Амфитеатров Александр Валентинович - Грезы и тени

ралъ? - спросилъ староста. - Вотъ господинъ купить.

   - Нѣтъ. Что драть? гнилой звѣрь. Полдня на солнцѣ пролежалъ, - никуда не годенъ. Мѣхъ - какъ пухъ - лѣзетъ и къ рукамъ пристаетъ... Батоно {Баринъ.}, - обратился ко мнѣ Димитри, - я и котятъ нашелъ... купи котятъ!

   - Гдѣ же они?

   - Въ норѣ. Вмѣстѣ брать ихъ пойдемъ.

   - Много?

   - Почемъ знаю? одинъ звѣрь, два звѣрь... Сколько звѣрь, столько абазъ {Двугривенный.}.

   Отправились. Идя рощею, я удивлялся свѣжести этого заповѣднаго лѣса: тутъ бы вѣковымъ дубамъ стоять, a не молодняку.

   - У насъ дерево недолго растетъ, - объяснилъ Димитри, - дереву земля нужна. У насъ земли - аршинъ внизъ, a дальше - камень. Корень найдетъ на камень и завянетъ, или прочь, на сторону, ползетъ. Встрѣтитъ другой корень: либо самъ пропадетъ, либо встрѣчное дерево засохнетъ.

   Мы пришли въ глухой уголокъ. Въ носъ шибнулъ спиртуозный запахъ звѣринца. Логовище рыси помѣщалось въ углублен³и, подъ навѣсомъ мшистой сѣрой скалы. Кабы не запахъ, и не найти-бы этого жилья: такъ хорошо прикрыли его частыя вѣтки прислонившейся къ скалѣ молодой рябины. Димитри ткнулъ шомполомъ въ углублен³е. Раздалось ворчанье - гнѣвное, но пресмѣшное: какимъ-то ломаннымъ, кадетскимъ басомъ пополамъ съ хриплымъ дискантомъ. Димитри надѣлъ на руку папаху, сунулъ въ гнѣздо и быстро вытянулъ, точно рыбу на удочкѣ, маленькаго котенка, уцѣпившагося за папаху когтями. Недоумѣн³е, гнѣвъ, испугъ звѣрька - не подлежатъ описан³ю: эту уморительную мордочку надо видѣть, чтобы постичь ее и оцѣнить... За первымъ котенкомъ тѣмъ же самымъ способомъ былъ выуженъ второй и послѣдн³й.

   Отъ звѣрковъ я, конечно, отказался: куда мнѣ было ихъ тащить пѣшему? Но скромную цѣну ихъ я заплатилъ Димитри съ удовольств³емъ: спектакль дикихъ звѣрятъ въ родной имъ обстановкѣ, на свободѣ, стоилъ побольше двухъ двугривенныхъ.

   Мы вернулись въ деревню. Димитри сѣлъ на коня и помчался въ Гудушаури:

   - Тамъ бекъ живетъ, - онъ y меня моихъ звѣрятъ купитъ... A ты, прохож³й, пожди, не уходи, - гость будешь. Вернусь - барана рѣзать будемъ, вина достану...

   Я достаточно понаметался въ обхожден³и съ горцами, чтобы знать, что по этикету ихъ гостепр³имства позволительно внести чужому человѣку въ хозяйское меню, что - нѣтъ. Поэтому въ вопросъ о баранѣ я и мѣшаться не сталъ, но, когда Димитри выѣхалъ изъ С³она, спросилъ себѣ другую лошадь и потихоньку съѣздилъ въ духанъ, на полъ-дорогѣ отъ Казбека, откуда и привезъ бурдюкъ вина - свою долю въ предстоящемъ пиршествѣ.

   Поили и кормили всю деревню, - по крайней мѣрѣ, всѣхъ, кто не заночевалъ на ахалцихской косьбѣ. Веселились и мужчины, и женщины: грузинки - a въ особенности горянки - не дики и не чуждаются мужского общества, тѣмъ болѣе, что, благодаря истинно-рыцарскимъ нравамъ патр³архальныхъ горныхъ захолуст³й, онѣ dъ этомъ обществѣ настоящ³я царицы. Пали сумерки. Угасш³й дневной свѣтъ мы замѣнили кострами. Духъ кизяка отравлялъ нѣсколько обонян³е, но - "маленьк³я непр³ятности не должны мѣшать большому удовольств³ю" - сказалъ философъ. И долго еще y красныхъ огоньковъ хлопали ладони въ тактъ лезгинкѣ - медленной горной лезгинкѣ, съ дробной выступью и бараньимъ топотомъ носковъ, долго раздавались пѣсни, похож³я на завыван³я, и завыван³я, похож³я на пѣсни. Староста и Димитри переводили мнѣ, чего я не понималъ самъ. Одна пѣсня удивила меня своей отвлеченностью. Къ сожалѣн³ю, я потерялъ ея дословный прозаическ³й переводъ, a въ стихотворномъ, который я попытался сдѣлать впослѣдств³и, въ Тифлисѣ, мнѣ пришлось все таки немножко "модернировать" подлинникъ. Тѣмъ не менѣе, я предлагаю этотъ текстъ читателю: общее понят³е объ оригинальной, въ особенности для полудикаго грузина, пѣснѣ онъ получитъ. Тема - тоска по родинѣ горца, попавшаго на югъ, въ счастливые сады Перс³и:

  

   Здѣсь звѣзды ласковыя свѣтятъ,

   Не умираетъ здѣсь весна,

   Здѣсь - полюби: тебѣ отвѣтятъ!

   Здѣсь - царство солнца и вина!

  

   Здѣсь блещутъ молн³ями очи,

   Полуприкрытыя чадрой...

   Здѣсь многопѣсенныя ночи

   Проходятъ дивной чередой.

  

   Но дѣвъ прекрасныхъ Гюлистана

   Не веселитъ меня напѣвъ:

   Мнѣ снится горный край тумана,

   Потока плачъ, метели гнѣвъ...

  

   Сквозь пѣсни юга - звуки рая -

   Иныя пѣсни слышны мнѣ:

   Ихъ пѣла женщина другая

   Тамъ, въ этой дикой сторонѣ.

  

   О, сколько въ нихъ тоски и муки -

   Что въ чашу яду налито...

   Не позабытъ мнѣ эти звуки,

   Не промѣнять ихъ ни на что!..

