Волков Федор Григорьевич - Н. М. Север. Федор Волков

не то человек, не то зверь, не то снежный ком какой... Прилип - не отцепишь! Пристяжному о том думать теперь недосуг - ветер гриву рвет, глаза крупой засекает... ноздри конские вширь раздулись - дым родной издали к жизни зовет!

  

   - Гляди, гляди, Григорич! Узнаешь?! - Дмитревский, Шумский, Лешка Попов и Елозин, ввалясь в горницу с гамом и шумом великим, тащат, тормошат, теребят кого-то обмерзшего, платком бабьим повитого, в зипунишке, что веревкой подвязан, в лаптишках обледенелых.

   Вгляделся Федор, ахнул: - Щегол... ты!

   Щегол, как ребенок малый, что ходить еще не может, стоит, качаясь, за Якова держится. Охватил его Федор руками:

   - Жив, Щегол... Как же ты так!

   У Щегла отеплело лицо: "Федор... Волков!" Да сил, видать, не стало. Не поддержи его Федор да Яков, не выстоял бы боле. Шепчет:

   - Пожди ... я сейчас... Иззябся... в себя не приду.

   - Ваня, что ж ты, - спохватился Федор, - от Яшки, поди, в сулее малость еще осталось.

   Засуетился и Елозин:

   - Обогреть... это надобно! Яков, ты куда девал то... самое?

   - Ладно, без вас не додумаю, - обиделся Яков, - садись, Щегол, к огню. Наперед пей. Окоченел, поди, весь в такую непогодь? Есть хочешь?

   - Как всегда...

   - Пей же!

   Взял Щегол чарку из Яншиных рук:

   - Вот и свиделись... Здоровым будь, Федор! И вы все здоровы будьте.

   Выпил Щегол, дух перевел:

   - Ух, хорошо! Уж не чаял живым быть... шел неведомо куда... застывал... вьюга... Вдруг вижу, гонят... в три кибитки. Ухватился сзади к одной на запястье. Руки сразу окоченели, не разжать. А они погоняют. Мчат, не ведая, что и меня от смерти волокут.

   - Ну и ладно. Пей да ешь! - заторопил снова Яков. - Без хлеба шел, небось?

   - Как всегда.

   - Откудова?

   - С Рыбинска. По весне опять к Власию. Одному как?

   - Мы ведь тебя в поминание записали...

   - И то надобно: живу схороненный, стало быть... Вы-то здесь как?

   Потупились все трое, как виноватые в чем... Ваня рукой махнул, как бы говоря: "Не спрашивай... такое вышло!"

   - К царице едем... - вздохнул Федор.

   Яшка не утерпел:

   - К царице, Щегол... Она меля там ох и заждалась!

   Опустил глаза Щегол, помолчал...

   - А мне бы к весне до Синбирску... Власий ждать будет.

   - С нами бы тебе, Щеголушка... Может, удумаем что-нибудь...

   - Нет, Федор... Ватага ждать будет. Песню мою ждать будет.

   - Это, брат, верно. Песню от человека отнять грех! Тошно жить без нее...

   - В долгу я перед ними!

   - Ладно, утром ужо снарядим тебя. Одежка на тебе не дай бог!

   Качнул головой Щегол, словно не об нем речь, - не дай бог!

   Засмеялся Федор:

   - Тебя бы ко мне в учителя, Щегол! С тобой не пропадешь! Ложись, спи... Утро вечера мудренее.

   - Пойдем, - встрепенулся Яков. - Я тебя сейчас на печи пристрою. Ох, и жарко!

   - Ну?! На печи лет десять не спал!..

  

  

   Правду сказал Федору немец: "С Елизаветой немцы попадали".

   Елизавета, французом Рамбуром воспитанная, ко всему французскому склонялась, а за ней и все туда же...

   Иван Иванович Шувалов, к просвещению приязнь питая, в дружбу и переписку с Вольтером и Дидро вступил, труды их перечитывал и в кабинетном шкафу хранил.

   У самой государыни, хоть и малограмотна была (в Англию всю жизнь собиралась в карете доехать), книг собрано - не счесть! И в том за ней многие следовали. Придет к книгопродавцу иной:

   - Книг подбери мне, любезный, поболе!

   - Какие угодно вашему сиятельству?

   - Ну, тебе виднее... Потоньше какие, чтобы наверх ставить, потолще на низ... Все чтобы, как у императрицы...

  

   В государстве дворянском государственных должностей множество - одна другой важней и выше! К замещению тех должностей молодых дворян готовили загодя в Шляхетном корпусе. Три раза в неделю кадетов возили во дворец на французскую комедию и танцевальные вечера - к обхождению придворному, к языку да к разговору пристойному приучали. Наглядевшись на иностранных комедиантов, заохотились кадеты сами комедии играть. Царица затею одобрила, повелела при дворе в новых парадных покоях малый театр сделать. И еще указать велела: "Когда по реке Неве сало пойдет, до того времени, как лед затвердеет, перевести кадетов, нужных в комедиях, на жительство на дворцовую сторону". Отвели кадетам в Зимнем дворцовом доме покои, отпуская для удовольствия их кушанье и питье. Это тебе не ярославский воевода!

