Амфитеатров Александр Валентинович - Грезы и тени

ъ. Гдѣ онъ раздобылся графскимъ титуломъ, - тоже тайна. Красивъ очень, a благородство манеръ заставляетъ невольно сомнѣваться: ужъ не шулеръ ли онъ? Ради этого де-Рива и устроенъ былъ вчерашн³й обѣдъ.

   Ѣли-ѣли, пили-пили, врали-врали. Говорили спичи. Де-Рива разсказывалъ что-то объ Южной Америкѣ; сочинялъ или нѣтъ, - кто его разберетъ? Южная Америка далеко. Но имена и мѣстности называлъ все так³я, что непривычный человѣкъ непремѣнно долженъ сломать на нихъ языкъ. A послѣ обѣда мы, всей компан³ей, разсѣлись въ кабинетѣ покойнаго мужа Матрены Игнатьевны и весьма пр³ятно провели часокъ - другой за превосходнымъ кофе и еще лучшими ликерами.

   Въ разговорѣ, проскользнуло имя покойной Блаватской. Зашла рѣчь и разоблачен³яхъ ея тайнъ Всеволодомъ Соловьевымъ. Де-Рива зналъ Блаватскую лично.

   - Она была великою фокусницею, сказалъ онъ, - но весьма пр³ятною женщиной. Я предпочиталъ ея общество всякому другому. Зная мое отвращен³е къ сверхъестественному, она - для меня - снимала свою теософическую оболочку и являлась такою, какъ была въ дѣйствительности: живою, начитанной, много видѣвшей на своемъ вѣку собесѣдницей, съ острымъ и весьма наблюдательнымъ умомъ.

   - Неужели, графъ, она такъ-таки ни разу и не показала вамъ чорта въ баночкѣ?

   - Нѣтъ. То есть, сперва то она, конечно, пробовала морочить меня своими феноменами: ну, знаете, незримые звоны эти, таинственное перемѣщен³е вещицъ изъ комнаты въ комнату... Но я самъ бывалъ въ передѣлкахъ y индѣйскихъ факировъ и, имѣя въ распоряжен³и извѣстные аппараты, берусь продѣлывать чертовск³е фокусы ничуть не хуже, а, можетъ быть, и лучше почтенной Елены Петровны. Все это я ей высказалъ - для большей убѣдительности - на таинственномъ жаргонѣ, условномъ patois, которому обучили меня цейлонск³е буддисты. Блаватская разсердилась, но съ тѣхъ поръ между нами и помина не было о чудесахъ и дьявольщинѣ.

   - И никогда ничто не заставляло васъ сомнѣваться въ дѣйствительности, трепетать, бояться?

   - Напротивъ, очень часто, и очень многое. Вотъ, напримѣръ, когда, въ верховьяхъ Нила, раненый бегемотъ опрокинулъ нашу лодку. Я нырнулъ и соображалъ подъ водою: вотъ ужъ y меня не хватаетъ дыхан³я... пора вынырнуть... и - ну, какъ я вынырну прямо подъ эту безобразную тушу?!

   - Еще бы! Это страхъ понятный... Мы васъ совсѣмъ о другомъ спрашиваемъ...

   - Нѣтъ: я матер³алистъ. Чудесъ не бываетъ.

   Графъ немного задумался и потомъ продолжалъ съ прежнею живостью.

   - Вѣдь все зависитъ отъ настроен³я. Черти, призраки, таинственные звуки - не внѣ насъ; они сидятъ въ самомъ человѣкѣ, въ его гордой охотѣ считать себя выше природы, своей матери, какъ дѣти вообще любятъ воображать себя умнѣе родителей. Это одинаково y всѣхъ народовъ, во всѣ вѣка. Для меня не велика разница между Аполлон³емъ Т³анскимъ и Блаватскою - съ одной стороны, и между ними обоими и какимъ-нибудь сибирскимъ шаманомъ или инд³йскимъ колдуномъ - съ другой...

   - Вотъ еще! Аполлон³й Т³анск³й вѣрилъ въ свое сверхъестественное могущество, a колдуны - завѣдомые плуты, сознательные обманщики.

   - Этого я не скажу. Хорош³й колдунъ непремѣнно человѣкъ убѣжден³я, самообмана, но убѣжден³я. Это такое же правило, какъ и то, что безхарактерный человѣкъ не можетъ быть гипнотизеромъ, зато самъ легко поддается гипнозу... Колдовство - палка о двухъ концахъ: оно и внушен³е, и самовнушен³е. Я видѣлъ заклинателя-негра; онъ изъ чернаго дѣлался пепельнымъ отъ ужаса предъ водяными дьяволами, которыхъ онъ вызывалъ изъ н³агарскихъ пучинъ. О! самовнушен³е - великое несчаст³е человѣческаго ума. Я самъ, на зло моей прозаической разсудочности, чуть-чуть было не поддался ему однажды.

   - И были испуганы небывалымъ?

   - Нѣтъ, только растроганъ тѣмъ, чего не было, но... хотѣлось, чтобы было. Этотъ случай я, пожалуй, вамъ разскажу.

   Всѣмъ городамъ сѣверной Итал³и я предпочитаю нелюбимую туристами Геную. Можетъ быть, потому, что это - немножко моя родина: я имѣю въ Генуѣ множество друзей и знакомыхъ, кузеновъ и кузинъ. Кто читалъ о Генуѣ, тотъ, я полагаю, знаетъ и о Стальено - этомъ кладбищѣ-музеѣ, гдѣ каждыя новыя похороны - предлогъ для сооружен³я статуй и саркофаговъ дивной красоты. Когда я бываю въ Генуѣ, то гуляю въ Стальено каждый день. Это, кстати, и для здоровья очень полезно. Вѣдь Стальено - земной рай. Вообразите холмъ, оплетенный мраморнымъ кружевомъ и огороженный зелеными горами, курчавыми снизу до верха, отъ сѣдой ленты шумнаго Бизаньо до синихъ, полныхъ тихаго свѣта небесъ... Вотъ вамъ Стальено. Я не совсѣмъ итальянецъ, но имѣю слабость считать себя итальянцемъ, a на Стальено сложено въ землю много славныхъ итальянскихъ костей, и я люблю иногда пофилософствовать, въ родѣ Гамлета, надъ ихъ саркофагами. Вотъ, въ одинъ прекрасный вечеръ, я усѣлся подъ кипарисами y египетскаго храма, гдѣ спитъ нашъ велик³й Мадзини, да и замечтался; a замечтавшись, заснулъ. Просыпаюсь: темно. Гдѣ я? что я? Вижу кипарисы, вижу силуэты монументовъ, - постичь не могу: какъ это случилось, что я заснулъ на стальенскомъ холмѣ?.. Да еще гдѣ! - на самой вышкѣ: въ потемкахъ оттуда спускаться - значитъ, навѣрняка сломать себѣ шею; лѣстницы крутыя, дорожки узеньк³я; ступилъ мимо - и лети съ террасы на террасу, какъ резиновый мячъ... Стальено запирается въ шесть часовъ вечера; я зажегъ спичку, взглянулъ на часы: четверть девятаго... Слѣдовательно я проспалъ часа три, если не больше.