  

   Полночь, подсказанная появлен³емъ Большой Медвѣдицы надъ предгорьемъ Казбека, развела насъ по саклямъ. Я ночевалъ y Димитри... Не спалось. Душно было и вонюче. Отъ храпа добраго десятка обитателей этого тѣснаго пр³юта, можно было сойти съ ума... Я выбрался изъ сакли и до разсвѣта просидѣлъ на крышѣ сакли, начинавшейся ярусомъ ниже, почти отъ самаго нашего порога, выжидая, когда позолотятся гребни убѣгающихъ вдаль отъ С³она хребтовъ. Верхушка С³она стала розовая... Утро пришло въ горы. Оселъ гдѣ-то далеко, въ ущельи, привѣтствовалъ новорожденный день оглушительнымъ крикомъ...

   Часомъ позже, я - освѣженный послѣ безсонной ночи и вчерашней пирушки мискою мацони (кислое молоко) - уже бодро шагалъ въ Коби. Солнце пекло, кузнечики трещали. Вѣтеръ изъ ущел³й дулъ порывистый, но теплый: точно неуклюжая ласка слишкомъ сильнаго человѣка. Впереди грозно хмурились подъ шапками сизыхъ тучъ горы Цихэ, какъ зовутъ ихъ грузины: башни-горы Главнаго хребта... Весело и хорошо становилось. Въ душу просился восторгъ, умъ охватывало очарован³е пустыни - то настроен³е, какимъ полонъ былъ поэтъ-странникъ, когда хотѣлось ему благословить отъ полноты сердечной:

  

   И одинокую тропинку,

   По коей нищ³й я бреду,

   И въ полѣ каждую былинку,

   И въ небѣ каждую звѣзду!..

  

  

   Тифлисск³й дилижансъ заночевалъ въ Пасанаурѣ, вмѣсто Млетъ, - и мы, пассажиры, всѣ были рады радехоньки, потому что вотъ уже ровно часъ, какъ на встрѣчу намъ, вдоль по ущелью Арагвы, дулъ рѣзк³й, леденящ³й кровь въ жилахъ, вѣтеръ, a сама Арагва металась и клокотала вдвое сильнѣе обыкновеннаго. Это значило, что въ Чертовой долинѣ свирѣпствуетъ буря, a на Гудаурѣ, пожалуй, даже и буря снѣжная. Вѣдь Гудауръ на переходѣ отъ осени къ зимѣ становится настоящимъ престоломъ Борея съ бѣлыми власами и съ сѣдою бородой. Отъ Гудаура къ Млетамъ падаетъ отвѣсный спускъ. Человѣку, чтобы сойти по этому отвѣсу, надо сдѣлать, если онъ смѣлый и привычный къ горной ходьбѣ путникъ, девять верстъ; на лошадяхъ-же, по шоссе, - двадцать двѣ версты крутыми зигзагами и перебѣгами. Но Борею съ бѣлыми власами до людскихъ путей и тропъ нѣтъ дѣла и, когда онъ машетъ своимъ косматымъ рукавомъ на Гудаурѣ, - внизу, въ Млетахъ, y поднож³я его престола, обывателямъ житья нѣтъ... A Пасануаръ все-таки отъ этого ледяного безобразника подальше - на цѣлыя восемнадцать верстъ, что въ горномъ климатѣ не шутка.

   Въ душной общей комнатѣ почтовой пасанаурской станц³и усталость и жилое тепло, послѣ дорожнаго холода, скоро сморили сномъ всѣхъ пассажировъ. Не спали только я да мой сосѣдъ по импер³алу дилижанса, отецъ Мелет³й - д³аконъ изъ какой-то Терской станицы, возвращавш³йся домой изъ Тифлиса, куда ѣздилъ по церковнымъ дѣламъ. Это былъ человѣкъ огромнаго роста, широкоплеч³й, осанистый, солидный и степенный. Родомъ онъ былъ изъ терскихъ-же казаковъ, велъ y себя въ станицѣ большое хозяйство, край свой зналъ превосходно и по дорогѣ разсказалъ мнѣ много любопытнаго. Я лежалъ на жесткомъ станц³онномъ диванѣ навзничь, слѣдя за путешеств³ями таракановъ по бѣлому потолку. Д³аконъ тяжелыми шагами разгуливалъ по комнатѣ, то и дѣло заглядывая въ темныя окна, - въ холодную ночь, смѣшавшую въ своемъ грозномъ гулѣ вой и стоны вѣтра съ грохотомъ и плачемъ Арагвы.

   - Ну, погодка, - обратился Мелет³й ко мнѣ, замѣтивъ, что я лежу съ открытыми глазами. - Какъ подумаю, что, пожалуй, и за горами - тамъ, y насъ въ степи - пурга ходитъ, такъ, вѣрите-ли, сердце и упадетъ... Вотъ даже спать не могу. Притомился, a сонъ не беретъ.

   - A что, собственно, васъ тревожитъ?

   - Да ужъ больно воровская ночь. Обѣ руки злодѣю распутываетъ: бери, что плохо положено, - небось, никто не увидитъ! Въ нашей сторонѣ - проснешься послѣ этакой ночки, такъ, къ конямъ-то пока дойдешь, трясешься, какъ въ лихорадкѣ: цѣлы аль нѣтъ?

   - Уводятъ?

   - И не говорите. Эта наша оголтѣлая татарва - самый что ни есть вредный народъ по лошадиной части. Деньги, вещь какую-нибудь золотую или брильянтовую - не стянетъ, a коня, баранту, да вотъ еще оруж³е, если хорошее, y родного отца уволочетъ, не пожалѣетъ... Меня, бѣсовы дѣти, два раза дочиста разоряли. И вѣдь какъ, бест³и, - Господи, прости мое согрѣшен³е, - свое дѣло ловко налаживаютъ! Цѣлая наука y нихъ. Шайками ходятъ и все это мошенство свое точно на гусляхъ, по струнамъ, разыгрываютъ.

   И онъ подробно разсказалъ мнѣ, какъ былъ обокраденъ самъ и какъ вообще въ Терскихъ и Кубанскихъ станицахъ попадаютъ подчасъ въ руки лихихъ людей добрые казацк³е кони.

