Волков Федор Григорьевич - Н. М. Север. Федор Волков

sp;  С другой стороны покоя шепчутся Воронцовы: "Петра долой! Екатерину вон из пределов России! Павла на престол, мы регентами при нем!"

   К дверям, за которыми гаснет свечою хилою Елизавета, - накрепко караул. К ней - никого!

   Петр, остановленный окриком, только рукой махнул беззаботно и увел за собой свору борзых да голштинских баронов из проходимцев. Веселый и довольный, попойку устроил и всю ночь гулял, не заметивши во хмелю ни часа смерти Елизаветы, ни тяжести короны императора русской державы.

   Слушая хохот и пьяную брань из покоев Петра, шепталась дворцовая стража. И кто знает, что могло бы случиться в ту ночь, если бы Екатерина, ждать не умея, своей судьбе навстречу сама не пошла.

   Вместе с девятнадцатилетней княгиней Дашковой и изнемогшей от страха Олсуфьевой, никем не примеченные, крадучись, вышли из дворца.

   Братья Орловы, Григорий да Лешка, коней подготовили... Ветер по улице. Ни огня вокруг, ни души...

   - К казармам гвардейским, Григорий!

  

   Ох, холодна ты, река! За рекою крепость. Поперек улицы, небу грозя, рогатки. На рогатках фонарь. Под фонарем солдат. Ни о чем не знает солдат. Солдату знать обо всем не положено! Да и к чему - без срока служба солдатская, все одно: знай не знай - ничем не поможешь...

  

   Как за барами житье было привольное,

   Сладко попито, поедено, похожено...

   Вволю корушки без хлебушка погложено...

   Босиком снегу потоптано...

   Спинушка кнутом пообита...

   Во солдатушках послужено...

   Что в Сибири перебывано...

   Кандалами ноги потерты...

   До мозолей душа ссажена...

  

   Подошел Федор к солдату:

   - Добрая песня!.. Где научен?

   Испугался солдат:

   - Кто таков, человек? Что ночью бродишь? Гляди, за караул возьму!

   - Ладно, служивый, серчать-то. Не побродяга и не подьячий я... что ж тебе.

   - Ночью спать надобно.

   - Долга нынче ночь, служивый, Глянешь на реку - холодна! За рекой крепость... Ты тут песней своей...

   - Песня что... песней про жизнь свою сказываю.

   - Горька доля, служивый?

   - Не слаще слез... В нашем доме всего довольно, наготы и босоты изнавешены мосты, а холоду и голоду - амбары стоят... Вот ты скажи мне, как оно выходит - поп полковой поясняет про святителей наших... Один на столпе всю жизнь простоял, другой в келье своей усердствовал к богу, третий в пустынь от народа подался, и всем им за то венцы мученические и чином навек наградили! И ни одного святого из солдат нету. А жизнь солдатская горше столпа святительского... Выходит, бог солдат не любит!..

   - Выходит, так... Давно службу несешь?

   - Не помню, когда начал... Молодой был, без отца и матери... В степи у казаков табуны гонял. Ничего... иногда сыт был... Ну... приходят как-то трое. Один спрашивает: "Ты Сапронов?" - "Эге, говорю, Сапронов".- "И батька твой Сапронов?" - "Эге, говорю, должно, и батька-покойник Сапронов". - "И дед твой Сапронов?" - "Эге, говорю, не иначе, как и дед, царство ему небесное, Сапронов".- "Ну, коли так, вяжите ему руки!" Связали. Выходит, стало быть, какой-то Сапронов лет с полста назад от помещика Куратова убегом жил. Где - неведомо. А по закону и дети его и внуки все же остались крепости зависимы и при сыске подлежат детям Куратова. А мой ли дед убежал, али какой другой, пес его знает. Может, чужой мне жизнь загубил... Сдали меня в крепость какому-то Куратору... Эге, думаю, коли верно, что дед мой беглый, я от него не отстану... Только споймали меня. Острог да Сибирь... Потом обратно к барину. Кинулся тогда воли искать в рекрутах... Закон такой был, не могли баре препятствовать... Ну... Сунули в гвардию... Который год служу...

   - Хрен редьки не слаще, служивый!

   - Зато детей на кабалу не народил. Понимать надо.

   Поглядел Федор на солдата: "Умница!"

   Издрогший звонарь за полночь усмотрел с колокольни: с той стороны фонарем закивали. Свет чуть приметный, озябший... Завтра тысячей свеч окружат отошедшую, а сейчас что - тусклый фонарь на том берегу и все!.. Снял шапчонку звонарь, перекрестился, за веревку тронул... Бум-бум-бум!!... "Со святыми ее упокой матушку Лизавету". Перекрестился и Федор на другом берегу, - преставилась царица.