   Тишь была, въ полномъ смыслѣ слова, мертвая. Только Бизаньо издалека громыхаетъ волнами, и скрежещутъ увлекаемые течен³емъ камни: въ то время было половодье... Внизу, какъ блуждающ³й огонекъ, двигалась тускло свѣтящаяся точка: дежурный сторожъ обходилъ дозоромъ нижн³я галлереи кладбища. Пока я раздумывалъ: позвать его къ себѣ на выручку или нѣтъ, тусклая точка исчезла: дозорный отбылъ свой срокъ и по шелъ на покой... Я былъ отчасти радъ этому: спуститься съ вышки, когда взойдетъ луна, - a въ то время наступало уже полнолун³е, - я и самъ съумѣю; a все-таки будетъ меньше однимъ свидѣтелемъ, что графъ Де-Рива неизвѣстно какъ, зачѣмъ и почему бродитъ по кладбищу въ неурочное время... Генуэзцы самые болтливые сплетники въ Итал³и, и я вполнѣ основательно полагалъ, что мнѣ достаточно уже одного неизбѣжнаго разговора съ главнымъ привратникомъ, чтобы на завтра стать сказкою всего города.

   Я сидѣлъ и ждалъ. Край западной горы осеребрился; сумракъ ночи какъ будто затрепеталъ. Всѣ силуэты стали еще чернѣе на просвѣтлѣвшемъ фонѣ; кипарисы обрисовались прямыми и рѣзкими лин³ями - так³е острые и стройные, что казались копьями, вонзенными землею въ небо... Бѣлая щебневая дорожка ярко опредѣлилась y моихъ ногъ; пора была идти... Я повернулъ налѣво отъ гробницы Мадзини и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, невольно вздрогнулъ и даже попятился отъ неожиданности: изъ-за обрыва верхней террасы глядѣлъ на меня негръ - черный исполинъ, который какъ бы притаился за скалой, высматривая запоздалаго путника.

   Что это призракъ или злой духъ, - мнѣ и въ мысль не пришло; но я подумалъ о возможной встрѣчѣ съ какимъ-нибудь разбойникомъ-матросомъ (африканцевъ въ Генуѣ очень много, и всѣ отчаянные мошенники); я схватился за револьверъ, да тутъ же и расхохотался. Вѣдь вотъ как³е курьезы продѣлываютъ съ человѣкомъ неожиданность и фантаз³я! Какъ было по первому же взгляду не сообразить, что y негра голова разъ въ пять или шесть больше обыкновенной человѣческой!?.. Я принялъ за ночного грабителя бюстъ аббата П³адж³о - суровую громаду грубо вылитаго чугуна, эффектно брошенную безъ пьедестала въ чащѣ колючихъ растен³й, на самомъ краю дикой природной скалы.

   Этотъ памятникъ и днемъ производитъ большое впечатлѣн³е: намъ кажется, что аббатъ лѣзетъ снова на бѣлый свѣтъ изъ наскучившей ему могилы, и вотъ-вотъ выпрыгнетъ и станетъ надъ Стальено, огромный и страшный, въ своемъ длинномъ и черномъ одѣян³и. Ночью же онъ меня, какъ видите, совсѣмъ заколдовалъ, - тѣмъ болѣе, что я совершенно позабылъ объ его существован³и...

   Я спокойно сошелъ въ среднюю галлерею усыпальницы Стальено; лунные лучи сюда еще не достигали; статуи чуть виднѣлись въ своихъ нишахъ, полныхъ синяго сумрака. Но когда, быстро пробѣжавъ эту галлерею, я остановился на широкой лѣстницѣ, чуть ли не сотнею ступеней сбѣгающей отъ порога стальенской капеллы къ подошвѣ холма, я замеръ отъ изумлен³я и восторга. Нижн³й ярусъ былъ залитъ луннымъ свѣтомъ, - и это царство мертвыхъ мраморовъ ожило подъ лучами негрѣющаго живыхъ свѣтила... Мнѣ вспомнилась поэтическая фраза Альфонса Kappa изъ его "Клотильды".

   - "Мертвые только днемъ мертвы, a ночи имъ принадлежатъ, и эта луна, восходящая по небу - ихъ солнце." Я стоялъ, смотрѣлъ, и въ в душу мою понемногу кралось таинственное волнен³е - и жуткое, и пр³ятное... Расхотѣлось уйти съ кладбища. Тянуло внизъ, - бродить подъ портиками дворца покойниковъ, приглядываться къ блѣдно-зеленымъ фигурамъ, въ которыхъ предалъ ихъ памяти потомства рѣзецъ художника; вѣрить, что въ этихъ нѣмыхъ каменныхъ людяхъ бьются слабые пульсы жизни, подобной нашей; благоговѣть передъ этой непостижимой тайной и любопытно слушать невнятное трепетан³е спящей жизни спящихъ людей.

   Я тихо спустился по лѣстницѣ, внутренно смѣясь надъ собою и своимъ фантастическимъ настроен³емъ, a главное - надъ тѣмъ, что это настроен³е мнѣ очень нравилось.

   Нижн³й ярусъ усыпальницы охватилъ меня холодомъ и сыростью: вѣдь Бизаньо здѣсь уже совсѣмъ подъ бокомъ.