   Одна беда: через год, через два кончили кадеты ученье, и "актиоры" корпусного театра к должностям и чинам большим приступили, от комедийного дела отреклись, поминая его, как шалость, улыбкой презрительной...

   Осталась бы царица русская без комедии русской... да генерал-прокурор Трубецкой, вспомня о письме экзекутора Игнатьева из Ярославля, к государыне поспешил... Обрадовалась царица, повелела указом: играющих в Ярославле на театре комедии в столицу доставить.

   И поскакал подпоручик Дашков по той надобности в Ярославль.

   В свое время домчал и московский лекарь в столицу. Начисто вымытый во дворцовой мыльне, еще не обсохший, проведен в покои Ивана Ивановича Шувалова.

   - Приехал?

   - Приехал, ваше сиятельство!

   Тяжело вздохнуло сиятельство:

   - Ну и ладно! Поезжай обратно!

   Слова не молвя, упрятали курьеры купца Прядунова в возок и помчали назад в Москву, позабыв второпях на дворцовой кухне бочонок с нефтью. А Иван Иванович походил из угла в угол, из окна поглядел на дворцовую площадь, на развод караула, заскучал...

   Велел камер-лакею подать малые сани тройкой для непромедлительного вояжа в Царское Село.

   Ахнула матушка-царица, сведав о таком сумасбродстве, и в женском пристрастии своем потребовала того же. Отъезжая, наказала: "Ярославцев везти не в Санкт-Петербург, а в Царское!" Видно, комедиантами надеялась смягчить противность фаворита. Поскакали сержанты в Славянку, последний ям перед столицей, поворачивать Мельпоменов обоз... За полночь доехали комедианты в Царское. Собаки брешут. Луна сквозь облака продирается. Гренадеры поперек дороги рогаток наставили. Им разве объяснишь - кто, откуда да зачем? Все же в конце концов уразумели, рогатки скинули, фонарем посветили.

   Приехали.

   А в это время царица с фаворитом опять пререканием занялась, тот опять к саням кинулся, медвежьей полостью укрылся - лошади рванули, поминай как звали!

   Помчалась и государыня в столицу. Остались комедианты опять ни при чем, как сироты бездомные, только что кофеем напоенные, оголодавшие, никому не надобные. Так в покоях нетопленых и жили бы, да Никита Власьич, камер-фурьер ¹⁵ бородатый, сжалился: в царскую оранжерею, что печкой обогревалась, пустил. Там с лилеями да розами, по-зимнему чахлыми, зябли и актеры ярославские - тож цветы, в ненадобную землю силой посаженные.

   На пятый день истребованы были в Санкт-Петербург для представления трагедий и комедий на дворянском театре. С того и началось...

   "Сего февраля шестого дня 1752 года государыня соизволила выход иметь на немецкую комедию, где была представлена на российском языке ярославцами трагедия, которая началась пополудни в восьмом часу и, продолжалась пополудни до одиннадцатого часа".

   Камер-фурьер журнал закрыл, к себе придвинул, голову на него уронил... задремал.

   Тишина. Часовой под окнами ходит, под ногами ледок хрустит.

  

   В горницах Смольного двора не спят комедианты, одно за другим в памяти перебирают.

   В бархатном камзоле, в дорогих кружевах, осыпанных табаком, шумный, быстрый, словно живущий наспех, прибежал Сумароков на сцену - не то смеется, не то плачет, не то сейчас браниться начнет.

   - Скажу - игра ваша была токмо что природная, искусством не украшенная. Так-то! А ты, сударь мой,- закричал вдруг, ногами затопал на Якова, - запамятовал, что нельзя воединожды служить и Мельпомене и Талии! Ищи крова в доме искусного в комедиях Молиера, но беги, несчастный, от Вольтера и Сумарокова! - Зачихал, зафыркал, табак рассыпая. - Ты, Федор, ладно скроен, но все-таки... - Стоит Федор, ждет, пока пыль табачная не осядет, не доскажет Александр Петрович.

   - ...Все-таки ломать тебя надобно! Красоте, помимо природной, иная форма долженствует. Велик Шекспир, а господин Вольтер, к моему удовольствию, его варваром обозвал, а меня российским Расином¹⁶ именует... Вот как!

   Дворцовыми коридорами шли к выходу. Навстречу, как стая, ветром раздуваемая, придворные дамы в платьях широченнейших. Всю залу загромоздили. Посередь их, гусак гусаком, на одеревенелых ногах, в диковинном мундире человечишка.

   Глянул на него Федор, ахнул: тот самый тощий парень с визгливым голосом, что на Москве немца Федорова наградил! "Кланяйтесь, кланяйтесь, варвары!" - прошипел Сумароков, каменея в низком поклоне. Согнулись, кто как умел, и ярославские ребята.

   - Это что за чучела! - просвирестел гусак. Дамы замерли, любопытствуя.

