Станюкович Константин Михайлович - Беспокойный адмирал

nbsp;  В тот самый момент, как несколько человек матросов вытаскивали из подшкиперской свернутый в длинную широкую колбасу парус, в кубрике показался старший офицер Михаил Петрович, весь бледный; с лицом, искаженным страданием и злобой.

   - Артюхин! - крикнул он задыхающимся голосом, пропустив матросов с фор-марселем.

   - Яу! - отозвался подшкипер, показываясь из каюты, как рак красный, обливающийся потом и с угрюмо-виноватым видом человека, чувствующего великость своей вины и готового по меньшей мере недосчитаться нескольких зубов.

   Действительно, было несколько мгновений, во время которых, судя по выражению лица старшего офицера и по сжатым простертым его кулакам, физиономии подшкипера грозила серьезная опасность быть искровяненной, и Артюхин уже заморгал глазами, готовясь к "бою".

   Но Михаил Петрович, видимо, овладел собой и только взвизгнул, поднося кулак к самому носу подшкипера:

   - У-у-у-у... подлец!

   И, стремительно повернувшись, вылетел наверх и понесся бегом на мостик.

   Но страдания старшего офицера не прекратились, хотя фор-марсель и был подан. Сегодня, как нарочно, на "Резвом" неудача шла за неудачей.

   Когда свернутый парус стали поднимать к марсу, чтобы затем привязать к рее, веревка в каком-то блочке "заела", и - можете ли вообразить ужас моряков "Резвого"? - марсель остановился посредине, повиснув на снастях, и дальше не шел.

   Позор, да еще на глазах у "Голубчика", был полнейший.

   Марсовой старшина неистово дергал с марса "заевшую" снасть и, разумеется, костил ее так, как только может костить сквернословие лихого и долго служившего во флоте унтер-офицера. Сконфуженный и освирепевший боцман не очень громко, чтобы не было слышно на юте, но очень энергично выбрасывал из своего горла, словно бы из фонтана, отчаянную ругань на марс и снизу тряс и раздергивал веревку, которая почему-то не шла.

   "Неужто он в горячке недосмотрел, что неправильно привязали внизу парус, и его придется снова спустить и перевязать?" - в ужасе думал он, выпаливая, как бы в отместку за такие мысли, какое-то невероятное по смелости фантазии и вдохновения ругательство.

   Владимир Андреевич Снежков, заведовавший фок-мачтой, стоял около нее ни жив ни мертв. С ошалелым лицом, глупо вытаращенными глазами и раскрытым ртом растерянно смотрел он на застрявший фор-марсель с выражением отчаяния и страха, то и дело оглядываясь назад, на ют, где бешено носилась взад и вперед коренастая фигура адмирала, и чувствовал, как у него засасывает под ложечкой и схватывает поясницу.

   - Боцман... Злодей ты эдакий! - говорил он, не понимая, где это "заело".

   - В блоке, должно, не пущает! - сердито отвечал боцман, продолжая потряхивать снасть.

   Прошло еще несколько томительных секунд.

   Фор-марсель не шел.

   - Михаил Петрович! Что ж это такое? - произнес капитан страдальческим тоном, обращаясь к старшему офицеру.

   Бедный старший офицер, страдавший, казалось, более всех, только сделал гримасу, точно от сильной зубной боли, и резко и раздраженно ответил:

   - Сами видите, что такое!.. Позор!

   И крикнул отчаянным тенором di forza:

   - На баке! Отчего фор-марсель не идет?

   - Гордень заел! - ответил тоненькой фистулой Снежков.

   - Очистить живей!

   И старший офицер, не очень-то доверявший распорядительности Владимира Андреевича, хотел было бежать на бак, посмотреть, в чем дело, как вдруг сзади, с полуюта, - раздался такой пронзительный крик, который заставил и старшего офицера, и всех бывших вблизи невольно вздрогнуть.

   - Э-э-э... о-о-о-о! - кричал адмирал, словно бы исступленный.

   В этом бешеном крике, полном стихийного необузданного гнева, было что-то, напоминавшее грозный рев разъяренного зверя.

   Когда крик прекратился, все бывшие на палубе "Резвого" в этот ясный сентябрьский день 186* года увидали зрелище, довольно странное для неморяков.

   Почтенный сорокашестилетний адмирал, начальник эскадры, с налитыми кровью глазами и сжатыми кулаками топтал бешено ногами свою фуражку, выделывая при этом самые невероятные танцевальные па.

   Пляска эта, похожая на воинственную пляску краснокожих индейцев, как изображают ее в иллюстрациях, продолжалась несколько секунд.

   Вслед за пляской адмирал поднял истоптанную фуражку, надел ее и, подбежав к капитану, возопил:

   - Под суд!.. Ка-бак... Фор-марсель!.. Фор-марсель поднимайте!.. Под суд!.. И вас, и старшего офицера, и всех... Всех...

