Волков Федор Григорьевич - Н. М. Север. Федор Волков

то правда,- отозвался старик,- облака, да голуби, да я... Никто не тревожит... Звоню. У немцев звона нету. Клеплют да в било бьют... Одна Русь колокольный звон содеяла. А звонят кто? Митрополиты, владыки? Как же! Один Иона⁹ понимал колокола.... Так что с одного-то. Звонят пономари голодные да посадские бобыли, людишки охудалые... А звоны наши древние. Досифей, царство ему небесное, сказывал: "Иона звонарей по письменным знаменным знакам да по крюкам наставлял"... Ноне знаки те утеряны. Учат как бы лишь... От того вред колоколу, начнет разноголосить и сам, будто к тому приобыкнет... Вона висит такой, Козлом прозван. Надо каждого, как сыновий голос, знать! Потянет ветерок, стань под ними, слушай: звенят! Конечно, не звон, так, вздох один звона... А в непогодь молчат. Один Голодарь урчит... Это колокол страшной жизни... Отлили его, гляди, по ободу что написано: "В память великого глада и мора на людей зане ядаху люди псину и мертвечину и ино скаредное..." Понимать надо!

   - Помер, говоришь, Досифей?

   - Хворал тяжко. Ну, наказал ему знахарь в печи потеть... Истопили монастырскую печь... Влез... "Эх, хорошо!" - говорит да и помер... Еще звонаря не стало... Шел бы ты, Федор, к нам в звонари... Какой с тебя купец получится.

   - Это верно... в купечестве я, что твой Козел разноголосый... да другая звонница манит!..

   - Вон оно што... Ну, дело молодое! На то и девки, чтоб им косы вкруг голов вязать... Был бы жених, а невесты будут... Спешить не надобно - не малина, не опадет... Не одна, так другая, не другая, так третья...

   - Не о том думка, дед...

   - Ну, тебе виднее. Слыхал, опять овдовела родительница твоя, Матрена Яковлевна. Старшой, значит, стал... Ну, ну... по колокольням лазить зазорно станет... Поглядывай когда с земли-то наверх... Ну, вона... и Баран с часозвони заблеял... До звона близко. Ступай, Федор... Спасибо, что наведал...

   Обнял Федор старика, словно с детством своим простился, с мальчишеством, с голубями. Ступень за ступенью, с каждым шагом ближе к земле...

   У белых ворот, подрагивая веригами, спит на голой земле "блаженный". Деревянным гребнем скребут жесткие волосы богомолки. Безногий нищий из шведских солдат подмигнул Федору красным набухшим веком.

   ..."Поглядывай, Федор, когда с земли наверх-то!" - вспомнил Федор и засмеялся: "Эх, хорош старик!"

  

   И путь до Ярославля, кажись, недальний - шестьдесят верст, и лошади сыты, да поздняя, чуть ли не до Левонтия майского, весна уберегла под кустами сугробы малые, талые воды не иссушила, - порой не пройти, не проехать... Небо синей синьки, лес веселый, из чащобы черемухой пахнет, из-под конских ног брызги летят, пронизанные радугой... А что ни верста - одно мученье! Что ни овражек - ломай осинник, под колеса кидай, не то и обода поверх топи не углядишь...

   - Гляди, Григорьич!- качнул головой возница.- Притомились бедняги... Костер запалили... полудничать будут...

   На зеленый взгорок втянута и перевернута кверху широкая плетенка-тарантас... Отпряженные кони щиплют траву, звякая неснятыми бубенцами... Рыжий мужик топором обтесывает срубленный ясень, ладит взамен сломанной надвое новую ось... У костра на разостланном ковре двое: пожилой, краснолицый, улыбчивый и шутливый, видать, помещик и застенчивый, длинный, как лапша с фоминой недели, парень.

   - Э, да никак Майковы-господа притомились!

   Но Федор уже и сам разглядел.

   - Иван Степанович! - закричал он радостно.- Василек!!- Спотыкаясь и скользя по глинистому пригорку, подбежал к незадачливым путникам.

   - Федор! Ты!! О-хо-хо! - Краснолицый грохотал на все перелесье, от чего замелькали во все стороны рыжие хвосты перепуганных белок и разъяренно застрекотали сороки.

   Стиснутый объятиями, Федор только бормотал:

   - Как же это вы!

   - Садись, садись... делай привал! - шумел Майков. - Черт по этой дороге скакал, скакалку потерял! Мы вон осью обзаводимся!.. С Москвы?

   - В берг-коллегию надобность была по делам... Ноне я, Иван Степанович, заводчик. Помер отчим-то...

   - Федор Васильевич? Ну, царство ему небесное! Хоть трудно ему там будет... к расколу тянулся старик... Ну, как в Москве, намаяли поди подьячие, а?

   Усмехнулся Волков:

   - Подьячие, что пчелы... Без взятка пчела не пчела, так и подьячие!

   Вернулся Федор домой растревоженный, неласковый, в непокое. Правду сказал Афанасьичу: "Другая звонница манит!" Ехал с Москвы, решил накрепко: театр строить, комедии играть.

