Волков Федор Григорьевич - Н. М. Север. Федор Волков

золе и туфлях стоптанных, умом и дерзновеньем богатый.

   Сумароков и Федор застали Шувалова лежащим на розовом канапе, листающим страницы французской книги. Иван Иванович по обычаю своему скучал... День начался как всегда. Пришел куафер. Привели борзую. Камер-лакей доложил, что государыня, кофе откушав, в зимний сад выход предполагает. Потом граф Сивере зашел, - вчера, мол, в "ломбер" государыне десять червонцев изволили проиграть, когда дозволите получить?..

   Хуже нет быть одной из главнейших персон в государстве! Иван Иванович спустил ноги с канапе, книгой автора Монтескье в борзую кинул, на Сумарокова вскинулся: "Ты зачем?" Поди объясняй! Одно спасенье - любителем был большим Шувалов табака с донником и прочими неведомыми травами. Сумароков ему в тот же миг:

   - Одолжайтесь, ваше превосходительство!

   - А ну, покажи табакерку.- Посмотрел, повертел в руках, вздохнул:- Не то! Издан вчера указ... Государыня усмотрела, в гостином дворе продают табакерки. Железные, крытые лаком. На них пять персон мужских и одна женская, в одной рубахе, а половина оной - нагая. С подписью тех персон неприличнейших разговоров... Повелела табакерки у всех воспретить. Для любопытства велел я скупить остальные все, для осмотра... Так что ж... не нашли! И у тебя тож - суета и однообразье!

   Сумароков борзую гладит, молчит. Федор, как стегнутый плетью конь, "а дыбы: "Ваше сиятельство, с просьбой великой! Надобны нам для театра дансерки - в актерки русские. Муза театра, ваше сиятельство, женщина. Что ж ей средь нас в женском стеснении и одинокости быть!"

   Подошел Иван Иванович к шкафу, книгу, переплетом с застежками стянутую, с полки снял, полистал:

   - "Како зла вещь есть плясание, колико есть мерзко пред господом в сем видении являться"... Об комедиантках же здесь и того хуже сказано! Комедиантки - это, брат, женщины, а церковный собор неделю меж собой пререкался: есть ли душа у женщины или нет? Еле признали...

   - Иноземные комедиантки немалый путь прошли до театра, а наш театр русский с первых же лет душу в актерке признает. Вот славно-то, ваше сиятельство! - не сдавался Федор.

   Лег Иван Иванович на розовое канапе. Глаза закрыл. Хуже нет - быть одной из главнейших персон в государстве!

   - Ладно, бери дансерок. Ступай!

  

   Дворянство - всегда дворянство! Даже в малом отличать себя требует. Камергер Шляхетного корпуса и обоих российских орденов кавалер, князь Юсупов в сенат репертовал: "Шпаги, кои по форме кадетам определены, привешивать ярославцам не надобно, то дворянами за обиду сочтется и в умах их неестественность породит!"

   Вспомнил Федор школу свою в Зарядье, Пантелея-солдата... Тот пустяками Сенат не утруждал - пошехонских дворян маковым маслом кормил, прочую мелкоту - конопляным. В розгах табель свою о рангах ввел. В столице же дворянство особой статьи. Вспомнился Федору и Чоглоков. Был такой. В школе танцмейстера Лайде первейшим из первых был, да, видно, талантом своим себе же наскуча, в придворные лакеи полез. В гору карабкаться начал, за дряхлую фрейлину государыни ухватясь... Женился на ней. Трех лет не прошло - обер-гофмаршалом князя великого стал. Ходит теперь, даже супругу свою презирает, что уж там остальных... Встретил их Федор как-то на прогулке в Летнем саду. Не утерпел, вымолвил слово... Графиня от этого слова качнулась вбок, так и пошла набекрень по аллее. Чоглоков за ней, шпагой бренча, оглядываясь в перепуге.

   Ласковы, бархатны кочки в трясине, звезды на лентах поярче, чем в небе, потянешься к ним - пропадешь!

  

   В науках, что в корпусе преподаются, Федор "прилежен и впредь надежду дает". Помимо них, и других дел много: то струн к клавикордам нужно купить, то зеркало для "обучения жестов", как в книгах о ремесле актерском указано, то к рисованию уклониться, в музыке сердце пригреть. На театр "немецкий" сходить обязательно надобно: Яков там в иные дни со своей ватагой играет. Не поймешь только - хорошо или плохо? Кажись, больше плохо, а иной раз глядишь - хорошо!

   Ребята все не из знатных персон - каких-то "чернильных дел мастера", студенты да писчики... Всякие, к делу сердцем льнущие. Смотрит на них Федор, словно воздухом ярославским дышит... Опять же Яков... Ох, этот Яков! Придет, на Федора набросится: "Дал бог отца, что и сына родного не слушается! Что ты в зеркало смотришься? Что ты в нем видишь? Стекло и стекло... Вот вчера на Сенной мужика за противность плетьми награждали. Кончили, встал мужик - губа рассечена, кровь на рыжую бороду каплет... "Ну что, говорит, православные, удовольствовались?! Будя с вас?!" Тихо так сказал, словно только послышалось, а у всех, что стояли тут, мороз по коже... Вот, Федор, героя играя, хоть раз бы уметь так сказать". Смутил Федора Яков надолго, - Александр Петрович иному учит. Может, с ним накоротке, на привязи живешь? Что ж... в чужой монастырь со своим уставом не суйся!