   - Веленьем государыни доставленные из Ярославля для представления тражедий и комедий актеры, ваше высочество! - отрапортовал Сумароков.

   - А, барабанщики!

   И стая вместе с гусаком прошелестела прочь...

   - Великий князь Петр Федорович! - пояснил оробевшим ребятам Александр Петрович. - Более в экзерцициях воинских сведущ, нежели в искусствах. Наследник престола русского... из немцев.

  

   Яков стрит у окна сам не свой, графа Сиверса вспоминает... Ребята смеются, уткнувшись в подушки, одеялами смех тушат, - кто его знает, как здесь положено по ночам быть!

   - Ты расскажи, как он тебя исповедовал?

   - Будет вам. Тоже... смешно им!..

   - Не угодил, стало быть, Яша, играючи черта?

   - Ему угодишь...

   - То-то и оно! - рассердился Федор. - К иностранному глаза и уши у здешних персон приучены, черт твой не ко двору пришелся. А как его, нашего черта, что в соломе, в овине да в банях на полках живет, к менуэту да контрдансу приучишь! Исконное русское, даже черта нашего, на свой лад ладят!

   Помрачнел Яков, в окно смотрит. Думает: "Ничего! Нашего черта немцу не сдюжить..."

   Так и не уснули в ту ночь ярославские комедианты...

  

   Весна в столице своя, особая: то ветер с залива, а то туман - дышать неохота. В покоях тогда хоть свечи жги - сумерки, словно дым от печей по углам осел.

   Вывоза со Смольного двора ребятам нет: великий пост, какой уж театр! В марте "Покаяние грешника" сыграли, как службу в монастыре отстояли, - тоска! Недовольна осталась царица, уехала, слова не молвя. Увял, заскучал Александр Петрович, словно поодаль встал. Один Сивере доволен, сияет... хоть полотенцем лицо обтирай!

   Опять за полночь просидели ребята, молча, не тревожа друг друга. За окном капель стучит, ветви черные, сникшие, водой набухшие.

   С утра тревога и непокой: Гришанька Волков с постели в тот день не встал. Голова чугуном налита, свет не мил... К ночи Скочков затомился, лёг до времени. А назавтра Куклин шепчет Федору: "Гляди, и мне худо... на всех напасть, надобно лекаря, сгибнем тут!"

   И верно, дня через три и Иконников да Гаврила Волков, как снопы обмолоченные, цепами битые, лежат дрогнут... Пятеро из одиннадцати!..

   Сведав обо всем, государыня тайному советнику лейб-медикусу и главному директору над всем медицинским департаментом Герману Ках Бургаве приказала: "Комедиантов от той болезни пользовать и заботу о них выявлять". Лейб-медикус, в дверях постояв, наказал: от жара брусничным отваром поить, от озноба к ногам отруби гретые класть - и... за дверь!

   Опасался советник больше за себя, чем за скорбно лежащих. Через неделю Поповы слегли. Осталось четверо. С ног сбились, от одной постели к другой бегая, - того напоить, того, в беспамятстве встающего, силой в постель уложить... День за днем, ночь за ночью.

   Во дворце переполох: "Из Смольного дома ко дворцу Е. В. огурцов и прочего не отпускать, пока болезнующие горячкой ярославские комедианты от этой болезни не освободятся..."

   Утром весенним, радостным затих навсегда Семен Скочков. Молча обрядили его, в гроб уложили, в соседний покой поставили. Свечу затеплили. Опять не все так. Попы отпевать отказались: скоморох! Сумароков царицу упросил - приказала попам. Смирились, отпели, а захоронили все ж за оградой, на пустыре.

   Федор в смятении ждет: кто теперь, чей черед? Однако выжили... Прошло, значит, мимо!.. А за окнами май, ветви зеленые, воробьиные хлопоты да голубиная воркотня... Жизнь! Играли на Морской, на немецком театре, и с того Сивере в раздражении немцев, уехавших в Ригу, назад затребовал. Во дворце, в "складном" театре французы, в оперном доме у Летнего сада итальянские соловьи, только русским комедиантам пристанища нет. Сумароков в сумасбродство впал: русская Мельпомена, как девка крепостная, в черной избе сидя, ревмя-ревет, какой уж тут Расин, какие Лекены! Однако ж мундир новый надел, ленту анненскую через плечо, Федора с собой захватил и к Шувалову на поклон...

   - В просвещенном уме и сердце вашем прибежища ищем, ваше сиятельство... Сам господин Вольтер...

   И понесло! Чисто мельничный пруд плотину паводком вешним порушил, забурлил, запенился.

   - Мы в Европах, ваше сиятельство, не завтрешним богатством сильны, а вчерашней нищетой ославлены! Время нам их к удивлению вести, а не в задней надобности плестись!

   - Как, как?!- захохотал Иван Иванович, а за ним прыснул и Федор... Ох, и смеялись же - казалось, конца не будет!

