно,- прервал Дольский.- Но если отнестись критически к этой системе...

   - Не время, генерал, не время! - вскричал запальчиво Петр Петрович.- Предоставим критику истории, а в тот самый день, как закрылся взор, перед которым вы дрожали, нехорошо бросать слова порицания в открытую могилу.

   - Критика не есть порицание,- ответил спокойно Дольский.- Критика есть уяснение. Если вы хвалите какую-нибудь систему, то этим самым вы также подвергаете ее критике...

   - Генерал, в другое время я оценил бы остроумие ваших софизмов и все ваши диалектические фокусы, но теперь нам, право, не до того. Теперь, заплатив дань непритворной скорби прошедшему, мы должны посмотреть в глаза близкому будущему. Мне кажется, что непосредственных последствий нынешнего ужасного дня будет два: прекращение войны и воля крестьянам.

   - С первым положением вашего высокопревосходительства я согласиться не могу: война не прекратится.

   - Почему вы так думаете?

   - Если я понял мысль вашего высокопревосходительства, хотя вы и не изволили ее формулировать, вы хотели сказать, что Европа начала войну не против России, а против императора Николая. Это верно, и мир был бы заключен немедленно, если бы не стояло на пути к миру непреодолимое препятствие: Севастополь. Мы принесли на этот алтарь огромные жертвы, но жертвы, принесенные союзниками, еще значительнее, так что теперь вопрос народной чести заключается для них в том, чтобы взять, а для нас в том, чтобы отстоять. А перед этой фикцией народной чести, или, если хотите, народного упорства, бледнеют все химеры гуманности, братства народов и космополитизма.

   Дольский закурил сигару и продолжал, очень довольный тем, что ему, наконец, удалось завладеть разговором.

   - Что такое космополитизм? Это утлая ладья, в которой можно кататься по морю в ясную погоду. Но вот ветер,- и первая