Амфитеатров Александр Валентинович - Грезы и тени

">   - Как³я пятна?- озадачился я.

   - Кровь.

   Отрубила и возвратилась къ столу. Я ровно ничего не понималъ. Но эта дурочка была такая красивая, походка y нея была такая легкая, что волновала и влекла она меня до одурѣн³я... и какъ-то случилось, что, когда она проходила мимо меня, я обнялъ ее и привлекъ ея голову къ себѣ на плечо. Не знаю, что именно въ моей гостьѣ подсказало мнѣ, что она не обидится на мою дерзость, но я былъ увѣренъ, что не обидится, - и точно, не обидѣлась, даже не удивилась. У нея были холодныя, мягк³я ручки и холодныя губки - большая прелесть въ женщинѣ, если она позволяетъ вамъ согрѣвать ихъ.

   - Взгляни же на меня, шепталъ я, - зачѣмъ ты такая безучастная? У тебя должны быть чудные глазки. Взгляни.

   Она отрицательно качнула головой.

   - Ты не хочешь?

   - Не могу.

   - Не можешь? почему?

   - Нельзя.

   - Ты всегда такая?

   Вмѣсто отвѣта, она медленно подняла руки и обняла мою шею. Стало не до вопросовъ.

   Любовный смерчъ пролетѣлъ. Я валялся y ея ногъ, воспаленный, полубезумный; a она стояла, положивъ руку на мои волосы, холодная и невозмутимая, какъ прежде. У меня лицо горѣло отъ ея поцѣлуевъ, a мои не пристали къ ея щекамъ - точно я цѣловалъ мраморъ.

   - Мнѣ пора,- сказала она.

   - Погоди... погоди...

   Она высвободила руку.

   - Пора...

   - Тебя ждутъ? кто? мужъ? любовникъ?

   Молчитъ. Потомъ опять:

   - Пора.

   - Когда же мы увидимся снова?

   - Черезъ мѣсяцъ... я приду...

   - Черезъ мѣсяцъ?! такъ долго?

   - Раньше нельзя.

   - Почему?

   Молчитъ.

   - Развѣ ты не хочешь видѣть меня раньше?

   - Хочу.

   - Такъ зачѣмъ же откладывать свидан³е?

   - Это не я.

   - Тебѣ трудно придти? тебѣ мѣшаютъ?

   - Да.

   - Семья y тебя что ли?

   Молчитъ.

   - Гдѣ ты живешь?

   Молчитъ.

   - Не хочешь сказать? Можетъ быть ты нездѣшняя?

   Молчитъ и тянется къ двери...

   - Пусти меня...

   Я озлился. Сталъ поперекъ двери и говорю:

   - Вотъ тебѣ мое слово; я тебя не выпущу, пока ты мнѣ не скажешь, кто ты такая, гдѣ твоя квартира, и почему ты не вольна въ себѣ.

   Губы y нея задрожали... и слышу я... ну, ну, слышу... тѣмъ же ровнымъ голосомъ:

   - Потому что я мертвая.

   Внятно такъ...

   И... и я ей сразу повѣрилъ, и вся она вдругъ стала мнѣ ясна. И я не испугался, a только сердце y меня какъ-то ухнуло внизъ, будто упало въ желудокъ, и удивился я очень. Стою, молчу и гляжу во всѣ глаза. Она спокойно прошла мимо меня въ переднюю. Я схватилъ свѣчу и за нею. Тамъ - Сергѣй, и лицо y него странное. Онъ выпустилъ гостью на подъѣздъ. На порогѣ она обернулась, и я наконецъ увидалъ ея глаза... мертвые, неподвижные глаза, въ которыхъ не отразился огонекъ моей свѣчи... Я вернулся въ кабинетъ. Стою и думаю:

   "Что такое? развѣ это бываетъ? Развѣ это можно?"

   И все не боюсь; только по хребту бѣжитъ вверхъ холодная, холодная струйка, перебирается на затылокъ и ерошитъ волосы. A свѣча все y меня въ рукахъ, и я ею машу, машу, машу... и остановиться никакъ не могу... О, Господи!.. Увидалъ бутылку съ коньякомъ: глотнулъ прямо изъ горлышка... зубы стучатъ, грызутъ стекло.

   - Баринъ, а, баринъ!- окликаетъ меня Сергѣй.

   Взглянулъ я на него и вижу, что онъ тоже знаетъ. Бѣлъ, какъ мѣлъ, и щеки прыгаютъ, и голосъ срывается. И тутъ только, глядя на него, я догадался, какъ я самъ-то испуганъ.

   - Баринъ, осмѣлюсь спросить: какая это госпожа y насъ были?

   Я постарался овладѣть собою.

   - A что?

   - Чтой-то онѣ как³я... чудныя? Вродѣ, какъ бы...

   И мнется, самъ стѣсняясь нелѣпости необходимаго слова.

   - Ну?!

   - Вродѣ, какъ бы не живыя?

   Я - какъ расхохочусь... да вѣдь во все горло! минуты на три! Ажъ Сергѣй отскочилъ. A потомъ и говоритъ:

   - Вы, баринъ, не смѣйтесь. Это бываетъ. Ходятъ.

   - Что бываетъ? кто ходитъ?

   - Они... неживые то-есть... И дозвольте: такая сейчасъ мзга на дворѣ, что хорош³й хозяинъ собаки на улицу не выгонитъ; a онѣ - въ одномъ платьишкѣ, и безъ шляпы... Это что же-съ?

   Я ужасно поразился этимъ: въ самомъ дѣлѣ! какъ же я то не обратилъ вниман³я?

   - И еще доложу вамъ: какъ сейчасъ вы провожали ее въ переднюю, я стоялъ аккуратъ супротивъ зеркала; васъ въ зеркалѣ видать, меня видать, a ея нѣтъ...

