Станюкович Константин Михайлович - Беспокойный адмирал

  

  

  

  

  

   В это прелестное, дышавшее свежестью раннее утро в Тихом океане на вахте флагманского корвета "Резвый" стоял первый лейтенант Владимир Андреевич Снежков, прозванный в шутку матросами "теткой Авдотьей".

   Прозвище это не лишено было меткости.

   Действительно, и в полноватой фигуре лейтенанта, и в его круглом и рыхлом, покрытом веснушками лице, и в его служебной суетливости, и в тоненьком, визгливом тенорке было что-то бабье.

   Собой Владимир Андреевич был далеко не казист. Благодаря своим выкатившимся рачьим глазам он всегда имел несколько ошалелый вид. У него были рыжие жидкие баки и усы, очень толстые губы и большой неуклюжий мясистый нос, украшенный крупной бородавкой. Эту бородавку, смущавшую лейтенанта особенно перед приходами в порты, корветский доктор хвастливо обещал свести, но до сих пор не свел, к большому огорчению Владимира Андреевича.

   Обыкновенно бывавший на вахтах в удрученном томлении трусливого человека, ожидавшего "разноса", Снежков сегодня находился в хорошем расположении духа. Он с беззаботным видом шагал себе по мостику, посматривая то на океан, кативший с тихим гулом свои могучие волны, сверкавшие под ослепительными лучами солнца, то на надувшиеся белые паруса, мчавшие "Резвый" благодаря ровному попутному ветру до десяти узлов в час, то на только что вымытую палубу, на которой происходила теперь ожесточенная обычная утренняя чистка, то на клипер "Голубчик", который, слегка накренившись, похожий на белоснежную чайку, несся чуть-чуть впереди, убравши брамсели, чтоб уменьшить свой бег и не "показывать пяток", как говорят моряки, корвету, с которым, по приказанию адмирала, шел соединенно от Сан-Франциско до Нагасаки.

   По временам Владимир Андреевич, несмотря на свой солидный вид человека, отзвонившего в лейтенантском чине двенадцать лет и недавно отпраздновавшего тридцатипятилетнюю годовщину, даже тихонько подсвистывал игривый вальсик, слышанный им в сан-францисском кафешантане и живо напоминавший ему о знакомстве с очаровательной певичкой американкой.

   Воспоминания об этих недавних днях были приятные, черт возьми! Нужды нет, что в две недели стоянки певичка заставила своего влюбленного поклонника спустить не только жалованье за два месяца, но и все его небольшие сбережения за два года плавания. Он об этом не жалеет, до того неотразима была эта мисс Клэр, пухленькая блондинка с золотистыми волосами и карими глазками, сразу овладевшая мягким сердцем Владимира Андреевича, как только он съехал на берег после месячного перехода, увидал эту мисс и, познакомившись, пригласил ее любезной пантомимой вместе поужинать.

   Небось он отлично объяснялся с ней, и чем дальше, тем лучше, несмотря на то, что знал по-английски не более десятка-другого слов. Но зато каких слов! Все самых существенных и нежных, которые он добросовестно вызубрил по лексикону и повторял в различных комбинациях, подкрепляя их мимикой, особенно выразительной после двух-трех бутылок шампанского.

   Слава богу, ему не нужно было прибегать к помощи кого-нибудь из товарищей, знающих английский язык, как он имел глупость делать прежде. Теперь он и сам храбро выпаливал английские слова, не заботясь ни о малочисленности, ни об их логической связи. Придет он к мисс Клэр в гостиницу, поклонится, поцелует ручку, сядет около и, воззрившись на нее, словно кот на сало, начнет, как он выражался, "отжаривать":

   - Добрый день... милая... очень рад... который час... отлично... как ваше здоровье... очаровательная... выпить, ехать... ножки... ручки... очень хорошо... восторг...

   "Отжарив" эти слова, он начинал снова, но уже в обратном порядке, начиная с "восторга" и кончая "добрым днем", и разговор выходил хоть куда! Мисс Клэр хохотала как сумасшедшая, трепала лейтенанта по рыхлой щеке и отвечала милыми речами. Что она ему говорила, Снежков, разумеется, и до сих пор не знает, но тогда он делал вид, что все понимает, убеждая ее в этом весьма простым способом: он вынимал из кармана несколько золотых монет, больших, средних и малых, клал их на свою широкую пухлую ладонь и предлагал знаками выбрать одну из них на память.

   Но американка с такой ловкостью стягивала своей маленькой ручкой сразу все монеты с ладони лейтенанта, что он приходил в восхищение и после такого фокуса в восторге лепетал свои заученные слова.

   Никогда впредь не обратится он в таких делах к чужому посредничеству. Знает он этих переводчиков! Влюбчивый и ревнивый, Владимир Андреевич не забыл и теперь, как года полтора тому назад с ним бессовестно поступил мичман Щеглов в Каптауне. Нечего сказать, благородно!