   Решить-то решил, а с чего начинать - додуматься трудно. Почти все лето с заводом маялся. Потом не выдержал: Якова Шумского да Лешку Попова, что копиистом служил в провинциальной канцелярии, сыскал, о затее поведал. Лешка - Ване Дмитревскому рассказал, тот за собой посадских привел: Скочкова да Галика, Галик - Иконникова, Иконников - Семена Куклина, Куклин - Якова Попова. Всем затея по сердцу пришлась, торопят: давай начинай! Ну и пошло... Стали собираться у Федора во дворе, в сарайке. А уж заморозки, холода пошли. По утрам в ведрах вода леденеть стала, да ничего! Неграмотных грамотные с голосу учили, наряды шить взялись. Галик картузное да колпашное ремесло знал - кроит и режет. Матрена Яковлевна доглядела, отобрала у колпашника крашенину да холст, свои руки умелые приложила. Федор "першпективы" малевал, облака делал. Хорошие вышли облака. Сколько театру русскому ни стоять - лучше этих облак уже не сыскать, не придумать!

   Опять забота: какую пьесу учить? У Федора их десятка два скоплено... Тут тебе "Титово милосердие" и "Покаяние грешного человека", "Хорев" да "Синав и Трувор", сочиненные господином Сумароковым, а еще Тредьяковского и Ломоносова не представленные нигде "тражедии". Ох, и спору же было! Кто за "Хорева" горой стоит, кто за "Покаяние грешника". Однако, узнавши, что в "Грешнике" для рая облака надобны, Скочков вступился за "Грешника" с ожесточением окончательным.

   И начался во дворе честной вдовы Матрены Полушкиной звон колокольный, церковное пение, стук сковород в преисподней, гром небесный... У соседей со двора на двор шепот идет: "Вот те заводчик, вот те наследник Полушкина, ой, бабоньки, конец света! Антихрист копытом топочет!"

   Немудреная пьеса митрополита Дмитрия Ростовского: черт со всей преисподней, ангел с небожителями и человек - лишь один... Между чертом и ангелом! К греху склонится - чернеет одежда, к добру обратится - белеет балахон. Изо дня в день дергал нитки да крючки к заплатам Федор, достиг: ни черти, ни ангелы уследить не могли, как опадает чернота грехов, как светлеет одежда праведного.

   У каждого заботы свои, - на что уж черти - так, последнее дело, ан нет, в аду - там, может, огонь-пламя - дело простое, а вот в комедии думай, гадай, как его устроить... Ангелы - тоже... Дмитревский - что мельница на пригорке, стоит, крылами машет, а не летит... Думали так и эдак,- придумали... Стал Ангел аршина на два не то взлетать, не то подпрыгивать, как есть коршун ощипанный,- хорошо!

   К декабрю богатых купцов опрашивали, кому на рождество комедию представить. Многие сомневались - как да что...

   Все же впустил купец Серов в свой дом первых комедиантов "генваря против восьмого числа 1750 года для играния комедии". А по городу еще больше шли досужие пересуды: про конец света, про бесовщину, про тех, кто ни стыда, ни страха не ведает... Пуще всех ерепенился тверицкий поп. Да и купечество, хоть и одолжено было Волкову заслугой, все ж его осуждало: "Звание марает, сословие скоморошеством низит!"

   Лентовой фабрики содержатель Григорий Гурьев подговорил Гришку Чигерина да Серегу Мококлюева - всего человек двадцать: "Идущих с комедии боем бить!" Ну и били. Яшку Попова, Алешу Волкова, что с женой был, купца Холщевникова, Семена Куклина и иных комедиантов с ног посшибали. Содержатель тех дворов Гурьев, выскоча из сеней, сам людей бил и кусал зубами: купцу Холщевникову пальцы искусал до крови и нос расшиб...

   Подал Холщевников челобитную, жалуясь на тех злодеев и разбойников. Писал жалобу копиист Демидов, резолюцию к ней приложил воевода Михаила Бобрищев-Пушкин да товарищ воеводы Артамон Левашов. На том и кончилось. Полтораста лет пролежала бумажка, пожухла, посерела, выцвела, как память о первом дне театра русского. А потом затерялась и бумажка...

   Знаменит был в Ярославле купец Оловяшников по прозванию Буйло тем, что Оловянные полтинники делал и целовальникам их сбывал. В том уличен был, плетьми бит и навечно в Оренбург сослан. Там сумел объявить себя умершим, в Ярославль вернулся и, того лучше, умудрился прожить в нем до старости! В свое время помер по-настоящему, оставив после себя имения: дом ледащий да сарай. Набежали наследники, заспорили... наследье незавидное. К тому ж на сарае замок, большой, что твой церковный! Заржавел, незнамо когда отпирался. Отколотили его обухом, в сарай прошли: пустой сарай, лишь кожи, мышами да крысами изъеденные, в углу лежат,- вот и все богатство! Плюнув, разошлись наследники. Полушкин через магистрат сарай откупил для заводской надобности. Народ в насмешку сараю прозвище дал "кожевенный". И стал Полушкин, отродясь кожею не занимавшийся, владельцем "кожевенного" сарая...