   Я - опять въ хохотъ, совладать съ собой не могу, чувствую, что вотъ-вотъ - и истерика. A Сергѣй стоитъ, хмуритъ брови и внимательно меня разглядываетъ; и ничуть онъ моей веселости не вѣритъ, a въ томъ убѣжденъ. И это меня остановило. Я умолкъ, меня охватила страшная тоска...

   - Ступай спать, Сергѣй.

   Онъ вышелъ. Я видѣлъ, какъ онъ, на ходу, крестился.

   Не знаю, спалъ ли онъ въ ту ночь. Я - нѣтъ. Я зажегъ свѣчи на всѣхъ столахъ, во всѣхъ углахъ, чтобы въ квартирѣ не осталось ни одного темнаго мѣстечка, и до солнца проходилъ среди этой иллюминац³и. Такъ вотъ что! вотъ что!... тамъ все - какъ живое, какъ обыкновенное; и однако оно и необыкновенно, и мертво. Я не трусъ. Я не люблю думать... нѣтъ, не люблю рѣшать о загробныхъ тайнахъ, a фантазировать кто же не любитъ? Я интересовался спиритизмомъ, теософистами, новой маг³ей. Я слѣжу за французской литературой и охотникъ до ея оккультическихъ бредней.

   Вонъ и сейчасъ на столѣ валяется La Bas. Но оккультизмъ красивъ, огроменъ, величавъ. Тамъ - Саулъ, вопрошающ³й Аэндорскую волшебницу, тамъ - боги, выходящ³е изъ земли. Манфредъ заклинаетъ Астарту; Гамлетъ слушаетъ тайны мертваго отца; Фаустъ спускается къ "матерямъ". Все эффектныя позы, величавыя декорац³и, значительныя слова, хламиды, саваны. Ну, положимъ, я не Саулъ, не Манфредъ, не Фаустъ, a только скромный и благополучный управляющ³й торговою конторой. Положимъ, что и чертовщина имѣетъ свой табель о рангахъ, и мнѣ досталось привидѣн³е - по чину: изъ простенькихъ, поплоше. Но чѣмъ же я хуже, напримѣръ, какого-нибудь Аратова изъ "Клары Миличъ?" A сколько ему досталось поэз³и! "Розы... розы... розы..." - звуковой вихрь, отъ котораго духъ захватываетъ, слезы просятся на глаза. Но, чтобы привидѣн³е пришло запросто въ гости и попросило чашку чаю... и, вонъ, лежитъ недоѣденный кусокъ хлѣба, со слѣдами зубовъ...

   Это что-то ужъ черезчуръ по фамильному! Даже смѣшно... Только какъ бы мнѣ отъ этого "смѣшного" не сойти съ ума!...

   Свѣчи мигаютъ желтымъ пламенемъ; день. Пришелъ Сергѣй; видитъ, что я не ложился, однако, ни слова. И я молчу.

   Напившись чаю, я отправился въ лѣчебницу, гдѣ содержался Петровъ. Это оказалось недалеко, на Дѣвичьемъ полѣ, въ какихъ нибудь пяти-шести минутахъ ходьбы. Хозяинъ лѣчебницы - спокойный, рыж³й чухонецъ, съ блѣднымъ лицомъ, которое узкая длинная борода такъ вытягивала, что при первомъ взглядѣ на псих³атра невольно являлась мысль:

   - Этакая лошадь!

   Очень удивился, узнавъ мое имя.

   - Представьте, какъ вы кстати! Петровъ уже давно твердитъ намъ вашу фамил³ю и ждетъ, что вы придете.

   - Слѣдовательно, вы позволите мнѣ повидать его наединѣ?- спросилъ я, крайне непр³ятно изумленный этимъ сообщен³емъ.

   - Сколько угодно. Онъ изъ меланхоликовъ; смирный. Только врядъ-ли вы разговоритесь съ нимъ.

   - Онъ такъ плохъ?

   - Безнадеженъ. У него прогрессивный параличъ. Сейчасъ онъ въ пер³одѣ "ман³и преслѣдован³я" и всякую рѣчь сворачиваетъ на свои навязчивыя идеи. Путаница, въ которой, какъ сказалъ бы Полон³й, есть однако же что-то систематическое.

   Камера Петрова, высокая, узкая и длинная, съ стѣнами, крашеными въ голубой цвѣтъ надъ коричневой панелью, была - какъ рама къ огромному, почти во всю вышину комнаты отъ пола до потолка, окну; на подоконникъ были вдвинуты старинныя кресла-розвальни, a въ креслахъ лежалъ неподвижный узелъ коричневаго тряпья. Этотъ узелъ былъ Петровъ. Я приблизился къ нему, превозмогая трусливое замиран³е сердца. Онъ медленно повернулъ ко мнѣ желтое лицо - точно слѣпленное изъ цѣлой системы отечныхъ мѣшковъ: подъ глазами на скулахъ, на вискахъ и выпуклостяхъ лба - всюду обрюзглости, тѣмъ болѣе непр³ятныя на видъ, что тамъ, гдѣ мѣшковъ не было, лицо казалось очень худымъ, кожа липла къ костямъ.

   Петровъ бросилъ на меня взглядъ - и безсмысленный, и острый - и проворчалъ:

   - Ага, пр³ѣхалъ... Я зналъ... ждалъ... Садись.

   Мы съ нимъ никогда не были на "ты", но теперь его "ты" не показалось мнѣ страннымъ. Какъ будто вдругъ явилось между нами нѣчто такое, послѣ чего иначе говорить стало нельзя, и "вы" звучало бы пошло и глупо. Мы внезапно сблизились, тѣснѣе чего нельзя, хотя и не дружественной близостью. Я мялся, затрудняясь начать разговоръ:

   - Какъ, молъ, это ты, Васил³й Яковлевичъ, посылаешь ко мнѣ въ гости мертвыхъ женщинъ?