   - Утешил, наконец-то вымолвил вельможа, глаза утирая, - с полгода так не смеялся, не с чего было. В долгу не буду - похлопочу! Головкинский дом под летние покои откупать будут... В нем театр справим. Крыс только там - не приведи господи! Ступай, Александр Петрович, прощай, Волков, отменно хорош в "Синаве" был!

   - Спасибо на добром слове, ваше сиятельство!

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   - Ты что смеялся?! Над кем ты смеялся, варвар! Ступай пешком! - Александр Петрович с гневом дверцу кареты захлопнул, уехал...

   Остался Волков один размышлять о своей неучтивости. Постоял, рассмеялся: "Первый раз в жизни такого дворянина вижу!"

   Однако Сивере Шувалова у государыни опередил: "Вашему величеству театр надобен в иной степени. Господа иностранные министры, на мужичье глядя, руками разводят!"

   Задумалась императрица, а потом соизволила повелеть: "Волков, Дмитревский, Попов способны, и впредь надежда есть... остальных отпустить. Тех, что в службе числятся, наградить... Что-нибудь там... Остальных вон!"

   Склонился его сиятельство в низком поклоне, спеша в канцелярию новый указ диктовать...

  

   Сидя в Летнем саду, указ перечитывали. Пчелы гудят, на дорожке в песке воробьи трепыхаются, над ярославцами пересмех ведут.

   "...Взятых из Ярославля актеров заводчика Федора Волкова, пищиков Ивана Дмитревского, Алексея Попова оставить здесь..." Об остальных в указе тож помянуто: Иконникова да Якова Попова, пожаловав в регистраторы, вернуть в Ярославль, заводчиков Гаврилу да Григория Волковых да "пищика" Куклина туда же, а малороссийцев Демьяна Галика да Якова Шумского, дав им паспорта из Сената, отпустить на все четыре стороны. Живи, мол, где хочешь и как знаешь!

   - Нагостились в чужих палатах - на свои полати пора!

   - Где он, театр-то наш, Федор?

   - Сызнова начинать надобно!..- упрямится Федор.

   Загрустил Иконников: -В чинах мы теперь, а чинам на театре быть законом заказано!

   - А мне и без чинов тошно! Одно не додумаю, как это воевода картузы из актеров делает!..

   Вскочил Федор, осердясь, воробьи брызнули кто куда:

   - Ну и что! Все же театру быть! Деда своего не позорь, Яшка. С такого, как ты, картуза не сделаешь! Эка невидаль - во дворце не угодил!

   И пошел Федор прочь, веселый, крепкий, словно к кулачной потехе готовый.

  

   Но и Шувалов Иван Иванович в просьбе своей преуспел. Повелела царица головкинский дом на Васильевском острову на театр переделать, русским комедиальным домом именовать. И еще повелела: множество в том дому крыс проживающих уничтоженью отдать, для чего в покои посадить триста котов. Вона сколько забот у царицы о театре русском - конца нет!

   Казалось, теперь и театр есть, и триста котов мало-помалу в бесстрашие приходят, да актеров для того театра... всего трое.

   Упросил Шувалов царицу за Шумского, за Григория да Гаврилу Волковых - стало шестеро. Федор из "охотников" еще сыскал трех-четырех. Начали играть в комедиальном доме. Посмотрев, опять недовольна осталась царица. Больше туда ни ногой ни она, ни двор. А Федору радость одна с того: иные пришли смотрители доброхотные, как в Ярославле, народ бесчиновный.

  

   Царица о театре мыслила, лишь иным дворам уступать ни в чем не желая. Повелела определить в дворянский Шляхетный корпус "спавших с голоса" певчих придворного хора для обучения "тражедии".

   Определили сразу семерых. Один другого стоит! Как дубы стоят, с места не сдвинешь, голоса совсем лишились, глазами выцвели. А Александр Петрович, в мечте своей наплодить российских Лекенов, опять к Шувалову: вместо дубов, спавших с голоса, отдать в науки ярославцев. Шувалов к царице. Царица опять за указ: Дмитревского да Алексея Попова определить для обучения в корпус, с Волковыми Федором да Григорием в том повременить за надобностью их в Москве, куда выездом царица позадержалась. По совести, Шувалов и о Шумском, и Гавриле Волкове помянул, да Сивере, диктуя указ, будто в забывчивость впал, Елизавета ж второпях подписала. А Сенат коль объявил, то все!

   Опять у Федора ватагу, теперь уже малую, рушили. В сентябре Дмитревский с Поповым были отданы в корпус, "в науки". Обрядили их там, лучше некуда! Камзолы и штаны из сукна "дикого цвета с искрами", шляпы гамбургские поярковые с золотым позументом, даны чулки, башмаки, рубашки да полурубашки с рукавами и еще разное.

   Для жительства каморы отведены при первой роте, пищей в столовом зале довольствоваться велено. Ох, и смеялся же Яков Шумский, глядя на друзей-товарищей, что пришли прощаться на Смольный двор. Григорий на башмаки да пряжки загляделся - завидует. Федор задумался - впереди и ему то же... Конечно, не в шляпах поярковых дело, а главное - куда теперь жизнь повернет, в какую сторону, для чего... Не было бы как в присказке: вырос камешек во крутой горе - излежится, в шелках да бархатах!