  

  

   - Представьте себѣ, что вы зажиточный станичникъ. Въ степи y васъ гуляетъ порядочная отара овецъ, a во дворѣ стоитъ пять-шесть добрыхъ коней, и рабочихъ, и подъ верхъ, и въ разъѣздъ. Особенно дорогъ вамъ какой-нибудь "Гнѣдой" или "Сѣрый", - вы привели его изъ Ставрополя; онъ ваша гордость: вся станица завидуетъ вашему коню и хвалитъ его. Хвалятъ и заѣзж³е кабардинцы, но отъ ихъ похвалъ васъ бросаетъ и въ жаръ, и въ холодъ. Не то, чтобы вы боялись, что коня сглазятъ, - сглазить могутъ и свои, - но вамъ все-таки дѣлается какъ-то не по себѣ, и, возвратясь домой, вы говорите своему брату, сыну, работнику:

   - За Сѣрымъ въ оба глаза смотри... Его Мехмедъ Рыж³й облюбовалъ, - онъ спуска не дастъ.

   Проходитъ нѣсколько дней. Вы забыли и думать о Мехмедѣ, тѣмъ болѣе, что вашего Сѣраго успѣли послѣ того похвалить и Магома Косой, и Абдулка съ Сердитой Балки, и еще добрая дюжина удальцовъ, обычаями и свычаями своими ничуть не уступающихъ Мехмеду. Въ одинъ вечеръ вы съ тревогой смотрите на выползающ³я изъ-за степного горизонта тучи. Вѣтеръ ихъ несетъ прямо на станицу, и вѣтеръ сильный: если-бы подъ такимъ вѣтромъ въ ближней за станицею балкѣ изъ пушекъ стрѣляли, то въ станицѣ ничего не слыхать было-бы, a весь звукъ пошелъ-бы къ горамъ, хоть до нихъ десятка два верстъ, a то и больше, до станицы-же и двухъ не будетъ. Накрапываетъ дождь. Вы креститесь, качаете головой и за ужиномъ говорите сыну:

   - Ты, Степанъ, поди лягъ нынче во дворѣ, подъ навѣсъ. Больно неладная ночь. Да Сѣраго-то навѣщай.

   Въ другое время Степанъ заворчалъ-бы на васъ за такое рѣшен³е, но теперь видитъ, что резонъ на вашей сторонѣ, говоритъ: "ладно!" и, вмѣстѣ съ работникомъ, покорно отправляется подъ навѣсъ, гдѣ и заваливается спать на армякъ, разостланный подъ опрокинутой арбою. Вы тоже ложитесь, но вашъ сонъ неспокоенъ. То и дѣло вы поднимаете голову отъ подушки и прислушиваетесь къ мѣрному шуму дождя на дворѣ... И вотъ въ одно изъ такихъ пробужден³й вы ясно слышите взвизгъ собаки на дворѣ, жалобное ржан³е и слабый стукъ копытъ. Вы вскакиваете. хватаете шашку, бросаетесь къ двери, - ваша жена валится вамъ въ ноги и молитъ: "Не ходи - убьютъ!" Впрочемъ, выйти и невозможно. Едва вы зашумѣли, три мѣрные удара прикладомъ снаружи въ выходную дверь возвѣстили вамъ, что къ вамъ приставленъ часовой, который, при первой вашей попыткѣ вырваться изъ западни, выпалитъ въ васъ въ упоръ безъ дальнихъ разговоровъ и разсужден³й и, ужъ конечно, положитъ на мѣстѣ: кабардинцы промаховъ не даютъ. Вамъ приходитъ въ голову мысль сшибить сторожа дверью и все-таки пробиться къ своимъ конямъ, но, на случай такой попытки, въ окно вашей мазанки глядятъ два ствола ружья другого часового, вы его не видите, a между тѣмъ, стволы правильно мѣняютъ свое направлен³е, согласно всѣмъ вашимъ перемѣщен³ямъ. Вы хотѣли-бы закричать, но вспоминаете, что y васъ во дворѣ спитъ сынъ, ему еще пока не сдѣлали худа (если только не зарѣзали соннаго, что, впрочемъ, въ такихъ случаяхъ рѣдкость), a съ первымъ вашимъ крикомъ его непремѣнно прикончатъ. Вамъ остается, словомъ, покориться судьбѣ, сѣсть подъ образа, спокойно слушать, какъ всхлипываетъ ваша жена, укачивая разбуженнаго ночною суматохой грудного ребенка; размышлять о томъ, кому собственно вы будете обязаны разорен³емъ - Мехмеду, Абдулкѣ или Магомѣ, и кто изъ вашихъ ближайшихъ сосѣдей помогалъ имъ, такъ какъ по станичной пословицѣ, "кабардинецъ безъ казака во дворъ не войдетъ": недоумѣвать, почему не залаялъ вашъ исполинъ-овчаръ Полканъ и т. д. Какъ васъ грабятъ, - вы не слышите. Лошади не ржутъ, - очевидно, имъ затянули морды ремнями, не топаютъ, - на нихъ надѣли соломенные чулки. Грозные стволы въ окнѣ пропадаютъ. Это значитъ, - дѣло кончено: ваши кони не только выведены со двора, но уже и угнаны версты за двѣ. Вы бросаетесь къ дверямъ, распахиваете ихъ настежь, - никого! Только слышите дальн³й топотъ двухъ несущихся во весь опоръ коней: это мчатся ваши часовые и, навѣрное, оба въ разныя стороны. Можете теперь кричать "караулъ" на всѣхъ извѣстныхъ вамъ языкахъ, шумѣть, сколько угодно, и сзывать хоть всю станицу. Первое, на что вы натыкаетесь на дворѣ, - трупъ вашего Полкана. Вы вспоминаете, что весь день вчера онъ ходилъ скучный, a къ вечеру такъ забился подъ крыльцо, что и вызвать его нельзя было: должно быть, злоумышленники заранѣе окормили собаку. Когда воры изъ-подъ вѣтра подобрались къ вашему двору, честный песъ былъ вѣренъ до конца: какъ ни скверно было ему, a перемогся и бросился защищать хозяйское добро, да лишился силъ и свалился съ ногъ; тутъ его и покончили прикладами.