   Ему, сумасшедшему, такой вопросъ, можетъ быть, и не покажется дикимъ; но вѣдь я то - въ здравомъ умѣ и твердой памяти: какое же нравственное право имѣю я предлагать так³е вопросы? Но, пока я медлилъ, онъ самъ спрашиваетъ:

   - Что? была?

   Совсѣмъ равнодушно. A y меня дыхан³е тѣснитъ, и губы холодѣютъ.

   - Вижу, бормочетъ, - вижу, что была. Ну что жъ? Съ этимъ, братецъ, мириться надо, ничего не подѣлаешь. Терпи.

   - Ты о комъ говоришь то, Васил³й Яковлевичъ? не уразумѣю тебя никакъ...

   - Какъ о комъ, братецъ? О ней... объ Аннѣ.

   Я привскочилъ на стулѣ, схватилъ Петрова за руки. И все во мнѣ дрожало. Шепчу:

   - Такъ это было вправду?

   И онъ шепчетъ:

   - A ты думалъ - нѣтъ?

   - И, стало быть, дѣйствительно, есть такая мертвая Анна, которую мы съ тобой вдвоемъ видимъ и знаемъ?

   - Есть, братъ.

   - Кто же она? скажи мнѣ, безумный ты человѣкъ!

   - Я знаю, кто она была, a кто она теперь, это, братъ, мудрѣе насъ съ тобою.

   - Галлюцинац³я? бредъ? сонъ?

   - Нѣтъ, братецъ, какой тамъ сонъ...

   Но потомъ подумалъ и головою затрясъ.

   - А, впрочемъ, чортъ ее знаетъ: можетъ быть, и сонъ. Только вотъ именно отъ этого сна я сначала спился, a теперь собрался умирать. И притомъ, какъ же это? - онъ ухмыльнулся, - я сижу въ сумасшедшемъ домѣ, ты обрѣтаешься на свободѣ и въ своемъ разумѣ, a сны y насъ одинаковые.

   - Ты мнѣ ее послалъ?- горячо упрекнулъ я.

   Онъ прищурился какъ-то и хитро, и глупо.

   - Я послалъ.

   - Зачѣмъ?

   - Затѣмъ, что она меня съѣла, a еще голодна, - пускай другихъ ѣсть.

   - Ѣстъ?!

   - Ну, да: жизнь ѣстъ. Чувства гасить, сердце высушиваетъ, мозги помрачаетъ, вытягиваетъ кровь изъ жилъ. Когда я умру, вели меня анатомировать. Увидишь, что y меня, вмѣсто крови, одна вода и бѣлые шарики... какъ бишь ихъ тамъ?.. Хоть подъ микроскопъ! Ха-ха-ха! И съ тобой тоже будетъ, другъ Алексѣй Леонидовичъ, и съ тобой! Она, братъ, молода: жить хочетъ, любить. Ей нужна жизнь многихъ, многихъ, многихъ...

   И расхохотался такъ, что запрыгали всѣ комки и шишки его обезображеннаго лица.

   - Ты смѣешься надо мною. Какъ: "хочетъ жить и любить"? Она мертвая...

   - Мертвая, a ходитъ. Что она разбила себѣ пулей високъ, да закопали ее въ яму, да въ ямѣ она сгнила, такъ и нѣтъ ея? Анъ вотъ и врешь: есть! На милл³арды частицъ распалась и, какъ распалась, тутъ то и ожила. Они, братъ, всѣ живутъ, мертвые то. Мы съ тобой говоримъ, a между нами вонъ въ этомъ лучѣ колеблется, быть можетъ, цѣлый вымерш³й народъ. Изъ каждой горсточки воздуха можно вылѣпить сотню такихъ, какъ Анна.

   Онъ сжалъ кулакъ и, медленно разжавъ его, отряхнулъ пальцы. Я съ содраган³емъ послѣдилъ его жестъ. Сумасшедшая болтовня Петрова начинала меня подавлять.

   - Ты думаешь, воздухъ пустой? бормоталъ онъ, - нѣтъ, братъ, онъ лѣпк³й, онъ живой; въ немъ матер³я блуждаетъ... понимаешь? послушная матер³я, которую великая творческая сила облекаетъ въ формы, как³я захочетъ...

   - Господи! Васил³й Яковлевичъ! - взмолился я, - не своди ты меня съ ума: не понимаю я...

   Но онъ продолжалъ бормотать:

   - Дифтериты, холеры, тифы... Это вѣдь они, мертвые, входятъ въ живыхъ и уводятъ ихъ за собою. Имъ нужны жизни чуж³я въ отплату за свою жизнь. Ха-ха-ха! въ бациллу, чай, вѣришь, a - что мертвые живутъ и мстятъ, не вѣришь. Вотъ я бросилъ карандашъ. Онъ упалъ на полъ. Почему?

   - Силою земного притяжен³я?

   - A видишь ты эту силу?

   - Разумѣется, не вижу

   - Вотъ и знай, что самое сильное на свѣтѣ - это невидимое. И, если оно вооружилось противъ тебя, его не своротишь! Не борись, a покорно погибай.

   - Но вѣдь я видѣлъ Анну, - возразилъ я съ тоскою, - я обнималъ ее, цѣловалъ...

   Петровъ нахмурился.

   - Знаю все... испытано... Она сжигаетъ мозгъ. Другимъ дифтериты, тифы, холера, a тебѣ и мнѣ, - онъ ткнулъ пальцемъ, - намъ безум³е.

   - Да за что же? за что?- вскричалъ я въ бѣшенствѣ.

   Онъ нахмурился еще больше.

   - О себѣ то я знаю, за что. Она, братъ, съ меня кровь свою взыскиваетъ. Пятна то тамъ, въ квартирѣ, закрашены или нѣтъ?

   - Не знаю... она тоже спрашивала о какихъ-то пятнахъ.