   В качестве переводчика мичман обедал на счет Владимира Андреевича в обществе строгой на вид, чинной и красивой англичанки не первой молодости, "благородной вдовы, случайно попавшей в Каптаун после кораблекрушения, лишившего ее всего состояния", которую лейтенант, при любезном посредстве мичмана, не замедлил пригласить обедать в нумер гостиницы после первой же встречи на улице и краткого знакомства с ее биографией.

   Казалось, Щеглов самым добросовестным образом переводил комплименты и излияния лейтенанта, уплетая при этом вкусный заказной обед с волчьим аппетитом двадцатилетнего мичмана. Казалось, что и англичанка, работавшая своими челюстями с не меньшим усердием, чем мичман, пившая не хуже самого Владимира Андреевича и ставшая к концу обеда менее строгой на вид, довольно милостиво слушала переводчика, бросая по временам благосклонные взгляды на амфитриона, пожиравшего жадными взглядами и белую шею, и полные руки этой дамы. Оставалось только разведать о наилучших путях к сердцу "благородной вдовы, потерпевшей кораблекрушение". И эту щекотливую миссию Щеглов исполнил, по-видимому, вполне удовлетворительно, так что Владимир Андреевич на радостях потребовал еще шампанского. Затем последовали коньяк и кофе, и когда лейтенант вышел на минутку в сад, чтобы несколько освежить голову после капских вин, шампанского и коньяку, и затем вернулся в нумер, ни вдовы, ни мичмана не было. Лакей доложил, что они уехали кататься и обещали скоро вернуться, и подал кругленький счетец.

   Взбешенный Владимир Андреевич напрасно прождал их до позднего вечера. Они так и не приехали, а мичман, на следующее утро вернувшийся на корвет, с самым серьезным видом утверждал, что "благородная вдова, потерпевшая крушение", внезапно почувствовала себя нездоровой и настойчиво просила ее увезти.

   - Что мне было делать?.. Согласитесь, что я не виноват, Владимир Андреевич... И она, знаете ли, не какая-нибудь авантюристка, а настоящая леди!.. - прибавил мичман, подавляя улыбку.

   С тех пор Владимир Андреич уж не брал с собой на берег переводчиков, а принялся за лексикон. И опыт в Сан-Франциско доказал, что он отлично может объясняться по-английски.

   Лейтенант снова взглянул на паруса - стоят отлично; взглянул на компас - на румбе; озабоченно взглянул на люк адмиральской каюты - слава богу, закрыт.

   И он опять зашагал по мостику.

   После воспоминаний о прошлом в его голове проносились приятные мысли о близком будущем. В самом деле, плавание предстояло заманчивое. И флаг-капитан и флаг-офицер еще вчера положительно утверждали, что "Резвый" из Нагасаки пойдет в Австралию и посетит Сидней и Мельбурн, а "Голубчик" отправится в Гонконг для осмотра своей подводной части в доке, а оттуда в Новую Каледонию, где должен ожидать "Резвого" с адмиралом... Бедный "Голубчик"! - ему не "пофартило". Новая Каледония с дикими черномазыми дамами!

   "А Сидней и Мельбурн - отличные порты, не то что эти китайские и японские трущобы с узкоглазыми туземками, достаточно-таки надоевшими", - размышлял Владимир Андреевич и, предвкушая будущие удовольствия, весело улыбнулся и опять стал подсвистывать, вызывая некоторое недоумение в сигнальщике, который привык видеть на вахте Снежкова всегда озабоченным, суетливым и удрученным.

   "Что за диковина? Тетка Авдотья веселая!" - подумал сигнальщик.

   Подобное необычайное настроение Владимира Андреевича с подсвистываньем и приятными воспоминаниями объяснялось исключительно тем счастливым обстоятельством, что "беспокойный адмирал", как звали про себя начальника эскадры солидные капитаны и лейтенанты, или "свирепый Ванька" и "глазастый черт", как более образно втихомолку выражались легкомысленные мичмана и гардемарины, ни разу не выходил наверх во время его вахты и - бог даст! - не выйдет до подъема флага, до восьми часов, когда вахта окончится. Вчера беспокойный адмирал поздно лег спать и, верно, проспит долго!

   Все на корвете боялись беспокойного адмирала, но никто так не трусил его, как Владимир Андреевич. Усердный служака, но далеко не моряк по призванию, нерешительный, трусливый и достаточно-таки рохля, он в присутствии адмирала совсем терялся, и робкая его душа замирала от страха, что ему "попадет". Ему действительно довольно-таки часто попадало, и Владимир Андреевич краснел и пыхтел, шептал молитвы и старался не попадаться на глаза адмиралу, когда только это было возможно. Он малодушно прятался за мачту во время авралов, избегал выходить наверх, если наверху был "глазастый дьявол", за обязательными обедами у него не открывал рта, испытывая робость и смущение; во время вспыльчивых его припадков, когда адмирал, случалось, бушевал наверху, топтал ногами фуражку и прыгал на палубе, словно бесноватый, грозя повесить или расстрелять какого-нибудь мичмана или гардемарина, которого через час-другой звал к себе в каюту и дружески угощал, - в такие минуты Владимир Андреевич, совсем не понимавший натуры этого беспокойного адмирала и привыкший бояться всякого начальства, положительно трепетал и, по словам зубоскалов мичманов, тотчас же заболевал febris gastrica .