   Но эти сравнительно мягкие слова разве могли облегчить его переполненное гневом сердце?..

   И, точно негодуя, что нельзя облегчить душевную ярость более энергическими словами и сию же минуту отдать под суд и приговорить к расстрелянию капитана, на судне которого такой разврат, адмирал отскочил от Николая Афанасьевича и, перескакивая по несколько ступенек трапа, понесся сам на бак, разражаясь ругательствами...

   Все сторонились, давая дорогу адмиралу, который с легкостью молодого мичмана бежал по палубе, прыгая через снасти. Офицеры скрывались за мачты. Гардемарины притаились на своих местах. Царила мертвая тишина на палубе, оглашаемая адмиральским криком.

   Только среди матросов по временам слышался сдержанный шепот. Чуть, слышно кто-нибудь говорил соседу:

   - Осерчал ведмедь... Ровно под микитки его хватили...

   - И то: осрамился конверт.

   - Накладет же он в кису тетке Авдотье!

   Когда адмирал долетел до бака, позорно застрявшего фор-марселя уже не было. Он был поднят и, подхваченный с марса, растянут вдоль реи, к которой торопливо привязывали его лихие марсовые "Резвого", рассыпавшиеся по рее, по обе стороны марса, точно белые муравьи в своих белых штанах и рубахах.

   Словно разъяренный бык, внезапно потерявший из глаз раздражавший его предмет и с разбега остановившийся, бешено и изумленно поводя глазами и ища, кого бы боднуть, адмирал гневно вращал белками, озираясь по сторонам. Около был только боцман, не спускавший с адмирала глаз. Но гнев адмирала искал офицера, и он крикнул:

   - Где мачтовый офицер?

   - Я здесь, ваше пре-вос-хо-ди-тель-ство! - скорее пролепетал, чем проговорил Владимир Андреевич упавшим голосом, прикладывая дрожащие пальцы к козырьку фуражки и показываясь из-за мачты, за которой прятался.

   Что-то бесконечно жалкое, растерянное и испуганное было во всей его рыхлой, подавшейся вперед фигуре, в этом побледневшем полном лице, в этом дрожавшем, визгливом тенорке.

   Адмирал уставился на Владимира Андреевича и, казалось, придумывал, что сделать с офицером, у которого не могли сразу поднять фор-марселя.

   Прошло несколько мгновений. У тетки Авдотьи душа ушла в пятки, и он, как очарованная овца перед страшным удавом, впился ошалелым взором в выкаченные, метавшие молнии глаза адмирала.

   Но, по-видимому, этот перепуганный и побледневший лейтенант не возбуждал в адмирале ярости и желания растерзать его. Не такой человек нужен был в эту минуту его освирепевшему превосходительству!

   И, словно бы считая Снежкова недостойным быть предметом своего гнева, адмирал только смерил его с ног до головы уничтожающим взглядом и крикнул ему в упор не столько гневно, сколько презрительно:

   - Баба! Баба!.. Баба-с!

   И, круто повернувшись, пошел назад, чувствуя неодолимое желание что-нибудь сокрушить, кого-нибудь разнести вдребезги, так как грозовая туча, сидевшая в нем, была еще не разряжена.

   Подходя к шканцам, он увидал Леонтьева, того самого невоздержного на язык мичмана, который еще сегодня утром в кают-компании проповедовал возмутительные вещи. Он стоял у грот-мачты с пенсне на носу и - казалось адмиралу - имел возмутительно спокойный и даже нахальный вид человека, воображающего о себе черт знает что.

   "Ах он... скотина! Как он смеет?!"

   И адмирал в ту же секунду возненавидел мичмана и за его противные дисциплине мнения, и за его нахальный вид, олицетворявший распущенность офицеров, и за его равнодушие к общему позору на корвете. Но, главное, он нашел жертву, которая была достойна его гнева.

   Отдаваясь, как всегда, мгновенно своим впечатлениям и чувствуя неодолимое желание оборвать этого "щенка", он внезапно подскочил к нему с сжатыми кулаками и крикнул своим пронзительным голосом:

   - Вы что-с?

   - Ничего-с, ваше превосходительство! - отвечал официально-почтительным тоном мичман, несколько изумленный этим неожиданным и, казалось, совершенно бессмысленным вопросом, и, вытягиваясь перед адмиралом, приложил руку к козырьку фуражки и принял самый серьезный вид.

   - Ничего-с?.. На корвете позор, а вы ничего-с?.. Пассажиром стоит с лорнеткой, а? Да как вы смеете? Кто вы такой?

   - Мичман Леонтьев, - отвечал молодой офицер, чуть-чуть улыбаясь глазами.

   Эта улыбка, смеющаяся, казалось, над бешенством адмирала, привела его в исступление, и он, словно оглашенный, заорал:

   - Вы не мичман, а щенок... Щенок-с! Ще-нок! - повторял он, потряхивая в бешенстве головой и тыкая кулаком себя в грудь... - Я собью с вас эту фанаберию... Научу, как служить! Я... я... э... э... э...