   Солдат тоже крестится.

   - Царство небесное. Кончился наш ротный... Она у нас в роте капитаном была...- И вдруг шапку оземь:- Кончилась моя присяга! Можа, теперь я вольный!

   - Вольный?! Э-эх! Ступай в казарму - на миру и смерть красна, и правда виднее!

   - Нет, барин... это еще подумать надо... Кончилась присяга и стало быть... все!

   - Ступай к ребятам, служба: в одиночку пропадешь!

   Задумался солдат, - ин быть по-твоему! Не помни лихом!

   Ушел солдат, остался Федор один. Тоска, ночь, поземка метет...

   Думает Федор, стоя один на ветру: "Сейчас во дворце тишина! Свечи затеплены к панихиде. По углам шепчутся. Мыши грызут железо. А русская земля молчит!" Обрадовался, снова увидя солдата:

   - Ну что, служба, назад пришел?

   - За хвонарем... казна все же... у нас в полку драть здоровы!

  

   Не "обошлось" Александру Петровичу! От театра указом с насмешкою отставлен был: "Будет статься, имея свободу от должностей, усугубит свое прилежание в сочинениях..." С того дня все заботы о русском театре легли на Федора и Дмитревского... Сумароков в театр ни ногой. Не на царицу в обиде, а на Федора и Дмитревского: "Мои труды по театру более, нежели то, что Волков "шишаки" сделал! У Волкова в команде мне быть нельзя... У Дмитревского тож!"

   Обо всем позабыл Александр Петрович в дворянском ущербе своем...

  

   Евграф Чемесов ²⁹ ближе всех стал Федору в эти дни... Придет, сядет к окну, делом своим займется - рисует. Черточки малые одну за другой друг к другу близит. И получается удивительно! Да еще над Федором посмеивается:

   - В гравировальном деле терпение надобно как нигде! А ты что в терпении смыслишь, бурелом ты этакий! Вот они, черточки-то... Ты их так, а они, рассердясь, тебя раз, они тебя два... стоишь, руками разводишь, - сызнова начинай! Упрямство есть у тебя, а терпенья...

   - Я, Евграф, с мальчишества на кулачках бился... Ежели, скажем, мне... раз, да ежели два, да ежели в третий,- с обоих берегов смеяться начнут...

   Опять посидят, помолчат, каждый своим занят. И опять...

   - Упрям ты, Федор... а что с того? Петр ваш театр не нынче так завтра закроет, а вас всех в солдаты... и поделом! Буду на площадь ходить, на тебя смотреть, как ты артикулы выкидывать станешь...

   - Ходи. Художнику все видеть надобно. Упрямство упрямству рознь! Отчим мой, Федор Васильевич, мыльню во дворе строить начал. Лесу свезли, заготовили ладного. Ну и скажи - одно бревно ни туда, ни сюда... Само по себе! А лесу еще прикупить скупость не позволяет. Всунули бревно кое-как... Пойдет отчим в мыльню - плечом или головой обязательно стукнется! Черта стал поминать, что с ним отродясь не бывало. В суеверие впал! В мыльню входя, нарочно об дверь или что ударялся, - бревна избежать надеясь... не помогало! А менять бревно теперь уже не из-за скупости - из-за упрямства не захотел. И я, видно, Евграф, бревно, что без размеру втиснуто, переупрямить хочу. А ведь, кажись, разумом бог не обидел.

  

   Театр на траур по Елизавете закрыт. Пустота, безделье... Мотонис с Козицким все шепчутся. Федор злится:

   - Что шепчетесь, что?

   - Сущего града не имам, - смеется Козицкий, - грядущего взыскуем! ³⁰

   - По всему видать. Тож мне дворяне!.. Вам Петр Третий вольность дворянскую дал, а вы...

   Смеется уже и Мотонис:

   - А мы, дворяне, решили статую его из чистого золота водрузить. На благодарную память потомству. Не согласился: золоту, мол, примененье другое мною может быть сыскано. Мне на ваших потомков плевать! Тем все и кончилось.

   - По Сеньке и шапка! Вам такого и надо!

   Притих вдруг Козицкий:

   - Федор, меня государыня через Григорья Орлова тебя упредить велела... Сказать просила: "Труднейшая изо всех наук - умение ждать!"

   Потеплело у Федора на душе, - стало быть, верно, не все пропало!

  

   Императрица Екатерина, философией вооружась, в суровое одиночество укрылась. Высокомерие Воронцовой куда ни шло - все вспомнится в свое время, но то, что ее, Екатерину, император в пренебреженье постыдном даже при иностранных министрах содержит, - не переносно! Дворянская гвардия затаилась, молчит - тоже ждет своего времени.