  

   С дансерками забот прибавилось. Обучать комедийному делу надобно, а их не одна, а пятеро: Елизавета Зорина, Авдотья Михайлова, сестры Ананьины - Ольга да Машенька, Аграфена Мусина-Пушкина... Управься тут, попробуй!

   С Авдотьей совсем беда: неграмотна, чуть по складам читает, писать совсем не умеет. Яков ей с голоса роль начитывает день, другой, третий... А она одно: "Как же, Яшенька, я это упомнить смогу!"

   Все же запоминала и приступала сама читать... Тут начиналось такое, что Яков, книгу выронив, слушает, вздохнуть боясь. К Федору прибежит: "Ну и актерка! Словно буря, рвет и мечет, молниями слепит! А кончит сцену - ну, дура-дурой! Зря, говорит ты со мной маешься... Актерки из меня не бывать... Утоплюсь! Да в слезы... Как же это, Федор?"

   А Федор и сам в смятении. Ильмену с ней готовя, Трувора изображал. В беспамятство вдохновенное впал. Недаром еще Розимонд попрекал: "Настоящий характер твой, Федор, - бешеный!" А тут Авдотья, видать, такая же. Послушав их, Сумароков из театра убежал, накричав на обоих всячески. Варварами обозвал. Буало помянул. Яков, озлясь, ему вслед: "Тебе обедню архиерейскую слушать надобно вместе с твоим Буало, а не на театре быть... Ишь, кричит: "В любви загубленной голову плавно опускай, как лебедь белая, руки уроненными вдоль держи!" Тьфу, да ведь Ильмена, Федор, - наша русская девка! В горе заголосит, запричитает, волосы рвать почнет, по земле кататься... тоже мне, лебедь!.."

   И верно... По Сумарокову "лебединую голову" надо клонить - Авдотья ж голову вверх вскинет, в глазах муки омут глубокий, - горем, видать, захлестнуло, жить уже нельзя человеку! Вот это актерка!

  

   Белые ночи в столице в наказанье даны... Рассвет не рассвет, сумерки не сумерки, томленье одно... Федор от окна к подушке мечется, как слепой, на ощупь, в памяти перебирает: Федра - француженка Сериньи - и Авдотья с Шпалерного дома, у Синего моста проданная, - сестры родные!

   Розимонд говорит - крылья нужны! Нужны-то нужны, да не у всех они отрастают. Иные век проживут, не зная силы своей...

  

   Царица вернулась в столицу вдруг всем довольная, ко всему благосклонная. На троицын день сама березки в покое своем уставляла, к вечеру бал объявить повелела и сама в пляс пустилась. В оперном доме трагедию "Синав и Трувор" ей представили. И тут осталась довольная, повелела: четырех ярославцев да двух певчих в Зимний дворец перевести для подготовки придворного театра. О тех, что уже представляли, указала: в классы ходить не понуждать.

   Забот стало втрое. Александр Петрович сияет. Решил сам себя превзойти - оперу написать. Сидит ночи и дни. Елозину одно за другим диктует.

   У Федора в голове тож всякий вздор: "шишаки с перьями", матросское да "минервино" платье, казацкие свитки, сады с "большими проспектами", дворы с "прохладными дверьми", какой-то "барашек с травою..."

   Пока театр при дворе не устроен, играть приходилось то в оперном доме, то на "немецком" театре, откуда Яшку с его ватагой согнали. Хлопочет Федор за Якова, Сумароков опять за свое: "Лаптям при дворе хода нет!" Упрям дворянин на Парнасе своем. "Вот слушай, - кричит, - что Демаре²³ написал: "Я пишу не для тебя, невежественный и тупой простолюдин, я пишу для благородных умов, и я был бы огорчен, понравившись тебе..." Хорошо, а?"

   Поглядел Федор на Сумарокова: "Видать, этот Демаре нашему Чоглокову сродни!"

   Труден был день после спектакля для Федора. И начался-то нескладно. Его высочество Петр во всеуслышанье государыне объявил, что надобность видит в том, чтобы после русских спектаклей в зале кресла душили и ароматы курили.

   Потемнел лицом Федор от гнева. Тоска обуяла. Впервые назад оглянулся, подмоги ища. А теперь Сумароков со своим Демаре. Не помнил Федор, как день прожил...

   А вечером снова с милой дурищей этой, Авдотьей, сцену играл. Как в лес заколдованный шел, сквозь трущобу, где кустарник колючий царапает душу, напролом, без пути-дороги, без Буало, без Сумарокова, к черту на рога пробирался и счастлив был. Яков, голову охватив, молчит... Леша Попов Авдотье лишь шепчет: дыхание береги! Маша, к Григорию припав, плачет. Нет тяжельше и слаще того, как поплакать молча.

  

   С января 1755 года начался первый русский придворный театр... Преодолели дворяне! Для них и мастера того дела теперь сысканы, свой трагедийный пиит нашелся к услуге... Столица!