   Адмирал не находил слов.

   А "щенок" внезапно стал белей рубашки и сверкнул глазами, точно молодой волчонок. Что-то прилило к его сердцу и охватило все его существо. И, забывая, что перед ним адмирал, пользующийся, по уставу, в отдельном плавании почти неограниченной властью, да еще на шканцах , - он вызывающе бросил в ответ:

   - Прошу не кричать и не ругаться!

   - Молчать перед адмиралом, щенок! - возопил адмирал, наскакивая на мичмана.

   Тот не двинулся с места. Злой огонек блеснул в его расширенных зрачках, и губы вздрагивали. И, помимо его воли, из груди его вырвались слова, произнесенные дрожащим от негодования, неестественно визгливым голосом:

   - А вы... вы... бешеная собака!

   На мостике все только ахнули. Ахнул в душе и сам мичман, но почему-то улыбался.

   На мгновение адмирал ошалел и невольно отступил назад.

   И затем, задыхаясь от ярости, взвизгнул:

   - В кандалы его! В кан-да-лы! Матросскую куртку надену! Уберите его!.. Заприте в каюту! Под суд!

   Мичман Леонтьев не дожидался, пока его "уберут", и спустился вниз, сопровождаемый сочувственными взглядами гардемарина Ивкова и кондуктора Подоконникова.

   А бешеный адмирал взбежал на мостик и кричал, обращаясь к капитану:

   - Полюбуйтесь, какие у вас офицеры... Позор... Вас под суд... Под суд... Тьфу! Кабак... Тьфу!

   И, точно не находя слов и желая выразить полное презрение к судну, он яростно плюнул (за борт, однако) и бросился с трапа.

   Громко стукнувшая дверь доложила, что адмирал ушел в каюту.

   Там он рванул с себя сюртук так, что отскочили пуговицы, и, бросив его на пол, забегал, точно раненый вверь в своем логове.

  

  

   Минут через двадцать "Резвый" уж не имел вида ощипанной птицы и, поставив все паруса, понесся, разрезывая волны, и нагонял "Голубчика".

   Аврал был кончен. Подвахтенных просвистали вниз.

   Мичман Щеглов, прозевавший шквал, совсем убитый, снова поднялся на мостик, вступая на вахту, и сконфуженно и виновато взглянул на капитана и старшего офицера, которые оба были мрачны и угрюмы после того, что произошло на корвете.

   Особенно ему было стыдно перед Михаилом Петровичем, и Щеглов не мог не сказать ему:

   - Я, право, не могу понять, как это случилось, Михаил Петрович!..

   - Вперед не зевайте на вахте, батенька!.. Ну, нечего так отчаиваться!.. - прибавил он, заметив отчаяние Щеглова... - Со всяким может случиться грех.

   - А адмирал не запретит мне стоять на вахте, Михаил Петрович? Ведь это было бы ужасно...

   - Не думаю... А впрочем, кто его знает... Сегодня он совсем бешеный! - заметил он, спускаясь вслед за капитаном вниз.

   Все господа офицеры сидели в кают-компании, подавленные, удрученные и взволнованные и "позором" корвета, и адмиральским "ураганом", и, главное, судьбой этого отчаянного "Сереженьки", который решился назвать адмирала, да еще на шканцах, "бешеной собакой".

   Что-то будет с бедным Леонтьевым?

   - Непременно он его отдаст под суд, и Сереженьку разжалуют в матросы! - говорил Снежков, все еще не пришедший в себя несмотря на то, что сам он сегодня довольно-таки дешево отделался, скушавши только "бабу".

   - Как вы думаете, Михаил Петрович, отдадут Леонтьева под суд? - обратился Снежков к старшему офицеру, который молча и угрюмо дымил папироской, сидя на своем почетном месте, на диване.

   - А никак не думаю! - сердито отвечал старший офицер, желая избавиться от расспросов и втайне, кажется, одобрявший поступок своего любимца.

   - Если и не под суд, то, во всяком случае, выгонят со службы... Бедный Сергей Александрович! Ни за что пропала карьера человека!.. Вот и допрыгался! Я всегда говорил, что надо быть философом и не лезть на рожон... Ну, поорал бы и перестал... А теперь?.. Эй, вестовые! Подай-ка мне портерку! - приказал доктор.

   Старший офицер искоса поглядел на доктора недовольным взглядом.

   "Стыдно, дескать, упрекать товарища, да еще в беде!"

   - А что адмирал с эскадры ушлет Сергея Александровича, это как бог свят! - вставил пожилой артиллерист...

   - И то счастливо отделается...

   - Дай-то бог, чтобы этим отделался... Только вряд ли... Подумайте: на шканцах!.. Недаром адмирал грозил матросской курткой... Ах, Сереженька! - участливо вздохнул Снежков. - Пойти его проведать...

   - Нельзя-с! - резко промолвил старший офицер. - Он под арестом, и часовой у его каюты.