   - Поэз³я поэз³ей, a лихорадка - лихорадкой, подумалъ я и направился къ выходу, проклиная предстоявшее мнѣ удовольств³е идти пѣшкомъ нѣсколько километровъ, отдѣлявшихъ меня отъ моей квартиры: я жилъ въ береговой части Генуи, совсѣмъ въ другую сторону отъ Стальено. Я рѣшился уйти съ кладбища, но отъ мистическаго настроен³я мнѣ уйти не удавалось. Когда я пробирался между монументами неосвѣщенной части галлереи, мнѣ чудился шелестъ, - точно шопотъ, точно шаркали по полу старческ³я ноги, точно шуршали полы и шлейфы каменныхъ одеждъ, пр³обрѣтшихъ въ эту таинственную ночь мягкость и гибкость шелка. Признаюсь вамъ откровенно: проходя мимо знаменитаго бѣлаго капуцина, читающаго вѣчную молитву надъ прахомъ маркизовъ Серра, я старался смотрѣть въ другую сторону. Реалистическое жизнеподоб³е этой работы знаменитаго Рота поражаетъ новичковъ до такой степени, что не одинъ близорук³й посѣтитель окликалъ старика, какъ живого монаха, и, только подойдя ближе убѣждался въ своей ошибкѣ. Я зналъ, что теперь онъ покажется мнѣ совсѣмъ живымъ. При солнцѣ, онъ только что не говоритъ, a ну какъ луна развязываетъ ему языкъ, и онъ громко повторяетъ въ ея часы то, что читаетъ про себя въ дневной суетѣ?!

   Мнѣ оставалось только повернуть направо - къ кладбищу евреевъ, чтобы постучаться въ контору привратниковъ и добиться пропуска изъ cimitero, какъ вдругъ, уже на поворотѣ изъ портика, я застылъ на мѣстѣ, потрясенный, взволнованный и, можетъ быть даже... влюбленный. Вы не слыхали о скульпторѣ Саккомано? Это левъ стальенскаго ваян³я. Лучш³я статуи кладбища - его работа. Теперь я стоялъ передъ лучшею изъ лучшихъ: передъ спящею дѣвою надъ склепомъ фамил³и Эрба... Надо вамъ сказать, я не большой охотникъ до нѣжностей въ искусствѣ. Я люблю сюжеты сильные, мужественные, съ немного байронической окраской... Дѣйств³е и мысль интересуютъ меня больше, чѣмъ настроен³я; драматическ³й моментъ, на мой вкусъ, всегда выше лирическаго; поэтому я всегда предпочиталъ дѣвушкѣ Саккомано его же Время - могучаго, задумчиваго старика, воплощенное "vanitas vanitatum et omnia vanitas"... Я и сейчасъ его видѣлъ: онъ сидѣлъ невдалекѣ, скрестивъ на груди мускулистыя руки, и, казалось, покачивалъ бородатой головой въ раздумье еще болѣе тяжеломъ, чѣмъ обыкновенно. Но странно! Сейчасъ я былъ къ нему равнодушенъ. Меня приковала къ себѣ эта не любимая мною мраморная дѣвушка, опрокинутая вѣчною дремотой въ глубь черной ниши. Блѣдно-зеленые блики играли на ея снѣговомъ лицѣ, придавая ему болѣзненное изящество, хрупкую фарфоровую тонкость. Я какъ будто только впервые разглядѣлъ ее и призналъ въ лицо. И мнѣ чудилось, что я лишь позабылъ, не узнавалъ ее прежде, a на самомъ то дѣлѣ давнымъ давно ее знаю; она мнѣ своя, родная, другъ, понятый мою, быть можетъ больше, чѣмъ я самъ себя понимаю. - Ты заснула, страдая, думалъ я. - Горе томило тебя не день, не годъ, a всю жизнь, оно съ тобою родилось; горе души, явившейся въ м³рѣ чужою, неудержимымъ полетомъ стремившейся отъ земли къ небу... A подрѣзанныя крылья не пускали тебя въ эту чистую лазурь, гдѣ такъ ласково мерцаютъ твои сестры - звѣзды; и томилась ты, полная смутныхъ желан³й, въ неясныхъ мечтахъ, которыя чаровали тебя, какъ музыка безъ словъ: ни о чемъ не говорили, но обо всемъ заставляли догадываться... Жизнь тебѣ выпала на долю, какъ нарочно, суровая и безпощадная. Ты боролась съ нуждою, судьба хлестала тебя потерями, разочарован³ями, обманами. Ты задыхалась въ ея когтяхъ, какъ покорное дитя, - безъ споровъ; но велика была твоя нравственная сила, и житейская грязь отскакивала, безсильная и презрѣнная, отъ святой поэз³и твоего сердца... И сны твои были прекрасными снами. Они открывали тебѣ твой родной м³ръ чистыхъ грезъ и надеждъ. И вотъ ты сидишь, успокоенная, утѣшенная; ты забылась, цвѣты твои - этотъ макъ, эмблема забвен³я - разсыпались изъ ослабѣвшей руки по колѣнамъ... Ты уже внѣ м³ра... Хоръ планетъ поетъ себѣ свои таинственные гимны. Ты хороша, какъ лучшая надежда человѣка, - мечта о вселюбящемъ и всепрощающемъ забвен³и и покоѣ! Я поклоняюсь тебѣ, я тебя люблю.

   Не помню, гдѣ, - кажется, въ "Флорент³йскихъ ночахъ" - Гейне разсказываетъ, какъ онъ въ своемъ дѣтствѣ влюбился въ разбитую статую и бѣгалъ по ночамъ въ садъ цѣловать ея холодныя губы. Не знаю, съ какими чувствами онъ это дѣлалъ... Но меня, взрослаго, сильнаго, прошедшаго огонь и воду, мужчину одолѣвало желан³е - склониться къ ногамъ этой мраморной полубогини, припасть губами къ ея прекрасной дѣвственной рукѣ и согрѣть ея ледяной холодъ тихими умиленными слезами.

   Н-ну... это, конечно, крайне дико... только я такъ и сдѣлалъ. Мнѣ были очень хорошо; право, ни одно изъ моихъ, - каюсь, весьма многочисленныхъ, - дѣйствительныхъ увлечен³й не давало мнѣ большаго наслажден³я, чѣмъ нѣсколько часовъ, проведенныхъ мною въ благоговѣйномъ восторгѣ y ногъ моей стыдливой, безмолвной возлюбленной. Я чувствовалъ себя, какъ, вѣроятно., тѣ идеалисты-рыцари, что весь свой вѣкъ носили въ головѣ образъ дамы сердца, воображенный въ разрѣзъ съ грубою правдою жизни... Какъ Донъ-Кихотъ, влюбленный въ свой самообманъ, умѣвш³й создать изъ невѣжественной коровницы - красавицу изъ красавицъ, несравненную Дульцинею Тобозскую.

   Мраморъ холодилъ мнѣ лицо, но мнѣ чудилось, что этотъ холодъ уменьшается, что рука дѣвушки дѣлается мягче и нѣжнѣе, что это уже не камень, но тѣло, медленно наполняемое возвращающейся къ нему жизнью... Я зналъ, что этого быть не можетъ, но - ахъ, если бы такъ было въ эту минуту!

