Станюкович Константин Михайлович - Беспокойный адмирал

. Вам будет небесполезно поплавать на таком образцовом военном судне, как "Голубчик"... С богом, Василий Васильич...

   И адмирал крепко пожал его руку.

   Через четверть часа оба судна снялись с дрейфа и, поставив все паруса, снова понеслись по десяти узлов в час.

   Подвахтенным просвистали вниз, и капитан наконец спустился к себе в каюту и мог основательно заняться чаем.

   Ушел к себе и адмирал и через час послал Ваську пригласить к себе господ гардемаринов и кондукторов.

   Увы, не "промело"!

   Они думали, что "прометет", что адмирал после сегодняшнего "дрейфа с сюрпризами" забудет о своем приглашении-приказе (случалось, он забывал, и они, конечно, еще более забывали), и, следовательно, злосчастным гардемаринам можно избавиться от собеседования, а тут этот Васька со своей нахальной мордой и с красной жокейской фуражкой в руках... Улыбается, подлец, и с наглой развязностью, фамильярным тоном говорит:

   - Не угодно ли, господа, пожаловать к адмиралу. Слезно просит-с. Ждет не дождется!

   Надо идти.

   Припомнили, кому быть сегодня "жертвами", то есть сидеть по бокам адмирала ("жертвами" бывали все по очереди) и чаще других подвергаться экзамену, решили не давать пощады адмиральским папиросам и, приведя свои костюмы и прически в более или менее приличный вид, двинулись из каюты.

   Сбитой кучкой, не особенно торопясь, прошли они шканцы, имея "жертв" в авангарде, и за минуту еще жизнерадостные и веселые лица молодых людей имели теперь несколько удрученный вид школьников, шествующих к грозному учителю.

   Только лицо Ивкова дышало отважно-решительным выражением, и он ощупывал в боковом кармане своего люстринового сюртука несколько листиков с обличительными стихотворениями и почему-то воображал себя то в роли маркиза Полы перед Филиппом, то в положении посла князя Курбского перед Иваном Грозным.

  

  

   - Очень рад вас видеть... эээ... очень рад. Прошу садиться, господа! - говорил, по обыкновению слегка растягивая, словно приискивая слова, приветливым тоном адмирал, когда несколько молодых людей, в возрасте от шестнадцати до двадцати лет, вошли гурьбой в адмиральскую каюту.

   Судя по неестественно серьезным и несколько напряженным выражениям почти всех этих юных, свежих, жизнерадостных загорелых лиц, безбородых и безусых или с едва пробивающимися бородками и усиками, гости, с своей стороны, далеко не испытывали особенной радости видеть любезного хозяина и что-то долго топтались, складывая свои фуражки на бортовой диван, у входа в каюту.

   - Да что вы толчетесь там? Садитесь, прошу вас! - крикнул адмирал с нетерпеливой ноткой в голосе.

   Молодые люди не заставили, конечно, более повторять приглашения, они бросились со всех ног, словно испуганный косячок жеребят, и торопливо уселись вокруг круглого стола, на котором лежало несколько книг и журналов и стояла привлекательная большая коробка зеленого цвета с папиросами. Очередные "жертвы" заняли места по обе стороны адмирала.

   Воцарилась мертвая тишина.

   Адмирал обводил ласковым взглядом своих "молодых друзей" и, казалось, несколько недоумевал: отчего они не чувствуют себя так же хорошо и приятно, как чувствовал он себя сам в это прелестное утра. И это ему не нравилось.

   Действительно, все эти юнцы, обыкновенно веселые и шумливые, какими только могут быть молодые люди на заре жизни, полные надежд, теперь сидели притихшие, с самым смиренным видом, напоминая собой шустрых и проказливых мышей, внезапно очутившихся перед страшным котом.

   Положим, он добродушно и, по-видимому, без всякого злого умысла глядит своими большими, блестящими черными глазами, но все-таки... кто его знает?..

   Только Ивков, в качестве всеми признанного либерала, да его большой приятель, добродушнейший и милейший штурманский кондуктор Подоконников, который, проглотив с восторгом в Сан-Франциско "Отцов и детей", отчаянно корчил Базарова, стал признавать одни естественные науки и, внезапно приняв решение поступить после плаванья в медико-хирургическую академию, надоедал доктору просьбами прочесть ему несколько лекций по физиологии и анатомии, которые тот, разумеется, основательно позабыл, - только оба эти молодые люди старались принять самый непринужденный и независимый вид (дескать, мы не очень-то боимся глазастого черта) и по временам бросали на своих менее мужественно настроенных товарищей сдержанно-иронические взгляды, которые, казалось, говорили:

   "Чего вы трусите? Совсем это недостойно свободных граждан!"