   - А я вам скажу, господа, что ничего Сергею Александровичу не будет! - совершенно неожиданно проговорил старший штурман, доселе хранивший молчание.

   Все, исключая старшего офицера, удивленно взглянули на штурмана, точно он сказал нечто несообразное.

   - Что вы удивились?.. Я не наобум говорю... Я знаю адмирала... Слава богу, плавал с ним... И был случай, да и не такой, а поядовитее, можно сказать... Помните, Михаил Петрович, на "Поспешном" историю с Ивановым, штурманским офицером?

   Михаил Петрович молча кивнул головой.

   - Какая история? Расскажите, Иван Иваныч! - обратилось несколько голосов к седенькому старичку.

   - А история простая-с. Тоже взъерепенился адмирал однажды так же, как сегодня, только по другому поводу... Карту, видите ли, штурманский офицер ему не скоро подал... Ну, адмирал и осатанел, да и ругнул, знаете ли, его по-русски... А Иванов, хоть и штурман-с, маленький человечек, а все-таки имел свою амбицию и не стерпел, да и ответил ему на том же русском диалекте-с...

   И старый штурман одобрительно хихикнул.

   - Ну и что же?

   - А ничего... Адмирал спохватился и говорит: "Я не вас, а в третьем лице!" - "И я, - отвечал штурман, - в третьем лице, ваше превосходительство!" Тем все и кончилось... Никакого зуба не имел против него и, как следует, по окончании плавания к награде его представил... Он хоть и бешеный, но справедливый и добрый человек... Мстить из-за личностей не будет!.. Видно, не знаете вы, господа, адмирала! - заключил штурман.

   Не знал его, конечно, и Леонтьев и, сидя под арестом в каюте, находился в подавленно-тревожном состоянии духа, вполне убежденный, что ему грозит разжалование. Как-никак, а ведь он совершил тягчайшее преступление, с точки зрения морской дисциплины. Положим, он был вызван на дерзость дерзостью "глазастого черта", но ведь суд не примет этого во внимание. Морской устав точен и ясен - разжалование в матросы.

   И Леонтьев проклинал этого "башибузука", неизвестно за что набросившегося на него, проклинал и ненавидел, как виновника своего несчастья. И все-таки не раскаивался в том, что сделал. Пусть видит, что нельзя безнаказанно оскорблять людей, хотя бы он и был превосходный моряк... Пусть... его разжалуют... Он и матросом запалит ему в морду, если адмирал станет позорить его человеческое достоинство...

   И, вспомнив, как его, мичмана, назвали "щенком", молодой человек стиснул зубы и инстинктивно сжал кулаки, охваченный негодованием...

   О господи! Как еще утром он был весел и счастлив, и вдруг теперь из-за этого "бешеного животного", из-за этого "самодура" вся будущая жизнь его представляется каким-то мраком...

   Молодой человек бросился на койку и пробовал заснуть, чтоб избавиться от грустных мыслей. Но, слишком взволнованный, он заснуть не мог и снова стал думать о своей будущей судьбе, о матросской куртке, об адмирале...

   Прошел так час, как дверь его каюты отворилась, и вошел вахтенный унтер-офицер.

   - Ваше благородие, вас требует адмирал.

   "Чего еще ему надо от меня?" - подумал со злостью мичман и спросил:

   - Где он? Наверху?

   - Никак нет, в каюте!

   Леонтьев вскочил с койки и, поднявшись наверх, вошел в адмиральскую каюту с мрачным и решительным видом на все готового человека, полный ненависти к адмиралу.

  

  

   Взволнованный, но уже не гневным чувством, а совсем другим, беспокойный адмирал быстро подошел к остановившемуся у порога молодому мичману и, протягивая ему обе руки, проговорил дрогнувшим, мягким голосом, полным подкупающей искренности человека, сознающего себя виноватым:

   - Прошу вас, Сергей Александрович, простить меня... Не сердитесь на своего адмирала...

   Леонтьев остолбенел от изумления - до того это было для него неожиданно.

   Он уже ждал в будущем обещанной ему матросской куртки. Он уже слышал, казалось, приговор суда - строгого морского суда - и видел свою молодую жизнь загубленною, и вдруг вместо этого тот самый адмирал, которого он при всех назвал "бешеной собакой", первый же извиняется перед ним, мичманом.

   И, не находя слов, Леонтьев растерянно и сконфуженно смотрел в это растроганное, доброе лицо, в эти необыкновенно кроткие теперь глаза, слегка увлажненные слезами.

   Таким он никогда не видал адмирала. Он даже не мог представить себе, чтобы это энергическое и властное лицо могло дышать такой кроткой нежностью.

   И только в эту минуту он понял этого "башибузука". Он понял доброту и честность его души, имевшей редкое мужество сознать свою вину перед подчиненным, и стремительно протянул ему руки, сам взволнованный, умиленный и смущенный, вновь полный счастья жизни.