   Удумал Федор сарай для играния комедий приспособить, хватит по купецким домам христарадничать. Радость с них, с купечества да фабрищиков, не велика. А тут смотрителей сколько будет! За пятак или иную цену любой приходи - смотри. Народ пойдет, ко всему доброму жадный!

  

   Угомонилось за Волгой стадо, что с лугов пригнали босые пастухи, отгорела заря вечерняя, звезды, сколько всего есть звезд на свете, встали над Волгой, тишину оберегают.

   Сидит Федор на взгорке зеленом, песню слушает, что пробилась издали ручьем родниковым. Эх, и голос ведет ее!

  

   Что по-над Волгой,

   Что по-над кручей,

   Пески сыпучи,

   Камни горючи!

   От слез сиротских,

   От солнца,

   От ветра...

  

  - Тянем, по-тя-нем,

  

  Хозяину служим,

  

  Взяли, эх, взяли,

  

  Ну-ка, одюжим!

  

   Понял Федор: ватага бурлаков баржу довела до берега, в последнюю силу к берегу чалит, вон - переклик голосов охрипших, остуженных, перехваченных нуждой да горем...

   А голос звенит, не срываясь, не отказывая - словно он-то и тянет за собой баржу, как чугун, тяжелую, волочит:

  

   Что по-над Волгой,

   Что по-над кручей

   Птица летала,

   Перо оброняла...

  

  Красна девица

  

  Шла к перевозу,

  

  Перо собирала...

   Тянем, потянем,

   Хозяину служим.

   Взяли, эх, взяли,

   Ну-ка, одюжим!

  

   Зашумела ватага, выбираясь на берег. Дотянули, отмаялись... "Клади костер, котел давай!" "Власий, шабашить, что ли!" "Все, ребятушки, все, шабаш!"

   Один голосишка, как нитка, тонкий, всех громче комаром зудит, заявляет: "Теперь пшана не жаднюй... теперь не жаднюй!" И стихло вдруг... Попадали, стало быть, на траву, на песок, дух перевести... Оно ведь как: и лямку сбросишь, и сам распрямишься, а в глазах все еще зыблются берега без конца, да камни, да вода, что на солнце слепила весь день...

   Поднялся на взгорок Власий-старик, ватаги вожак. Глянул на него Федор - ахнул! Не перевелись богатыри на Руси, нет! Рубаха, холщевина рваная, от пота бурлацкого закоробилась, отвердела, что кольчуга ржавая, бородища чащобой путаной грудь прикрыла... Обернулся богатырь, вниз голос подал:

   - Завтрева с утра к обедне ранней, а отмолившись - в кабак. День и ночь гуляй, а там, благословясь, до Рыбинску... К Онуфреву дню быть надобность!

   - Жила лопнет, Власий, на Онуфрев день...

   - Ничего, осилишь!

   За Власием на пригорок взобрался парень, так ничем не примечательный. А с берегу тонкий голос, что перепел в овсах, нудит и нудит: "Пшана, говорю, не жаднюй, а у тя руки трясутся!"

   Парень веточку обломал, пальцами листы растирает:

   - Не дойти мне, Власий. Закопаете меня где-нибудь...

   Насупил брови дед:

   - От Синбирска с нами?

   - С него! В косных ¹⁰ иду, без сроку, по задатку...

   - Наломал пути, а не сдюжил... вертайся, что ли...

   - Куда вертаться-то?.. Все одно уж...

   - Одно к одному, верно, - согласился старик, - да и хозяин-то... Он, как ворон, закаркает... Своего не упустит...

   - Сиротские гроши мои на ватагу возьми, на помин души... в загашник вшиты.

   - Не еумлевайся, помянем. Эх, парень, парень... Голосист ты был, песню вел завсегда.

   - Отпел все песни, батька! Меня за песню Щеглом прозвали, а птичий век короток... Одни вороны долго живут.

   Посуровел Власий:

   - К обедне завтра не иди. Ну ее! И в кабак тоже... можа, отлежишься.

   Ссутулясь, как старый медведь, пошел вниз богатырь... Опустился Щегол на землю, охватив голову, бывает такая тоска у человека - часа смертного хуже...

   Не выдержал Федор. Тихо, словно не говорил, а так только подумал слова:

   - Щегол, а Щегол!

   - Ну! Кто тут еще?..

   - Сторонний...

   - Что надобно?

   - Давеча, как баржу чалили, ты пел?..

   - Ну, я...

   - Слушал тебя долго... Ждал вот здесь. Поешь хорошо!

   - Как умею...

   - Не дойти тебе, Щегол, до Рыбинска...

   - Ну и что?

   - И назад не дойти...

   - Куда же назад?..

   - Стало быть, не ходи...

   - Как это?..

   - Ложись сейчас, спи... Утром иди на Пробойную, спросишь, где Волковы жительствуют. Поживешь у меня, силы наберешься... Там видно будет.

   Молчит Щегол, ветку совсем ощипал, из рук выронил.

   - Пошто смеешься? Зачем тебе я?!

   Ушел Щегол, прошуршала осыпь под ногами, кусты качнулись...