   - Степанъ! Степанъ! - зовете вы. Въ отвѣтъ раздается невнятное мычан³е. Вы видите y ногъ своихъ два скрученныхъ по рукамъ и ногамъ существа; вмѣсто головъ, y нихъ как³я-то безобразныя остроконечныя рыла. Вы освѣщаете ихъ фонаремъ; оказывается, что на лица несчастныхъ нахлобучены ихъ-же собственныя папахи; a послѣдн³я окручены башлыками; лучше и проще обезвредить свидѣтеля невозможно, - все заклепано: глаза, уши, ротъ, носъ... Какъ что случилось? Когда развязанный Степанъ очнется отъ ужаса, изумлен³я, а, можетъ быть, и отъ хорошей тукманки по головѣ, какою все-таки угостили его для вѣрности, онъ разскажетъ слѣдующее.

   - Проснулся я, - дождь; вспомнилъ, какъ ты, батька, говорилъ насчетъ Сѣраго. "Иванъ! - кричу, - ходилъ смотрѣть коней?" A Иванъ не отзывается... только хрипитъ какъ-то... Всталъ я самъ, - батюшки! какъ съ навѣса прыгнетъ мнѣ на плечи кто-то, словно кошка! - я упалъ, a меня въ тотъ же мигъ прикладомъ по головѣ хвать. Очнулся связанъ, a на мордѣ узелъ навороченъ.

   Иванъ-же не откликался Степану по самой простой причинѣ. Во снѣ его давилъ домовой, но, когда онъ, уже задыхаясь, открылъ глаза, то домовой оказался здоровымъ парнемъ; усѣвшись y него на груди, воръ одной рукой держалъ его за горло, a другой уставилъ пистолетъ ему въ лобъ.

   Въ изгороди вашего двора дыра. Черезъ нее-то и увели вашихъ коней. Со свѣтомъ вы "сбиваете" сосѣдей, садитесь на коня (увы! чужого, занятаго y кунака) и ѣдете по свѣжему слѣду. Конечно, онъ запутанъ похитителями донельзя, но станичнику надо умѣть разбираться въ хитрыхъ узорахъ, чертимыхъ по степи конскими копытами. Вы добрались до балки. Тутъ задача ваша осложняется. Слѣды разбѣжались. Однихъ коней воры направили налѣво, другихъ направо. Ваши спутники, кромѣ того, показываютъ на как³е-то "возвратные".

   - Направо поѣхали! - кричатъ они.

   - Неправда, налѣво. Направо они только кругъ сдѣлали до ручья (имярекъ), a потомъ обскакали степью назадъ, и съ этихъ поръ побѣжали налѣво.

   Ѣдете налѣво. Проѣзжая аулы, кочевья, селен³я, вы наводите справки, но вамъ отвѣчаютъ такъ-же неохотно, какъ отвѣчали-бы вы сами чужой погонѣ за конокрадами: если и знаешь что о нихъ, лучше держать языкъ за зубами, - что за охота въ одинъ прекрасный день получить изъ-за угла пулю въ ухо? Не самъ преступникъ, такъ родственники его постараются. Конечно, при теперешнихъ порядкахъ за это ссылаютъ на каторгу, но каторга уб³йцы - плохое утѣшен³е для убитаго. У какого-нибудь аула слѣдъ теряется.

   Задача ваша кончена. Вамъ остается теперь не искать своихъ лошадей, a требовать отъ старшинъ этого аула, чтобъ они приняли слѣдъ. Если это вамъ удастся, - дѣло въ шляпѣ: въ силу круговой поруки, общество обязано или заплатить вамъ стоимость пропавшихъ коней, или найти и выдать вора. Если нѣтъ, то вамъ приходится либо продолжать самостоятельно поиски, либо предоставить ихъ полиц³и. И то, и другое, по мѣстнымъ услов³ямъ, довольно безполезно, и только счастливая случайность можетъ вз-вратить вамъ пропажу...

  

  

   Жилъ былъ въ Карпатахъ графъ. Жилъ онъ въ круглой сѣрой башнѣ, на крутомъ обрывѣ каменной скалы. Подъ обрывомъ спало озеро, тихое и прозрачное, точно голубой глазокъ. Рыбаки съ озера, когда привозили рыбу къ графскому столу, легко различали изъ своихъ челновъ, какого цвѣта пояса и шаровары y часовыхъ, стоящихъ на сторожевой вышкѣ башни. Но, безъ подъемной лѣстницы, которую спускали графск³е люди, рыбакамъ, чтобы попасть въ башню, пришлось бы взять на три дня окольнаго пути по дремучимъ лѣсамъ, узкою, сбивчивою тропою въ одноконь: такъ уединенно поселился графъ, отрѣзавъ себя лѣсами и озеромъ отъ враждебныхъ сосѣдей.

   Въ графскихъ лѣсахъ росли мног³я тысячи матерыхъ и кудрявыхъ дубовъ, но всѣхъ краше былъ старый дубъ, возвышавш³йся на кустистой полянѣ предъ воротами башни; лѣсная тропа къ башнѣ бѣжала подъ тѣнью дуба, и онъ былъ первымъ деревомъ дремучей чащи для всадниковъ, ѣхавшихъ отъ графа, и послѣднимъ - для всадниковъ, ѣхавшихъ къ графу. Разлапистый, толстый и дуплистый, онъ стоялъ подъ зеленымъ шатромъ своимъ, словно вождь всего лѣса. Аистъ свилъ гнѣздо на макушкѣ дуба. Гуцулы, крѣпостные графа, думали, что въ старомъ деревѣ живетъ тайная благодѣтельная сила. Въ Радуницу и Семикъ они вѣшали на вѣтви дуба вѣнки и полотенца - въ жертву родителямъ. Потому что въ тѣ времена еще вѣрили, будто души предковъ летаютъ по лѣсамъ, отдыхаютъ на сучьяхъ тѣнистыхъ деревъ и любятъ, когда внуки приносятъ имъ дары и поклонъ отъ живыхъ.

   Графъ былъ суровый дикарь охотникъ, бражникъ, насильникъ, но христ³анинъ. Онъ жестоко гналъ послѣднихъ язычниковъ, еще гнѣздившихся въ карпатскихъ трущобахъ, и безпощадно истреблялъ остатки и памятники старинныхъ суевѣр³й: разметывалъ жертвенники, отнималъ амулеты, рубилъ и жегъ священныя деревья, казнилъ волхвовъ и знахарокъ. Но на свой старый дубъ онъ только косился, a тронуть его не смѣлъ. Дубъ значился въ гербовомъ щитѣ графа, и ему было совѣстно посягать на ветхое дерево, словно на родного.