   Лицо адмирала осветилось радостью. Он горячо пожал руки молодого человека и сказал:

   - И не подумайте, что давеча я хотел лично оскорбить вас. У меня этого и в мыслях не было... Я люблю молодежь, - в ней ведь надежда и будущность нашего флота. Я просто вышел из себя, как моряк, понимаете? Когда вы будете сами капитаном или адмиралом и у вас прозевают шквал и не переменят вовремя марселя, вы это поймете. Ведь и в вас морской дух... Вы - бравый офицер, я знаю... Ну, а мне показалось, что вы стояли, как будто вам все равно, что корвет осрамился, и... будто смеетесь глазами над адмиралом... Я и вспылил... Вы ведь знаете, у меня характер скверный... И не могу я с ним справиться!.. - словно бы извиняясь, прибавил адмирал. - Жизнь смолоду в суровой школе прошла... Прежние времена - не нынешние!

   - Я больше виноват, ваше превосходительство, я...

   - Ни в чем вы не виноваты-с! - перебил адмирал. - Вам показалось, что вас оскорбили, и вы не снесли этого, рискуя будущностью... Я вас понимаю и уважаю-с... А теперь забудем о нашей стычке и не сердитесь на... на "бешеную собаку), - улыбнулся адмирал. - Право, она не злая. Так не сердитесь? - допрашивал адмирал, тревожно заглядывая в лицо мичмана.

   - Нисколько, ваше превосходительство.

   Адмирал, видимо, успокоился и повеселел.

   - Если вы не удовлетворены моим извинением здесь, я охотно извинюсь перед вами наверху, перед всеми офицерами... Хотите?..

   - Я вполне удовлетворен и очень благодарен вам...

   Адмирал обнял Леонтьева за талию и прошел с ним несколько шагов по каюте.

   - Присядьте-ка...

   И, когда мичман присел, адмирал опустился на диван и, после нескольких секунд молчания, произнес:

   - И знаете ли, что я вам скажу, Сергей Александрович, не как адмирал, а как старший товарищ, поживший и повидавший более вашего. Не будьте слишком строги и торопливы в приговорах о людях. Я слышал, что вы сегодня утром говорили в кают-компании... Слышал, каким вы хотели быть адмиралом! - усмехнулся Корнев. - Но только вы все вздор говорили... Положим, я требователен по службе, школю всех вас, но будто уж я такой отчаянный деспот, каким вы меня расписывали, а?.. И знаете ли что? Не услышь я случайно вашего разговора, были бы вы сегодня на "Голубчике"! - неожиданно прибавил адмирал.

   Леонтьев удивленно взглянул на адмирала, ничего не понимая.

   - Я имел намерение вас перевести на "Голубчик", но после вашего разговора не перевел... А знаете ли почему?..

   - Не могу догадаться, ваше превосходительство.

   - Чтоб вы не подумали, будто я вас перевожу из-за того, что вы бранили своего адмирала... Теперь поняли?..

   - Понял, - отвечал мичман.

   - И я рад, что так случилось... Очень рад, что будем вместе. Вы, по крайней мере, убедитесь, что я не такой уж тиран... Поживете, увидите настоящих злых... адмиралов... Тогда, быть может, и вспомните добром такого, как ваш.

   - Я никогда не забуду сегодняшнего дня, ваше превосходительство! - порывисто и с чувством произнес молодой человек. - Я никак не ожидал, что вы... так снисходительно отнесетесь к моему поступку... Я думал...

   - Вы думали, что я в самом деле надену на вас матросскую куртку?.. Отдам вас под суд за то, что вы назвали меня "бешеной собакой"? - спросил, улыбаясь, адмирал.

   - Признаться, думал, ваше превосходительство.

   - Плохо же вы знаете своего адмирала! - с выражением не то грусти, не то неудовольствия промолвил адмирал. - А, кажется, меня нетрудно узнать... Я перед всеми вами весь, каков есть... Вот если бы вы осмелились ослушаться моего приказания или были малодушный или нечестный офицер, позорящий честь флага, тогда я не задумался бы строго наказать вас... Не пожалел бы. А в военное время и расстрелял бы офицера-труса или изменника! - энергично воскликнул адмирал, сверкнув глазами и сжимая кулаки... - Но губить молодого мичмана, да еще такого славного, только за то, что он такой же бешеный, как и его адмирал, и на дерзость ответил дерзостью... Как вы могли, как вы смели об этом думать... А еще неглупый человек, и так мало понимать людей?! Нет, любезный друг, я не обращаю внимания на такие пустяки и из-за них никого не губил... Не в них дело... Не в этом дух службы... Этим пусть занимаются какие-нибудь мелочные люди... какие-нибудь торгаши адмиралы, не любящие флота...

   И с обычной своей экспансивностью адмирал стал излагать свои взгляды на службу, на ее дух, на отношения начальника к подчиненным, на связь, какая должна быть между ними. Разумеется, не обошлось без указаний на таких "незабвенных" моряков, как Нельсон, Лазарев, Нахимов и Корнилов...