   Старик фельдмаршал Румянцев из Пруссии в сенат отписал: "Опасаюсь, не сделалось бы скоро бунта и возмущения, особливо от огорченной до крайности гвардии..."

   Опоздал фельдмаршал, примчал письмо фельдъегерь в столицу, не застал уже на престоле Петра. Сенатский чиновник, приняв пакет, на нем написал: "За ненадобностью в делах не числить". И сунул его куда-то в чулан... Привыкли ли все, время такое ли было, но свергли Петра без шума, без крика, без топота экскадронов гвардейских. Так... мимоходом.

   Друзей у Екатерины в эти дни было немало. Ждали от нее многого. В честь восшествия на престол российский и колокольный звон, и пальба из пушек, и манифест! В нем новая царица всем объявить на Петра велела: "Законы в государстве все пренебрег!" - и за это, дескать, наказан.

   Петра в Ропшу. В караул к нему братьев Орловых. Петр любовницу свою Воронцову требует, с караулом без просыпу пьет да в карты сражается...

   Федор с друзьями рядом с Екатериной в эти дни... Та всем понравиться хочет, добра и приветлива с виду.

   - Вы, господин актер, поможете нам в эти скучные дни... Театральные увеселения, балеты, народные гулянья, смех, песий должны озарить столицу. Народ, который поет, худа не думает!

   Панин, что стоял рядом, поспешил добавить услужливо:

   - Скорбных лиц, ваше величество, ни на улицах, ни в домах не приметишь... Майор голштинской роты, осерчав на вас, богу душу отдал. Так и о том сказывая, все только смеются.

   Бестужев, что при том разговоре был, левый глаз прищурил:

   - Примечайте, ваше величество, смеются! Веселый переворот!

   Екатерина ему пальцем чуть погрозила и к Волкову:

   - Ну, сударь мой, помните: отныне попечение о театре во многом от вас зависит!

   Вышел Федор в тот день из дворца надежд полон.

   Размолвка, словно дым, что в ненастье по полю стелется с костра позабытого... Кому с него радость!.. Пошел Федор к Сумарокову. Больше года не виделись... У Александра Петровича жизнь поломалась: царей поучал - ни одну из цариц научить не смог, только в немилость впал и осмеянье. Театр любил - от театра отставлен. Одна неурядь и отрава! Пошел к нему Федор, глядит - ни семьи, ни дома, ни друга! Сидит давненько небритый, в помятом шлафроке, водку пьет: "Ты!" По сизой щеке слеза.

   - Я, Александр Петрович!

   - Ну, что же, садись!

   Словно вчера лишь виделись. Рюмку подвинул:

   - Пей! Как это ты! Теперь ко мне никто ни ногой... брезгуют!.. Один Елозин "не сумлевается", со мной остался. На театре пьесы моя идут, а я в нищете, забвенье. России бесчестия не сделал, а вот... - голову на руки уронил, смотрит Федор: волосы поседели...

   ...В доме тишь, на улице тишь... В Летнем саду фейерверки кинули в небо... Зелеными огнями на миг комнату осветило. И опять все то же: свеча на столе догорает, голые стены, стол... Встал Александр Петрович у двери, кликнул: "Аленушка, квасу!" К столу подошел, молчит...

   Аленка вошла, потупясь, строгая, как всегда, как прежде, красивая, молча на стол штоф с квасом поставила.

   - Здравствуй, Аленушка... не забыла?

   - Что вы, сударь, Федор Григорьевич. Как можно! От вас, кроме добра, ничего не видала!

   Сумароков голову к ней повернул: - Ты что... глаза заплаканы... негоже. Эх, русская красота, - ей и слезы к лицу.

   - Нехорошо ты молвил, Александр Петрович! - нахмурился Федор. - Горе человека не красит...

   - Ну, сказал, не подумавши... Аленушка у меня как из нянькиных сказок царевна Несмеяна...

   - Какой уж тут смех!

   Сумароков к стене отвернулся, молчит. Федор Аленку за руку взял:

   - Ну что, Аленушка... Давно не видал тебя... Вон как все изменилось... Кончились навек твои канарейкины услуги...

   - Кончились, Федор Григорьевич, с того и началось горькое мое...

   - Как это?

   - Сдохла канарейка... не знаю с чего....

   - Это я ее...- забормотал Сумароков,- жалеючи Аленку.

   Аленка скатерти край перебирает... молчит...

   - Ну... не таись, сказывай!

   - Разгневались барыня... меня в деревню... В бане нетопленой всю зиму держали... С собаками гончими... Что ж, хоть они ночами грели!.. Потом стал приказчик приставать... Житья не стало! Озлясь, как-то цепом по рукам... Вон они, пальцы-то, как чужие...

   Стоном вырвалось у Федора:

   - Будь он проклят, какие руки сгубил!