   Никто изъ жителей башни не любилъ тѣнь стараго дуба больше, чѣмъ графская дочь - восемнадцатилѣтняя красавица, бѣлая, какъ молоко, румяная, какъ заря; ея черныя косы падали до пятъ, a васильки, когда графиня рвала ихъ себѣ на вѣнокъ, улыбались ея глазамъ, какъ роднымъ братьямъ.

   Графская дочь была весела и кротка. Она никого не любила и покорно ждала, когда отецъ прикажетъ ей идти замужъ за жениха, съ которымъ ее помолвили заочно, по седьмому году, и котораго она никогда не видала, хотя и носила на мизинцѣ золотое обручальное кольцо; оно было сдѣлано про запасъ, на большой палецъ, но, пока дѣвочка росла, пропутешествовало черезъ указательный, средн³й, четвертый, до мизинца, a теперь было уже тѣсно и мизинцу. Поэтому дѣвушка часто снимала неудобное кольцо съ руки - и, въ концѣ концовъ, его потеряла.

   Графск³е латники исползали на животахъ всю поляну вокругъ стараго дуба, - потому что, сидя подъ дубомъ, графиня потеряла кольцо, - но кольца не нашли. Они перерыли мохъ, облегавш³й дубовые корни, лазили съ фонаремъ въ дупло, но кольца не нашли. A когда латники, съ неудачею вернулись въ замокъ, графъ раздѣлъ ихъ всѣхъ до нага и обшарилъ собственноручно ихъ тѣла и одежду, такъ какъ былъ увѣренъ, что кольцо найдено, но утаено кѣмъ либо изъ его вѣрныхъ слугъ, которыхъ онъ всѣхъ почиталъ - и небезъосновательно - за разбойниковъ и мошенниковъ. Однако и онъ ничего не нашелъ. Обругавшись, какъ прилично доброму католику, графъ далъ дочери нѣсколько пощечинъ и ускакалъ на охоту.

   Потеря кольца была тѣмъ, непр³ятнѣе, что вскорѣ пришли извѣст³я о женихѣ графини. Онъ уже пять лѣтъ пропадалъ въ Святой Землѣ, рубясь съ сарацинами, и теперь ѣхалъ изъ Палестины въ Карпаты, чтобы жениться на скорую руку и, на другое утро послѣ свадьбы, опять уѣхать въ Палестину, ибо онъ былъ очень храбрый и знаменитый рыцарь. Его собственный мечъ принесъ ему много добычи и славы, но сарацинск³й - отрубилъ ему лѣвое ухо и выкололъ правый глазъ, что, впрочемъ, по тому времени, считалось очень къ лицу мужчинѣ.

   Рыцаря ждали къ осени. Графъ все лѣто травилъ звѣрье; дочка вышивала шелками попону для коня своего жениха, a въ свободное время, - его y нея было двадцать четыре часа въ сутки, - раздумывала, какова то будетъ ея замужняя жизнь за человѣкомъ, y котораго очень много славы и денегъ, но только одинъ глазъ и одно ухо, и котораго, вдобавокъ, она знаетъ не больше, чѣмъ индѣйскаго попа Ивана {Попъ Иванъ таинственный глава какого-то аз³атскаго теократическаго государства въ средн³е вѣка. О немъ упоминаетъ Марко Поло. Власть его вошла въ пословицу. У Шекспира Бенедиктъ ("Много шума изъ ничего") берется сходить къ попу Ивану за волоскомъ изъ его бороды, только бы не разговаривать, съ Беатриче.}. Смущало графиню также мало утѣшительное намѣрен³е жениха оставить ее соломенною вдовою на другой день послѣ свадьбы. Однажды - около полдня - въ такихъ грустныхъ мысляхъ, она оглядѣла родную башню, лѣсъ, озеро, любимый старый дубъ, и ей стало такъ жаль своей дѣвичьей свободы, такъ досадно на будущее, что слезы росою выступили на ея васильковыхъ глазахъ.

   - Будь моя воля, сказала она, - никогда бы, ни для какого рыцаря, я не разсталась съ тобою, мой милый старый дубъ!

   Вѣтеръ ходилъ въ старой листвѣ стараго дуба; она, величаво шатаясь, прошумѣла:

   - И оставайся съ нами, графская дочка!

   Бѣлые цвѣты, на тоненькихъ ножкахъ, топорщивш³е свои головки-звѣздочки изъ мохнатаго дерна, поцѣловали красные башмачки графини и зазвенѣли:

   - Оставайся съ нами!

   Черезъ поляну, къ лѣсу проскакалъ заяцъ и, ставъ столбикомъ на пенекъ, подмигивалъ:

   - Оставайся-ка, другъ-графиня, съ нами!

   - Охъ, кажется, я задремала - подумала графская дочь, качаясь, потому что вѣтеръ, пропитанный запахомъ болиголова и дикой мяты, баюкалъ ее, какъ въ колыбели... И вотъ ей стало сладко, сладко... И въ дремотной истомѣ ей чудилось, будто старый дубъ наклоняетъ къ ней свою шумную голову, тянется къ ней узловатыми вѣтвями, и на одномъ, самомъ крошечномъ сучкѣ, блеститъ ея потерянное кольцо. Графская дочь хотѣла его схватить, но вѣтви обняли ее крѣпко... только это уже не вѣтви, a руки - бурыя, въ зеленыхъ рукавахъ, и кольцо блеститъ на мизинцѣ... Величавый старикъ, въ вѣнкѣ изъ дубовыхъ листьевъ и желудей, съ серебряной бородой до колѣна, склонился съ поцѣлуемъ къ алымъ устамъ графской дочери... и вокругъ стало темнѣть, и ей показалось, будто она медленно-медленно погружается въ нѣдра земли.

   - Кто ты?

   И она услышала отвѣтъ подобный шелесту листьевъ.

   - Я тотъ, съ кѣмъ рѣшилась ты никогда не разставаться... Я ген³й, оживляющ³й твой любимый дубъ, a ты моя жена. Четыреста лѣтъ прожилъ я одинокимъ, но когда ты стала приходить ко мнѣ со своими дѣвичьими мечтами, я такъ же полюбилъ тебя, какъ ты меня полюбила, я обручился съ тобою и взялъ тебя женой...

   - Гдѣ мы?

   - Подъ моими корнями...