   Заявился Дмитревский, за ним Яков, веселый, краской перемазанный, охапку облаков на кусты стал развешивать - сушить к завтрему: -Ну вот, теперь все!

   Улыбнулся Федор: - Не все, Яша, это только начало!.. А снизу опять голоса. Гурьев, сердясь, кричит. Ему что тишина да усталь людская,- хозяин! Приумолк было, на пригорок влезая, влез - опять в крик... За ним Щегол понурый идет, за Щеглом Власий-богатырь.

   - Я тебя што... От помещика из крепости вызволил, благодетеля своего в расход вводишь!

   - Не серчай, хозяин, смерть подходит. А смерть, она, кому не приведись, все расход...

   - Где смерть, чего смерть! Эдак вы все помирать зачнете... один, другой... А баржа стоит. Хозяину убыток! В лямку иди, не то гляди!

   - Ты, хозяин, не того, - загудел Власий, - лямка силы всех требует, нарушит один - вся ватага на износ... Отпусти Щегла, выживет - на обратный путь с Рыбинска опять тебе работник.

   - А отсель до Рыбинска - нанимать заместо его? Опять хозяин - благодетель ваш - из последнего траться! Не бывать тому!

   - ...Не бывать?! - вступился Федор.- На мертвого беглого, говоришь, записал?! Мертвым именем прикрыл?! Указ государев обходишь?! За это, знаешь, что ноне бывает?!

   - Ты... ты, что ж это! - вскинулся Гурьев на Федора. - Ты хоть и комедьянт, а все ж наследник - заводчик. Как же ты против своего рода-племени идешь!

   - Не тревожь Щегла! Дай жить человеку... Не то сам пойду в магистрат, объявлю на тебя!

   Усмехнулся Власий: "А пока суд да дело, баржа у бережка постоит... Отдохнет, сердешная".

   - Ну что ты, Федор Григорьич! Невидаль какая,- притих было Гурьев, - все так, ну и я. Надобен он мне, пущай сдохнет! - А потом, ожесточась, снова: - Только гляди, Федор, против своего племени идешь. Я к митрополиту дойду, он тя из заводчиков в скоморохи пострижет, он тя благословит, он... - так и ушел, не досказав всего. За ним ушел и Власий. Остались Щегол да Федор с товарищами.

   - Спасибо, Федор... Пуглива птица щегол, рук ласковых требует, а мне с самого гнезда, за всю жизнь... вон Власий да ты... Пойду... Хозяина нашего опасайся... ворон!

   И ушел Щегол, словно отодвинулся в темноту, в ночь. За рекой, в слободе, девушки песню завели, - слушай да о своем думай. Может, его, Щегловы, песни поют... Народ на память бережлив.

  

   Бурлак, что сирота: когда в рубахе, тогда и праздник. Кабаков в Ярославле казенных да "потайных" не счесть, за день не обойти. Ну, и гуляла ватага, пока полицейский поручик, будучи сам уж не в памяти, команду свою не выслал: гнать гуляк обратно на берег.

   На душе у Федора в тот день, как в поломанном ветром саду. Ждал Щегла - не дождался. На берег пошел - пусто на берегу, одна чернота от костров, да рыбья чешуя, да ветер с реки, да дождик мелкий...

   Видать, бурлаки, отстояв обедню, отгуляв в кабаках, в бечеву впряглись, молчком по воде захлюпали, тронули с отмели баржу.

   И пошли они, оступаясь, в воде. Дождь моросит. Хуже нет лямки, дождями моченой.

  

   Из сарая театр все же сделали. Начали играть раз, потом два, потом и три на неделе. Смотрителей не избыть! А день ото дня все трудней и хуже. Гурьев с друзьями в магистрате злобствует, воевода о "пожарном спалении" толкует, купечество, к воеводе уважением обеспокоенное, о том же.

   Терпения ведь у людишек худых да скудных не избыть, а у воеводы статья своя - на него черт три года лапти плел - не угодил! И пришел бы театру конец, если бы... не измыслила матушка Елизавета и верный министр ее Петр Шувалов на соль да на вино цену набавить - казну поправить. На вино полтину на ведро накинули, соль в тридцать пять копеек за пуд оценили. Без соли да вина - проживи, попробуй!

   Откупщики винные казанские, вятские, ярославские и прочих губерний не приуныли, а лишь пользу себе от того удвоили. Выходит: вор у вора дубинку украл! Разгневалась государыня, сенат в замешательство впал. Пришлось во все места чиновников особых отправить для смотрения за правильной продажей.

   И приехал в Ярославль сенатский экзекутор - худенький человечек с орденом на шее и шпажонкой, привешенной сбоку, - для сенатской ревизии откупов по вину и соли. Началось в городе светопреставление, потому как кто на Руси ни в чем не грешен? За худеньким старикашкой при шпажонке да орденке смотри да смотри! Нынче ты здесь, а завтра в Рогервик ¹¹ или Сибирь упекут...

   А старичок день в присутствии, как заноза, сидит, бумаги листает, откупщиков исповедует, вечерами, поди ж ты, пристрастился комедию смотреть.