   Я поднялъ взоръ на лицо статуи и вскочилъ на ноги, не вѣря своимъ глазамъ. Ея рѣсницы трепетали; губы вздрагивали въ неясной улыбкѣ, а по цѣломудренно бѣлому лицу все гуще и гуще разливался румянецъ радостнаго смущен³я... Я видѣлъ, что еще мгновен³е, и она проснется... Я думалъ, что схожу съ ума, и стоялъ предъ зрѣлищемъ этого чуда, какъ загипнотизированный... Да, разумѣется, такъ оно и было.

   Но она не проснулась. A меня вѣжливо взялъ за плечо неслышно подошедш³й кладбищенск³й сторожъ:

   - Eccelenza! Какъ эти вы попали сюда въ такую раннюю пору?

   И въ отвѣтъ на мой безсмысленный взглядъ, продолжалъ:

   - Я, уже три раза окликалъ васъ, да вы не слышите: очень ужъ засмотрѣлись.

   Я оглянулся... на дворѣ былъ бѣлый день. Я провелъ въ Стальено цѣлую ночь и, къ своемъ, влюбленномъ забытьи не замѣтилъ разсвѣта... Не понялъ даже зари, когда она заиграла на лицѣ мраморной красавицы... Теперь розовыя краски уже сбѣжали съ камня, и моя возлюбленная спала безпробуднымъ сномъ, с³яя ровными бѣлыми тонами своихъ ослѣпительно сверкающихъ одеждъ. Всплывшее надъ горами солнце разрушило очарован³е зари...

  

  

   Зачѣмъ ты снова явилась мнѣ въ эту ночь - тяжкую и долгую, какъ дорога въ адъ, когда, спотыкаясь подъ ношей воспоминан³й, бредетъ по ней обреченная мукамъ душа? Чѣмъ дальше ведетъ ее грозный путь, тѣмъ мельче становятся образы оставшейся позади жизни, тѣмъ глуше и тише ея незабвенные отзвуки. A дьяволы вѣчнаго отчаян³я, ждущ³е добычу, все ростуть и ростутъ впереди - и выростаютъ, какъ столѣтн³е дубы, и язвительный хохотъ ихъ переходитъ въ раскаты грома.

   Да! я былъ близокъ къ мысли, что громъ - хохотъ дьявола въ эту ночь, когда тучи черною медвѣжьей шкурою лежали надъ Римомъ, ливень хлесталъ Палатинъ и Капитол³й, a Тибръ вздувался въ оковахъ набережной, пытаясь, какъ узникъ, вырваться на свободу и затопить Трастевере мутной волной.

   Щели въ ставняхъ вспыхивали голубыми огнями непрерывно струившихся молн³й. Я жмурилъ глаза. Я кутался въ одѣяло. Я пряталъ голову подъ подушки. Ничто не помогало: кто чувствуетъ грозу, тому не надо видѣть молн³и, не надо слышать грома, чтобы страдать отъ нея.

   Гроза затихла, но не прошла. Она висѣла въ воздухѣ, какъ отдыхающая орлица. Ея дыхан³е отравило ночь - ночь, чернѣе Мамертенскаго подземелья и столько же полную призраковъ. О, тоска тьмы, напитанной электричествомъ! Ты хуже кошмара: ты смѣлѣе его. Кошмаръ, какъ воръ, подкрадывается къ сонному. Ты же - огромное привидѣн³е въ траурной мант³и - дерзко садишься на грудь человѣка въ твердой памяти, со свободною волей и, положивъ на его горло тяжелыя лапы, любуешься, когда онъ задыхаясь, бьется въ своей постели, точно рыба на пескѣ.

   Въ такую то минуту - о, Зоэ! - ты пролетѣла предо мною... во снѣ или на яву?

   Ярк³й лучъ несъ тебя сквозь мракъ, ничего не озаряя въ немъ, кромѣ тебя. Ты сверкнула, подобно осеннему метеору, и полоса свѣта, какъ на небѣ послѣ метеора, долго лежала предъ моими глазами твоимъ слѣдомъ, медленно выцвѣтая.

   Ахъ! и сейчасъ я вижу тебя въ этомъ лучѣ: бѣлую и прозрачную, точно фарфоръ, окутанную въ голубой шелкъ, съ вѣнкомъ серебряныхъ колосьевъ на золотистомъ пеплѣ волосъ, разсыпанныхъ по полудѣтскимъ плечамъ. Вижу тебя такою, какъ очаровала ты впервые мое воображен³е! ты - женщина сѣвера, съ стальными глазами! ты, дитя вѣчнаго горя и минутныхъ торжествъ!

   Бѣломраморный залъ с³ялъ огнями. Ты пѣла. Тысячи глазъ впивались въ тебя. На красномъ сукнѣ эстрады ты казалась свѣтлымъ ангеломъ, слетѣвшимъ изъ рая въ адск³й огонь, чтобы освѣжить каплею влаги запекш³яся уста грѣшника. Я не помню звуковъ, пѣтыхъ тобою. Что въ нихъ? Ты сама была живою симфон³ей молодой и богатой жизни, ты, какъ пташка, свободно и счастливо летѣла на крыльяхъ торжественной гармон³и, слагавшейся десятками инструментовъ, послушныхъ жезлу сѣдого капельмейстера.

   И, когда я снова увидѣлъ тебя такою, долго потомъ сидѣлъ впотьмахъ на своей одинокой кровати, полный воспоминан³й и волнен³й. Зачѣмъ ты явилась мнѣ сейчасъ? Зачѣмъ являешься вообще? Кто былъ я тебѣ, кто была ты мнѣ, что теперь твое загробное дыхан³е вѣетъ въ мою жизнь, и никогда струны моей души не звучатъ звонче и грустнѣе, чѣмъ - если коснется ихъ твоя мертвая рука?

   Мы рѣдко видались, когда ты была жива. Мы не были друзьями. Больше: мы не любили другъ друга. Правда: я любовался тобой, - но вчужѣ, какъ любуются картиной, проникнутой духомъ могучей художественной силы.