   - И боится же наша тетка Авдотья адмирала! - смеялись, бывало, матросы на баке, когда речь заходила о лейтенанте.

   - Робок очень, и нет в ем никакой флотской отважности... Совсем береговой человек! - объяснял боцман трусливость Владимира Андреевича.

   - От этого самого он и суетится без толку на вахте... Опасается, значит, адмирала! - замечали старые матросы.

   Посмеивались над ним и в кают-компании за эту трусость, и мичмана советовали взять да и "развести" с адмиралом, но Владимир Андреевич только отмахивался безнадежно руками и решительно изумлялся, что были такие смельчаки, которые "разводили" с адмиралом, и что это проходило им совершенно безнаказанно. Сам он об этом не решался и подумать и молил только бога, как бы поскорей вернуться в Россию и получить там спокойное береговое местечко, а не то - какой-нибудь маленький пароходик или канонерскую лодку в командование и находиться подалее от всяких адмиралов и вообще от высшего начальства.

   К этим далеко не честолюбивым мечтаниям присоединялась всегда и мечта о подруге жизни в образе какой-нибудь недурненькой женщины - брюнетки - или блондинки, это было для женолюбивого Владимира Андреевича безразлично, - но только обязательно не худощавой. Худощавых дам он не одобрял, не предвидя тогда, что судьба даст ему в жены именно худощавую, да еще какую!

  

  

   На баке только что пробило четыре склянки. Был седьмой час в начале, как из-под юта, где находилось адмиральское помещение, лениво выползла маленькая круглая фигурка курносого человека лет тридцати, с краснощеким, заспанным и несколько наглым лицом, опушенным черной кудрявой бородкой, в люстриновом пиджаке поверх розовой ситцевой сорочки, в белых штанах и в стоптанных туфлях, надетых на грязные босые ноги.

   Этот единственный на корвете "вольный", как зовут матросы всякого невоенного, был адмиральский лакей Васька, продувная бестия из кронштадтских мещан, ходивший с адмиралом во второе кругосветное плавание, порядочно-таки обкрадывавший своего холостяка барина и пускавшийся на всякие обороты. Он давал гардемаринам под проценты деньги, снабжал их по баснословной цене русскими папиросами и вообще человек был на все руки.

   При виде адмиральского камердинера с металлическим кувшинчиком в руке все приятные воспоминания и вообще неслужебные мысли разом выскочили из головы Владимира Андреевича, лицо его тотчас же приняло тревожно-озабоченное выражение и взгляд сделался еще более ошалелым.

   - Васька! - тихо окликнул он адмиральского камердинера, когда тот был у мостика.

   Васька галантливо приподнял с черноволосой кудластой головы красную шелковую жокейскую фуражку - предмет его особенного щегольства перед баковой аристократией - и приостановился, зевая и щуря на солнце свои бегающие, как у мыши, плутовские карие глаза.

   - Встал? - беспокойно спросил Владимир Андреевич, значительно понижая свой визгливый тенорок, и мотнул головой по направлению адмиральского помещения.

   - Встает... Только что проснулся. Сегодня бреемся. Вот за горячей водой иду! - развязно отвечал Васька, взглядывая на вахтенного начальника с снисходительной улыбкой, которая, казалось, говорила: "И чего ты так боишься адмирала?"

   И, словно желая успокоить Снежкова, прибавил фамильярным тоном, каким позволял себе говорить с некоторыми офицерами:

   - Раньше как через полчаса, а то и час, он не выйдет, Владимир Андреевич. При качке-то скоро не выбреешься, какой ни будь нетерпеливый человек. На прошлой неделе щеки-то порезал от своей скорости.

   И Васька направился далее, умышленно замедляя шаги.

   "Я, дескать, не очень-то спешу для адмирала, которого вы все боитесь!"

   Владимир Андреевич немедленно засуетился. Он первым делом озабоченно поднял голову, взглядывая на верхние паруса. Теперь ему казалось, что марсели и брамсели не вытянуты как следует, и он скомандовал подтянуть шкоты. А затем понесся на бак осмотреть кливера.

   - Кливера не до места, не до места... Как же это? - с жалобным упреком и с выражением страдания на лице обратился Владимир Андреевич к вахтенному гардемарину, который с самым беспечным видом коротал вахту, разгуливая по баку.

   - Кажется, кливера до места, Владимир Андреич.

   - Вам кажется, а мне попадет!.. Не вам, а мне!.. Адмирал увидит и... Скорей вытяните кливер-шкоты...

   - Есть! - отвечал гардемарин.

   - Да снасти... приберите их... Боцман! ты чего смотришь, а?

   Подскочивший с засученными до колен штанами пожилой боцман, который с раннего утра усердствовал, наблюдая за чисткой и надрывая горло от ругани, докладывал успокоительным тоном:

   - Уборка еще не окончена, палуба мокрая, ваше благородие! Как, значит, справимся с уборкой, тогда и снасть уберем, ваше благородие!