   Братья Федора, Алексей да Гаврила, пытались в Ярославле театр продолжать, покуда хватило сил, да попробуй свали воеводу с Кирпичевой Матреной. Матрена в магистрат жалуется: "Зачем заводских да работных людей в комедии пользуют?" Судом грозит. А Алексей да Гаврила не ровня Федору... Малодушью подвержены. И замер театр ярославский на долгих пятнадцать лет.

   Федор в столице сам не свой. Яков с ватагой по углам где-то нищенствует, о дансерках с пренебреженьем забыли, словно те и людьми не числились.

   В феврале "Хорева" играли... Опять Ваня Оснельду изображал... Авдотья, вызвавшись его обряжать, за кулисой стоит, не то смеется над ним, не то плачет. Тот ей даже кулак показал... А Федор, Хорева играя, грех на душу взял - подумал: "Какого черта в ней Хорев нашел, в этой Оснельде - Ване!"

  

   Две Анны и Елизавета боялись голштинца, в жилах которого все же текла кровь Петра I.

   В голове у голштинского черта пустота, сам нрава злобливого и опрометчивого, а вот поди ж ты - наследник короны, да не одной, а двух: шведской да русской... Русским царицам, что на трон почти крадучись в эти годы всходили, не по себе было... Елизавета, дочь Петра, и та опасалась: права ее на престол из-за рождения до брака многие не признавали! Но умнее других оказалась: заманила голштинца в Россию и при себе оставила, наследником объявив. Тем самым себя от многого оберегла... Наследника в купели святой окрестили, Петром нарекли, на ангальтцербской принцессе, тож окрещенной, женили. Живи под присмотром. Пока Елизавета не отойдет с миром под райские кущи, престола ему не видать! Петр орать: "Затащили меня в эту проклятую Россию, тогда б как сидел я в Голштинии, был бы теперь королем цивилизованного народа!"

   Оловянных солдат наделал, лежит на полу, войско переставляет, командует. Потом пристрастился к английскому пиву, а больше к уродине Елизавете Воронцовой, старшей дочери канцлера. В фаворитки ее произвел. Екатерину, жену, возненавидел враз и навсегда. Та его. Тот с криком да с бранью, она же молча, с умом. Фридрих Прусский, России сосед беспокойный, сети плел: мать Екатерины своей подручной при русском дворе содержал, Петра, словно чарами, околдовал... Тот, перед портретом его на колени становясь, другом и братом своим называл. Екатерина же нет! Умеючи вдаль глядела. От Фридриха отреклась, с Бестужевым-канцлером, врагом его русским, другом стала.

   Елизавета спокойна. Наследник на привязи. У Екатерины прав на престол никаких, пока Петр на него не взойдет... А когда это будет? После меня хоть трава не расти! Одно не так... Дворяне то в ту сторону смотрят, то в эту... Время такое было... Дворцовые перевороты свершались мимоходом, дворянским хотеньем... Назавтра в народ манифест: так, мол, и так...

   А народу с того что?

   Толпясь вкруг Елизаветы, дворяне разное на уме держали. Опять же гвардия... Голштинец не по душе ей пришелся,- опять бы при нем немцы, что с верха попадали, в фавор не вошли! Иные же дальше смотрели: Елизавета в годах и болезненна. Что будет при Петре Третьем? Мрак, темнота, невежество, тиранство и деспотичество.

   И кинулся Сумароков заранее с "деспотичеством" и тиранами воевать, вооружась трагедийным пером гусиным. Елизавета вольность к себе в том увидала, охладела к Александру Петровичу. Екатерина же, воркуя о просвещении, о науках, искусствах, о рае земном при просвещенном монархе, сердце его привлекла. Да его ль одного!

   И стало при дворе надвое: у Елизаветы свои, пришедшие к власти с ней вместе, ею пригретые - Воронцовы, Шуваловы, Разумовские... У Екатерины свои - Бестужев, Панин, Елагин, Сумароков, Ададуров, Орлов и другие.

   А Петр где-то там... При дворе свой двор завел. Голштинцами себя окружил... Из русских одну Воронцову к себе приблизил да Чоглокова, возведя его из камер-лакея прямо в гофмаршалы...

   В этом чаду и стал жить Федор, "придворного театра первый актер..."

  

  

   Став на придворном театре "первым актером", Федор иной раз только за голову хватался. Вся жизнь на свой, на особый лад при дворе.

   Царица сидит трагедию слушает, да вдруг во весь голос: "В малом покое стол для ломбера поставить"! Тут Синаву на полуслове умолкать надобно. Молчать положено, пока голос императрицы по залу слышен. Петр на трагедию с собакой приходит. В особливо трогательных местах собаке на хвост башмаком давит - та воет, округ всем от того смешно. Ну, это, конечно, когда государыни нет.

   Екатерина садится всегда поодаль, либо с княгиней Дашковой, либо с канцлером, стариком Бестужевым. Нравится Екатерина Федору величавым покоем своим, умным взглядом внимательных глаз.

   Вчера комедиантов, идущих по залу, к себе подозвала, доброе слово об игре их молвила. Мольеровскую комедию готовить присоветовала.