   Графъ, вернувшись съ охоты, искалъ дочь также долго и напрасно, какъ раньше пропавшее кольцо. Сперва онъ предположилъ, что она убѣжала съ любовникомъ, приказалъ латникамъ разстрѣлять изъ луковъ старую няньку графини и перепоролъ на конюшнѣ всѣхъ горничныхъ. Потомъ, надумавъ, что дочь украдена кѣмъ либо изъ недруговъ-сосѣдей, сталъ ходить на нихъ, по очереди, войною и вѣшать ихъ на воротахъ ихъ собственныхъ замковъ, пока не нашелся удалецъ, который самъ пошелъ войною на графа и, взявъ башню, самого графа повѣсилъ на ея воротахъ. Удалецъ этотъ былъ никто другой, какъ вернувш³йся изъ Святой Земли женихъ пропавшей графини. Онъ страшно обидѣлся, что понапрасну пр³ѣхалъ изъ такого далека, не повѣрилъ, ни что его невѣсту украли, ни что ее съѣли волки, и почелъ свою честь возстановленной, только увидѣвъ нареченнаго тестя въ петлѣ. Башня ему понравилась, и онъ сталъ въ ней жить, нанявъ себѣ латниковъ покойнаго графа.

   A графская дочка - довольная и спокойная - покоилась на ложѣ изъ мха и прошлогоднихъ листьевъ, оцѣпенѣлая въ долгомъ снѣ любви, потому что въ это время надъ землею трещали морозы, a зимою деревья, вмѣстѣ съ ген³ями, дающими имъ жизнь, спятъ, какъ сурки и медвѣди..

   Пришла весна, и - съ первымъ крикомъ грачей - сталъ оживать старый дубъ; медленно-медленно просыпался онъ; отшумѣли снѣжные ручьи, сошли подснѣжники, соловей защелкалъ въ листьяхъ березы, уже съ зеленый грошъ величиною, - тогда прокатился первый громъ. Заквакали надъ озеромъ первыя лягушки, и старый дубъ развернулъ первый новый листъ... И въ тотъ же мигъ оцѣпенѣлый духъ приподнялся на своей подземной постелѣ - и радостными помолодѣвшими глазами переглянулся съ проснувшейся женою.

   Въ син³я майск³я ночи графская дочь поднималась на поверхность земли и, какъ русалка, качалась на вѣтвяхъ своего дуба, играя туманомъ и луннымъ лучомъ. Она чуяла, какъ листья наливаются соками, какъ корни, подобно насосамъ, тянутъ влагу изъ земли, какъ медленно всасывается она въ старыя жестк³я поры ствола и сучьевъ. Черемуха, рябина и дикая яблоня дышали на встрѣчу ея радостному, свободному дыхан³ю. Соловей на березѣ свисталъ, урчалъ и злился, что, какъ ни старается, не можетъ перепѣть, сосѣда въ ближайшемъ орѣховомъ кустѣ. Бывало иной разъ такъ тихо, что графская дочь слышала плескъ веселъ внизу на озерѣ и, съ дальняго берега, тягуч³я пѣсни рыбаковъ, чьи костры дрожали двойными красными звѣздочками - въ ночи и въ озерѣ. Гудѣли хрущи, гремѣлъ лягушеч³й хоръ: рогачъ летѣлъ высоко и стоймя, какъ маленьк³й дьяволъ. Все шумѣло и пѣло о новой жизни, и новой жизни улыбались сверху помолодѣвш³я звѣзды... Бѣлая женщина въ вѣтвяхъ дуба слушала, смотрѣла, обоняла, и ей было хорошо и полно, - и она чувствовала себя одною душою съ весеннею природой, потому что и внутри себя она чувствовала трепетъ новой, нарождающейся жизни...

   Два всадника мчались лѣсною тропою. Одинъ былъ новый владѣлецъ башни. Другой - его капелланъ, угрюмый, босой монахъ въ коричневой рясѣ. Онъ презрительно смотрѣлъ на расцвѣтшую природу; ея радость казалась ему грѣхомъ и соблазномъ. Онъ не понималъ хвалы Богу въ цвѣтен³и травъ, въ пѣн³и птицъ, въ солнечномъ лучѣ, въ глубокой синевѣ неба, - онъ умѣлъ славить Его только сталью, красною отъ крови еретиковъ, и смрадомъ костровъ, на которыхъ жарились живые язычники. Взглядъ капеллана скользнулъ по кудрявой шапкѣ стараго дуба и омрачился. Монахъ сказалъ:

   - Вотъ еще одинъ изъ кумировъ невѣжества. Господинъ! давно пора положить конецъ суевѣрному почтен³ю, какое оказываютъ этому языческому дереву твои подданные, оскорбляя тѣмъ церковь и добрые нравы. Подари мнѣ этотъ дубъ! - я его уничтожу.

   - Возьми, - сказалъ рыцарь, - мой предшественникъ, графъ, повѣшенный мною на воротахъ башни, дорожилъ этимъ дубомъ, потому что дубъ значился y него на гербовомъ щитѣ. Но y меня нѣтъ дуба въ гербѣ, и мнѣ столько же дѣла до этого дерева, какъ до прошлогодняго снѣга.

   И, привставъ на стременахъ, онъ хватилъ боевою сѣкирою по суку, растопырившему надъ дорогою лапы-листья.

   Въ этотъ вечеръ мужъ явился графской дочери безъ кисти на обрубленной лѣвой рукѣ. Онъ сказалъ:

   - Судьба велитъ намъ разстаться. Мы - духи лѣсовъ - живемъ, пока живутъ наши деревья. Деревья живутъ, пока мы живемъ. Сегодня меня тяжело ранилъ твой бывш³й женихъ. Завтра меня вовсе срубятъ, распилятъ и сожгутъ. Я умру. Но ты не должна погибнуть. Вмѣстѣ съ утреннею зарею оставь меня и иди въ лѣсъ на встрѣчу солнцу. Ничего не бойся. Я буду смотрѣть на тебя черезъ деревья, потому что я выше всего лѣса. Но когда ты оглянешься и не увидишь меня, значитъ, - меня уже не будетъ на свѣтѣ. На опушкѣ лѣса ты найдешь хату угольщика; его семья чтитъ меня и приноситъ мнѣ дары. Скажи этимъ людямъ, что уходятъ изъ м³ра древн³е боги, умеръ старый дубъ и завѣщаетъ имъ хранить свою жену и своего ребенка...