   - А ты поторапливай уборку, поторапливай, братец!

   - Есть, ваше благородие!

   В официально-почтительном взгляде боцмана скользнула улыбка. И он подумал: "И с чего ты зря суетишься?"

   - И вообще... - снова начал было Владимир Андреевич.

   Но так как он решительно не знал, что еще "вообще" сказать, то, оборвав фразу, побежал назад, покрикивая занятым чисткой матросам:

   - Пошевеливайся, братцы, пошевеливайся!

   Матросы усмехались и вслед ему говорили:

   - Видно, адмирал скоро выйдет, что тетка Авдотья забегала.

   Поднявшись на мостик, Владимир Андреевич зашагал, тревожно осматриваясь вокруг. Он то и дело подходил к компасу, чтобы посмотреть, по румбу ли идет корвет, взглядывал на надувшийся вымпел, чтобы удостовериться, не зашел ли ветер, - словом, обнаруживал тревожное усердие. И когда на мостик поднялся старший офицер, который с раннего утра тоже носился по всему корвету как оглашенный, присматривая за общей чисткой, Владимир Андреевич поторопился ему сообщить, что адмирал встает.

   - Бриться только будет! - прибавил он.

   - Ну и пусть себе встает! - равнодушным, по-видимому, тоном проговорил длинный, высокий и худой старший офицер, с очками на близоруких глазах. - Придраться ему, кажется, не за что... У нас все, слава богу, в порядке... А впрочем, кто его знает?.. С ним ни за что нельзя ручаться!.. И не ждешь, за что он вдруг разнесет! - с внезапным раздражением прибавил старший офицер.

   - То-то и есть! - как-то уныло подтвердил Владимир Андреевич.

   Расставив свои длинные ноги, старший офицер поднял голову и стал оглядывать паруса и такелаж.

   - Что, кажется, стоят хорошо, Михаил Петрович? Все до места? Реи правильно обрасоплены? - спрашивал Снежков с тревогой в голосе, ища одобрения такого хорошего моряка, как старший офицер.

   - Все отлично, Владимир Андреич... Не волнуйтесь напрасно, - успокоил его старший офицер после быстрого осмотра своим зорким морским взглядом парусов... - А ветерок-то славный... Ровный и свеженький... Как у нас ход?

   - Десять узлов.

   - С таким ветерком мы скоро и в Нагасаки прибежим... А "Голубчик" лучше нашего ходит... Ишь, брамсели убрал, а все впереди идет! - не без досады проговорил старший офицер, ревнивый к достоинствам других судов и точно оскорбленный за отставание "Резвого".

   Он взял бинокль и жадным взглядом впился в "Голубчика", надеясь увидать какую-нибудь неисправность в постановке парусов. Но напрасно! На "Голубчике", стройном, изящном и красивом, все было безукоризненно, и самый требовательный глаз не мог бы ни к чему придраться. Недаром и там старший офицер был такой же дока и такой же ученик беспокойного адмирала, как и Михаил Петрович.

   Старший офицер несколько минут еще любовался "Голубчиком" и, отводя бинокль, промолвил:

   - Славный клиперок!

   Владимир Андреевич совсем чужд был этим морским ощущениям и, равнодушно взглянув на "Голубчика", спросил:

   - А долго мы простоим в Нагасаки, Михаил Петрович?

   - Возьмем уголь и уйдем.

   - В Австралию?

   - Говорят, что в Австралию.

   - Разве это не наверное?

   - Да разве с нашим адмиралом знаешь наверное, куда кто пойдет?.. Держи карман! Я вот в первое свое плавание у него в эскадре вполне был уверен, что пойду в Калькутту, а знаете ли куда пошел?

   - Куда?

   - В Камчатку!

   - Как так?

   - Очень просто. Поревел меня с одного клипера на другой - и шабаш! Вы, Владимир Андреевич, его, видно, еще не знаете... Он любит устраивать сюрпризы! - засмеялся старший офицер.

   И вдруг вспомнив, что еще не осмотрел машинного отделения, сорвался внезапно с мостика, стремглав сбежал по трапу и, озабоченный, скрылся в палубе.

   Неморяк, который увидал бы в этот момент старшего офицера, наверно, подумал бы, что он сошел с ума или что на судне несчастье.

  

  

   Тем временем Васька, наполнив кувшинчик кипятком и сказав коку, чтобы готовил кофе и поджаривал сухари, довольно беспечно беседовал у камбуза с молодым писарьком адмиральского штаба Лаврентьевым, который был первым щеголем, понимал деликатное обращение, знал несколько французских и английских фраз, имел носовой платок и носил на мизинце золотое кольцо с бирюзой.

   Казалось, Васька мало заботился о том, что адмирал ждет горячей воды, и рассказывал приятелю-писарю о том, что за чудесный этот город Сидней, в котором он был с адмиралом в первое плавание.

   - Прежде в нем одни каторжники жили, вроде как у нас в Сибири, а теперь, братец ты мой, как есть столица! Всего, что хочешь, требуй!.. И театры, и магазины, и конки по улицам, и сады, одно слово - видно образованных людей. И умны эти шельмы, англичане. Ах, умны! Особенно насчет торговли... Первый народ в свете!