   - Ну, узнали Александр Петрович... Приказчика согнали, а мне вольную дали... Ко времени поспели... Старая барыня померла, а их самих через месяц за долги таскать да мучить начали. Все от них отреклись... Осталась я с ним горе мыкать... День за днем... Пить они начали... А я... как беспалая... Плачу, еле иглу держу... Спаса нерукотворного чернью веду, серебром травленым, были бы руки послушней, а так... И вот еще - в глазах у него, у Спаса, нехорошо... Не кроткие, а ненавистные, горькие... Тернии в крови, лик светлый, все хорошо, а глаза...

   - А может, Аленка, теперь и надобно такого... Кончишь труд,- ты мне его отдари!.. Для попов он такой ненадобен, а мне помогою будет.

   Очнулся Александр Петрович:

   - Елозин где?

   - Не вернулся еще. В самом деле, куда запропал? Не случилось ли чего...- обеспокоилась Аленка.

   Засмеялся Федор:

   - Что с ним сделается! Выпьет, сам шуму прибавит.

   - Не знаете, какой он... Как написал мне барин вольную, Семен Кузьмич своей охотой, пешком, за сорок верст понес ее в деревню, к старосте... Всю ночь шел, а мороз был, не приведи господи! Вот ведь какой! А что я ему.

   "Ай да Елозин! - задумался Федор. - Вот живешь с человеком и не ведаешь, что у него на душе, - золото ли, пластом осевшее, то ли тина, где щуки прячутся..."

   - Пойду я... не забывайте нас. Мне что... я всей жизнью приучена, а им,- кивнула Аленка на Сумарокова,- впервые так...

   Проводил взглядом Федор Аленку:

   "Когда же время придет, опомнятся, разглядят тебя..."

   Не в обычае Федора было тоской голову долго туманить...

   - Ну вот, Александр Петрович, слушай... Слушать можешь? Такое дело... сказывал мне Панин, близка коронация, на театре готовиться надобно.

   - Наслышан об этом,- поднял голову Сумароков,- ну, что же... Трагедии, феерии, оперные спектакли...

   - Ничего такого не надобно, все на площадь выносить нужно!.. Тысячи людей привлечь... Маскарад карнавальный... Шутки, смех, балагуры, кукольники!

   - Балаганная забава! Ты что... в уме?

   - Испугался, Александр Петрович, а вдруг Буало³¹ обидится? Брось, богаче нас с тобой народ. У меня перед глазами улицы, народом заполненные. В санях, в упряжках, в бубенцах, с гамом великим, смехом, звоном волокут за собой на суд народный мздоимство, крючкотворство, невежество, рабство, спесь... черта в ступе! Вот это театр!

   - Наговорил... Буйства у тебя, как у Алешки Орлова... Разум восславить должно! Новое царствование надежду вселяет всегда... мудрость! Торжество богини Минервы! ³²

   - Опять! - рассердился Федор.- Эк тебя на огонь тянет... По-русски сказать правда да кривда, а ты... Минерва! А впрочем, называй, как хочешь.

   - Времени мало.

   - А ты исподволь... частями мне на Москву шли... Фимиаму кури помене,- от него только копоть. Ну... как?

   - Черт с ним. А мы с тобой опять вместе, Федор! А?

   Задвигался, зашумел Сумароков. Понял Федор: к жизни человека вновь отогрел.

   - Я на Москву Якова Шумского да Елозина с собой прихвачу. Елозин у меня в секретарях походит, пока трезвый будет... Да вот еще,- тихо добавил Федор,- Аленку со мной отпусти, надобность в ней, в мастерице такой, будет большая.

   Вошла, встала в дверях Аленка, слушает.

   - Аленушка, поехала бы ты со мной на Москву? Нужда в тебе будет театру.

   - Как Александр Петрович...

   Приподнялся из-за стола Сумароков... глядит на обоих. Махнул рукой - эх! Опять опустился, поник. На помине легок появился Елозин.

   - Хорош,- поглядел на него Федор,- на театре траур, а ты сам к погребенью готов...

   - За благополучное восшествие на престол... Солдатство... Ну и мы, значит... прочие... У виноторговцев напитки ихние в разор пустили, за упокой новопреставленного раба божьего государя Петра Федоровича!

   - Что! - вскинулись Федор и Сумароков.

   - Господи! - прошептала Аленка.

   - Сейчас по улицам объявляют... От гема... геморо... идальных колик... раз и в одночасье!..

  

   Ночь над столицей, а на улицах толпы народа. Множество конных гвардейцев с людьми разных чинов и сословий балагурят вполголоса: "Царство ему небесное,- земного уже не видать!"

   Екатерина стоит у окна, на площадь дворцовую смотрит. Записку, что утром примчал к ней гвардеец из Ропши, не глядя, рукой расправляет...