   Хорош вечер был. Песню тихую пели. Без огня сидели, сумерничая в пустынных покоях Смольного. За рекой Невой часы отзвонили. Месяц взошел молодой, несмышленый еще, в лужу глянул - оробел: не утонуть бы! За облачко уцепился, держится.

   Дмитревский с Яковом в углу шепчутся, напоследок дружбой греются. Прислушался Федор.

   - Актеру, Яша, думать - главное! День думай, два, три, неделю... Все продумаешь - играй.

   - Что тут голову ломать. Думать, чего и как, - это не для моей головы забота! Я лучше пять раз сыграю, чем раз все обдумаю. Сыграть - это что...

   Слушает Федор, и видится ему: сарай кожевенный да эти спорщики, что в холод, впроголодь сберегли, не растеряли любовь к ремеслу актерскому. А Яков, ему и невдомек, что сотню лет на театре русском спор их продолжать будут, вздохнул, шляпу гамбурскую на голову примерил, рожу состроил... не смешно! Ни ему, ни другим...

   Поняли вдруг: Якову хуже всех - один остается в стороне, на ветру!

  

   Пути зимнего в тот год пришлось ждать долго. Николин день прошел, а снега едва на заячий след хватает. Зато потом и мороз и пурга.

   Двор тронулся в Москву. С деревень мужиков, баб согнали - заносы сметать, ухабы ровнять, в снег валиться, чувства выказывая, когда царица мимо ехать будет... Григорий где-то в конце обоза заботами дансерок в возок между баулов от мадамы упрятан. Едет, ни о чем не тужит. В семнадцать лет девичьи руки хоть от кого заботы отведут.

   Федор с французскими комедиантами. Возок теплый, изнутри мехом обитый и такой обширный, что четверо в него вмещались. Трагик французский Префлери, опасаясь мороза, обвязал себя подушками сзади и спереди, сверху в полость овчинную завернулся... Выйдет на станции, все прочь шарахаются. Народ веселый, особливо Розимонд, что Скапеном мольеровским Федору памятен был. Этот все любопытствует: "А это что?!.." И опять в смех, в болтовню! В возке слюдяное оконце, с того как бы уюта больше. Кони бегут, фыркают. Префлери из-под овчин высунулся:

  

   Иль думаете вы, что этот день смятенный

   Сломил мой гордый дух!..

  

   и, ныряя под полость, Федор пояснил:

   - Расин!

   - Расин, - засмеялся и Федор, трепыхаясь в ухабах,- у нас тоже... российский, свой... Александр Петрович. Конечно, "вкус к театру от его пера исправлен", а все же... С ним, как в лесу, идешь, с пути сбившись, - и грибы тебе тут, и ягода, и орех, а ничего не мило...

   В возке насупротив дремлет Сериньи, комедиантка красивая, что царицу Федру играла. Не забыть того дня... Словно взяла его за руку, ведя через горный, шумный поток, срываясь и падая в смертную гибель страстей губительных.

   Тряхнуло возок так, словно здесь вот вояж навек и кончился. Чуть ли не на боку поволокли его резвые кони. Ямщик в снег соскочил, рядом бежит. Взвизгнула Федра, за Волкова уцепилась. Префлери всеми подушками навалился, один Розимонд, словно всему рад, кричит:

   - За каким дьяволом попал он на эту галеру!¹⁷

   Ямщик возок выправил, кони потянули ровней, опять заскрипели полозья, опять побежали в слюдяном оконце снега да елочки...

  

   Пост начался. Елизавета то по церквам, то в Коломенское село ездит, колыбель свою детскую смотрит... А Федору что ж, сидеть сложа руки?

   При дворе словно забыли о нем, Гаврила, брат, из Ярославля подъехал - стало их трое, и на троих дела нет. Спасибо, Разумовский, граф, хор и комедиантов своих из Глухова затребовал, - пристали к ним. На частном театре без спроса, без ведома двора играли. С французами дружбу свели. Посмотрел Розимонд Федора на театре, сказал: "Играть, словно тяжесть стопудовую нести, нельзя... Пойми, Федор... У искусства крылья должны быть!" "Крылья, крылья... - думает Федор. - Перо одно из крыла выдерни,- птица вкось летит, а то и о землю ударится! А тут..."

  

   Более года гостил двор в Белокаменной. Царица скучать начала. От скуки гневаться, а в гневе браниться не хуже майковского попугая.

   Близстоящих "припадочных"¹⁸ людей довела до замешательства. Стали они об обратном вояже думать, об удовольствиях и рассеянности для царицы. Надумали: "Сданных в корпус певчих к возвращению государыни обучить тражедии и представлению ее". Ахнули "дубы", погнулись... Спавшими голосами "Синава и Трувора" зашелестели.

   Однако наставники их в Москву повинились - из семи только двое, мол, на людей походят, - Евстафий Сичкарев да Петр Сухомлинов. Лучше тому обучить ярославских комедиантов, что при корпусе ныне находятся.