   Адмиральский кок (повар), пожилой матрос, тоже ходивший с адмиралом второй раз в плаванье, заметил:

   - Смотри, Василий, адмирал тебя ждет... Как бы не осерчал!

   - Подождет! - хвастливо кинул Васька и продолжал: - Слышно, что из Нагасак беспременно в Сидней пойдем... Так уж я тебе, Лаврентьев, все покажу... Прелюбопытно... А барышни - один, можно сказать, восторг!..

   - Ой, Василий... Иди-ка лучше до греха... А то шаркнет он тебя этим самым кувшином! - снова подал совет повар.

   - Так я его и испугался!.. Я - вольный человек. Чуть ежели что: пожалуйте расчет, и адью! В первом городе и уйду, если будет мое желание... И то, слава богу, потрафляю ему... Знаю его карактер. Другой небось на него не потрафит... И он это должен понимать... Без меня ему не обойтись!

   - Положим, ты вольный камардин, а все ж таки побереги свои зубы... Сам, кажется, знаешь, каков он в пылу... Не доведи до пыла... Беги...

   - Ступай в самом деле, Василий Лукич! - проговорил и писарь.

   Советы эти были своевременны, и Васька отлично это чувствовал. Но желание поломаться и показать, что он нисколько не боится, было так сильно, что он продолжал еще болтать и не представлял себе, что адмирал, в ожидании горячей воды, уже бешено и порывисто, словно зверь в клетке, ходит в одном нижнем белье по большой роскошной каюте, бывшей приемной и столовой, и нервно поводит плечами.

   Еще одна-другая раздражительная минута напрасного ожидания, как дверь адмиральской каюты приоткрылась, и на палубе раздался резкий, металлический, полный энергия и закипающего гнева голос:

   - Ваську послать!

   Владимир Андреевич невольно вздрогнул, словно лошадь, получившая шпоры, и торопливо, во всю силу своих легких крикнул визгливым тенорком:

   - Ваську послать!

   - Ваську посла-а-ть! - раздался зычный голос боцмана в палубу и долетел до ушей Васьки.

   - Дождался! - иронически бросил кок.

   - Ишь ведь, не потерпит секунды... Черт! - проговорил Васька и уж далеко не с прежним видом гоголя выскочил наверх и понесся к адмиралу с кувшином в руках, придумывая на бегу отговорку.

   Едва только красная жокейская фуражка исчезла под ютом, как через отворенный и прикрытый флагом люк адмиральской каюты послышались раскаты звучного адмиральского голоса, прерываемые тоненькой и довольно нахальной фистулой Васьки.

   - Мерзавец! - донесся заключительный аккорд, и все смолкло.

   Адмирал начал бриться.

   Минут через двадцать адмирал, свежий, с гладковыбритыми мясистыми щеками, в черном люстриновом сюртуке, с белоснежными отложными воротничками сорочки, открывавшими короткую загорелую шею, легкой поступью взошел на мостик и в ответ на поклон смутившегося Владимира Андреевича снял фуражку, с приветливой улыбкой протянул широкую руку и весело проговорил:

   - С добрым утром, Владимир Андреич!

   И, бросив довольный взгляд на широкий простор океана, прибавил:

   - А ведь мы славно идем, не правда ли?

   - Отлично, ваше превосходительство! Десять узлов!

   - И погода чудесная... Позвольте-ка бинокль.

   Владимир Андреевич передал бинокль, и адмирал, подойдя к краю мостика, стал смотреть на шедший впереди и чуть-чуть на ветре клипер "Голубчик".

   "Он в духе сегодня!" - радостно подумал Владимир Андреевич, поглядывая на беспокойного адмирала.

  

  

   Полюбовавшись клипером, адмирал отвел глаза от бинокля и, передав его вахтенному офицеру, видимо удовлетворенный, стал смотреть в океанскую даль.

   Он снял белую с большим козырем фуражку, подставив ветру свою большую черноволосую, заседавшую у висков, коротко остриженную голову, и с наслаждением вдыхал утреннюю прохладу чудного морского воздуха.

   Это был плотный и крепкий человек небольшого роста, лет сорока пяти-шести, кряжистый, широкий в костях, с могучей грудью, короткой шеей и цепкими, твердыми, толстыми "морскими" ногами. Его смугловатое, подернутое налетом сильного загара скуластое лицо с резкими и неправильными чертами широковатого носа, мясистых "бульдожьих" щек и крупных губ с щетинкой подстриженных "по-фельдфебельски" усов дышало силой жизни, смелостью, избытком анергии беспокойной и властной натуры и той несколько дерзкой самоуверенностью, которая бывает у решительных, привыкших к опасностям людей. Большие, круглые, как у ястреба, слегка выкаченные черные глаза, умные и пронзительные, блестели, полные жизни и огня, из-под густых, чуть-чуть нависших бровей, лоб был большой и выпуклый.