   Она дышала въ тебѣ на встрѣчу каждому и тянула къ себѣ людей, какъ магнитъ - желѣзо. Казалось, богатство твоей души тяготило тебя самые. Демонъ, служащ³й чародѣю, если нѣтъ ему работы, начинаетъ мучить самого чародѣя. Талантъ - тотъ же демонъ. Тебя волновала смутная жажда дѣятельности - могучей и великолѣпной. A я думалъ:

   - Эта дѣвушка - не знаю, чѣмъ будетъ, но способна быть всѣмъ, чѣмъ захочетъ. Но, на свое горе, она сама не знаетъ, чѣмъ ей быть... и, быть можетъ никогда не узнаетъ.

   Ты знала, что я такъ думаю, и не любила меня именно за это. Я гордился твоею нелюбовью; она выдѣляла меня изъ толпы поклонявшихся тебѣ друзей - рабовъ, которыхъ ты и любила, и презирала.

   Такова уже судьба человѣка; не уважать тѣхъ, кто любитъ насъ слишкомъ наивно, и не любить тѣхъ, кто понимаетъ насъ слишкомъ хорошо. Потому что, разъ человѣкъ понялъ другого, - между ними нѣтъ уже мѣста поклонен³ю: они осуждены на равенство, ненавистное гордому духу. Женскому - въ особенности. Женщина должна быть или рабою, или царицею; въ равенствѣ ей скучно и душно. Наши встрѣчи и бесѣды - дружеск³я на видъ - были полны тайнаго недоброжелательства, замѣтнаго лишь для насъ двоихъ. Наши шутки были слишкомъ злы. Мы любили ловить другъ друга на неловкомъ словѣ, неловкомъ оборотѣ рѣчи, на каждой недомолвкѣ, каждой не послѣдовательности. За глаза и въ глаза мы трунили другъ надъ другомъ, стараясь нанести какъ можно больше ударовъ и моему, и твоему самолюб³ю, и чтобы удары попадали какъ можно больнѣе и глубже. A самолюб³я были огромныя...

   Часто наблюдалъ я, какъ твой взоръ - глубок³й взоръ сѣроглазой королевы эльфовъ: мечтательный и властный, туканный и повелительный, - неподвижно застывалъ гдѣ то вдали, на воображаемой точкѣ, видной тебѣ одной. И мнѣ хотѣлось спросить:

   - Какой тронъ рисуетъ вамъ гордый полетъ воображен³я? Какого сказочнаго принца, чтобы взвести васъ на этотъ тронъ?

   Пришелъ и принцъ. Ты полюбила и стала женою любимаго человѣка. Я равнодушно привѣтствовалъ твое молодое счастье... короткое, жалкое счастье нѣсколькихъ дней.

   Королева фей! Ты на сцену смотрѣла, какъ на жизнь, a на жизнь, какъ на сцену... Когда спектакль любви кончился, когда упали пестро раскрашенныя кулисы, когда очаровательный театральный принцъ снялъ съ лица румяна и бѣлила, a съ плечъ мишурный кафтанъ, - ты растерялась... смутилась... ужаснулась.

   Вся юность твоя была поэтическимъ самообманомъ велич³я и красоты. И все - рухнуло. Нѣтъ ни трона, ни принца, - есть красавецъ-мужъ въ толстомъ пиджакѣ и широкихъ штанахъ, который больше всего на свѣтѣ боится, какъ бы твои фантаз³и не перешли въ истерику. Ты, какъ статуя, жила на пьедесталѣ: гордою, уединенной богиней, выше м³ра и людей. Женщина одиночества отдалась человѣку толпы. Жизнь звала. Пришлось сойти съ пьедестала и смѣшаться съ толпой. Ты оказалась въ ней чужою, какъ голубка въ стаѣ черныхъ вороновъ: робка, странна, неумна, неловка... всегда жалка, иногда смѣшна.

   Сказки сѣвера передали намъ образы лебединыхъ женъ, которыя увлекались любовью къ смертнымъ богатырямъ; тогда оставляла ихъ сверхъестественная сила, и прикованныя къ заботамъ земли влача вялую жизнь жены-рабыни, онѣ изнемогая въ мятежной тоскѣ по голубому небу плавающимъ въ его просторѣ сестрамъ - облакамъ. И, если не отростали вновь ихъ обрубленныя лебединыя крылья, онѣ хирѣли, чахли, умирали, какъ зачахла и умерла ты; обманутая самой собою и людьми, съ ненавистью къ землѣ и безъ надежды на небо.

   Бѣжали годы, я встрѣчалъ тебя чаще, чѣмъ прежде, разъ отъ раза все болѣе и болѣе отцвѣтающею: ты умирала тѣломъ, угасала душой. Твоя красота разрушилась. Твой талантъ увялъ. Невѣрующимъ глазомъ смотрѣла ты впередъ. A когда озиралась на пройденный тобою путь, - о, какою язвительною тоской звучали твои холодныя металлическ³я рѣчи! То былъ хохотъ трагическаго демона ирон³и, вселеннаго въ тебя отчаян³емъ. Его острый, угрожающ³й взглядъ сверкалъ въ суровомъ блескѣ твоихъ, точно оледенѣлыхъ, глазъ. Ты старательно избѣгала встрѣчаться съ моимъ взоромъ, потому что знала, какъ ясно я читаю въ душѣ твоей послѣднюю радость: скорѣе бы умереть!.. - и тебѣ не надо было чужого участья. Ты умерла. Я не имѣлъ духа взглянуть на тебя въ гробу - обезображенную смертью. Я счастливъ этимъ: иначе твое имя подсказывало бы теперь моей памяти не свѣтлый голубой образъ, мелькнувш³й предо мною въ лучѣ ночной молн³и, но раздутый трупъ - отвратительный сарказмъ смерти и разложен³я.

   Друзья несли на плечахъ къ могилѣ твой обвитый вѣнками, сверкающ³й бѣлою парчою гробъ и забросали его мокрою глиной. Монахи пѣли тебѣ вѣчную память, однако всѣ тебя скоро забыли... всѣ, - и я, быть можетъ, скорѣе другихъ.

   Но, однажды, зеленою весною, когда въ окна моего кабинета задумчиво глядѣла таинственная луна, a я, сидя верхомъ на подоконникѣ открытаго настежь окна, слушалъ мѣрный шумъ засыпающаго города, какой то звукъ въ этомъ шумѣ внятно сказалъ мнѣ:

   - Зоэ!

   И вдругъ мнѣ стало безмѣрно жаль твоей погибшей жизни, и стыдно! стыдно!! Непонятно стыдно!!! что я забылъ тебя... Я долго разсматривалъ твой портретъ. На немъ лежало яркое лунное пятно. Мнѣ казалось, что ты улыбаешься длинною, печальною улыбкой - важною улыбкой смерти надъ безполезнымъ сномъ жизни. О, бѣдная! бѣдная! Прекрасная, какъ цвѣтокъ, увядшая, какъ цвѣтокъ, и, какъ цвѣтокъ, забвенная - цвѣтокъ безъ завязи, не оставивш³й по себѣ ни плода, ни слѣда... Пустоцвѣтъ!..