   Отпуская после этой интимной беседы молодого мичмана, адмирал сердечно проговорил:

   - Помните, что во мне вы всегда найдете преданного друга... И впоследствии, если я вам могу быть в чем-нибудь полезен, идите прямо к прежнему своему адмиралу. Что могу, всегда сделаю... А сегодня прошу ко мне обедать... Вы любите поросенка с кашей?

   - Люблю, ваше превосходительство.

   - Так у меня сегодня поросенок о гречневой кашей! - весело проговорил адмирал.

   Молодой мичман вышел из адмиральской каюты горячим поклонником беспокойного адмирала.

   И спустя много лет, когда ему пришлось служить с более покойными "цензовыми" адмиралами новейшей формации, сколько раз и с каким теплым, благодарным чувством вспоминал он об этом "беспокойном" и жалел, что такого уже нет более во флоте...

   - Эй, Васька! - крикнул адмирал, когда ушел Леонтьев, но крикнул как-то нерешительно, не так, как всегда.

   Тот явился словно бы нехотя, еле передвигая ноги, недовольный и мрачный, с подвязанной черным платком щекой.

   Адмирал покосился на подвязанную щеку, вспомнил, что, вернувшись в каюту после того, как бесился на палубе, он за что-то толкнул подвернувшегося ему Ваську, и виновато спросил:

   - Ты щеку-то... зачем подвязал?

   - Еще спрашиваете: зачем? - грубо отвечал Васька, зная, что адмирал теперь в таком настроении, что ему можно грубить безнаказанно. - Зачем?! Мне тоже даже довольно совестно показывать перед людьми свой срам...

   - Какой срам?

   - А синяк... В самый глаз давеча звезданули... Чуть выше - и вовсе глаза бы решился... И хоть бы за какую-нибудь вину... А то вовсе зря, из-за вашего бешеного характера...

   Адмирал не ронял слова, и Васька, бросив быстрый лукавый взгляд своего неподвязанного глаза на адмирала, после паузы решительно проговорил:

   - Как вам угодно, но только больше переносить от вас мук я не согласен. Это сверх сил моего терпения... Как, значит, придем в Нагасаки, извольте меня увольнить... Возьмите себе другого слугу.

   - Кого я возьму? Что ты врешь там?

   - Вовсе не вру... В Нагасаках дозвольте получить расчет.

   - Ну, ну... не сердись... Не ворчи...

   - Я не сержусь... Я знаю, что вы отходчисты, но все-таки обидно... Прямо в глаз!..

   Адмирал вышел в соседнюю каюту и, вернувшись, подал Ваське большой золотой американский игль (в десять долларов) и сказал:

   - Вот тебе... возьми... Не ворчи только...

   Почувствовав в руке монету, Васька поблагодарил и после небольшого предисловия объявил, что он готов служить адмиралу. Он останется - разумеется, не "из антереса" ("какой мне антерес?"), а только потому, что очень "привержен" к его превосходительству.

   Проговорив эту тираду, Васька, однако, не уходил.

   - Что тебе надо еще? - спросил адмирал.

   - Маленькая просьбица, ваше превосходительство.

   - Говори.

   - Дозвольте взять ваше штатское пальтецо. Вы не изволите носить его. Оно зря висит... А я бы переделал.

   - Бери.

   - И пинжак у вас один совсем для адмиральского звания не подходит. А вашему камердинеру отлично бы! - продолжал Васька.

   - Бери.

   - Премного благодарен, ваше превосходительство.

   - Большая ты каналья, Васька! - добродушно рассмеялся адмирал.

   Васька осклабился, оскалил зубы от этого комплимента и вышел из каюты, весьма довольный, что "нагрел" адмирала, да еще за сравнительно пустой синяк, едва даже заметный.

   И он немедленно же снял со щеки платок, надетый им специально для предъявления адмиралу больших требований после его гневного состояния, во время которого Васька, кажется, нарочно подвертывался под руку бушующего барина и получал, случалось, экстренные затрещины, чтобы после предъявить на них счет, разыгрывая комедию невинно обиженного человека.

   И адмирал всегда откупался, так как, по словам Васьки, после того как отходил, бывал совсем "прост", и тогда проси у него что хочешь. Даст!

  

  

   Когда мичман Леонтьев появился в кают-компании, веселый и радостный, совсем непохожий на человека, собирающегося одеть матросскую куртку, - все поняли, что объяснение с адмиралом окончилось благополучно, и облегченно вздохнули, нетерпеливо ожидая сообщений Леонтьева.

   По-видимому, более всех был рад за своего любимца старший офицер. Хоть он и не предвидел особых бед для дерзкого мичмана, но все-таки ждал неприятностей и думал, что Леонтьева вышлют с эскадры.