   Напрасно графская дочь плакала, умоляя мужа, чтобы онъ позволилъ ей остаться и раздѣлить его судьбу. Съ утреннею зарею онъ указалъ ей звѣриную тропку, по которой ей надо было пробираться. Она шла и все оборачивалась, и все видѣла надъ лѣсомъ могуч³й лиственный куполъ стараго дуба. Видѣла его въ розовыхъ заревыхъ краскахъ, въ золотомъ блескѣ полдня... онъ стоялъ круглый, неподвижный... Потомъ онъ вдругъ какъ будто скривился на бокъ... Графиня прошла еще нѣсколько сажень - сердце ея крѣпко билось - оглянулась: нѣтъ, это только такъ странно видно, - дубъ живетъ!.. Оглянулась еще разъ: лиственнаго купола уже не было надъ лѣсомъ, - a дубрава глухо ахнула въ отвѣтъ паден³ю вѣкового богатыря...

   Угольщикъ подобралъ въ лѣсу безчувственную женщину и съ удивлен³емъ узналъ въ ней безъ вѣсти пропавшую графскую дочь. Въ его хижинѣ она разрѣшилась отъ бремени мальчикомъ и умерла. На груди ребенка было странное родимое пятно - въ видѣ дубовой вѣтки съ гроздьемъ желудей. По этому знаку и по предсмертнымъ признан³ямъ его матери, мальчика прозвали Дубовичемъ. Это и былъ Само Дубовичъ, первый изъ рода Дубовичей, до сихъ поръ могучихъ, богатыхъ и славныхъ - одни въ Галиц³и, друг³е на далекомъ Далматскомъ побережьи.

  

  

   "Мы были вдвоемъ на пустынной скалѣ, оторванной подземнымъ огнемъ отъ острова чудной и дикой красоты и одиноко брошенной въ глубокое море.

   "Солнце тонуло въ западныхъ водахъ, a наростающ³й полумѣсяцъ уже стоялъ въ небѣ бѣлымъ пятномъ, готовый загорѣться, едва послѣдн³й красный лучъ сбѣжитъ съ лысыхъ вершинъ за проливомъ, едва померкнетъ морская даль, окрашенная золотомъ и кровью.

   "И солнце утонуло, и синяя ночь вышла, на смѣну ему, изъ прохладнаго воднаго царства. Мертвый мѣсяцъ ожилъ, и длинный золотой столбъ закачался въ спокойныхъ водахъ; дрожа и сверкая, тянулся онъ отъ нашей скалы... Казалось - то былъ таинственный путь, по которому мертвые идутъ съ земли въ обитель блаженства. Я смотрѣла въ далек³й блѣдный туманъ и искала вереницу бѣлыхъ тѣней, - какъ невѣрно ступаютъ онѣ, слѣпыя, по огненной влагѣ, робко держась другъ за друга, покорныя зову путеводителя душъ. И парусъ, застывш³й чернымъ пятномъ на золотѣ моря, не служилъ ли ладьѣ, гдѣ спокойно дремлетъ старыя Харонъ, ожидая, пока до бортовъ уйдетъ въ воду ветшающ³й челнъ подъ грузомъ незримыхъ сѣдоковъ, пока голосъ тѣни-водящаго бога не прикажетъ ему взять въ мозолистыя руки тяжелыя весла?

   "Мы были вдвоемъ - я и Онъ... Какъ всегда, я не видала Его; какъ всегда, Онъ только дышалъ прохладой надъ моими плечами. Но я знала, что Онъ со мною - свѣтлый, какъ бѣлое облако, прозрачный, какъ пламя, зыбк³й, какъ туманъ. И былъ Онъ, какъ всегда, задумчивъ и тихъ, могучъ и великъ, и я, какъ всегда, не знала, кто Онъ: демонъ ли, раскаявш³йся въ своемъ паден³и? Ангелъ ли, усумнивш³йся въ своемъ совершенствѣ?

   "Его узкая рука холоднымъ мраморомъ лежала на моемъ плечѣ, и - пока шептало засыпавшее море - шепталъ надъ моимъ ухомъ и Его грустный, размѣренный голосъ.

   "Смотри въ небеса - найди, гдѣ трепещетъ зеленою искрою мечъ Ор³она. Тамъ, въ этотъ часъ, проплывала когда-то планета; она отгорѣла, и осколки ея, расточенные въ м³рѣ, время давно уже перемололо въ незримую пыль.

   "Какъ прекрасна была она! Люди были на ней - какъ тѣ свѣтлые боги, которыхъ воплощать въ бѣломъ мраморѣ научили васъ творческ³е сны.

   "О какъ мудры, какъ кротки были они! Тамъ; да, тамъ былъ свѣтлый Эдемъ, возвѣщенный вамъ, людямъ, вдохновенными учителями правды.

   "Они были вѣчны. Не знали они ни смерти, ни злобы, ни горя, ни стыда. Тамъ не было женъ и мужей - были только братья и сестры.

   "Духъ гнѣва и мести на черныхъ крылахъ поднялся къ блаженной золотой планетѣ. Вражда и зависть къ добру увлекали его. Онъ летѣлъ, чтобы воевать и разрушать. Но ни меча, ни копья, ни громовъ, ни огненной лавы не несъ онъ съ собою. Его оруж³е было въ немъ самомъ, - въ одномъ короткомъ словѣ, сильномъ, какъ смерть, коварномъ, какъ змѣй-искуситель...

   "Это слово было - любовь.

   "Онъ подкрался къ спящему юношѣ и шепнулъ ему на ухо роковое слово и послалъ ему сны, полные сладкой отравы.

   "Онъ подкрался къ спящей красавицѣ и отравилъ ея грезы словами и видѣн³ями любви.

   "Когда на завтра пробудились оба, новыми глазами взглянули они на м³ръ - и новыя мысли, новыя чувства охватили обоихъ.

   "Они полюбили другъ друга... "Съ хохотомъ улетѣлъ черный духъ съ блаженной Планеты - и тысячи лѣтъ кружилась она, нося въ себѣ ядъ любви...

   "И снова посѣтилъ сатана отравленный м³ръ. Какъ воръ, крался онъ въ первый разъ по блаженной планетѣ. Какъ царь, онъ вошелъ въ нее теперь и сѣлъ на тронѣ могилъ и надгробныхъ памятниковъ. Потому что любовь - сильная, какъ смерть - и привела съ собою смерть.