   Петр подбежал: "Я и собака ждать вас устали, ваше высочество! О тебе, сударь, - взъерепенился вдруг на Федора, - наслышан от графа, что ты из заводчиков уволился для театра. Сие есть глупость зазорная!"

   - Для людей из подлого звания и дерзость к тому же, ваше высочество, - поддержал его Сиверс, собачке за ушами почесывая.

   - В заводских делах комедиантов и без меня немало, в комедийных же делах, ваше высочество, хочу первым заводчиком быть!

   Екатерина к Петру повернулась:

   - Науки и искусства, ваше высочество, к приукрашению будущей державы вашей служат...

   - Знаю только одну науку - военные экзерциции! И в ней одного профессора - друга и брата моего короля прусского Фридриха!

   - Философы и поэты, ваше высочество, со времен древнего Рима нужны были империи, - напомнила Екатерина.

   - Слыхал только про одного филозофа, Лейбница! Дурацкую персону сию Фридрих объявил человеком никуда не годным, не способным даже стоять на часах! Имею удовольствие покинуть вас!

   Уходя, Петр опять вскинулся, уже на Лешку Попова;

   - А ты... ты... тоже дурацкая персона!

   - Так точно, ваше высочество, как во дворец попал, так в дураках и остался!

   - То-то! - И, ухватив за ошейник борзую, Петр выбежал вон. Екатерина молча погрозила Лешке пальцем, - смотри, мол, добалагуришься!

   Склонился Федор перед Екатериной:

   - Благодарю вас за защиту искусства нашего. Скромные дарования умножат славу монарха просвещенного!

   - Ого, сударь! Волтеровы мысли охотно живут в вашей русской голове.- Задумалась.

   - Науки... искусства!.. Все это неотделимо от государственного разумения. Театр - школа народная, и государыня в ней старшая учительница. Она одна отвечает за нравы народные... Его высочество далек от искусства, но сам актер неплохой... Как думаешь ты, Алексей Петрович?

   Канцлер из табакерки щепоть табака достал, нюхнул, глаз прищурил: "Хорошему комедианту память нужна, а великий князь, ваше высочество, на многое непамятлив!"

   Повернулась Екатерина к Федору:

   - Ну, а вы, господин актер, что вы скажете?

   - Не смею судить, ваше высочество, одно скажу: в нашем народе издавна любим театр шутовской, кукольный, но и в нем герой, Петрушкою именуемый, о России плохо не думает!

   - Неплохое примечание для венеценосцев, ваше высочество,- усмехнулся Бестужев.

   - Ступайте, сударь... благодарю вас! - Поглядела вслед уходящему Федору. - Умен и не робок... Ты приглядись к нему, Алексей Петрович. Такие люди нам надобны!

   А Федор шел по двору задумавшись: "Театр - школа народная..."

  

   На чужой лад склоняемая Русь оставалась Русью! Дворянство негодовало: мастера и умельцы ко многому сысканы были, за счет казны государства дворянского обучены, - благодарности ждать было бы надобно. Как бы не так! Рыбацкий сын в самой академии противу всех пошел, дворянин захудалый в трагедиях "деспотичество" низвергать принялся, актер, привезенный бог весть откуда в Петербург, мужичество в поведении обнаруживает!

   Нет, недовольно дворянство... Взять придворный театр. Против Версаля в роскоши и упоении - недостача!.. Недовольна царица - такой ей театр не надобен... пускай будет лучше там... за стенами дворца...

   И не знала царица, что время само пришло к ней во дворец, за руку царскую взяв, подпись поставить заставило!

   "...Августа 30 дня сего 1756 году. Учредить русский для представлений трагедий и комедий театр. И для того отдать Головкинский каменный дом²⁴, что на Васильевском острову близ кадетского дома.

   ...Поручить тот театр в дирекцию бригадиру Александру Сумарокову, о чем от двора дать реестр!.."

   Прочтя указ государыни, Сумароков за свой принялся:

   "Во исполнение Е. И. В. высочайшего указа, сим представляю, чтоб благоволено было обучающихся в корпусе певчих и ярославцев ко мне прислать для определения в комедианты, ибо они к тому надобны.

   - Без Шумского как же на русском театре быть?!

   - Да ты что! Говорю, у него это... самая... борода!

   Улыбнулся Федор, хитрую, безбородую рожицу Яшки припомнив.

   - Ты, Александр Петрович, в бороде, как в лесу, заблудился.

   Взял все же Сумароков Якова на театр.

   Указ указом, а с первого же дня трудности и "замешательства" на театре начались.

   "Дерзаю уведомить вас, что в четверг представлению на российском театре быть никак нельзя, ради того, что у Трувора платья нет никакова. А другой драмы, твердя "Синава и Трувора", никто не вытвердил..."

   Сумароков из-за стола не встает, пишет и пишет... "С первых же дней на театре одно нищенство и сиротство..."

   Елозин Семен Кузьмич у другого стола приютился. Вкруг него гусиные перья, натыканные в песочницу, - кажется, что эти самые перья из него самого.

   - Читай, что ты там нацарапал!