   К декабрю все было справлено в совершенстве возможном, а в феврале указ: "Российских комедиантов Федора да Григория Волковых в корпус определить к разным наукам, смотря кто к какой охоту и понятие оказывать будет".

   Февраль пришел на Москву ночными ветрами, метелями да зорями, что, не разгораясь, в сумерках таяли. Отгуляв масленицу, жители за ум взялись: березовыми вениками, в хлебном квасу настоенными, парились в банях до одури. Под колокольное бряканье снетками переславскими торговать принялись, а также грибами, редькой, иконами - всяческим, что в великий пост к праведной жизни близило.

   Итальянцев в Петербург увезли. За ними и русские дансерки в путь тронулись, Григория с собой захватив. Французы отъездом позадержались, но Префлери подушки уже примерял. Розимонд же вдруг объявил: "В монахи идти собираюсь". Да и верно, какое житье комедиантам в великопостные дни!

   Гаврила в Ярославль уехал: на суд и расправу Матрены зван был. Остался Федор один. За последние дни, словно дубок молодой стал, что морозы да непогодь выстоял,- окреп, распрямился, звенит по ветру. Попробуй сломай!

   Сдружился с французами, запоминал их игру. За многое, осуждая, сердился. С Розимондом споря, в крик впадал - мириться потом на неделю хватало! Тот ведь шальной, то в шутку да в смех, словно скворец на скворешне беззаботничает, то вдруг, как свеча на ветру потухнет, - в монастырь собираться начнет. К Мольеру Федора приохотил, о Вольтере мог без конца толковать... Слов по-русски почти не зная, возмещал их игрою. И Федора принуждал к тому ж. Так вот, бывало, всю ночь друг для друга каждый на свой лад и играли.

   Таясь ото всех, начал Федор песни слагать. На клавикордах музыку к ним подбирал.

  

   Ты проходишь мимо кельи, дорогая,

   Мимо кельи, где бедняк-чернец тоскует...

  

   Начал так, над Розимондом смеясь, а потом как в крутень-водоворот попал. Затянуло печалью:

  

   Где пострижен добрый молодец насильно

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Словно дым с костра полевого до глаз дошел, отуманил...

  

   Приложи ты свои руки ко моей груди,

   Ты послушай, как трепещет мое сердце.

   Умилялась красна девица над старцем¹⁹,

   Утирала горючие его слезы.

   Унимала старца в келейке спасаться...

  

   А дальше... Хоть самому жалко было добра-молодца, а все ж сгубил:

  

   Ты спасайся, добрый молодец, во келье,

   Позабудь о нашей суетной о жизни!

  

   Под окном синь сумеречная нищенкой ходит. Не то клюкой в ставень стучит, не то капель с крыш обрывает...

   Потом случилось иное: актерка французская Беноти померла. Муж с горя в петлю полез. Ну, от того уберегли! Сел Волков элегию писать на такую оказию. Покой потерял, места себе не находит, более мужа горюет о без возврата ушедшей. Наконец дописал. Счастливый впервые за три недели, уснул накрепко. Розимонд поутру чуть добудился: "Вставай, на свадьбу идем!"

   Вышло-то как! Пока Федор элегию писал, удавленник, из петли вынутый, на другой жениться затеял. Ну что ж... свадьба так свадьба.

   Улицей шли... Розимонд балагурит, Федор, руки за спиной держа, бумажку на кусочки рвет, на ветер бросает...

  

   В конце марта отлетела последняя стая комедиантов. С ними, как с гнезда неуютного, поднялся и Федор. Опять возок, в возке окно слюдяное, за окном дорога... Едет Федор в корпус к наукам охоту выказывать, а в голове иное: "Как же так? О самом простом да нужном запамятовал: почему на русском театре актерок нет? В балетах дансерки, мастерицы такие, все превзошли! В опере птицы-певуньи - век бы слушал! А на трагедии? Ваня Дмитревский, бороду поскоблив, Оснельдой притворяется. А что если... дансерок к началу поставить? Способных к трагедии не мало сыщется. И к театру уж свычны... Будет им ногами-то думать!" - засмеялся Федор и, навалясь на Розимонда, затормошил, обцеловал его в радости, что додумал.

  

   Григорий, ожидая брата в корпусе, склонность к наукам не обнаруживал. Ночами "Похожденья Жиль Блаза" ²⁰ почитывал, днем мысли пряжками томпаковыми да чулками шелковыми заняты были.

   А как вечер, шел тихим проулком к зеленому дому, где жили дансерки под строгим присмотром "мадамы". Колыхнет кисея за окном - знает: смеются над ним озорницы... Пусть! Машенька никому ни о чем ни полслова, да разве от них укроешь!

   Каждая по-своему Машеньке счастья желает. Жизнь такая - вперед и смотреть не хочется, а что позади, лучше не вспоминай! И чужое счастье, бывает, душу греет.