   И в этом энергичном лице, и во всей этой коренастой, дышавшей здоровьем фигуре чувствовалось что-то стихийное, сильное и необузданное, и в то же время доброе и даже простодушное, особенно во взгляде, мягком и ласковом, каким в настоящую минуту адмирал смотрел на море.

   Глядя на этого человека даже и в эти спокойные минуты созерцания, никто не подумал бы усомниться в заслуженности составившейся о нем во флоте репутации лихого и решительного, знающего и беззаветно преданного своему делу моряка и деспотически страстного, подчас бешеного человека, служить с которым не особенно покойно. Недаром же в числе многочисленных кличек, которыми наделяли адмирала в Кронштадте, была и кличка "чертовой перечницы".

   Прошлое его было, разумеется, хорошо известно среди моряков.

   Все знали, что он был "отчаянный" кадет и вышел из морского корпуса в черноморский флот, куда выходили по преимуществу молодые люди, не боявшиеся строгой службы, где и получил основательное морское воспитание в школе Лазарева, Корнилова и Нахимова. Любимец двух последних адмиралов и восторженный их поклонник, он выдвинулся в Крымскую кампанию, приобретя известность исполнением всяких опасных поручений и особенно своими смелыми выходами на небольших пароходах из блокируемого неприятельским флотом Севастополя и дерзким крейсером в Черном море, полном неприятельских судов.

   Корнев - так звали начальника эскадры - делал блестящую по тем временам карьеру, тем более для человека без всяких связей и протекции. Вскоре после войны он, флигель-адъютант, сорока лет от роду, был произведен в контр-адмиралы и уж второй раз командовал эскадрой Тихого океана.

   Когда полгода тому назад, совершенно неожиданно, Корнев приехал на смену своего предместника, умного и образованного адмирала N., но совсем не моряка в душе, почти чуждого подчиненным, державшего себя от них в отдалении и обращавшегося со всеми с любезной и брезгливой холодностью служебного баловня, богача и аристократа, - все тотчас же почувствовали нового начальника эскадры и его беспокойную натуру.

   Эскадра оживилась, как оживляется добрый конь, почуявший опытного и смелого всадника. Все старались подтянуться. Между судами появилось соревнование. Офицеры и матросы сразу почувствовали в новом адмирале не только начальника, но страстного моряка и знающего ценителя. Он взбудоражил всех, приподнял самолюбие и как-то осмыслил службу, этот беспокойный адмирал, требуя не одного только исполнения обязанностей, а, так сказать, всей души.

   Ураганом пронесся он, явившись на свой флагманский корвет "Резвый", когда после обычного опроса у команды претензий узнал, что ревизор плохо кормит людей и не все выдает им по положению. Командир и ревизор были "разнесены вдребезги". Ревизору было приказано немедленно "заболеть" и ехать в Россию. "Жаркую баню" пришлось выдержать и одному юнцу гардемарину, который наказал розгами матроса, не имея на то права. Гардемарин был назван "щенком" и переведен на другое судно. И опять досталось капитану, допустившему такой "разврат".

   Не прошло и месяца с приезда адмирала, как на эскадре, собравшейся в Хакодате, начались перетасовки.

   Адмирал своей властью сменил двух старых, не особенно бравых и энергичных капитанов, решив после знакомства с ними в море, что они "бабы". Предложив им ехать в Россию, он, не желая повредить им, дал о них министру лестные аттестации и объяснил, что хотя они и вполне достойные капитаны, но слабое их здоровье делает их не совсем пригодными к беспокойным океанским плаваниям. Вместо них он назначил двух, относительно молодых, старших офицеров, а на их места - совсем молодых лейтенантов, ходивших с ним в первое его плавание.

   После этих перемен адмирал несколько успокоился.

   Нечего говорить, что в Петербурге, привыкшем к канцелярским перепискам и к боязливой нерешительности начальников эскадр сделать что-нибудь неугодное высшему начальству, были очень недовольны адмиралом, который так круто и самовольно распоряжается.

   Управляющим министерством в то время был адмирал Шримс, почти не бывавший в море, всю жизнь прослуживший в штабах, очень умный человек, известный хорошо морякам, особенно молодым, с которыми он обращался с фамильярной простотой, как веселый балагур и циник, любивший крепкие и пряные словечки. Весьма ревнивый к власти и давно привыкший к ней, он приказал написать Корневу строгое внушение, поставив ему на вид самовластие его распоряжений и молодость и неопытность назначенных им капитанов и старших офицеров. Бумага заканчивалась предписанием впредь не сменять капитанов без его, адмирала Шримса, разрешения.

   Эта бумага была получена в Сан-Франциско недели три тому назад.

   Адмирал прочитал ее, швырнул на стол, зашевелил скулами и гневно воскликнул, вращая белками:

   - Ведь эдакий болван, этот Шримс, хоть, кажется, и умный человек!

   Бывший зачем-то в эту минуту в адмиральской каюте флаг-капитан адмирала, худощавый, чистенький и прилизанный молодой белобрысый капитан-лейтенант Ратмирцев, щеголявший изысканными, великосветскими манерами и ханжеством, испуганно взглянул на адмирала, которого боялся больше, чем моря, и в душе презирал за грубые манеры.