   "Потребна к русскому театру для комедианток мадам и ежели сыщется желающая быть при оном театре мадамою, та б явилась у бригадира и русского театра директора Сумарокова".

   Не дослушал его Александр Петрович, опять за свое:

   - Директором быть на театре - одно несчастье! А просить, чтобы я был отрешен от театра, не буду, покамест с ума не сойду!

   Заглянул второпях Яков:

   - Надобен в чем, Александр Петрович?..

   - Доспел бы в типографию, Яша, ошибки афишные исправить. Готова бумага, Елозин?

   - Не сумлевайтесь!

   - Потрудись, Яша.

   - Какой тут труд. Ну, побегу!.. - А бежать через Неву, ветрище на ней. Плащик на Яшке рыбьим мехом подбит... ничего, побежал...

   Утих Александр Петрович, у замерзшего окна встал, задумался о своем.

   Кузьмич из-за перьев своих выбрался, трость от стены за стол убрал, к нему подошел:

   - Ваше превосходительство!

   - Ну, что еще?..

   - Осмелюсь... милости прошу... не гневайтесь только. Возьмите меня на театр!

   - Ты как... здоров? Или еще.. со вчерашнего?!

   - Не сумлевайтесь, ваше превосходительство... Пьесы ваши осьмой год счастье имею переписывать... Больше половины наизусть знаю. Пользу принесу, если меня в подсказчики... В актеры стар уж, а к театру словно запой у меня. Так я... в подсказчики...

   Словно в забвение впал Сумароков. Молчит Елозин, ждет, когда сызнова можно просить.

   Наконец тихо вымолвил Александр Петрович:

   - Сие по-французски именуется суфлер, что также обозначает - человек, тяжко дышащий.

   - Не сумлевайтесь, дохну! Судите сами, Шумский Яков Данилыч непамятлив уродился, Федор Григорьевич горяч, такое порой молвит... А многие по неграмотности до конфуза доходят.. Стало быть, надобен подсказчик для вящего украшения!

   Поглядел на него Сумароков, словно впервые увидел:

   - Вон ты какой! И давно такое намеренье?

   - С "Хорева", ваше превосходительство! Тогда его в корпусе впервые играли. Я за кулисою слушал. Господин Бекетов, умираючи, все слова перезабыл... А когда я им из-за стены подсказал, так они от удивления перед смертью приподнялись и долго глядели на стену, за которою я укрытие имел. Потом все-таки сказали и померли. Еще лучше, чем в другие разы...

   - Так... Говоришь, к театру вроде запой у тебя? - Смотрит в окно Сумароков. - Ежели бы вместо театра я пошел в отставку, чин мне бы дали. При отставке всем чин дается. От тех, которые обошли меня в чине и в жалованье, далеко я остался. А трудностей и преогорчительных дней!.. Все одно - иного пути не мыслю! И выходит, что ты, малый, по разуму своему мне, российскому Расину, сродни приходишься. - Вдруг закричал, затопал ногами, руками замахал, табак рассыпал. - Ну и ступай! К черту на рога! На театр! Назад с него не уйдешь, мельпоменовский пасынок! К старости лихом не поминай!

   - Ваше превосходительство... не сумлевайтесь, эх!..- И с голубых глаз дождевыми каплями слезы...

  

   Комедиантов в покоях того же головкинского дома для жительства поместили, а тут такое, что и спать недосуг. Федору роли твердить надобно, других выправлять, и о платьях думать, и шишаки для воинов сделать, мало ли дел! Яков смеется: "Как есть у тебя во дворе, в сарайке... Помнишь, "Грешника" городили?"

   И правду сказать, не ярославцы бы, гадай там - выжил бы русский театр или нет?.. Дитя народить - еще не все: выкормить, вырастить надо! А тут все заботы указом и кончились...

   Опять же Александр Петрович в дворянском своем положении брезговал многим: "Я не купец, не подьячий, чтобы деньги подсчитывать. Мне к сочинительству надо мысли иметь, я пиит и к тому же офицер, мне о перьях страусовых да о камардуке травчатом на платье актерам думать совсем не пристало!"

   Понимает Федор: не в перьях страусовых дело... О придворном театре тоскует Расин наш российский. Как же - из дворца да на Васильевский, в грязь да темь! Ни живописцев придворных, ни освещения приличного... Сальные свечи да плошки вонючие. Тоже... театр!

   И верно, стал хлопотать у государыни Сумароков дозволенья хоть в иные дни играть на придворном театре. Дозволила: по четвергам, ежели будут праздными от французских комедий и опер. Повеселел Александр Петрович, комедию даже писать принялся.

  

   Приняли на театр дансерок, а помимо того, в "Ведомостях" объявление о надобности в комедиантках сделали. Со стороны и актеры новые пришли: Иван Соколов, Михаил Чулков, Михаил Попов.²⁵ Скажи вот... словно сама судьба всех на театр вела. За уходом Елозина в ноябре был определен на театр в должности писчика и копииста Александр Аблесимов. ²⁶ Кто знал, что пригрет тем самым будущий сочинитель любимых комедий русских. Может, у Федора глаз был особый?!