   - Вотъ, вотъ... Это - когда я сказалъ ей, что хочу жениться, a она - какъ хочетъ; либо пусть на родину ѣдетъ, либо я здѣсь выдамъ ее замужъ за хорошаго человѣка... A потомъ прихожу изъ суда, и она лежитъ, и полъ черепа нѣтъ... И мой револьверъ... A подоконникъ, полъ - красные: кровь и мозгъ...

   Мы помолчали.

   - Хорошо. Она тебя любила, ты ее бросилъ, она тебѣ мститъ, - это я понимаю. При чемъ же здѣсь я то, посторонн³й человѣкъ?

   - A къ тебѣ, братъ, я ее послалъ. Я давно ее молилъ, чтобы она перестала меня истязать. Что, молъ, тебѣ во мнѣ? Ты меня всего изсушила. Я выѣденное яйцо, скорлупа безъ орѣха. Дай мнѣ хоть умереть спокойно, уйди! Она говоритъ: уйду, но дай мнѣ взамѣнъ себя другого. Сказываю тебѣ: молода, не дожила свое и не долюбила. Я и послалъ къ тебѣ.

   - Да почему же именно ко мнѣ, a не къ Петру, Сидору, Антону? какъ ты вспомнилъ обо мнѣ? откуда ты узналъ, что я живу на твоей квартирѣ? Вѣдь мы съ тобой почти чуж³е люди, встрѣчались разъ-два, много три въ годъ... Почему?!

   Петровъ безсмысленно качалъ головою и бормоталъ:

   - A я, брать и самъ не знаю почему...

   Онъ поднялъ на меня глаза и засмѣялся.

   - Алексѣй Леонидовичъ Дебрянск³й, Плющиха, домъ Арефьева, квартира No 20! Квартира No 20, домъ Арефьева, Плющиха, Алексѣй Леонидовичъ Дебрянск³й! Дебрянск³й! Дебрянск³й!- зачастилъ онъ громко и быстро.

   - Что это значитъ?

   Онъ отвѣтилъ мнѣ таинственнымъ взглядомъ.

   - Двѣ недѣли, братъ, такъ то стучитъ... вродѣ телеграфа...

   - Кто стучитъ?

   - A вонъ тамъ...

   Петровъ кивнулъ на изразцовую печь въ углу y входа.

   - Мудрецы здѣшн³е, докторъ съ компан³ей, говорятъ: сверчки напѣли. Отчего же они мнѣ напѣли о Дебрянскомъ, a не о Петрѣ, Сидорѣ, Антонѣ, какъ ты сказалъ? Кто ихъ научилъ? Хорошо! пускай сверчки, я согласенъ и на сверчковъ, - да научилъ то, научилъ кто ихъ?

   Петровъ подозрительно покосился на двери и нагнулся къ моему уху:

   - A я знаю: сила, братъ, сила научила... та, невидимая, то, что всего сильнѣе и страшнѣе. Ты, вотъ, Анны испугался. Анна - что? Анна - вздоръ: форма, слѣпокъ, пузырь земли! Анна - сама раба. Но власть, но сила, которая оживляетъ матер³ю этими формами и посылаетъ уничтожать насъ, - that is the question! Ужасно и непостижимо! И они - пузыри-то земли не отвѣчаютъ о ней. Узнаемъ, лишь когда сами помремъ. Я, брать, скоро, скоро, скоро... И изъ меня тоже слѣпится пузырь земли, и изъ меня!

   Онъ таращилъ глаза, хваталъ руками воздухъ и мялъ его между ладоней, какъ глину. Меня онъ пересталъ замѣчать, весь поглощенный созерцан³емъ незримаго м³ра, который копошился вокругъ него...

   "Лѣпк³й воздухъ, живой", съ отвращен³емъ вспомнилъ я и задрожалъ, поймавъ себя на томъ, что, повторяя жестъ Петрова, самъ мну въ рукахъ воображаемую глину... И, въ слѣпомъ ужасѣ предъ этою заразою помѣшательства, я убѣжалъ отъ больного.

   Сергѣй разузналъ прошлое нашей квартиры. Дѣйствительно, былъ въ ней, при Петровѣ, трагическ³й случай, скрытый отъ меня домохозяиномъ при наймѣ квартиры, чтобы не отпугнуть жильца: застрѣлилась ненарокомъ экономка Петрова - какъ думали, его любовница. По домовой книгѣ она значилась перемышльскою мѣщанкою, Анною Порфирьевной Перфильевой, 24 лѣтъ...

   Такъ былъ я сразу выбитъ изъ колеи моей спокойной жизни и съ тѣхъ поръ изъ нея удалились факты, a вмѣсто нихъ воцарились призраки. Я еще не видалъ ихъ, но уже предчувствовалъ. Между моимъ глазомъ и свѣтомъ, какъ будто легла тюлевая сѣтка; самый ясный изъ московскихъ дней казался мнѣ сѣрымъ. Въ самомъ прозрачномъ воздухѣ, - мерещилось мнѣ, - качается мутная мгла, тонкая, какъ эѳиръ, и такая же зыбкая... влажная и осклизлая. Я ощущалъ ея ползучее прикосновен³е на своемъ лицѣ. Я чувствовалъ, что именно эта сѣрая муть и есть таинственная матер³я, сложенная изъ отжитыхъ жизней, готовая рождать "пузыри земли" въ любой формѣ, въ каждомъ образѣ, покорно повелительной силѣ, чтобы понять которую - говорить Петровъ - надо сперва умереть. И я зналъ, что ровно черезъ мѣсяцъ, часъ въ часъ, число въ число, какъ обѣщано, сѣрая мгла снова выброситъ изъ своихъ нѣдръ въ мой обиходъ эту Анну - безсмысленную и безстрастную любовницу-привидѣн³е, вампира, палача, одареннаго необъяснимо жестокою, несправедливою властью убить меня своими ласками... за что? за что?

   Я посѣтилъ псих³атра: стараго, сѣдобородаго профессора, съ голымъ черепомъ, крутою шишкою выдвинутымъ впередъ, съ цѣлымъ кустарникомъ сѣдыхъ бровей надъ голубыми глазами. Выслушавъ меня, онъ долго думалъ.