   И его нахмуренное лицо озарилось доброй улыбкой, и маленькие близорукие глаза заискрились радостью, когда он спросил, уверенный по веселому виду мичмана, что все обошлось:

   - Под арест, значит, уж не нужно, Сергей Александрович?

   - Не нужно, Михаил Петрович, не нужно... Сегодня зван к адмиралу обедать.

   - Обедать?! - воскликнул тетка Авдотья и совсем выкатил свои ошалелые глаза. - Вот так ловко!

   - И вы остаетесь на эскадре?

   - В Россию не едете?

   - И ничего вам не будет?

   - Остаюсь... и ничего мне не будет! - отвечал на бросаемые ему со всех сторон вопросы молодой человек.

   - Невероятно! - пробасил артиллерист.

   - Удивительно! - счел долгом удивиться даже и доктор.

   Штурман значительно и торжествующе улыбался: "Дескать, что я вам говорил?"

   - Но, верно, он пушил вас, Сереженька?.. Здорово, а? - спрашивал Снежков.

   - И не пушил... Знаете ли, господа, ведь мы совсем не знаем адмирала. Я только что сейчас его узнал... Какая справедливая душа! Какая порядочность! - восторженно восклицал мичман, присаживаясь у стола.

   - Влюбились в него теперь? - иронически заметил ревизор.

   - Да, влюбился, - вызывающе проговорил молодой человек. - Влюбился и буду теперь стоять за него горой, и охотно прощаю ему и его крики, и минуты бешенства... Он - человек! И я был болван, считая его злым и мстительным. Торжественно заявляю, господа, что был болван!

   - Да вы расскажите толком, что такое случилось? Как это вы вдруг обратились в христианскую веру? - нетерпеливо заметил доктор.

   - Рассказывайте, рассказывайте, Сереженька.

   - Что случилось? А вот что: он извинился передо мной, и если б вы знали, как искренне и сердечно. Он... адмирал... Понимаете?

   Эти слова вызвали общее изумление.

   Действительно, господам морякам, привыкшим к железной дисциплине, трудно было понять, чтобы адмирал, получивший дерзость, мог первый извиниться. Он мог простить ее, но не просить прощения у подчиненного. Это казалось чем-то диковинным.

   - И мало того, - порывисто продолжал мичман, - он понял, что я вызван был на дерзость его дерзостью, и не считает меня виноватым... Скажите, господа, многие ли начальники способны на это?.. Ведь надо быть очень порядочным человеком, чтоб поступить так...

   Когда Леонтьев подробно передал свое объяснение с адмиралом, в кают-компании раздались восторженные одобрения. Все решили, что хотя с беспокойным адмиралом и тяжело подчас служить и он бывает бешеный, но что он добрый и справедливый человек, достойный глубокого уважения.

   И в этот самый день, когда адмирал бесновался как сумасшедший и после извинился пред мичманом, сказавшим ему дерзость, на "Резвом" незримо для всех крепла духовная связь между беспокойным адмиралом и его подчиненными, оставшаяся на всю жизнь добрым и поучительным воспоминанием о "человеке" - воспоминанием, которым - увы! - едва ли похвалятся современные адмиралы, вырабатывающие свои отношения к подчиненным лишь на безжизненной букве устава или на торгашеских правилах "ценза", хотя бы весьма корректные и никогда не увлекающиеся профессиональным гневом.

   Пока в кают-компании шли разговоры об адмирале, он вышел из каюты и разгуливал взад и вперед по шканцам, кидая по временам быстрые взгляды на рыжего мичмана Щеглова, стоявшего на мостике.

   Расстроенный и подавленный вид молодого моряка возбуждал в адмирале участие. Он понимал, что должен был переживать молодой самолюбивый офицер, свершивший такое "преступление", как он. И это его отчаяние и вызывало в адмирале сочувствие и заставляло простить его вину, вселяя в адмирале уверенность, что моряк, так сильно потрясенный, уж более не прозевает шквала, и что, следовательно, отрешить его от командования вахтой, как он собирался, было бы напрасным лишним оскорблением и без того оскорбленного самолюбия.

   И адмирал поднялся на мостик, подошел к Щеглову и как ни в чем не бывало спросил:

   - Как ход-с?

   - Десять узлов, ваше превосходительство!

   В голосе мичмана звучала виноватая нотка.

   Адмирал поднял голову, осмотрел паруса и заметил:

   - Отлично-с у вас стоят паруса...

   Этот комплимент, который в другое время порадовал бы мичмана, теперь, напротив, заставил его только вспыхнуть. Он напомнил ему о парусах, потерянных по его вине, и казался ему какою-то насмешкой.

   "Уж лучше бы он опять разнес и назвал прачкой!" - подумал мнительный и нервно настроенный моряк.

   Адмирал, казалось, понял и это. Ему стало жаль молодого человека. И он мягко промолвил:

   - Не следует падать духом, любезный друг... Вы получили тяжелый урок и, конечно, им воспользуетесь... Беда у всех возможна... И вам только делает честь, что вы так близко приняли ее к сердцу... Это доказывает, что в вас морская душа бравого офицера... Да-с!