   Какъ горько звучитъ это опошленное слово, когда звучитъ оно про тебя!

   Жалость росла, глаза были мокры, я впервые понялъ, что мы съ тобой были друзьями больше, чѣмъ думали. Но вѣдь это была одна минута - только одна чувствительная минута, прогнанная стаканомъ вина за ужиномъ и крѣпкимъ семичасовымъ сномъ...

   Но - затѣмъ потомъ... черезъ недѣлю, можетъ быть, черезъ двѣ недѣли - не помню... потянуло меня въ монастырь, гдѣ мы тебя зарыли въ землю. Я удивился, какъ хорошо тамъ. Падалъ вечеръ; бѣлое море цвѣтущихъ яблонь и вишенъ монастырскаго сада, что позади кладбища, стало розовымъ. Колоколъ, - маленьк³й, будничный колоколъ - медленно звякалъ, призывая брат³ю ко всенощной... и, когда отзвякалъ, грустный, дребезжащ³й звукъ долго тянулся и умиралъ въ трепещущемъ воздухѣ. Я смотрѣлъ на твой черный мраморный крестъ, на дернъ, которымъ затянуло твою могилу, и думалъ: это потому онъ такой зеленый и сочный, что она напитала его своимъ тѣломъ... На крестѣ налипли лепестки яблоннаго цвѣта... По зарѣ тянуло тонкимъ холодкомъ, и духъ яблонь тихою струею колыхался надъ могилами... Я, какъ всегда, не вѣрилъ въ смерть и мертвецовъ и чувствовалъ, что я - живой съ живыми, хоть и незримыми. И ты, Зоэ, была тогда тамъ! Была, разлитая въ благоухан³и цвѣтовъ, въ розовомъ трепетѣ вечера, въ плачѣ отзвучавшаго колокола...

   Я помню раскаленную зноемъ синеву неба и силуэты ломбардскаго городка, прилѣпленнаго къ скаламъ. Когда y маленькой проходной станц³и на минуту замеръ грохотъ нашего поѣзда, - высоко надъ нами звонили къ agnuis dei, a въ окно вагона пахнуло яблоннымъ духомъ, и мнѣ захотѣлось думать о твоей могилѣ - тамъ, на мутномъ сѣверѣ, въ оградѣ стараго монастыря.

   - Pronti! крикнулъ кондукторъ. Поѣздъ рванулся впередъ. Но, когда онъ пробѣжалъ платформу, ты мелькнула отъ окна къ окну моего купэ! Я видѣлъ твою склоненную голову съ развитымъ локономъ на снѣжно-блѣдной щекѣ. Я едва не протянулъ руку, чтобы поймать порхнувш³й въ окно дымчатый лоскутъ твоего длиннаго шарфа.

   Была тоже странная ночь... Круглая и желтая луна щитомъ плыла мимо Колизея; съ робкою поспѣшностью мигала подъ нею зеленая Вега. Амфитеатръ на половину с³ялъ голубымъ свѣтомъ, на половину тонулъ въ голубой мглѣ. Огромныя, внbмательныя звѣзды глядѣли въ его просвѣты. Я сидѣлъ на аренѣ, спустивъ ноги въ черную бездну развалинъ водоема, и думалъ о сотняхъ тысячъ людей, что до меня топтали эту пропитанную кровью арену. Думалъ о томъ испанскомъ художникѣ, которыя прославился "Видѣн³емъ въ Колизеѣ", но - сдавъ картину на выставку - самъ былъ сданъ въ больницу для душевно-больныхъ.

   Образы его картины безотвязно гнались за нимъ. Онъ видѣлъ бѣлую дѣвушку передъ кровавою пастью голоднаго льва и видѣлъ, какъ падала къ ногамъ мученицы алая роза - послѣдн³й привѣтъ невѣдомаго друга. Онъ видѣлъ, какъ - вонъ изъ той з³яющей черной дыры направо - выходилъ зарѣзанный въ подземномъ ходѣ Коммодъ. Онъ слышалъ рыкъ звѣрей, крутящихъ смерчи песку на аренѣ. Тяжелый, неповоротливый германецъ падалъ предъ его глазами, охваченный рыбачьей сѣтью рет³ар³я, и умиралъ подъ острымъ трезубцемъ, при оглушительныхъ вопляхъ толпы. Боевыя колесницы стаптывали тяжело вооруженныхъ, едва въ состоян³и двигаться, людей, пересѣкали встрѣчнымъ лошадямъ ноги косами, укрѣпленными въ осяхъ колесъ. A тамъ, вверху, на уступахъ этого здан³я-горы, десятки тысячъ злорадно-внимательныхъ глазъ впились - не оторвутся отъ длинной цѣпи меченосцевъ, строгимъ воинскимъ строемъ движущихся вокругъ арены. Вотъ, по командѣ магистра, въ разъ брякнуло ихъ оруж³е, двѣ сотни голосовъ въ разъ рявкнули и оборвали по-солдатски послѣднее привѣтств³е... "Ave, Caesar imperator, morituri te salutant"...

   Я думалъ объ этихъ красивыхъ снахъ, yо тщетно напрягалъ свое воображен³е, чтобы вызвать ихъ изъ темныхъ пещеръ Колизея: старые мертвецы крѣпко спали. Однако... я чувствовалъ, что недалеко отъ меня живетъ и волнуется другое существо: пришло нежданное и незванное... стоитъ, ходитъ, рѣетъ, вѣеть, - не знаю, какъ сказать, что о немъ подумать - гдѣ-то близко-близко. Онъ трепещется, какъ бабочка подъ сѣткой, и дышетъ яблоннымъ цвѣтомъ... И, смѣло глядя въ угрюмыя галлереи цирка-призрака, я избѣгалъ взоромъ лишь одного косого выступа налѣво, гдѣ играла узенькая полоска луннаго свѣта. Я зналъ, что эта полоска - ты, Зоэ! Что это ты повисла въ воздухѣ струей свѣтящагося тумана, качаясь на мѣсячномъ лучѣ...