   Алешка Орлов, видать, перепуган и пьян был,- можно ли так на бумажном клочке, вкривь и вкось нацарапать самой императрице: "Не успели мы их разнять, а его уж не стало... Сами не помним, что делали..."

   - Алексей Петрович!..

   - Слушаю, ваше величество!

   - Что ж, Алексей Петрович. На все воля божья... Привезти покойного в лавру. А дальше как быть, не знаю...

   Догадлив Бестужев:

   - Сенат, ваше величество, спокойствия вашего ради, умолять будет вас не присутствовать при погребении...

   - Ну... если сенат умоляет, тогда...

   С того дня все без сговора забыли Петра. Словно и не было. Так, снился полгода. Долго ли сны надо помнить? Забыл и Федор, в Екатерину поверя...

   "Новое царствование всегда надежду вселяет",- сказывал Сумароков.

   А Федору вспомнилось: ночь в декабре, Сапронов-солдат... Не иначе, как снова присягу принял.

  

   Екатерина в те дни с теми, кто в трудное время был с ней заодно. Даже идя в сенат, свиту себе взяла особую - молодую, услужливую, даже драчливую. Сенаторы, коты старые, осевшие, грузные, помнящие не одну царицу, смотрят: эта веселая и всех тех цариц умней!

   "С мнением моего сената я согласна всегда, ежели оно согласно с моим!" - этак в первый же день котов за ушами погладила.

   Садясь в карету, Федора подозвала: "Ну, сударь, вам взять ордер и на Москву ехать. Все к будущему представлению в наш приезд туда изготовить из всего, что за лучшее сами почтете".

   Федор простор крыльям и мыслям своим почуял: "Что за лучшее сам почту!"

  

   Лежит Федор, не спит. Руки закинул за голову, спор ведет не то сам с собой, не то с кем иным.

   - Балаган, говоришь? Пуглив ты, пиит российский, погоди, я тебя тормошить начну!

  

   Все началось с того дня, когда Екатерина, сведав о бунтах крестьян на многих заводах, первый указ подписала. Видать, тут согласна была окончательно с мненьем котов сенатских, перепуганных насмерть.

   "Прежде всего привести крестьян в рабское послушание и усмирить!.. Можно смирять и оружием. Исполнив сие, опросить заводчиков, каким притеснениям они подвергали крестьян. Этим заслушаны будут обе стороны..."

   "Заслушать" обе стороны отправлен был с войском князь Александр Вяземский. Три дня не прошло, указы, что вот уже двадцать лет писались, опять подтвердила: "Помещику полную власть над своими людьми иметь: хочет в Сибирь сослать - ссылай, с зачетом, конечно, их в рекрута". (Даже в этом выгоду себе не просмотрели дворяне!) А там опять: "Не смеет мужик судиться с барином-дворянином!"

   А в беседах и бровью не поведет: "Противно христианской вере и справедливости делать людей рабами. Все люди свободными рождены. Рабство есть прямая потеря - оно убивает промышленность, искусства, науки..."

   Раскрылись у Федора глаза, словно проснулся: "Дурак! Актерки не разглядел. Это же Тартюф мольеровский взгромоздился на русский трон!"

   В смятении и горечи надежд обманутых уехал Федор в Москву...

  

   Только выбрались из перелеска на полевую дорогу, что шла по шумящему морю ржи, цепляясь усиками знойных стеблей да васильками-цветками за ступицы, глядь, нагнала фельдъегерьская тройка. Тут, конечно, без брани не обойтись. Хоть браниться охоты нет - жара, сушь нетерпимая,- а все ж пререкались.

   Партикулярный возок в сторону, в рожь подался, казенная бричка, бубенцом прогулькав, вперед протиснулась, ямщик вожжами взмахнул,- умчалась "казенная надобность"!

   И вот поди ж ты! В сумке курьерской царский указ на Москву везли... Да не один! В одном так и написано: "За отличную и всем нашим верноподданным известную службу и усердие к нам... пожаловали мы Федора да Григория Волковых в дворяне и обоим семьсот душ". Зря фельдъегерь напослед, на возок оглянувшись, кулаком погрозил и крепкое слово добавил.

   И Федору невдомек - в ответ ему тоже вымолвил. Пыль осела, слова вместе с пылью легли. Опять тишь да зной, только жаворонок в небе звенит...

   Едет Федор, о царице не думает. Думает о своем: "...Конечно, и раньше, бывало, особливо на масляной,- забав народных не счесть... Тут же иное. Все воедино собрать, чтобы каждая песня, каждое слово к месту шло. Масок наделать... Петрович, конечно, за своих Аполлонов да Венер с купидонами уцепится, а мы между ними исконных наших целовальников, крючкотворцев, обдирал да кривосудов сунем. Хорошо бы от итальянцев Арлекина да Панталона взять,- неплохие ребята. Опять же гудошников, балалаечников да плясунов... Всех озорников по Москве собрать. Всех, сколько ни есть!"