   Молодой мичман, все еще думавший, что ему место только в "прачках", ожил от этих ободряющих слов адмирала и в эту минуту желал только одного: чтобы на корвет немедленно налетел самый отчаянный шквал. Он показал бы и адмиралу и всем, как лихо бы он убрался.

   Но горизонт со всех сторон был чист, и мичман мог только взволнованно проговорить:

   - Я, ваше превосходительство, поверьте... заглажу свою вину... Вы увидите...

   - Не сомневаюсь... И скажу вам, что на ваших вахтах я буду спокойно спать! - проговорил адмирал и спустился с мостика.

   Мичман, не находя слов, благодарно взглянул на адмирала, оказывающего ему такое доверие, и окончательно почувствовал себя снова неопозоренным моряком, могущим оставаться на службе.

   И адмирал не ошибся. Действительно, он мог потом спокойно спать на вахтах Щеглова, так как после этого дня на корвете не было более бдительного вахтенного начальника.

   Ободряющие, вовремя сказанные слова отчаявшемуся молодому моряку сохранили флоту хорошего офицера и были убедительнее всяких выговоров и арестов и всего того мертвящего формализма, который особенно губителен во флоте.

   Николай Афанасьевич долго кейфовал у себя в каюте и не показывался наверху, чтобы не встретиться с адмиралом.

   Наконец он послал вестового за старшим офицером, и когда тот присел в капитанской каюте, капитан спросил:

   - Ну что, Михаил Петрович, адмирал отошел?

   - Отошел, Николай Афанасьич... Только что с Леонтьевым объяснился и извинился перед ним.

   Монте-Кристо пожал плечами и, улыбаясь, сказал:

   - Сумасшедший!.. С ним ни минуты покоя... Значит, и нас с вами не отдаст под суд?

   - Мало ли что он скажет...

   - Ну и накричался же он сегодня... Уф! - отдувался Николай Афанасьевич. - И главное: почему, скажите на милость, наш корвет - кафешантан? - внезапно раздражился капитан, вспомнив обидные слова адмирала. - Что он нашел в нем похожего на кафешантан, а?.. Ведь это черт знает что такое...

   - Осрамились мы сегодня, Николай Афанасьевич, надо сознаться.

   - Да... все из-за Щеглова... И потом этот фор-марсель... Отчего его долго не несли?

   - Подшкипер в спешке не мог его найти...

   - Экая каналья... Но все-таки: почему же кафешантан? Кажется, у нас корвет в порядке...

   - Кажется, - скромно отвечал старший офицер.

   - Нет, решительно с ним невозможно служить... Если он будет так продолжать, я, Михаил Петрович, попрошусь в Россию... Надоело... Но пока это между нами... "Распустил офицеров!"... Не ругаться же мне, как боцману... Что значит: "распустил"?..

   Капитан еще несколько времени изливался перед старшим офицером и, когда тот ушел, снова улегся на диван и морщился при мысли, что после сегодняшних треволнений придется идти обедать к беспокойному адмиралу. Правда, обеды у него отличные и вино хорошее, но...

   - Нет... почему кафешантан? - воскликнул снова Монте-Кристо и никак не мог сообразить, что этим хотел сказать адмирал.

  

  

   Адмирал обедал в шесть часов. Стол у адмирала был обильный и вина превосходные. В море у него каждый день обедало человек десять. Кроме постоянных его гостей - командира, флаг-капитана и флаг-офицера, обедавших у адмирала ежедневно, приглашались: вахтенный начальник, вахтенные гардемарин и кондуктор, стоявшие на вахте с четырех часов до восьми утра и, по очереди, два или три офицера из числа остального персонала кают-компании. Довольно часто кто-нибудь приглашался и экстренно, не в очередь. По воскресеньям, случалось, адмирала приглашали офицеры обедать в кают-компанию.

   Все на "Резвом" хорошо знали, что адмирал не любил, когда приглашенные являлись ранее назначенного времени. Он держался английских обычаев и допускал опоздание минут на пять, но никак не появление гостя хотя бы минутой раньше.

   Вначале, когда еще не всем были известны эти "правила", один мичман, приглашенный к адмиралу, желая быть вполне корректным, по его мнению, пришел в адмиральскую каюту минут за восемь и был принят далеко не с обычной приветливостью радушного и гостеприимного хозяина.

   Молча протянул адмирал гостю руку, молча указал пальцем на диван, присел сам и, видимо, чем-то недовольный, упорно молчал, подергивая плечами и теребя щетинистые усы.

   В отваге отчаяния гость решился завязать разговор и сказал:

   - Отличная сегодня погода, ваше превосходительство...

   Вместо ответа адмирал только покосился на мичмана и после паузы проговорил:

   - А знаете ли, что я вам скажу, любезный друг?..

   "Любезный друг&q