   Казалось несколько странным, как подобный "придворный суслик", как прозвали гардемарины этого франтоватого и светского капитан-лейтенанта, мог быть флаг-капитаном у такого человека, как беспокойный адмирал.

   Но дело объяснялось просто.

   Совершенно неспособный к морской службе, трусливый и мямля, Ратмирцев благодаря связям и протекции командовал клипером в эскадре Тихого океана. Долго Корнев не встречал этого клипера, откомандированного в крейсерство у берегов Приморской области. Но как только адмирал его встретил и проплавал на нем с неделю, он немедленно "убрал" Ратмирцева, предложив ему совершенно неответственное место флаг-капитана , вполне уверенный, что Ратмирцев сам будет проситься скорей в Россию, так что его не придется и "сплавлять".

   Адмирал снова взял полученную бумагу, снова прочел и снова воскликнул тоном, не допускавшим ни малейшего сомнения, швыряя бумагу:

   - Болван...

   Ратмирцев хотел было дипломатически исчезнуть из каюты.

   Адмирал заметил это намерение и резко сказал:

   - Прошу, Аркадий Дмитрич, подождать минутку.

   И, не обращая внимания на присутствие флаг-капитана, продолжал:

   - Скотина эдакая: сидит там в кабинете и ничего не понимает...

   Ратмирцев только ежился, скандализованный этими выражениями.

   "Совсем грубое животное!" - подумал Ратмирцев.

   Прошла минута-другая молчания.

   - Аркадий Дмитрич!

   - Что прикажете, ваше превосходительство? - изысканно-вежливым тоном спросил флаг-капитан, почтительно и очень красиво наклоняя туловище.

   - Потрудитесь сегодня же, сейчас, немедленно, - нетерпеливо и резко говорил адмирал, слегка заикаясь и словно бы затрудняясь приискивать слова, - написать приказ по эскадре, что я изъявляю свою особенную благодарность командующим "Забияки" и "Коршуна" за примерное состояние вверенных им судов.

   Командующие этими судами были недавно назначенные адмиралом и не утвержденные в звании командиров в Петербурге, о чем просил адмирал.

   - Слушаю, ваше превосходительство.

   - Да напишите приказ, Аркадий Дмитрич, в самых лестных выражениях... И не забудьте-с, Аркадий Дмитрич, копию с приказа вместе с другими бумагами послать в Петербург.

   - Слушаю, ваше превосходительство.

   - Пусть там прочтут-с! - сказал, усмехнувшись, адмирал, видимо, довольный сделанным им распоряжением и начинавший "отходить".

   Он передал флаг-капитану несколько бумаг из Петербурга и приказал приготовить ответы, какие нужно.

   - А на эту я сам отвечу! - значительно произнес адмирал, словно бы угрожая кому-то.

   И, отложив бумагу в сторону, адмирал уставил свои большие круглые глаза, еще сверкавшие гневным огоньком, в почтительно-равнодушное, бесцветное, белобрысое лицо флаг-капитана.

   Судя по этому взгляду, тот ждал: не будет ли еще каких приказаний?

   Но вместо этого адмирал после долгой томительной паузы совершенно неожиданно произнес:

   - Знаете ли, что я вам скажу, любезнейший Аркадий Дмитрич... Ужасно сильно вы душитесь... Какие у вас это духи? - прибавил, видимо, сдерживаясь адмирал я думая про себя: "И какой же ты вылощенный дурак!"

   Вот что хотел он ему сказать этим вопросом о духах.

   Ратмирцев, несколько изумленный и сконфуженный, пробормотал:

   - Опопонакс, ваше превосходительство!

   - Опопонакс?! Отвратительные духи-с! Можете идти, Аркадий Дмитрич, и потрудитесь сию минуту написать приказ! - прибавил адмирал.

   Вслед за тем адмирал принялся за письмо к Шримсу. Письмо было довольно убедительное.

   Корнев извещал, что за несколько тысяч миль довольно трудно испрашивать разрешений и что, отвечая за вверенную ему эскадру, он должен быть самостоятельным и считает себя вправе сменять офицеров по своему усмотрению, а с завязанными руками командовать эскадрой сколько-нибудь достойно уважающему себя начальнику решительно невозможно, с чем, разумеется, согласится всякий адмирал, бывший в плаваниях, - подпустил Корнев шпильку своему начальнику, никогда не командовавшему ни одним судном. Что же касается до молодости назначенных им капитанов, то он "позволяет себе думать", что молодые, способные и энергичные капитаны несравненно полезнее старых, бездеятельных или болезненных и что в деле выбора людей на должности, требующие знания и отваги, решительности и находчивости, нельзя сообразоваться с летами. Такие знаменитые учителя, как Лазарев и Корнилов, в назначениях руководились не годами службы, а морскими качествами, и "я сам имел честь командовать в Черном море шкуной в лейтенантском чине". Из посланной при рапорте копии с приказа по эскадре его превосходительство убедится, что назначенные им командиры вполне достойные и лихие моряки, и он считает за честь иметь таких капитанов в эскадре. В заключение адмирал снова просил утвердить их в звании командиров, если только высшему морскому начальству угодно, чтоб он командовал эскадрой, и прибавлял, что он и впредь будет действовать, руководствуясь правами, предоставленными уставом начальнику эскадры в отдельном плавании, и принимая на себя ответственность за сделанные им распоряжения, клонящиеся к поддержанию чести русского флага.