   Едет Федор, глаза закрыл, будто дремлет, а одно за другим наперегон в мыслях бежит... Рожь шелестит, над конями оводы вьются, деготком от ямщицких сапог тянет, жаворонки без умолку поют...

  

   - Дворянство тебе и 700 душ... а ты что же, сударь, брезгуешь?

   - Актеру Волкову, ваше сиятельство, надобен трагедийный меч, а именитая дворянская шпага ему ни к чему!

   Бестужев согнутым пальцем по табакерке постукал, щепоть табака нюхнул.

   - Вольные мысли, сударь мой, при дворе формы пристойной требуют и немалого береженья! Благоволения сильных обычно кратки бывают...

   - Знаю, ваше сиятельство. На память один народ бережлив. А я перед ним в долгу!

   Незаметно вдруг подошла Екатерина:

   - Э, сударь, мечтатели вряд ли в надобность государству... Если бы я слушала их, мне пришлось бы все перевернуть в моей империи вверх дном...

   - Простите, ваше величество, не ведал о присутствии вашем...

   - Пустяки... Теперь, сударь, иные дни наступили... Я жду от вас многих услуг... Идите!

   "Услугой моей довольна ли будешь..." - подумал Федор, склонясь в поклоне...

   - Алексей Петрович,- задумалась императрица,- а ну-ка дай табачку! - Холеные пальцы щепоть табаку из бестужевской табакерки взяли.- Хороший табак у тебя, Алексей Петрович... А Волкова, что ж... дело его о дворянстве изъять до времени... Сейчас из него дворянин плохой станется.

  

   В герольдмейстерской конторе секретарь Железовский на известии от сената "О пожаловании в российские дворяне Федора и Григория Волковых" в тот день приписал: "Здесь не числить. Нерешенное. Вынуто оное, взято в Герольдию".

   Пожевал секретарь губами, вздохнул и теми ж словами: "Сейчас из него дворянин, видать, плохой станется!"

  

   С утра до вечера с одного конца Москвы на другой меряет версты Федор. Завел лошаденку ледащую, но терпеливую,- неутомимо машет облезлым хвостом от Салтыкова моста, по Немецкой да по обеим Басманным, а там по Мясницкой до Никольского моста, мимо Ильинских ворот по Покровке, по старой Басманной, аж до головинского ее величества дома... Вон он, конь какой!

   Федор сидит на нем, плащом не согретый,- ветры в ту зиму откуда взялись: начиная с утра и до сумерек дуют. Где остановку делать, где что расставить, где проходить народу - обдумать все надо.

   Не мало "карнавальных служащих", как их тогда окрестили,- комедиантов, студентов, певчих из разносчиков, фабричных, полковых музыкантов, гудошников, балалаечников. Пять тысяч простого, веселого люда надо было сыскать, обучить, взбодрить. Яков Шумский охрип, Елозин день и ночь переписывает "хоральные песни", господу богу молится, - когда ж все кончится! А Федор с утра на коня - и по Москве. Чертов Яшка обоим, коню и Федору, вслед прозвище кричит несуразное... доволен!

   И надо же так. Елозину полицмейстер велел по пути карнавальному все кабаки отмечать и о том майору Григорову доложить, с тем чтобы объявление сделать: "Всем в карнавальных костюмах в день карнавала доступу в кабаки совсем не будет!" Ходил Кузьмич от кабака к кабаку. Записывал. Четырнадцать кабаков насчитал, заскучал, в Петербург стал проситься.

  

   Хороши вышли хоры фабричные! Федор сам к песням музыку сочинял, а иной раз на старый народный лад сводил. Случалось, и поспорят с кем из певцов, каждый привык к своему. Пошумят разноголосицей, полдня на уговор уйдет, а к вечеру договорятся. Нет лучше песни на свете, от души сложенной. Недаром потом и года прошли, а народ пел по московским фабричным окраинам Федора песни.

   А уж скоморошьи придумки! Яшка смотрит на ребят, хохочет: "Вас бы с придворного театра всем войском российским гнали! Из пушек по вас палить Сивере бы начал!"

   С сентября по январь сколько труда положено! А ведь народ подневольный, днями работою скованный. Словно хлынуло вдруг половодье, берега изломав, поруша... Не похабная песня кабацкая, не угар беспросветный - будто свежим ветром с полей огромных дохнуло.

   - Ты, Кузьмич, кабаки не считай! - смеются чумазые, бородатые, хилые в нищете своей. - С ними нам жить опосля...

   - Должность такая поручена,- разводит руками Кузьмич.- На меня одного надежда!