   - Туманъ, сказалъ онъ наконецъ.

   И, въ отвѣтъ на мой вопросительный взглядъ, прибавилъ.

   - Это все - вотъ это.

   Онъ указалъ на окно, сѣдое отъ разлитой за нимъ молочно-бѣлой мглы холодныхъ паровъ; уличные фонари мигали сквозь нее красноватыми тусклыми огоньками, будто изъ подъ матовыхъ колпаковъ.

   - Англичане въ так³е туманы стрѣляются, a русск³е сходятъ съ ума. Вы русск³й, слѣдовательно... Я не буду диспутировать съ вами, насколько реальны ваши представлен³я. Во-первыхъ, какъ вы ни страдаете отъ нихъ, но вамъ - неправда ли? - въ тоже время очень хочется, чтобы они были настоящ³я, a не воображаемыя. Во-вторыхъ, вы пришли ко мнѣ не диспутировать, но лѣчиться. И я васъ вылѣчу. Бѣгите отсюда. Бѣгите туда, гдѣ нѣтъ этого... - онъ снова указалъ на окно, - и, если можно, навсегда. Бѣгите подъ яркое небо, подъ палящее солнце, къ ласковымъ морямъ, къ пальмамъ и газелямъ. Тамъ вы забудете своихъ призраковъ. A сѣверъ - родина душевныхъ болѣзней - для васъ болѣе не годится. Вашъ Петровъ сказалъ правду. Воздухъ y насъ живой и лѣпк³й: онъ населенъ сплиномъ, неврастен³ей, удрученными и раздражительными настроен³ями. Мы вѣдь киммер³яне. Вы читали Гомера?

   - Давно.

   Докторъ закрылъ глаза и прочиталъ наизусть:

   - "Блѣдная страна мертвыхъ, безъ солнца, одѣтая мрачными туманами, гдѣ, подобно летучимъ мышамъ, рыщутъ съ пронзительными криками стаи жалкихъ привидѣн³й, наполняющихъ и согрѣвающихъ свои жилы алой кровью, которую высасываютъ они на могилахъ своихъ жертвъ".

   И, когда эта цитата заставила меня вздрогнуть, профессоръ засмѣялся и ударилъ меня по плечу.

   - У васъ киммер³йская болѣзнь... Бѣгите на югъ! Недугъ, порожденный туманомъ и мракомъ, излѣчивается только солнцемъ... И вотъ я здѣсь...

  

   ¹ Записана близъ Batti paglia. Мнѣ кажется, что въ сказкѣ этой - о похищен³и Мелинды - отразился, на средневѣковой ладъ, древн³й миѳъ о Прозерпинѣ... Авт.

  

   Три водяныхъ царя задумали жениться.

   Первый царь владѣлъ рѣкою Ниломъ въ Африкѣ; ему были покорны всѣ рѣки на землѣ.

   Другой жилъ въ вертячемъ морскомъ омутѣ близъ Редж³о. Онъ управлялъ моремъ отъ Сицил³и до Корсики и вдоль по всему западному берегу Итал³и до самаго Монако.

   Трет³й царь былъ болотникъ; ему подчинялись всѣ стояч³я воды, трясины, топи, грязи, зыбуч³е пески на всѣ четыре стороны отъ его жилья. A жилъ онъ, гдѣ теперь Гаэта, только немного дальше отъ моря, въ глубокомъ провалѣ зеленой мареммы.

   Царь Нила женился на дочери эѳ³опскаго царя, прекраснѣйшей изъ черныхъ дѣвушекъ, опаленныхъ полуденнымъ солнцемъ.

   Морской царь явился рыцаремъ въ зеленой бронѣ ко двору сицил³йскаго короля и, побѣдивъ на турнирѣ дюжину соперниковъ, завоевалъ руку и сердце принцессы съ изумрудными глазами и рыжими волосами до пятъ.

   Но трет³й - болотный царь - былъ такъ уродливъ, что ему не удалось найти жены ни между земными дѣвушками, ни между воздушными феями. Черный и влажный, слѣпленный изъ болотнаго ила, опутанный водорослями, онъ ходилъ на лягушечьихъ лапахъ. Глаза его чуть свѣтились, какъ гнилушки, вмѣсто ушей висѣли пустыя раковины.

   Женатые цари стали смѣяться надъ своимъ безобразнымъ товарищемъ и сулили, что прожить ему весь вѣкъ холостякомъ.

   Болотный царь былъ гордъ и обидчивъ.

   Онъ приказалъ подвластнымъ ему чертенятамъ:

   - Ступайте по всей землѣ - узнайте, кто теперь самая красивая дѣвушка въ подлунномъ м³рѣ.

   Чертенята, возвратясь, сказали въ одинъ голосъ:

   - Конечно, это золотоволосая Мелинда, дочь графини Примулы. Она живетъ въ замкѣ на границѣ горъ и твоей мареммы. Вся она - какъ лепестокъ алой розы, плавающ³й въ самыхъ лучшихъ сливкахъ. Бирюза и василекъ поссорились изъ-за ея глазъ, споря, на кого изъ двухъ они больше похожи.

   Однажды служанки сказали прекрасной Мелиндѣ:

   - Графиня, на мареммѣ показались чудесныя желтыя кувшинки; такихъ еще не видано въ нашемъ краю.

   Мелинда спустилась съ высотъ своего замка къ зеленымъ болотамъ, и точно: на изумрудной трясинѣ сверкаютъ, какъ маленьк³я солнца, золотыя чашечки сочныхъ водяныхъ цвѣтовъ.

   Мелинда пожелала набрать кувшинокъ въ букетъ; но цвѣты росли далеко отъ твердаго берега, и она не могла дотянуться къ нимъ руками.