   Но - тамъ на кладбищѣ, въ поѣздѣ, въ Колизеѣ - ты все-таки была скорѣе предчувств³емъ, чѣмъ видѣн³емъ. Теперь же я видѣлъ тебя... Какъ? Я не знаю. Что ты? Я не понимаю. Сновидѣн³е? Призракъ? Галлюцинац³я? Или, наконецъ, просто непроизвольное воспоминан³е зрѣн³я? Давнее впечатлѣн³е твоей красоты спало въ моемъ мозгу, забытое и неподвижное; невѣдомый толчекъ разбудилъ его, и оно воскресло свѣжее, нарядное, полное блистающихъ красокъ, точно все это было только вчера! Какъ бы то ни было: внѣшнее ли ты явлен³е, или я вижу тебя только духовными глазами, внутри своего сознан³я, - все равно. Главное, что я тебя видѣлъ. И не смутился, не испугался, но былъ счастливъ тѣмъ, что вижу. Я знаю: это было не въ послѣдн³й разъ. Я чувствую: между мною, живымъ, и тобою, мертвою, внезапно установилась таинственная связь, которой никогда не проявиться бы, пока насъ обоихъ одинаково грѣло земное солнце. Наши воли сроднились. Ты мнѣ близка. Я хочу думать о тебѣ, хочу сладкихъ и сильныхъ волнен³й ожидан³я... хочу стоять на границѣ загадки, которую разгадать - и желанное, и боязное счастье.

   Я стараюсь вспомнить каждое слово, каждый жестъ твой во время нашихъ былыхъ встрѣчъ. О, какъ жаль, что ихъ было такъ мало, что ихъ не достаетъ мнѣ, когда я стараюсь дополнить воображен³емъ то, чего не подсказываетъ мнѣ о тебѣ память. Я сочиняю тебя, какъ легенду, какъ миѳъ, какъ безплодную фантастическую поэму; ея звуки и ароматъ назойливо врываются въ каждую минуту моей жизни. Ты стоишь рядомъ съ каждою мыслью, возбуждаемой въ моемъ умѣ. И знаешь ли... это странно... Но мнѣ начинаетъ представляться, будто это не теперь только, a и всегда такъ было... Только я этого не замѣчалъ...

   Да! Не замѣчаешь воздуха, которымъ дышишь, не замѣчаешь закона тяжести, которымъ движется миръ... Не замѣчаешь и великой духовной любви, которой власть узнаешь лишь тогда, когда ея ф³алъ разбитъ, когда пролилось и въ землю всосалось заключенное въ немъ вино...

   Любовь!.. Страшное слово: сильнѣе смерти. Оно нечаянно сорвалось съ моего языка... a думалось все время!.. Да неужели же его непремѣнно надо здѣсь произнести?

   Неужели... неужели я - твой равнодушный, насмѣшливый полу-другъ, полу-врагъ - въ самомъ дѣлѣ любилъ тебя, Зоэ?.. Любилъ - и не зналъ?!..

  

  

   Ты конечно, очень изумишься, узнавъ, что я въ Корфу, a не на Плющихѣ. Корфу... это дѣйствительно, какъ-то мнѣ не къ лицу. Я человѣкъ самый московск³й: сытый, облѣненный легкою службою и холостымъ комфортомъ, сидяч³й, постоянный и не мечтающ³й. И смолоду пылокъ не былъ, a къ тридцатипяти годамъ вовсе разучился понимать васъ, безпокойныхъ шатуновъ по бѣлому свѣту, охотниковъ до сильныхъ ощущен³й, новостей и необыкновенностей. Взамѣнъ бушующихъ морей, гордыхъ альп³йскихъ вершинъ, классическихъ развалинъ и мраморныхъ боговъ, русскому интеллигенту отпущены: мягкая кушетка, пылающ³й каминъ, интересная книга и воспр³имчивое воображен³е. Я не отрицаю потребности въ сильныхъ ощущен³яхъ; но нѣтъ надобности испытывать ихъ лично, если возможно ихъ воображать, не выходя ни изъ душевнаго равновѣс³я, ни изъ комнаты, и притомъ вчужѣ... ну, хоть по Пьеру Лоти или Гюи де-Мопассану. Подставлять же необыкновенностямъ свою собственную шкуру, скучать безъ нихъ, напрашиваться на нихъ, какъ дѣлаешь ты и тебѣ подобные, - страсть, для меня не понятная. Она - извини за вульгарность! - напоминаетъ мнѣ старую мою пр³ятельницу, калужскую купчиху-дворничиху, которая скучала, когда ее не кусали блохи. Я не перемѣнилъ своего мнѣн³я и теперь, такъ неожиданно свалившись съ сѣрой Плющихи на сверкающ³й Корфу, гдѣ вѣчно синее небо, какъ опрокинутая чаша, переливается въ вѣчно синее море. Красиво; но воображен³е создаетъ красоту... не лучше, a - какъ бы тебѣ сказать? - уютнѣе, что ли, чѣмъ дѣйствительность. Я глубоко сожалѣю о своемъ московскомъ кабинетѣ, каминѣ, кушеткѣ, о службѣ, о моихъ книгахъ и друзьяхъ, обо всемъ, во что сливается для меня сѣверъ. Въ гостяхъ хорошо, a дома лучше, и, если бы я могъ, я бы сейчасъ вернулся. Но я не могу, и мнѣ никогда уже не быть дома... Никогда, никогда!

   Я уѣхалъ изъ Москвы ни съ кѣмъ не простясь, безразсчетно порвавъ съ выгодною службой, бросивъ оплаченую за годъ впередъ квартиру, не устроивъ своихъ дѣлъ...Ты видишь, что это - не путешеств³е, но бѣгство. Да, я бѣжалъ. Не отъ враговъ и не отъ самого себя: первыхъ y меня нѣтъ, совѣсть же моя - какъ y всякаго средняго человѣка; ей нечѣмъ ни похвалиться, ни мучиться. Бѣжалъ потому, что тамъ y себя на Плющихѣ, невзначай заглянулъ въ великую тайну, которой не зналъ и знать не хотѣлъ... боялся знать. Потому что эта тайна раньше, въ рѣдк³я минуты, когда я касался до нея разсѣянной мыслью, мерещилась мнѣ въ образахъ, полныхъ грозной, мрачно-величавой поэз³и; она угнетала меня, заставляла терять счастливое равновѣс³е моей жизни. Храня свое спокойств³е, здоровую душу въ здоровомъ тѣлѣ, я старался позабыть о ней. И позабылъ, и никогда о ней не думалъ. Но она сама навязалась мнѣ, непрошенная. И она вовсе не величавая, но мѣщанская, сѣрая, будничная... И это очень тяжело. Ты знаешь мою послѣднюю квартиру на Плющихѣ, въ домѣ Арефьева, No 20. Она славная - просторная и свѣтленькая, для одинокаго холостяка съ семейными привычками - кладъ. Я занялъ ее съ августа, послѣ дачи, заново отдѣланную послѣ съѣхавшаго весною жильца, адвоката Петрова. Я его хорошо знаю: большой дѣлецъ и еще больш³й кутила. Нанимая квартиру, я было поѣхалъ къ нему за справками, какъ онъ былъ ею доволенъ, но и на новой его квартирѣ красовались билетики о сдачѣ; a дворникъ сообщилъ мнѣ, что не такъ давно Петровъ допился до бѣлой горячки и помѣщенъ родными въ лѣчебницу для нервно-больныхъ.