   Елозин пришел на театр, словно годы на нем прожил. Табуретку с собой из дома принес. Поставил в сторонке, сел на нее, красным фуляром голову повязал от простуды... Из-за пазухи пьесу достал, носом шмыгнул, трагедию забубнил, зачитал. И так хорошо стало всем и удобно, словно Кузьмич с них тяжесть какую великую снял... Так полста лет и просидел на своем табурете первый русский суфлер.

   Богаче душой со дня на день становился Федор. Понял, что главное сделано - глыба тысячелетняя от ключа-родника отвалена! Зазвенела струей вода - холодна, чиста! Ковш из бересты рядом в траве-мураве положен, черпай да пей в зной, в духоту нестерпимую...

   Пусть десятки сиверсов не раз копытами скотскими родничок затемнят, порушат, - ничего, теперь он дорогу нашел - течет, журчит, хлопочет. Новые друзья пришли, рядом с Федором стали - на доброе слово не скупы, в беде вместе брови хмурят.

   Через Сумарокова стал Федор знаком и дружен до конца дней своих с Козицким Григорьем Васильевичем ²⁷, что в академии философию и словесность преподавал и многие книги на русский язык переводил. "Обымчивый разумом" Федор многим ему обязан. Козицкий его с Мотонисом ²⁸ свел и сдружил. Тот, Николай Николаевич, нрава был горячего и прямого, неукротимого в правде своей.

   Козицкий рассказывал про него Федору. "Однажды дворянские вертопрахи заспорили. Один другому толкует: "Дворянство должно по чину даваться: достиг по службе чина - будь дворянин". Другой в крик: "Подлому сословию ни по службе, ни по чинам дворянства давать нельзя!"

   Вскочил Мотонис, глаза горят: "Подлого нет у меня никого! Земледелец, мещанин, дворянин - всякий из них честен и знатен трудами своими... Подлы только те, что имеют дурные свойства, производят дела, законам противные!"

   Ох, тут поднялось!.. Словно медведь без огляда лапу само в гнездо осиное сунул!"

   Сказывая это, Козицкий смеялся, лукаво посматривая на Мотониса... Нрава веселого был Григорий Васильевич, не унывал никогда. Мотонис молчал, молчал и сам хохотать принялся...

   Как-то вечером шли вдоль Невы-реки. Мотонис обо всем спорит посмеиваясь, а то в досаде через край, перекипая, плещется... Козицкий смеется:

   - Философы больше надеются, нежели желают. Как, Федор, а?

   - Из меня философ плох, - голова курчава.

   Копыта по мостовой зацокали, ражий молодец конной гвардии проскакал, рукой махнул...

   - Алешка Орлов. Этот "в люди" выйдет. Красив сатана!

   - Конь его красит, - опять закипел Мотонис, - вон она грива да хвост какой!

   - Быть при дворе в фаворе ему!

   - Кому, коню?!

   - Какому коню... Алешке!

   Не вытерпел Федор:

  

   Всадника хвалят: хорош молодец,

   Хвалят иные: хорош жеребец!

   Полно, не спорьте: и конь и детина

   Оба красивы, да оба... скотина!

  

   Ну и хохотали же... И они и луна - бесстыжая баба, - речи скоромные слушая, рот до ушей растянула.

   - Молодец, Федор! Из тебя не только актер великий, но и пиит, может статься, когда получится!

   - И будет всех знатных пиитов у нас на Руси трое!

   - Как это так?

   Смеется Козицкий:

   - Вчера Сумароков к Баркову Ивану Семеновичу, что в академии не званьем, а больше похабством в виршах своих знаменит, пристал: "Кто в России лучший пиит?" Ну, думаю, льстя ему, скажет Иван Семенович: "Сумароков!" Как же бы не так! Первый в России пиит, говорит, - Ломоносов, а второй буду я. Сумароков и слов не сыскал на ответ, ушел. И опять хохотали и шли, держась за руки, вдоль реки Невы, молодые да озорные...

  

   Несмотря на все трудности, неустанной заботою Ломоносова университет в Москве учредили. В Москве, где, как говорил Александр Петрович, "улицы аршина на три невежеством вымощены". Года еще не прошло, русский театр в столице открыли, а еще год миновал - Академию художеств...

   Сиверсы разные в крик: "Немцы-де русских во всем превзошли, надобно русским ума у них одолжаться, свой в пренебрежении кинув!"

   Федор смеется: "Якова из лаптей добротных русских так и не вытряхнули. Сам, когда надо будет, переобуется...

   Богатства в народе край непочатый! А в пустых головах никому надобности нет - пусть гудят на ветру".

   Херасков да Мелиссино, те, что когда-то сами, в корпусе обучаясь, в "трагедии" выступали, назначены были ведать университетом московским. В нем театр открыли да, мало того, актерскому ремеслу обучать студентов начали наряду с другими науками. Время другое настало! Яков наседает на Федора: "Расин нам как прошлогодний снег надобен, а Мольер вроде нас с тобой - не во дворцах начинал, а по ярмаркам. Вот бы его к нам - наделали б дел!" Ну и "взяли" Мольера в ватагу. У подъезда карет не видать, в креслах звезд да париков не приметить. Сиятельные в операх да на французской комедии, без них веселей. Озорно грохочет народ бесчиновный, глядя на плутни Скапена. Клянет Тартюфа почем зря, на Журдена плюет - эка невидаль в дворянах ходить!