   Въ трясинѣ - вблизи цвѣтовъ - лежалъ и гнилъ старый, черный пень погрязшей ивы.

   "Гдѣ держится дерево, можно удержаться и мнѣ, - подумала Мелинда, - не много тяжести прибавлю я этому чурбану..."

   Легче стрекозы прыгнула она съ земли на ивовый пень и весело наполнила свой передникъ желтыми цвѣтами. Тогда мертвый чурбанъ ожилъ - и, крѣпко обнявъ свою добычу, болотный царь, вмѣстѣ съ Мелиндою, погрузился въ жидкую тину.

   Служанки, видя, что госпожу ихъ засосала трясина, съ плачемъ понесли горькую вѣсть графинѣ Примулѣ. Графиня одѣлась въ трауръ и отслужила панихиду по умершей дочери.

   Она каждый день приходила къ мѣсту погибели Мелинда и плакала такъ горько, что вмѣстѣ съ нею плакали всѣ птицы надъ болотомъ. Но, боясь царя мареммы, ни одна не смѣла разсказать несчастной матери, что сталось съ ея Мелиндою.

   Наконецъ, одинъ старый Аистъ, улетая осенью въ Африку на зимовку, сказалъ Примулѣ:

   - Не убивайся такъ ужасно. Дочь твоя жива. Ее похитилъ и держитъ въ плѣну болотный царь, владыка этой мареммы.

   - Могу ли я возвратить ее? - спросила Примула.

   - Этого я не знаю. Но въ мареммѣ живутъ три колдуна, знакомые съ болотнымъ царемъ. Они могутъ объяснить тебѣ все, что ты желаешь.

   Примула отправилась къ колдуну и дала ему много золота, чтобы онъ научилъ ее, какъ спасти Мелинду.

   - Ничего нѣтъ проще, - отвѣчалъ колдунъ. - Болотный царь не имѣетъ права задерживать y себя твою дочь, если...

   Но онъ не успѣлъ договорить, потому что чары болотнаго царя мгновенно превратили его въ лягушку, и, убѣгая отъ пролетавшаго журавля, колдунъ проворно прыгнулъ въ камышъ. - Сущ³е пустяки, - сказалъ другой колдунъ. - Зови свою дочь съ того берега, гдѣ она погибла, девять зорь утреннихъ и десять вечернихъ по девяти разъ каждую зорю, и болотный царь потеряетъ надъ нею власть, если... Но на этомъ словѣ чары болотнаго царя скрутили колдуна въ пестраго ужа, и онъ, зашипѣвъ, обвился вокругъ золота, подареннаго ему графинею.

   Придя къ третьему колдуну, графиня скрыла отъ него несчаст³я двухъ его товарищей и сказала такъ:

   - Болотный царь укралъ мою дочь. Но мудрые люди говорятъ, будто я могу возвратить ее себѣ. Стоитъ только девять зорь утреннихъ и девять вечернихъ звать ее по девяти разъ на томъ мѣстѣ, гдѣ она потонула, и болотный царь долженъ будетъ отпустить ее, если...

   - Если она еще дѣвушка, - договорилъ колдунъ. И, обращенный въ кулика, жалобно застоналъ надъ ближнею лужей.

   Девять утръ и восемь вечеровъ болото безмолвно внимало материнскому призыву. Когда же догорѣла послѣдняя вечерняя заря, графиня Примула - вмѣстѣ съ туманомъ, побѣжавшимъ по мареммѣ, - услыхала изъ трясины голосъ Мелинды:

   - Поздно зовешь меня, мать моя. Болотный царь овладѣлъ мною, и я осуждена остаться его рабою, на днѣ болота. Прощай, мать! Я въ послѣдн³й разъ говорю съ тобою. Близка зима, и скоро мы, съ царемъ-супругомъ, задремлемъ на тинистомъ ложѣ, пока солнце не возвратитъ землѣ тепла. Новымъ же лѣтомъ я дамъ тебѣ знакъ, что жива и помню о тебѣ.

   Прошла зима. Отшумѣли весенн³е дожди, отпѣли соловьи, вытянулся въ метелку зеленый маисъ, зачервонѣлъ баклажанъ, надулся въ золотое ядро толстокож³й лимонъ, пролетѣли и умерли свѣтящ³яся мухи, загрохотали по горамъ ночныя грозы, - и вотъ, съ первою зарею, поворотившею солнце отъ нѣжной весны къ палящему лѣту, на поверхность трясины поднялся изъ глубины, на склизкомъ колѣнчатомъ стеблѣ, новый цвѣтокъ: водяная лил³я.

   Вглядываясь въ ея молочно-бѣлые лепестки, зарумяненные лучемъ розовой зари, Примула узнала цвѣтъ лица своей дочери, a сердцевина цвѣтка была золотая, какъ волосы Мелинды. И Примула поняла, что передъ нею - внучка, дитя союза Мелинды съ болотнымъ царемъ.

   Примула прожила много лѣтъ, и каждый годъ Мелинда покрывала трясину ковромъ бѣлыхъ лил³й, въ знакъ того, что она жива и, вѣчно-юная и прекрасная, царитъ надъ болотною державой. Но однажды слуги, сопровождавш³е графиню въ ея обычную прогулку къ болоту, сказали другъ другу:

   - Долго ли таскаться намъ изо дня въ день слѣдомъ за сумасшедшею старухою. На ней драгоцѣнное ожерелье, каждая жемчужина котораго стоитъ больше, чѣмъ всѣ мы вмѣстѣ можемъ заработать за цѣлую жизнь, если даже не будемъ разгибать спины отъ солнечнаго восхода до заката. Убьемъ старуху и бросимъ трупъ въ болото. Всѣ повѣрятъ, что она сама свалилась въ трясину - въ объят³я своей любезной Мелинды.