   В том же письме адмирал сообщал, что вследствие полной неспособности в морском деле капитан-лейтенанта Ратмирцева, более годного для береговой службы, чем для плаваний, он почел своим долгом отрешить названного офицера от командования клипером и назначить его временно своим флаг-капитаном, хотя до сих пор он и обходился без такового, довольствуясь одним флаг-офицером, а для приведения позорно запущенного клипера в должный порядок и вид, соответствующий военному судну, он назначил командующим лейтенанта Осоргина, вполне достойного офицера, бывшего старшим офицером на лучшем судне эскадры, на клипере "Голубчик".

   Нетерпеливый адмирал в тот же день отправил это письмо, после чего значительно повеселел и, съехавши на берег в своем статском, неуклюже сидевшем на нем платье и с цилиндром на голове, похожий скорей на какого-нибудь принарядившегося мелкого лавочника, чем на адмирала, - зазвал двух гардемаринов, которые не успели юркнуть от него в другую улицу, в гостиницу, угостил их обедом, хотя они и клялись, что только что пообедали, и на обедом рассказывал им, какие доблестные адмиралы были Лазарев, Нахимов и Корнилов. И, что всего удивительнее, адмирал ни разу не разнес своих гостей - ни за то, что они ели рыбу с ножа, ни за то, что они наливали белое вино в стаканы, а не в рюмки, ни за то, что не знали знаменитого приказа Нельсона пред Трафальгарским сражением, ни за то, что до сих пор не написали заданного им сочинения о том, как взять Сан-Франциско и разгромить тремя клиперами и двумя корветами предполагаемую на рейде неприятельскую эскадру, значительно превосходящую своими силами.

   И когда наконец адмирал отпустил гардемаринов, они радостно выбежали на улицу и оба в один голос сказали, весело смеясь:

   - Глазастый черт сегодня штилюет!

   Когда в Петербурге было получено письмо Корнева, адмирал Шримс проговорил, обращаясь к своему директору канцелярии:

   - Посмотрите, что пишет нам башибузук... Артачится...

   И с тонкой улыбкой умного человека заметил:

   - И ничего ведь не поделаешь с этим сумасшедшим "брызгасом"! Черт с ним! Пусть себе лучше сатрапствует вдали, а не пристает здесь с разными затеями... Ведь у Корнева вечно перец под хвостом! - смеясь, прибавил Шримс, зная благоволение, каким пользуется Корнев у высокопоставленного генерал-адмирала, и ревнуя к нему. - Утвердите всех назначенных им командиров... Пусть они там все беснуются со своим адмиралом!

   И адмирал Шримс залился густым веселым хохотом.

  

  

   Пробило шесть склянок.

   Адмирал перестал любоваться морем и, надев фуражку, поднял глаза на рангоут.

   Лейтенант Снежков, следивший за каждым шагом адмирала, тоже возвел очи, чувствуя душевное беспокойство.

   - А я на вашем месте, Владимир Андреевич, давно бы прибавил парусов, а то срам-с... мешаем "Голубчику" нести брамсели!

   - Какие прикажете поставить, ваше превосходительство? - испуганно спросил вахтенный лейтенант.

   - Сами разве не знаете-с? - внезапно закипая, воскликнул адмирал. - А еще морской офицер! Ставьте лиселя с правой и топселя!..

   Снежков засуетился и закомандовал.

   Суетливость его, видимо, раздражала беспокойного адмирала. Уже заходили скулы и стали подергиваться плечи его превосходительства, но быстро исполненный маневр постановки парусов вернул ему прежнее хорошее расположение духа.

   Корвет чуть-чуть прибавил ходу, и адмирал с самым приветливым видом сказал, чувствуя потребность ободрить смущенного лейтенанта:

   - Вот видите, любезный друг, мы на четверть узла и прибавили ходу...

   Этот "любезный друг" не привел, однако, лейтенанта Снежкова в радостное настроение. И он, как и другие, очень хорошо знал, что у беспокойного адмирала вслед за "любезным другом" мог появиться такой нелюбезный окрик, от которого у тетки Авдотьи положительно душа уходила в пятки.

   - А что, гардемарины встают?

   - Не знаю, ваше превосходительство.

   - Да что вы меня титулуете?.. Я сам знаю, что я его превосходительство... Пошлите-ка будить гардемаринов... Нечего им валяться... Такое прекрасное утро, а они спят.

  

  

   Гроза офицеров, беспокойный адмирал особенно школил юнцов гардемаринов, относительно которых был не только требовательным адмиралом, но, так сказать, и гувернером-педагогом, заботившимся не об одной морской выучке,