   Сидит довольнешенек, а иной раз и в ладоши плескает. Ему уж уважительные купцы стали и лошадей подавать, с комедии домой отвозить.

   Вздохнул Федор свободнее. И воевода, и Гурьев, и иные мучители, видя пристрастие старичка к театру, в гонении своем поотстали, не до того... А старичок Федора к себе призвал, о театре спрашивал - как да что... Сказывал о петербургских театрах, поучал к действию, сам "Хорева" наизусть страницами произносил и итальянские арии с большой натугой пел... Удивительный старичок! Однако со смотрителями сообща сидеть не пожелал, и ставили ему кресло на сцену. Сидел одобряя, иной раз и сердился. А то, войдя в раж, и тростью незадачливых актеров потчевал - все шло на пользу.

   Так около года и прожил старик в Ярославле, комедиантам благоволения выказывая, откупщикам - немилосердие и пристрастие...

  

   "Вам, благодетель и покровитель мой, к сему описанию древнего града, добавлю об одной диковине, досель, кроме столиц, мною нигде не виданной.

   Здешним заводчиком Волковым Федором строен и содержится театр для показа тражедий и комедий, и к тому охотники, от разных должностей и сословий, собраны. Между оными многие довольно способностей имеют, а склонность чрезмерную. Здешние, низкие степени, народ столь великую жадность к нему показал, что, оставя другие свои забавы, ежедневно на оное зрелище собирается".

   Долго скрипел пером неугомонный старичок. Дописав, пересыпал листы песком, лучину тонкую запалил и, плавя рыжий сургуч, слезами его опечатал один пакет печатью большой, другой - малой печаткой, снятой с большого пальца.

   Явился присланный полицмейстером курьер, и помчали кони в столицу сумку "с казенной надобностью" - рапорт в сенат экзекутора, от него же частное письмо господину обер-прокурору, его светлости князю Трубецкому... И не знали ярославские комедианты, что путями-дорогами, закусив удила и растрепав по ветру плеск бубенцов, мчались не ямские сытые кони, а кони их судьбы.

  

   Зимним утром покинул худенький старичок Ярославль. Маленький, щуплый, подагры да хирагры опасаясь, обвязал сверх шинели какую-то бабью шаль, на голову взгромоздил что-то совсем несуразное из куньего меха.

   - Пошел! - ткнул рукавицей в ямщицкую спину.- Трогай!

   Остались ярославцы в домах своих ожидать, какое им выйдет теперь решение.

   А у Федора все пошло по-старому: война не война - побоище гиблое. Словно с цепи сорвались, злобой оголодавшие и попы, и воевода, и купцы именитые. Матрену, дочь Полушкина, что на Унже-реке вдовий век свой вековала, назлобили на тяжбу с Федором... Заскрипели перья: заводы, мол, Волков привел в "несостояние" и "в сущее разорение", заводских работных людей "в ненадлежащей должности употребляет"... Того ради следует все заводское Матрене Кирпичевой, как наследнице, во владение передать...

   Соседи в сумасбродстве винить начали, кричат, что за животы свои опасаются... Чума на скот нападает, и в том винят бесовские зрелища да скоморохов.

   Дела торговые совсем в упадок пришли, за ним жди последнего оскуднения и разора. Ребята, которые попечением Федора только и жили, день ото дня в крайность шли: раздеты, разуты, оголодавшие, как стая перелетная, холодами прихваченная. Один Яшка Шумский еще хорохорится:

   - Это што! Мой дед в скоморохах был, им при тишайшем царе Алексее ухи щипцами драли, клейма пятнали... Так он с ватагой на край земли подался, за сто лет ему теперь, а все, сказывают, песельник и балагур!

   - Крепок дедка твой, Яша, вот бы его к нам в ватагу!

  

   К декабрю разучили "Синав и Трувор". Лучшего еще досель не делали. Василек у матери выпросил рухляди белой, юбок цветастых "пукетовых", епанечек штофных, полотенец узорчатых, что в сундуках с материнским приданым годами слеживалось. Стали князьям новгородским одежду кроить да выгадывать. Федор с ролями мается, Яшка на проезжих дворах у коней из хвостов волос крадет - Ильмене косы плетет. Ильмена - Ваня Дмитревский - у посадских девушек лент да кокошников выпросила. В хлопотах да заботах день за днем. И все бы ничего, как вдруг...

   Солдат инвалидной команды о порог крыльца деревянную ногу от снега обстукал, в сенях с усов, с бороды сосульки обронил, шагнул в горницу: "Ступай к воеводе не мешкая!"

   Опять к воеводе... опять, стало быть, все сызнова! ...Идут Федор со служивым, в сугробах вязнут... У обледенелых колодцев бабы судачат, вслед глядя.

   Однако всех раньше до воеводы добралась Матрена Кирпичева - бабища, жадностью бесстыжая, а уж говорлива до того, что сам Носов-канцелярист при ней бесхарактерным становился. И сейчас, увидя Матрену, Носов шмыгнул в соседний покой будить воеводу, а Федор с порога:

   - Сестрица-голубушка пожаловала... Как живешь, как худобу твою Господь терпит!