   Злодѣи поступили, какъ говорили, и скрыли уб³йство такъ хитро, что остались ненаказанными. Но съ тѣхъ поръ осиротѣлая Мелинда возненавидѣла людей. Въ справедливомъ гнѣвѣ, она отреклась отъ своей прежней кроткой природы и сдѣлалась угрюмою и жестокою, подобно своему страшному супругу. Вмѣсто нѣжныхъ лил³й, она стала рождать чудовищъ, гибельныхъ для человѣческаго рода. Она произвела свирѣпую моровую дѣву, маляр³ю, опустошительницу мареммъ. Она родила блуждающихъ огненныхъ духовъ, что втягиваютъ въ топи ночного странника, показываясь ему издали лампою въ деревенской хижинъ, маякомъ на скалѣ, костромъ пастуха или факеломъ путешественника. Отъ Мелинды произошли столбообразные бѣлые призраки, качаемые полуночнымъ вѣтромъ надъ провалами болотъ, когда въ стояч³я воды глядится полная луна. Они вползаютъ по мѣсячному лучу въ жилища людей и поражаютъ ихъ лихорадкою. Дочери Мелинды - прекрасныя голубоглазыя чертовки, завлекающ³я въ болота береговыхъ прохожихъ. По поясъ въ трясинѣ - потому что лишь до пояса онѣ женщины, a ниже - гадк³я лягушки, - онѣ молятъ спасти ихъ отъ вѣрной погибели, но, когда прохож³й разжалобится и протянетъ имъ руку помощи, онѣ съ хохотомъ топятъ его самого въ зыбучей безднѣ. Отъ Мелинды родились феи, низводящ³я медвяную росу на плодовыя деревья и поражающ³я человѣка горловыми болѣзнями. Она родила однополую ехидну, которой взглядъ ядовитъ для людей, и толстую жабу, съ свинымъ голосомъ и человѣчьимъ смѣхомъ, которую ищутъ колдуны, чтобы ея печенью и кровью окармливать беременныхъ женщинъ, - и тогда онѣ выкидываютъ плодъ или рождаютъ безобразныхъ кобольдовъ.

  

   Степь... Куда ни глянь, - все плоско. Взоръ уходитъ далеко-далеко, пока не остановитъ его темь быстро упадающей ночи. Ни пригорка, ни перелѣска: степь, одна степь. И вѣтеръ спитъ, и трава не шепчетъ. Лѣниво плетется между отмелей мелководный Прутъ. Лѣниво качаются въ немъ мигающ³я звѣзды неба, и веселая красная звѣздочка костра на берегу. Овчаръ, подъ камышевымъ шалашомъ, гудитъ на волынкѣ одинокую пѣснь; тысячеголовая отара безпечно разбрелась по степи. Волковъ здѣсь нѣтъ, a на злого вора припасены сторожевые псы: въ полъ-роста человѣчьяго, сѣрая шерсть - дыбомъ, хвостатые, съ понурыми мордами, съ подозрительнымъ взглядомъ сверкающихъ глазъ...

   Но ровно въ полночь, когда темнѣе всего синѣетъ высокое небо, и матовымъ серебромъ разливается по немъ Млечный Путь, и круто вздергиваетъ дышло сверкающ³й ковшъ Большой Медвѣдицы, - оживаетъ степь.

   Топотъ и гулъ, и бранные клики, и брякъ оружья, и вой боевыхъ трубъ. Мчатся надъ степью невидимыя рати, и высок³я травы гнутся подъ копытами воздушныхъ коней, и со скрипучимъ крикомъ бѣгутъ отъ лихого налета перепуганные дергачи. На курганахъ, гдѣ спятъ забытые витязи забытыхъ племенъ, вспыхиваютъ блѣдные огни, и то ли уханье ночныхъ совъ, то ли перекличка мертвыхъ часовыхъ - несутся отъ одной сторожевые вѣхи въ другой слабые протяжные вопли.

   Жутко овчару; глубоко забивается онъ въ камышевый шалашъ, съ головой прячясь подъ широкую рогожу. A псы-волкодавы жмутся къ его сапогамъ и, уткнувъ морды въ землю, поваркиваютъ и жалобно и грозно. Никѣмъ не званыя, никѣмъ не гонимыя, сбиваются въ кучу овцы и - морда одной къ курдюку другой - молча стоятъ: ни блеянья, ни топота. Сѣдой паръ встаетъ надъ стадомъ и колеблется въ прохладномъ воздухѣ.

   Два всадника мчатся къ Пруту - два всадника на черныхъ коняхъ, и степь гудитъ подъ ихъ богатырскимъ скокомъ. Одинъ - молодой, другой - старикъ. На молодомъ - мундиръ съ отворотами, лосины, ботфорты по колѣно; развитыя букли повисли на блѣдное, исковерканное ненавистью лицо. Старикъ стриженъ по казацки, и богатая казацкая одежа облекаетъ его грузное тѣло, два бѣлыхъ пера стоймя торчатъ на высокой шапкѣ, кривая сабля бьетъ коня по крутымъ бокамъ.

   И - чѣмъ ближе къ Пруту - тѣмъ злѣе горячатъ они и шпорятъ скакуновъ. Храпятъ лих³е кони и сыплютъ искры изъ-подъ звонкихъ подковъ.

   Вотъ - доскакали... Вотъ взвились въ воздухѣ тяжелыя нагайки... Вотъ пригнулись кони... Вотъ-вотъ они прыгнутъ и, разметавъ по вѣтру хвостъ и гриву, пережахнутъ черезъ Прутъ на Святую Русь...

   Но тамъ - на русскомъ берегу - встаетъ имъ на встрѣчу трет³й конный гигантъ. Какъ утесъ, стоитъ онъ во мракѣ, простирая впередъ грозящую десницу... И, завидя его, храпятъ, и пятятся подъ всадниками кони, и напрасно кровавятъ ѣздоки шпорами ихъ черную шерсть; напрасно свистятъ и шлепаютъ по подбористымъ крупамъ проворныя нагайки. Въ мылѣ, мотая головами, не слушая удилъ, кони поворачиваютъ обратно въ степь и летятъ, какъ бѣшеные, не разбирая дороги, черезъ балки, ручьи, болота, курганы, - всюду имъ путь... A всадники не въ силахъ сдержать ошалѣвшихъ коней, бросили поводья и въ отчаяньи ломаютъ безкровныя руки.