  

   Наслышав об актерках университетских, повелела царица лучших привезти в Санкт-Петербург.

   Средь московских умельцев актерка театра университетского - Татьяна Михайловна Троепольская.

   Кончили пьесу, занавес опустили, а Федор стоит, словно все еще голос далекий слушает... Очнулся, смотрит - сидит девчонка изнеможенная, обессиленная, словно птица, насмерть подбитая. Авдотья у ног ее приютилась, руки ей гладит, плачет несуразно и горько...

   Обнял Федор Татьяну, поцеловал: здравствуй, наша первая русская актерка!

  

   Разноголосица хороша лишь на птичьем базаре, там снегири да пеночки заливаются, скворцы по-своему, щеглы по-особому, канарейки совсем не по-русски стараются. Не понять птичью бестолочь, а хороша! Так то птицы, а тут... Сумароков и Федор от разноголосицы меж собой в изнеможенье впадали. Дворянин в крик: "Театр партикулярный - кому он нужен!"

   Опять Демаре поминает - хуже этого Федору нет ничего. Ну, слово за словом - опять война! Яков сидит доволен, слушает... Передохнет Александр Петрович, и сызнова все:

   - Я в службе ея величества нахожусь, о театре мыслю не на аршины, как купец, а иною мерою! Я дворянин и офицер, и стихотворец помимо того. Деньги со смотрителей высчитывать бесчестием для себя считаю!

   - А ты, Александр Петрович, проси, чтоб на театр всех безденежно пускали. - Засмеялся Федор, а Сумароков вдруг стих, взад-вперед заходил. Табаком обсыпаясь, за стол сел, подумал, начал пером по бумаге скрипеть, прошение сочинять... Один о мечте своей так, словно в шутку, сказал: плохо ль было бы! Другой по-другому все понял: "Если безденежно, стало быть, от двора, от придворной конторы средства дадут, как на французов да итальянцев. Тем самым станет театр придворным, а не партикулярным, черт бы совсем его взял!"

   Стал театр содержаться придворной конторой, смотритель безденежно шел. Одного не учел Сумароков - придворной конторой граф Сивере ведал. Ну, стало быть, в "отцы" к театру русскому по должности определили его... Потемнел Федор, сведав о том, а Сумароков в неистовстве шумел: "С главным злодеем моим я никак дела иметь не хочу!" Вот тебе и разноголосица!

   А дни за днями, как капли дождя за окном, в месяцы, в годы стекались. Трудное наступило для Федора время - крылья выросли, а высоты и простору для размаха нет!

  

   Придворный брадобрей, он же куафер, укрыл голову его сиятельства графа Сиверса париком и, уложив завитки и, локоны, как того мода требовала, принялся осыпать их пудрой, на что по тому времени и двух фунтов бывало мало. Трудов и терпения на украшение придворной головы не счесть, однако граф Сивере то время к пользе государственной употреблял: слушал доклад регистратора придворной канторы.

   Федор, явившийся тож с утра для просьб о театре, любопытствуя в своей простоте, держался поодаль от облака, поднявшегося над графской головой.

   - Плетей вам дать, вот что! - сипело его сиятельство на регистратора. - Государыня повелела к посажению в головкинский дом котов набрать до трехсот... а вы что?! Опять на комедии крыса государыню в забвенье ввела!

   - Ваше сиятельство, вот как перед богом, исполнено! Только коты те, рационом своим - говядиной да бараниной - довольные, к крысам чувств не высказывают.

   - Опять дураки! Котам говядину и баранину не отпускать. Вместо того впредь давать дичь - рябчиков и тетеревей! Ступай ко всем чертям! - Его сиятельство, отмаявшись, расположился в кресле, уже на Федора осердясь:

   - Слыхал? Коты и те к вольнодумству склонность выказывают! И ты туда же... Назойливость твоя утомляет!

   - Что делать, ваше сиятельство... Карнавал до последних дней масленицы прошел без представлений от русского театра за неимением платья...

   - Вздор! Господа чужеземные министры и прочие большие персоны предпочитают французский театр и оперу. Тобой недовольны - первый придворный актер, а несведущ в иноземной поступи и в возвышенности речи, почему и почитаешься некоторыми за мужика.

   - Справедливо, ваше сиятельство. Я их за дворян, а они меня за мужика... Что делать, в иных головах пудры на париках больше, чем...

   - Вольнодумства, сударь мой, не терплю! - Встал его сиятельство с кресла. - Иду на доклад! Его высочеству великому князю надоели мужчины на театре. Просит указа у государыни, чтобы на сцене не было мужчин, - роли их должны исполнять женщины в мужских костюмах. Жду на это решение государыни.

   - Будьте ходатаем за русский театр, ваше сиятельство!

   - Русский театр - вздор! Глупая выдумка для развращения народа. На Васильевском острову ваши смотрители - купцы, чиновники, мещане, мужики и как это... подмастерья! У подъезда ни одной кареты... И это театр! Позор!