   - С тобой, разорителем, я и слова молвить не желаю! - сразу вскинулась на Федора Матрена. - Я на тебя, разбойника, в брех-коллегию жалобу настрочу, ночей не досплю, а уж у бога на тебя вымолю... - и пошла, затарахтела, как бочка с горы. Вернулся Носов, за ним воевода. С воеводой фабрищик Гурьев. Воевода в тяжелом похмелье, во всем несогласный и ни к чему не резонабельный. Носов ему жбан подвинул. Отхлебнул воевода квасу, полегше стало.

   - Что у вас там с Матреной, дело не мое,- судись себе на здоровье... А вот сословие позоришь, народ мутишь - неладно это! Преосвященный Арсений сетует... Берг-коллегия к совести твоей вот его... - кивнул головой воевода на Гурьева,- наставляет... Вроде как опекать тебя отечески будет... Копиистов моих Ваньку Дмитревского да Лешку Попова с завтрева к службе верну... а то в рекрута сдам, по магистратскому списку... будя такого безобразья!

   Воевода задумался, словно задремал. С бороды квас капает на разной важности казенные бумаги...

   - Работных людей не по должности употребляет,- шепнул Гурьев,- за это по законам...

   - Мне надобна в городе тишина, - очнулся воевода, - а тут на поди - в домах спаление, купцы чумным мясом торгуют, ты комедию...

   - Опять же, - заголосила Матрена, - плошки жгут на комедии, того гляди сарай кожевенный спалят. Мое губят, мое, по закону, от родителя моего им прижиленное!

   - Вот, вот,- обрадовался воевода,- от того ущерб городу может произойти... Хватит, не допущу!

   - Запечатать! - взвизгнул Носов.

   - Хватит грешить-то! - ввернул слово и Гурьев.

   - Брось, воевода,- осерчал Федор,- указ государыни о комедийных играх еще о прошлом годе был!..

   - Это...- опять задумался воевода, - точно, государыня указом дозволила сие скоромное... Так то там, а здесь я! Жителям сострадаю, чтобы город не погорел... Пиши ему, Носов, указ, под роспись сдай... Ослушаешься, Федор, в тюрьму пойдешь... Пойдет, Носов, а? Как поджигатель?

   - Пойдет! Государыня еще не знает, какой он для государства вредный есть... Узнает, она...

   - Его надобно на чепи держать, разорителя моего! - завопила Матрена. Не стерпел озорством Волков, стал перед Матреной, руки ввысь поднял, как Никита Бекетов делал:

  

   Природа, для чего я девой рождена?!

   Я тщетно к бодрости теперь возбуждена...

  

   - Ты мою вдовью честь не марай! - как ошпаренная, заголосила Матрена.- Я сирота! Сажай его, воевода, в колодки, бумагу пиши, печать пристукни, какую поболе!!

  

   А кони-птицы, что умчали, унося судьбу Федора, снова заплескали бубенцами за околицей. И опять не то поземка, не то вьюга: из-под конских копыт снег летит, из ноздрей пар валит, ну, как в тех сказках, что сказывала в детстве ночами длинными тетка Настя. У воеводской избы, что о пяти покоях, враз встала тройка, оборвался гром бубенцов и вьюжный топот коней. Загремело, покатясь с крыльца по мерзлым ступеням, ведро, что дура Авдотья, убежав за квасом для воеводы, оставила. Затопотали в сенях. Двери распахнулись. С морозу пар-туман повалил, не видать ничего, не понять, что к чему. Подпоручик, снегом облепленный, развернул указ:

   " - По указу Ея Императорского Величества!..

   С перепуга воевода языка лишился, одними губами шевелит: "Будет мне горюшка по донышко!" А подпоручик свое:

   - ...Великая государыня императрица Елизавета Петровна на сего генваря третьего дня всемилостливейше указать соизволила: ярославских купцов Федора Григорьева, сына Волкова, он же Полушкин, с братьями Гаврилом и Григорьем, которые в Ярославле содержат театр и играют комедии". - подпоручик стал лист перелистывать, пальцы, видать, остужены, не дождешься никак.

   - В Сибирь его, в Сибирь! - не вытерпела Матрена.- За обиды и другие резоны!

   - Цыц, - простонал Носов, - замри!

   - ...И кто им для того еще потребен будет, привезти в Санкт-Петербург для играния комедий...

   - Святители-угодники! - ахнула Матрена.

   - ...Посему надлежит для скорейшего их сюда привозу ямские подводы и на них прогонные деньги, сколь надлежит, дать из Ярославской провинциальной канцелярии..."

   Подпоручик уложил указ, застегнул суму.

   - Осведомлен был на дому у тебя, Федор Григорьевич, что истребован ты к воеводе, ну вот... сюда домчал. Не медли, сбирай всех и что надобно, забирай без забыву,- во дворец едем, не куда там!..

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Воевода стоял неподвижен, потом, очнувшись, голову охватил: "Ах, сукин сын!"

   А за окном - сумерки зимние, поземка шелестит...