   Нелегок путь первых дансерок русских... Был в столице Шпалерный дом, где крепостные руки с утра до поздней ночи ковры - гобелены ткали. Казна крепостных умельцев, где только могла, для того дела сыскивала. У крепостных дети рождались, а куда их девать в таких малых годах? Кормить - казне расчета нет. Ну и... у Синего моста, на Мойке-реке, продавали ребят в любые руки, а то сдавали в "прокат" или уж "насовсем" в танцевальную школу, чтоб, когда время пройдет, обучась всему, отслужили б казне за такую заботу о них. Что уж тут вспоминать!

   Ходит Григорий под окном, хмурится. С самого приезда сюда с Машей слова не молвил, не свиделся. Придумать не может, что дальше делать. Вон и свет в окне угас. Идет Григорий назад в корпус, три копейки караульному на табак одалживает, башмаки да чулки снимает, босиком по коридору крадется, от лунного света прячась... Настоящий Жиль Блаз!

  

   Приехал Федор в столицу веселый, улыбчивый, каждого встречного обнять готов. В молодости все ведь так: поверишь во что, и жизнь хороша, и силы на все, кажется, хватит.

   Григорий с радости тормошить его принялся. Скромница Ильмена - Ваня Дмитревский - румянцем зарделась, Лешка грамматику в угол швырнул - в пляс пустился. Глядят друг на друга - не наглядятся... Как да что. Разве переговоришь! К ночи устали. Лежат, шепотом о том да о другом переспрашивают. Поведал им Федор, что об актерках удумал. Григорий руками всплеснул, Лешка сидит на постели, рот раскрыл - это да! Ваня головой качает: "Не пойдут".

   - Ну, там увидим... Яков-то как?

   - Вроде как поп без прихода жил, - натощак больше... Завтра свидишься.

   На рассвете Григорий Федора в бок толкает: - Слышишь, Федя, я одну актерку уже сыскал, теперь за другими дело.

  

   С утра Федор надел камзол да штаны из сукна немыслимого цвета, шляпу гамбургскую нахлобучил, глаз прищурил: "Ничего. Нечего на рожу пенять, коли зеркало криво!"

   С утра, отпросясь у начальника, пошел к Сумарокову на дом. Сугробы талые да лужи синие обходя, от ветра в плащик кутался... Весна в столице не больно ласкова, а на душе у Федора светло. О Сумарокове вдруг заскучал, опять же театр, - вот-вот тут где-то днями этими будет! Ребята все те же, даже лучше. Хорошо! Грачи прилетели, над Летним садом шум да гомон подняли...

   В сени навстречу ему девушки выбежали, в передний покой провели, втроем шляпу да плащ снимать принялись, на оленьи рога, что в углу торчали, развешивать стали.

   Слышит Федор: шумит в горницах голос, чей - не опознать... На весь дом грохнул вдруг смех, аж хрусталики люстры зазвякали. Фыркнули крепостные девчонки, озорно враз потупясь...

   "Тише ты, варвар! Весь дом порушишь!" - слышит Федор, как выговаривает кому-то Сумароков. И верно, будто вот-вот громыхнет еще раз - посыплются потолки да стены. Вошел Федор смущенный да робкий, - среди шума такого уберегись от беды!...

   На широченном диване полулежит грузный мужчина, громыхая смехом, вытирая на глазах слезы. Насупротив Александр Петрович, без парика, в комзоле распахнутом из-за духоты...

   - Батюшки, Федор! - удивленно воскликнул хохочущий, и сразу в дом тишина ворвалась, снизу доверху все затопив. В клетке на окне, словно тому радуясь, враз залилась канарейка.

   - Федор Григорьевич... Федя! - обнял Волкова Сумароков. - Ну, вот и приехал!

   - Здравствуйте, Александр Петрович, не помешал?

   - Садись, садись! Чего помешал... заждались! Земляка-то что ж, не признал?

   Глянул Федор вдругорядь на улыбающегося мужчину:

   - Иван Степанович! - В горле защекотало, слеза на глаза напросилась. - Майков Иван Степанович! - А тот уж облапил его, как медведь, целует, смеется, бормоча что-то нескладное, доброе...

   - А Василек где, Иван Степанович?

   - У... он теперь в гвардии!.. Гимназию-то не то он не преодолел, не то она его преодолела. В гвардию ушел... В Семеновский полк... Ты-то как?

   - А я тоже вроде как в дворянскую гвардию... в корпус определен. Как живете, Иван Степанович?.. Как там у нас в Ярославле?

   - Преогорчительно, сударь мой... подьячие одолели. Матрена твоя, сказывал мне Гаврила, завод у вас оттягала?

   - Ну и бог с ним!.. - махнул рукой Федор. - Надобен он мне. Купоросу и без него в жизни достаток.

   Опять загрохотал Иван Степанович: - И не говори! - Отгрохотав, закручинился: - Помер мой попугай-то!

   - Помер? Эх, бедняга! С чего бы?

   - Шут его разберет. На благовещенье окна открывать стали - птиц выпускать... Сквозняка, что ли, боялся. Обругал меня так, что я сроду не слыхивал! Обругавшись, помер.