   - Сторона глухая, ваше сиятельство. Какие там кареты. Осенью - грязь непролазная, фонарей нет... темь. Пешком идут... По колено в грязи, а идут...

   - Куда идут? Не должны идти! Ступай, братец, впредь поменее надоедай мне с театром...

   - Старание приложу, ваше сиятельство! - усмехнулся Федор. Вышел от графа, задумался: "Что, братец, российского театра первый актер, как жить-то будем?"

  

   В день зимнего Николы гостили у Сумарокова. Беспокойно ту зиму было в столице. Царица, наскуча тревогою о себе, повелела арестовать Бестужева, Елагина, Апраксина, Адаурова и многих других, что близ Екатерины держались.

   Петр, весьма тем довольный, орать принялся: "Катьку эту... в монастырь отправить! Павла тоже куда-нибудь! Женюсь на Воронцовой!"

   Даже матушка Елизавета на дурость такую ахнула. Екатерину для разговора вызвала... Ничего, обошлось. А у друзей Екатерины смятенье: дальше что ждать?

   Мотонис в угол отсел, скучный стал. Александр Петрович, наказав гостям дожидаться его, к Панину за новостями уехал. Козицкий пришел, парнишку какого-то с собой привез. Смеется: "Ну что, заговорщики? И ты, Федор, в нашей компании?.. Э, пустяки... обойдется! Бестужеву на старости лет в деревне пожить неплохо... Мне Аленку бы... где она?" На другую половину дома прошел, к матери Сумарокова, вернулся с девушкой крепостной лет семнадцати. Взглянул на нее Федор, глаз отвести не может.

   А Григорий Козицкий шумит:

   - Хвались, хвались новым художеством каким, Аленушка, красота моя!

   - Полно, сударь... скажете тоже!.. Какое художество... так.

   - Вот, Евграф, смотри... Я, Аленушка, Евграфа привел... Он чуть постарше тебя, а в художествах толк понимает!

   Евграф плат, принесенный Аленкой, по столу расстелил, любуется.

   Мотонис тож из угла поднялся, так и замерли все, над столом наклонясь...

   Козицкий Федору шепчет:

   - "Воздух" алтарный в Успенском соборе, дар императрицы, - ее работа! Ну, а этот плат куда же отдан будет, Аленка?

   - Не знаю... дело господское... кому-нибудь. - Руки Аленки плат расправляют нежно, словно прощаясь навек. - Недосуг мне закончить его... к смотрению за канарейкой приставлена... Птица заморская... мало ли что... с ног сбились в услугах ей... Пойду я, сударь, старая барыня гневаться будет....

   "Эх, Аленка, Аленка,- подумал Федор.- Сотни лет дар царицы в соборе хранить, прославляя, будут, а Аленка свой краткий век крепостной, безымянной рабой проживет в услугах канарейкиных..."

   - О чем задумался, Федор?

   - Так...

   Сумароков вернулся встревоженный, ни о чем не дознавшись у Панина. Тот, из дому выходить опасаясь, сам больше обо всем расспрашивал.

   - Сказывал, мной недовольны... Власть, дескать, данную богом, в трагедиях колеблю... Должно полагать, от театра буду отставлен! Не разумеют того, что не монаршью власть низвергаю, а деспота, тирана, его вред государству обличаю.

   Вспомнил Федор Аленку, вздохнул:

   - В некотором царстве, в некотором государстве...

   - А хоть бы у нас, - зашумел, зафыркал Александр Петрович, - да что с тобой говорить... Что, Евграф, как у тебя?

   - В Академию художеств определен, Александр Петрович!

   - Молодец, Чемесов! Вот, гляди, Федор, из дворянства тебе назло таланты идут...

   - Ладно, молчу, Александр Петрович. Дай бог теляти волка заесть!

  

   Улицы в сумерках затерялись. На площади ни души. В дворцовых окнах темно, - значит, не в духе царица, в дальних покоях с одной лампадой сидит... А по дворцовым залам и коридорам, темнотою укрытые, караулы стоят, лай борзых из спальни Петра слушают...

   Остановился перед дворцом Федор: "Театр - школа народная", - вспомнилась вдруг Екатерина, - может, ее судьба с судьбой театра связана?.. Что тут в сумерках разберешь, - ночью все кошки серы!"

  

   Декабрь шестьдесят первого года был суров и безжалостен. Намело снегу у гранитных углов и стен. Улицей ветер гудит. Нева не застыла, чуть пеленой ледяною сверху укрылась.

   Последние дни, часы доживает царица... При двух свечах, что поставлены в беспорядке мыслей прямо на пол, за две комнаты от умирающей, на старчески зыбких ногах, шаркают взад и вперед два старичка - любимцы Петра Первого - знаменитый сенатор и конференц-министр Иван Неплюев и генерал-прокурор князь Шаховский. Старые, тощие, как хищные птицы, двигаются взад и вперед, колебля на стенах огромные тени. У окна, вцепившись пальцами в штофное драпри, замер в бессилии князь Трубецкой. Вот оно, вот... нависла глыбою над головами немилость Петра - будущего императора и самодержца "всея России".

  &nb