  

   Другую неделю едут комедианты, а конца пути все нет и нет. Едут по ухабистым зимним дорогам, по оврагам, снегом заваленным, боясь растерять приданое русской Мельпомены¹², что сложено в санях да рогожами укрыто. Тоже ведь... не с руки - нищей невестой к венцу ехать! Дружки невесты - одиннадцать ребят ярославских, свадебный поезд, в двенадцать подвод, на полверсты растянулся: с задних переднего колокольца не слышно...

   Встречные мужики возами своими в сугроб, в обочину валятся, диву даются, крепким словцом провожают. А зимние дни коротки, как девичья память. Бубенцы отзвякивают версту за верстой. Опять ямская изба. Стало быть, на сегодня доехали...

   Подпоручик к попу "за благословением" пошел - только его и видели. Ребята по избам к молоку да лепешкам ржаным притулились. Ямская деревня зажиточная, ямщики - "государевы люди" - от многого тягла избавлены. Тут живут Никишины, Обуховы, Вершниковы - ямщики бородатые, с именем-отчеством, не то что в семи верстах, в Обгореловке: Волк, Рыбка, Нищенков, Чупрун да Горох, мужики оголодавшие, пропащие...

   Федор, Шумский, Дмитревский да Алексей Попов остались в станционном дому. Косматый служитель в печь дров натолкал, огонь запалил... Хорошо! Федор придвинул креслице деревянное, сел, в огонь смотрит. До сих пор в себя не придет. Воевода, Матрена, Гурьев все еще будто за спиной стоят, грозят... Версты, занесенные снегом, в глазах без конца бегут, а главное - неведомо, чем еще судьба удивит... Смотрит Федор в огонь, вслух думает: "Во дворец едем! Кто их там, вельмож, поймет, - шутов, затейников, может, ждут..."

   - Ты что, Федор,- вступился Дмитревский,- государева милость, а ты...

   Яков пригорюнился:

   - Воевода, прощаясь, сказал, если выгонят нас из столицы, так он из меня картузов наделает... Мне назад пути заказаны. Знаем мы эти картузы...

   - Молчи, Яша...

   - Не замолчу! Это про меня написано в тражедии:

  

   Простри к мучительству немилосердну власть;

   Все легче, нежели перед тобой мне пасть...

  

   В это время дверь приоткрылась. Сквозь щель голова чья-то сунулась и продолжила:

  

   Что предан я тебе, ликуя в пышном чине,

   Благодари моей нещасливой судьбине! -

  

   Глаза на толстом лице смешливые, цветом, как ягоды, голубые.- Отменно! На театре плескал бы вам! - За головой в дверь всунулись плечи.- Полагал, что с пути-дороги почиваете... но, услыша голоса ваши...

   - Милости просим... за честь сочтем... Имени-отчества еще не ведаем! - откликнулся Федор.

   - Семен Кузьмич Елозин, - церемонно представился при входе низенький человечек, - человек великой обиды и напраслины. Служил в сенате чином коллежского регистратора, а ныне за пьянство определен тем же чином в академию всех наук...

   - Разумею, питомцы ваши счастливы в науках под вашим попечением!

   - Сдается и мне... Хотя по совести... и там, несмотря на чин, дран на конюшне и от службы отставлен. Числюсь теперь за подполковником Сумароковым... Почерк имею, когда не пьян, отменный!

   - У господина сочинителя! - воскликнули комедианты...

   - Именно-с! Невозможная трудность в науке состоять при ихнем характере... Прощения, судари, прошу, кто из вас ярославской купеческой статьи Волков Федор Григорьевич будет?

   - Ну, я...- подивился Федор. - Откудова ведомо вам имя мое и звание?

   - Наслышан от господина моего, подполковника Сумарокова, которым послан вам встречь письмо самоличное их доставить.

   - Письмо? Мне? От Сумарокова?!

   - Это, Григорьич, как вестник в трагедии,- замер Дмитревский. Яшка же, придя в восторг, на пол повалился, ногами задрыгал.

   - Однако где же письмо, - руки Семена Кузьмича торопливо зашарили по карманам, на лице испуг - нету! - Сказал Александр Петрович: "Не оброни!" Вот и сглазил! Государи мои милостливые, где ж оно? А! Вот! Разве можно утерять! Их высокоблагородие больше тростью сердятся - набалдашник серебряный с полфунта весом, купидон голый в одних крыльях... как аукнет!..

   - Дай, мучитель! - не выдержал Федор, вырывая письмо. Руки дрожали, ломая печать.

   "...Будучи ранее сего уведомлен о вас и театре вашем, порадован вестью, что милостливая государыня наша повелела прибыть вам ко двору для показа искусства вашего. Было сие для меня радостью великой, ибо время настало быть российскому театру, как быть и российской трагедии и комедии. Ежели мое перо и каково оно, о том и по плохим переводам все ученейшие в Европе знают,- не худо было бы, чтобы и вся Россия своего Вольтера знала, а для сего надлежит и своих Лекенов ¹³ и Дюменилей ¹⁴ к вящей славе Мельпоменовой иметь. Отписал мне Майков, что изрядно вы разучили славную трагедию мою "Хорев", но сумлеваюсь в искусстве вашем, ибо служение музам не только вдохновения требует, но и трудолюбия ученейшего мужа, а в Ярославле, мне ведомо, никаких наук отродясь не преподавали... Одно скажу: дерзайте! С тем, государь мой, и остаюсь покорнейшим слугою вашим Александром Сумароковым".