   Я поселился y Арефьева безъ справокъ и не раскаялся. Уютно жилось. Ты y меня бывалъ, - знаешь. Вечеромъ, 18 ноября, я собрался было въ гости... чуть ли даже не къ тебѣ. Но термометръ стоялъ на нулѣ, что въ эту пору года для Москвы хуже всякаго мороза: значитъ, и вѣтеръ, и сырость, и слякоть; тучи лежали обложныя, стекла залипали талымъ слезящимся снѣгомъ. Я остался дома за самоваромъ и книгою; кстати, Денисовъ, третьяго дня, снабдилъ меня "La Bas" Гюисманса и просилъ поскорѣе возвратить.

   Часовъ около десяти - звонокъ. Сергѣй докладываетъ:

   - Тамъ пришла какая-то... спрашиваетъ.

   Я удивился.

   - Дама? въ такую пору?

   - Да и не такъ, чтобы дама; на мамзюльку смахиваетъ.

   - Раньше бывала?

   - Не примѣчалъ...

   - Зови.

   Вошла "мамзюлька". Брюнетка. Маленькая, тощенькая, но совсѣмъ молодая и очень красивая. Рѣсницы длинныя, строг³я и так³я дремуч³я, что за ними не видать глазъ. Спрашиваю:

   - Чѣмъ могу служить?

   Она, не поднимая глазъ, отвѣчаетъ мнѣ этакимъ тихимъ голосомъ и немного сиповатымъ:

   - Я отъ Петрова.

   - Петрова? какого Петрова?

   - Присяжнаго повѣреннаго...

   - Который прежде жилъ на этой квартирѣ?

   - Да.

   - Но позвольте: я слышалъ, что онъ очень боленъ, пользуется въ лѣчебницѣ душевно-больныхъ.

   - Да.

   - Какъ же онъ могъ послать васъ ко мнѣ и зачѣмъ?

   - Онъ мнѣ сказалъ: Анна! что ты ко мнѣ пристала, отвязаться не хочешь? У меня ничего уже нѣтъ, я сумасшедш³й и скоро умру. Ты не имѣешь больше права меня мучить. Иди къ другимъ! Я спросила: Вася, куда же я пойду? Я никого кромѣ тебя не знаю. Онъ отвѣтилъ: ступай въ квартиру, гдѣ мы съ тобой жили; тамъ есть Алексѣй Леонидовичъ Дебрянск³й; онъ тебя приметъ.

   Это походило на ложь: откуда бы Петрову знать, что я занялъ его бывшую квартиру? A говорить - точь въ точь не очень памятливое дитя отвѣчаетъ урокъ: ровно, и съ растяжкою, каждое слово само по себѣ, - совсѣмъ капель изъ жолоба: капъ... капъ... капъ...

   - Что же вамъ угодно?- повторилъ я, но, оглядѣвъ ея хрупкую фигурку, невольно прибавилъ: - прошу васъ садиться, и не угодно ли вамъ чашку чаю? Кажется, вамъ не лишнее согрѣться. Я бы даже посовѣтывалъ вамъ прибавить вина или коньяку.

   Иззябла она ужасно: зеленое лицо, син³я губы, юбка въ грязи и мокра по колѣно. Видимое дѣло: издалека и пѣшкомъ.

   Она молча опустилась на стулъ. Я подалъ ей чашку. Она выпила залпомъ, кажется, не разбирая, что пьетъ. Чай съ коньякомъ согрѣлъ ее; губы стали алыми, янтарныя щеки подернулись слабымъ румянцемъ. Она была, дѣйствительно очень хороша собою.

   Мнѣ хотѣлось видѣть ея глаза, но ея рѣсницы только дрожали, a не поднимались. Всего раза два сверкнулъ на меня ея взглядъ, острый и блестящ³й, да и то исподтишка, искоса, когда я отворачивался въ сторону. За то, кусая хлѣбъ, она обнаруживала превосходные зубы - мелк³е, ровные, бѣлые.

   Послѣ странныхъ откровенностей моей гостьи относительно Петрова, она начала мнѣ казаться и въ самомъ дѣлѣ "мамзюлькой", которую отправилъ на всѣ четыре стороны охладѣвш³й любовникъ... и я былъ не въ претенз³и на Петрова за новое знакомство, хотя продолжалъ недоумѣвать, зачѣмъ направилъ онъ ко мнѣ эту молчаливую особу. Такъ что, въ трет³й разъ, что ей угодно, я не спросилъ, сдѣлался очень веселъ и рѣшился - разъ судьба посылаетъ мнѣ романическое приключен³е - извлечь изъ него какъ можно болѣе интереснаго...

   Я не изъ сентиментальныхъ ухаживателей и, когда женщина мнѣ нравится, бываю довольно остроуменъ. Однако, моя гостья - хоть бы разъ улыбнулась: будто и не слыхала моихъ шутокъ и комплиментовъ. Лицо ея застыло въ неподвижномъ выражен³и тупого покоя. Она сидѣла, уронивъ руки на колѣна, въ полъоборота ко мнѣ.

   - Я здѣсь жила,- вдругъ прервала она меня, не обращая ко мнѣ ни глазъ, ни головы - словно меня и не было въ комнатѣ. Это упорное невниман³е и смѣшило меня, и злило. Думаю:

   - Либо психопатка, либо дура непроходимая.

   - Все другое, - продолжала она, глядя въ уголъ, - другое... и обои, и полы...

   Ага! сентиментальность! Воспользуемся.

   - Вы, кажется, очень любите эту квартиру?- спросилъ я, разсчитывая вызвать ее на откровенныя изл³ян³я. Она, не отвѣчая, встала и прошла въ тотъ уголъ, куда глядѣла.

   - Здѣсь были пятна, - сказала она.