   - Живъ онъ! живъ!- Оглашаютъ степь ихъ свирѣпые вопли, - живъ царь Петръ и стережетъ свою державу... И мчатся они, мчатся безъ удержа, пока не поглотятъ ихъ облака Карпатскаго предгорья.

   A тотъ все стоитъ, все стоить часовымъ на родномъ рубежѣ, зорко и грозно всматриваясь во тьму чужой земли; стоитъ пока черезъ весь востокъ не протянется алая лента зари... Тогда онъ поворачиваетъ коня на сѣверъ... и воздухъ его поглощаетъ...

  

   ¹ Слышана авторомъ въ к³евской губерн³и. Нѣкоторыми чертами она напоминаетъ популярную въ юго-славянскихъ земляхъ сказку о томъ, какъ турецк³й султанъ отдарилъ русскаго царя.

  

   A что пане, бывали вы на Подолѣ? a знаете вы нашъ Браиловъ? Нѣтъ? Эге! такъ вы, може, и про каплицу нашу не слыхали, и про Пана Езуса Христуса въ той каплицѣ?..

   Дивный-предивный стоитъ онъ въ каплицѣ - и нѣтъ такого человѣка, кто поглядѣлъ бы Ему въ лицо, и не заскребли бы кошки на сердцѣ. Я человѣкъ не молодого вѣку: сивый волосъ въ усу и плѣшь на головѣ отъ уха до уха, да и привыкъ, - какъ родился, такъ и умру въ Браиловѣ подъ крыломъ нашего Христа. Но и то глаза свербятъ слезою, когда увижу Его, великаго Пана, какъ понуро и горестно стоитъ Онъ со скрученными руками, въ терновомъ вѣнцѣ.... a ликъ-то, ликъ! Что было въ м³рѣ горя и муки, - все-то лицо Его пр³яло... Смотритъ на тебя Господь эмалевыми очами и точно говоритъ: видишь, какое горе терплю я за тебя, человѣче? a ты мнѣ чѣмъ воздаешь за мою тоску? Загляни-ка въ свою душу, ужаснись своихъ грѣховъ, да и пади на землю крестомъ, кайся и плачь!..

   Добрый художникъ сработалъ ту статую, что на ней почилъ Духъ Бож³й! A волосы, пане, на той статуѣ не изъ сырца, либо изъ пеньки, какъ то бываетъ въ другихъ каплицахъ, - нѣтъ: и на видъ, и на ощупь - человѣч³й волосъ... И - можетъ ты, панъ, не изъ тѣхъ, что чудамъ вѣрятъ, - но вѣрь или не вѣрь, a ростутъ тѣ волосы изъ года въ годъ; уже стали длинные, какъ женская коса, a все растутъ... и какъ дойдутъ они до пола - ни-вѣсть, что случится; кто говоритъ, что будетъ свѣтопреставлен³е, кто, будто наша Жечь Посполита встанетъ изъ гроба и снова глянетъ на м³ръ грозными очами... Ге! я и не заметилъ, что ваша мосцъ - москаль, и так³я рѣчи тебѣ не по сердцу... Ну, такъ я лучше разскажу тебѣ, какъ нашъ Христусъ прибылъ въ Браиловъ.

   Давно то было, еще при стародавнихъ круляхъ польскихъ: може, еще за Яна Собесскаго, а, може, и того дальше... Ты меня, панъ, извини: я старикъ, темный, многимъ наукамъ не учился... что люди говорятъ, съ того и моя рѣчь, a не изъ книжекъ... Коли ты человѣкъ ученый, такъ знаешь, что нашъ Браиловъ не одинъ стоитъ на свѣтѣ, a есть, еще гдѣ-то въ Турещинѣ другой Браиловъ, что поганцы пятой давятъ...

   Гулялъ нашъ браиловск³й панъ, гулялъ вольный гетманъ Потоцк³й съ удалой дружиной по Днѣстру, Дунаю и Черному морю, билъ поганск³е корабли, шаркалъ по Поганскимъ берегамъ, села поганск³я дымомъ пожаровъ пускалъ по вѣтру. Много славы на землѣ досталъ Потоцк³й: самъ султанъ въ Стамбулѣ боялся его, какъ ночной мары! A того больше, досталъ заслуги на небѣ, потому что сколько душъ христ³анскихъ вызволилъ онъ изъ мусульманской неволи, со сколькихъ людей поснималъ тяжк³е кайданы, одинъ Богъ милосердный сосчитаетъ; y насъ же грѣшныхъ и цыфирю не хватитъ. Воюетъ Потоцк³й Турещину, колотитъ освященнымъ въ Ченстоховѣ каробелемъ (кривая сабля) по турскимъ тюрбанамъ, темницы ломаетъ, кайданы разбиваетъ... Только въ одну ночь спитъ онъ на коврахъ въ своей легковесельной чайкѣ и слышитъ во снѣ голосъ:

   - Гой ты, гетмане, гетмане! Много ты, добрый лыцарь, поработалъ для Бога, a самой большой работы не исполнилъ; много ты невольниковъ выручилъ изъ турской обиды, a самый дорогой и лучш³й невольникъ еще въ темницѣ... Какъ вызволишь ты его, - такъ всѣ тебѣ грѣхи простятся: и къ папежу въ Римъ не надо ѣхать за отпущеньемъ.

   Потоцк³й чуеть, что сонъ не спроста, что говоритъ съ нимъ ангелъ Бож³й, и говорить:

   - Аньелку! a гдѣ же той невольникъ? Лишь бы знать, a сабли не жалко...