   Дочел Федор письмо. Долго сидел недвижим.

   - Эх, Александр Петрович... Что ты со мной сделал... Быть российскому театру... быть!

   Вскочил, обнял, закружил Елозина по горнице:

   - Чертушка! Академии всех наук профессор! Знаешь ли, радость какую ты мне привез!

   - Ему бы надо травничку уделить из запасов, - вдохновился Шумский.

   - Не сумлевайтесь... следовало бы!- согласился Елозин и до того мил и славен стал - бабьим широким лицом своим, голубыми ягодами глаз, что Федор только рукой махнул...

   Ухватил Шумский одной рукой мешок с припасами, другой потянул за собой "вестника":

   - Пойдем, пойдем, Цицеронище, сейчас мы ее постигнем!

  

   День на исходе. Ветер поднялся, о стены избы снегом шуршит. Служитель пошевелил дрова в печи, вздохнул:

   - Метели ямщики опасаются - раньше утра не тронутся.- Постоял, подумал, опять вздохнул: - За печью-то присмотрите... - Ушел.

   У Федора из головы слова письма не выходят: "Служение музам трудолюбия ученого мужа требует". К Дмитревскому на нары подсел.

   - Слушай, о какой науке нам думать надо? Я вон иностранных комедиантов смотрел... Умельцы большие. Они же сотню лет на театре своем. А мы... Какая же нам наука нужна - французская, итальянская?

   Дмитревский лежит, в огонь смотрит. Свет из печи на лицо ему плещется.

   - Сердце русское, Федор, только русским греется...

   - Что верно, то верно, Ваня...

   - Какая-то, видать, есть наука, да и труда надо великое множество. Дьякон Пров, помнишь, Федор, дьякона,- пьян ли, трезв ли... все одно часа по два на Волге по утрам свой голос гнет от октавы до дисканта. Научен, говорит, самим архиереем, тот большим любителем пения был...

   Улыбнулся Федор, вспомнив кудлатого дьякона:

   - Хорош голосище у Прова... нежность душевная. Архиерей, говоришь, его просвещал? Ну, а девок, что за Которостью вечерами поют, краше, чем в опере итальянской... их какой архиерей учил? А Щегла, помнишь? Его, выходит, сам митрополит наставлял?

   Встал Федор, к окну подошел. Слюда в окне льдом да снегом залеплена, не видать ни зги.

   - Вон она как метель шумит. А путями-дорогами бродит с ватагой своей дед Яшкин... Актеры великие! От стужи, может, голоса осипли, замерзшие пальцы струн не шевельнут. Кто же их обучил? Кто любовь к делу своему вложил?

  

   Нездоровье молодого Шувалова, что у матушки царицы в фаворе состоял, в ревматизм перешло. Ну, мысли всего двора царского с того дня тем самым и заняты были. Вдруг с Москвы уведомление: "Архангельский купец раскольник Прядунов лечит людей от разных болезней нефтью, что в России сыскана стараньем и собственным его капиталом". Да что там! Лечит не только один подлый народ, но и знатных персон. "Берг-коллегии советник Чебышев получил от намазаний той нефтью разгибание перстов у руки, генерал-майор Засецкий в руках я ногах движение усвоил, о чем тому Прядунову письмо выдал..."

   Поскакали в Москву курьеры, один другого обгоняя. Примчались в ночь-полночь. В Заречье ворота прядуновского дома посшибали, второпях сунули в возок чудо-лекаря и лекарства его бочонок полный, ковром укрыли, чтобы в пути целитель не замерз, и умчались назад, к страждущему "ипохондрическим" ревматизмом Ивану Шувалову.

   А метель в ту пору со снегов, с оврагов, с увалов поднялась до самого неба. В леса ворвется - руки-змеи, плечи белые о ветви обдерет, застанет, осатанеет, в поле вернется - зайца малого не пожалеет. В норе снеговой завалит его, заметет. Вылезай потом заяц! В поле, кроме нее, хозяев нет, попробуй дуру злющую уговори! Как кот бабкин нитяной моток, людские пути-дороги перепутает, заведет неведомо куда, - бросай, ямщики, вожжи - на коней надейся.

   Кони вьюге не подвластны - ежели ямщик с разумом, его и себя от гибели отведут... Так то кони! А ежели человек один в пути своем?! Полем идет, через шаг падает, в снегу тонет... Нет от смертного часа ухода. Вымерзнет душа до дна и все...

   Мчатся курьерские возки сквозь метельный дым, сквозь стужу,- кони ямские избы издали чуют! Ямщик вожжей не держит,- на облучке, в верх тулупа уткнувшись, дрожмя дрожит... Лекарь под ковром с курьером от страха цепенеют. Один молитвы читает, другой обмерзшими губами шлепает: "Гони, ирод, гони! Гони, анафема!"

   И, может, пристяжной один, глаза окосив, приметил: метнулся в ухабе к задку