   "Люди планеты лишились блага вѣчной жизни. Они стали рождать - и умирать. Срокъ ихъ жизни сокращался изъ вѣка въ вѣкъ. Они мельчали ростомъ и силою. Они узнали золото, роскошь, войны, хитрыя измѣны - все зло, какимъ впоследств³и проклялъ Господь и нашу землю, когда осудилъ Адама и Еву.

   "Людей стало много - такъ много, что природа планеты, которая была имъ матерью и кормилицей, уже не могла поддерживать ихъ своими простыми средствами. Люди стали насиловать природу, придумали способы истощать ее, сдѣлались ея врагами, воевали съ нею всю жизнь, - и сами истощались въ этой борьбѣ, жизнь, ихъ сгорала, какъ свѣча, зажженная съ двухъ концовъ. Долголѣт³е стало чудомъ. Шестидесятилѣтн³й старецъ былъ предметомъ зависти и удивлен³я.

   "Чѣмъ больше сокращались сроки, жизни и силы людей, тѣмъ больше одолѣвалъ ихъ врагъ - природа. A она становилась все грознѣе и грознѣе, потому что планета старѣла, охлаждался согрѣвавш³й ее огонь, и путь ея отклонился отъ солнца.

   "Отъ полюсовъ поползли туманы, снѣга и льды. Они ползли неудержимо, и люди бѣжали отъ нихъ, сталкивались, воевали за лучш³я мѣста... Лилась кровь; все было полно ненавистью, родившеюся изъ любви.

   "Прошли тысячелѣт³я. Сатана снова посѣтилъ отравленный м³ръ. Тамъ, гдѣ раньше росли пальмы, онъ увидалъ чахлый можжевельникъ.

   "Онъ искалъ людей - и нашелъ кучку большеголовыхъ карликовъ, зашитыхъ въ заячьи шкуры, которые старались развести костеръ, чтобы согрѣть своихъ карлицъ, похожихъ на обезьянъ. Но отрава любви жила и въ этомъ жалкомъ племени - они влюблялись, терзались: сходили съ ума, ловили мигъ обладан³я, ревновали, дрались и умирали за любовь... все, все, какъ и въ тѣ дни, когда люди были прекрасны и сильны: a небо сине, a солнце свѣтло и жарко!

   "А льды все ползли и ползли съ сѣвера и съ юга по застылой планетѣ. И вотъ, они встрѣтились и на планетѣ не стало ничего, кромѣ льда. "Планета умерла. "Долго, долго носилась она, какъ огромный алмазъ, въ нѣмомъ пространствѣ, пока не наткнулась на нее заблудившаяся комета и не разбила ее въ брилл³антовый градъ... Куски ея брызнули во всѣ концы вселенной. Нѣтъ планеты, которая бы не приняла хоть частицу погибшаго м³ра.

   "Но больше всѣхъ, дитя мое, приняла ихъ земля.

   "Ты слышишь ли эти пѣсни? чувствуешь ли этотъ воздухъ, напоенный любовью? О, дитя мое! Этотъ островъ, это море, берега, что виднѣются за моремъ, - все это упало съ неба ледянымъ кускомъ въ тотъ день, когда разрушилась отравленная любовью планета. Ледъ растаялъ - и кусокъ, полный яда, разлилъ свою отраву по землѣ...

   "Дитя мое! Мы - въ родинѣ любви... Бѣги же отъ нея! Спасайся! Потому что нѣтъ въ м³рѣ зла и несчаст³я большаго любви!

   "Я спросила:

   - Учитель, кто ты, знающ³й так³я тайны?.. почему я должна вѣрить тебѣ?"

   Онъ отвѣчалъ:

   - Я тотъ, кто первый услыхалъ слово любви на умершей планетѣ, я тотъ, кто первый на ней полюбилъ и сталъ любимымъ, первый, кто отравился самъ любовью и отравилъ ею свой народъ...

   "И онъ плакалъ, и ломалъ руки, и стоналъ:

   - Не люби! Не люби!"

   А ночь уже бѣлѣла, и розовыя пятна блуждали на восточныхъ водахъ"...

  

  

   ... Славно пообѣдали мы y Матрены Медичи, какъ прозываетъ мой пр³ятель, беллетристъ Утѣховъ, Матрену Игнатьевну Баранкину - милѣйшую изъ всѣхъ покровительницъ искусства и литературы, порожденныхъ новою купеческой Москвой. Баба богатѣйшая и добрѣйшей души, но - какъ водится - не разберешь: не то ужъ мочи нѣтъ интеллигентна, не то съ придурью. Главная ея слабость - извѣстности. Стоитъ появиться на московскомъ горизонтѣ какому-нибудь метеору, - безразлично, будь это артистъ, художникъ, литераторъ, ученый, путешественникъ, - Матрена Медичи вцѣпляется въ него, какъ клещъ, и не успокоится до тѣхъ поръ, пока не покажетъ его почтеннѣйшей публикѣ y себя на обѣдѣ или званомъ вечерѣ. Въ обычное время и съ обычными людьми Матрена Игнатьевна - кремешокъ; въ ея милл³онахъ всякая копейка счетъ знаетъ и рубль бережетъ. Но блескъ свѣтилъ общества дѣлаетъ ее совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Тогда она - верхъ уступчивости, участ³я, щедрости: "грабь - не хочу!" По ман³ю свѣтила, она жертвуетъ тысячи на благотворительныя учрежден³я, основываетъ школы и больницы, назначаетъ пенс³и, и, хотя потомъ и кряхтитъ, но - купеческое слово твердо: уплачиваетъ обѣщанное въ аккуратнѣйшемъ и точнѣйшемъ порядкѣ.

   Въ настоящее время Матренѣ Игнатьевнѣ, повидимому, предстоитъ раскошелиться на экспедиц³ю въ дебри Тибета или еще къ какому-нибудь аз³атскому чорту на кулички. Въ ея воображен³и царитъ сейчасъ графъ де-Рива - всесвѣтный бродяга, сваливш³йся невѣсть откуда, точно съ облаковъ, въ нашу московскую тишь и гладь. Какого онъ происхожден³я, - не знаю: говоритъ одинаково хорошо на всѣхъ европейскихъ языкахъ, даже на русском