   - Такого, Иван Степанович, уже не добыть.

   - И не говори, Федя, такого ругателя больше не сыскать. Вон гляди, канарейка-то... верещит! На кой черт она тебе, Александр Петрович?

   - Да все Бестужев... Ему патриарх разрешил постами грибного не есть... вот он с радости и отдарил маменьке... а маменька мне... Ну вот и терплю... Для комедий мысли вольные надобны, а в таких обстоятельствах мысли иметь никак невозможно! Нет, уеду под Таруссу, в деревню, тут разве жизнь?

   - С вашим характером, Александр Петрович,- улыбнулся Федор, - в деревне не усидеть... Нам с вами театр строить должно, а не грибы солить на всю зиму!

   - Много ты смыслишь... Пройди, Иван, к маменьке... Заждались, поди, беседою... Да полегче там, лампадки от тебя гаснут - грех! Ну, Федор... кадетом стал? Ученье - дело не лишнее. Оно искусству надобно не меньше таланта. К тому же скажу доверительно: приедет царица, придворный театр делать будем... Черт его знает, что за табак стали теперь продавать, - перебил сам себя, осыпая камзол табачной пылью. - Конечно, не сразу... народ надо собрать. От певчих пользы нет. Актеров же - Дмитревский, Попов да ты с братом... еще кто?

   - Шумского, Александр Петрович, забыли.

   - Не забыл... нет! Пойми: придворный театр! А этот черт, словно он весь в бороде да в лапти обут... Что ни скажет - на глупость похоже, смешно, а обидно.

   - Все, что народ ни скажет, Александр Петрович, многие за глупость считают, а то ж ведь и с умными речами господ получается...

   - Я не про тех... Разве мало среди господ таких, что и умом и вкусом богаты. Вот их-то и именую "цветом дворянства". Об них забота должна быть.

   - Опять дворянство. А народу-то что остается, Александр Петрович? Чем ему жизнь скрасишь?

   - Науки и художества, знатные ремесла возвысят его. О том дворянство заботу будет иметь.

   - Уже возвысили! Просвещенный Олсуфьев в усадьбе своей балет завел. Пристрастен к искусству тому до того, что за провинность велел драть на конюшне дансерок не розгами, а лаврами. То-то Терпсихорины ²¹ дочки довольны остались!

   - Разное мыслим с тобой, Федор.

   - Разное... Ты, Александр Петрович, и театра хочешь дворянского, придворной науки, придворного обхождения... Расин да Корнель из ума не выходят. А мне бы Шекспира пригреть на сердце... Да чтобы в рядах сидели не фижмы да мушки, не ленты да звезды, а картузы да рубахи латаные, да чтоб, слушая, от восторга такие, прости господи, слова шептали, что крысы дворцовые дохли бы!.. Актер, Александр Петрович, не в реверансной науке силен, а в гневе да смехе своем! А ты ему на рога доску привешиваешь,- не забодал бы кого, не обидел. Надобен он кому небодливый!

   - Замолчи, варвар! Что за день у меня!.. А кажись, ведь день Пантелеймона-целителя... Вона как лечит!

   - Не буду, не буду, Александр Петрович, - смирился Федор. - О другом говорить хочу!

   - Ну что там еще... Да замолчи! - вскинулся вдруг на канарейку. - Договаривай, о чем ты...

   - Актерок надобно сыскать на русский театр, Александр Петрович.

   Выронил табакерку из рук Сумароков, на Федора уставился. Париком, что в руках держал, как веером, замотал:

   - Откудова?

   - Из тех же дансерок! Что, среди них актерки не сыщутся, что ли? Их с малолетства ремеслу отдавали учить без ведома их... А у всех ли душа к нему лежит, заботы никому нет... Может быть, среди них ваша Клерон²², Александр Петрович, укрыта, Ильмена ваша в плену безысходном! Опять же дансерки к театру привычны... Это вам не певчие!

   Отошел Сумароков к темнице канареечной, о прутья пальцем постукал, в карман за табаком полез.

   - Вольтер, Александр Петрович, - не унимался Волков, - сам Дюменилей взрастил... Лекенов в юбки не обряжал... Кто говорил, что нам в задней надобности плестись не гоже! А?

   Сумароков к Волкову подошел, в глаза посмотрел, обнял: - Тебе бы при уме и сердце твоем в дворянском звании быть!

   - Избави бог, Александр Петрович, совсем заскучаю!

   - Дерзость свою оставь! Завтра поедем к Шувалову, потом к дансеркам. Упрям ты, Федор, - горстями малыми сбираешь гору высокую...

  

   Хоть и по-барски, с вельможного верха своего, но доброго немало сделал Шувалов Иван, находясь в фаворе у царицы Елизаветы. Людей, к художествам склонных, изыскивал всюду, где только мог: в полках воинских, в хорах Певческих, среди истопников дворцовых и средь крепостных людей тож... К наукам уважение и надежды питая, покровительство оказывал Михаиле Ломоносову, богатырю русскому, что пришел в академию наук в истертом кам