   Счастливая жизнь пришла в эти месяцы к Волкову. Сумароков в своей обиде утих, совесть пиита что ль в нем проснулась, каждый день шлет с "казенной надобностью" хоральные песни да прибаутки... Федор Хераскова из университета привлек да и сам сочинять принялся - про синицу, что, из-за моря вернувшись, рассказывала, какие порядки за морем:

  

   Все там превратно на свете.

   За морем почетные люди

   Шеи назад не загибают,

   Люди от них не погибают.

   В землю денег за морем не прячут,

   С крестьян там кожи не сдирают,

   Деревень на карты там не ставят.

   За морем людьми не торгуют...

  

   Полицмейстер, пробу заслушав, вдруг закричал:

   - Сии мысли вольные петь не дозволю!

   Шумский вступился:

   - Так то ж у них, ваше благородие, за морем-океаном... У нас же другое, свое, свычное!

   - А...- удивилась власть,- это у них!... Ну тогда давай погромче, а то народ озяб.

   Хохочет Федор:

   - Студен день нынче. Видать, полицмейстер до самого мозга промерз!

   Государыня, на Москву приехав, мало этой потехой народной беспокоилась. Во дворцовом театре свои приближенные тож отличились - трагедию Сумарокова "Гамлет" сыграли. Гамлет - сам Григорий Орлов, что к тому времени впал в фавор окончательный, Офелия - графиня Шувалова. Даже паж Гамлетов - графиня девица Воронцова.

   "Гамлет - Григорий Орлов?! - плюется Федор. - Ему бы Клавдием быть!"

  

   В головинском доме царицы, что на Яузе, играли "Семиру" Сумарокова. Любимая роль в ней была у Федора: Оскольд поднимает народ свой против поработителя. Поражение терпит. Олегом в темницу кинут. Смелый дух преодолевает оковы... Бежит Оскольд из темницы. Снова на битву зовет народ свой и погибает в борьбе неравной. Лучше, дороже не было роли для Федора!

   Вышел Федор из дворца в морозную ночь. Луна. Тишина глубокая. Занесенные снегом кусты над Яузой. Не ведал Федор в тот час одного: последний раз в тот вечер был он на русском театре. Последний занавес для него опустился, отгородив навсегда от всего!..

  

   А на завтра, 30 января 1763 года, по Москве объявили "Торжественный карнавальный машкарад. "Торжествующая Минерва" - изобретение и распоряжение Ф. Волкова".

   Старик Андрей Болотов, будучи в Москве в те дни, записал:

   "Вся Москва собралась на улицах, где простиралось сие маскарадное шествие. И все так этим польстились, что долгое время не могли позабыть, а песни и голоса так всем полюбились, что долгое время и несколько лет сряду увеселялся ими народ, заставливая вновь их петь фабричных, которые употреблены были в помянутые хоры и научены песням этим..."³³

   День в феврале недолог. Сумерки сразу в ночь идут. Факелами смоляными да плошками сальными карнавал осветили - чад, гарь, гром погремушек, округ хохот да песни!..

   Вот в трех санях хор пьяниц, пьянехоньких, осмеянию преданных, с бубенцами везут:

  

   Двоеные водки, водки сткляницы,

   О Бахус, о Бахус, горький пьяница.

   Отечеству служим мы более всех

   И более всех

   Достойны утех...

   Под пир, пир, пир, дон-дон-дон,

   Прочие службы вздор!

  

   Чучело тащат в комзоле, расшитом золотой канителью, вкруг чучела (понимай - Обман) цыганы, цыганки, колдуны и колдуньи и несколько дьяволов...

  

   К ябеде приказной устремлен догадкой,

   Правду гонит люто крючкотворец гадкий,

   Тал-лал-ла-ла-ра-ра

   И плуту он пара...

  

   Из саней рогожей укрытое пальцами с когтями в стороны тянется Мздоимство...

  

   Взятки в жизни - красота,

   Слаще меда и сота...

   Так-то крючкотворец мелит.

   Так на взятки крючком целит...

  

   И надпись: "Здесь людей опутывают сетями и их стравливают!"

   За санями разные "пакостники" сыплют семя крапивное и чертополох.

   Вертопрахи бойчее тройки везут карету, а в ней сидит обезьяна. Для них, вертопрахов, обезьяна и наказ и указ! На обезьяну собаки из подворотни лают. А позади свинья идет, на свиную шею венок ароматный из роз надет. Нюхает свинья розы - всем довольная.

   Спесь хвост павлиний на две сажени за собой волочит. Рожа дурная, хоть в зеркало не глядись! Слепая фортуна тащится, за ней картежники - бубновый, трефовый да червонный хлапы³⁴, король и краля.

   За ними герои верхами, заимодавцы пешком, философы на запятках вельможных саней, хор отроков и отроковиц.

   А сверх того - торжествующая Минерва в колеснице, убранной лаврами и разными листьями, музыки хор, дикари с ассистентами, флейтисты и барабанщики.

  

   Не в праздности и огорченьи

   Прекрасны юноши цветут,

   Премудрости богини тут,

   Минерва их крепит в ученьи!

  

   А сзади всего Панталон - пустохват и говорун, метлою березовой след за всем заметает. В народе шепот и удивление: "Минерва! Вот она, значит, какая... блудлива, видать, была!"

  

   А день студен. Ветер. Плащ у Федора, хоть по-зимнему куньим мехом подбит, а все ж сиротский - не греет. В заботах и распоряжении - все нараспашку.

   Иззябся Федор, еле губами шевелит - затемно из дома выехал на коньке-горбунке своем, за полночь воротился. Кузьмич - с того что возьмешь - обогрелся! Тринадцать кабаков стороной обошел, в четырнадцатом стал проповедовать... Яшка на дню раза три забегал Аленку наведать, расскажет ей второпях где, что, как - и бежать.

   Аленкины руки на все сгодились: маски сатиров лепить помогала, венки виноградные Вакху плела, Минервино платье в богатый узор обряжала... Опять же по дому - всех напоить, накормить надобно. Яшка смеется, жалеючи:

   - Ты у нас, как в сказке, сестрица Аленушка... Дал тебе бог троих братьев - два ничего, а третий пьяница да суфлер к тому же...

   Кузьмич молчит, глаза скромно потупил.

   - Все хороши,- улыбается Аленка...

   Так вот и жили в те дни - славно и задушевно...

   А беда, что по улице шляется старухой бездомной, никем не примеченная к дому пришла, на крыльцо взобралась, на всех трех ступенях расселась, клюку рядом поставила, рукой голову подперла, задумалась, уходить не собирается... Ветер по улице снежок по земле, словно играючи, в стружки свивает... Собачий лай издали гасит...

  

   Аленка нагар со свечей сальных сняла, тихонько за собой дверь притворила. Ушла в свою горницу, легла, сном забылась... Может, и снилось что, да всё тишина в себе потаила.

   Не спит Федор. В голове шум - словно не стих еще звон да крик карнавальный вокруг, словно все едет и едет на коньке своем средь толпы озорной, полюбившейся навсегда... Кузьмич вернулся домой всех позднее. Напроповедовался насквозь!

   С постели Федор голос подал: "Кузьмич, дай-ка воды... душно-то как".

   Голову уронил на подушку, глаза закрыл. Очнулся лишь через три недели. Как прожил их, знали только Кузьмич, да Аленка, да Яшка... Сам ничего не помнил, не знал... И потянулись дни - один другого длиннее и горше... За окном уж капель застучала, Аленка вчера ветку вербы с улицы принесла. Держит веточку Федор - давние весны свои в памяти перебирает.

   Кузьмич не отходит, горем своим таясь от больного...

   - Кузьмич, что лекарь сказал? Правду говори!

   Заплакал Кузьмич:

   - Дурак твой лекарь, я его на порог пускать не буду!

   - Не будешь...- задумался Федор. Ветку вербы к щеке прижал. - Какое нынче число?.. Четвертое?! И месяц - апрель уже?

   - Выходит...

   - Давно-то как...

   - Ты... слышишь... не думай ни о чем... Лежи, хворай себе на здоровье. Аленка сейчас сбитень на липовом меду варит... пропотеешь... уснешь... Все как рукой...

   - Ладно, Кузьмич, ладно. Почитай мне вслух чего... На репетициях от твоего голоса меня всегда в сон клонило...

   Взял книгу Кузьмич, поглядел на заглавный лист, прочел: "Цари мудрые и воинственные одинаково знамениты".

   - Не надо... от царей один бред в голове. Дай-ка сбитню глоток.

   - Сейчас принесу, - дошел Кузьмич до двери, не удержался, всхлипнул:-Что людям скажу... не уберег, не удержал!

   - Ничего, Кузьмич... в трагедиях помирать трудней, а так вот... просто!

   Вернулся Кузьмич к Федору:

   - Поправишься, пойдем с тобой на вербную на Красную площадь... Народу там в те дни бывает! Свечи затеплят... Ладонями огоньки прикрывают, по домам несут... А на улице весна... Грачи прилетели...

   Федор на Кузьмича смотрит, шепчет:

   - Грачи... Гнездовье на березах вить начнут... гомону будет! - Потом словно очнулся, горницу оглядел: - Убери со стены Минерву-то... Это все уже... там... позади...

   Снял Кузьмич со стены афишу "Торжествующая Минерва", свернул, унес...

   Ален