   "Презренные рабы жестокого тирана!" - мысленно вдруг проговорил Ивков, находившийся, очевидно, в несколько приподнятом настроении человека, собирающегося читать плоды своей гражданской музы самому обличаемому адмиралу и готового, если придется, пострадать за свой "суровый и свободный стих".

   Эта эффектная фраза, внезапно пришедшая Ивкову в голову под влиянием недавно прочитанных стихов Виктора Гюго, хоть и кольнула его художественное чутье своею фальшью - особенно в виду коробки с папиросами на столе гостеприимного "жестокого тирана", которого - невольно припомнил Ивков - к тому же и матросы любили, - тем не менее соблазнила семнадцатилетнего поэта, как пикантное начало нового цивического произведения.

   И, увлеченный им, он уже мысленно слагал следующие строки, не лишенные, по его не совсем скромному мнению, некоторой значительности:

  

   Презренные рабы жестокого тирана,

   О заячьи сердца, лишь знающие страх,

   Очнитесь поскорей и жалкого титана,

   Как древле Перуна, повергните во прах.

  

   Создавая эти строки, Ивков в поэтическом экстазе, по обыкновению, морщил лоб и, сам того не замечая, строил необыкновенные гримасы, свидетельствовавшие о некоторой мучительности поэтических родов.

   И "жестокий тиран", заметивший страдания Ивкова, участливо и необыкновенно ласково спросил:

   - Что с вами, Ивков?.. Вы нездоровы?.. У вас такой вид, будто желудок не в порядке, а?.. Идите скорей к доктору...

   Все поэтическое настроение сразу пропало у Ивкова, и он ответил, стараясь скрыть свое стыдливое чувство обиженного поэта под сдержанной сухостью тона:

   - Я совершенно здоров, ваше превосходительство.

   И уж более не продолжал слагать стихов в присутствии адмирала.

   А Подоконников, в своем неудержимом стремлении походить на Базарова во что бы то ни стало и не признавать ничего, кроме естественных наук, пошел еще далее, и не в области мысли, а в сфере действий. Находя, что сидеть, как все сидят, не вполне прилично Базарову, он слишком откинулся назад на стуле и чересчур высоко закинул ногу на ногу, приняв не совсем естественную и вовсе неудобную, но зато демонстративную позу человека, окончательно решившего, что после него будет расти лопух, а потому теперь ему на все "наплевать", и был очень доволен, что нисколько не стесняется и в присутствии адмирала походить на Базарова.

   Но - увы! - внутреннее торжество юного Базарова длилось всего несколько мгновений, так что никто из товарищей не успел заметить и ахнуть от такого бесстрашия Подоконникова.

   Случайный взгляд адмирала, скользнувший по фигуре молодого человека не без некоторого соболезнования к стеснённости его положения, смутил робкую душу юного штурмана, заставив немедленно опустить "задранную" ногу, принять более удобную позу и в то же время покраснеть до самых корней своих рыжих волос от смущения и досады за свой страх перед этим "отсталым отцом" и за свое, как он думал, "позорное малодушие".

   О, какой он трус и как ему далеко еще до Базарова! Необходимо изучить естественные науки! И какой, однако, свинья этот доктор Арсений Иванович! Он, видимо, не хочет познакомить его ни с физиологией, ни с анатомией, ссылаясь на занятия, а между тем решительно ничего не делает по целым дням и только играет в шахматы или рассказывает глупейшие анекдоты.

   - Что же вы не курите, господа? Курите, пожалуйста... Папиросы к вашим услугам, - с обычным своим радушием предлагал хозяин.

   И с этими словами он взял коробку, чтобы любезно передать ее гостям, как вдруг потряс ею в руке, заглянул внутрь и гневно крикнул:

   - Васька!

   Окрик этот был так металличен и пронзителен и так напоминал адмирала наверху во время разносов, что все невольно вздрогнули. У "жертв" от этого крика чуть не лопнули барабанные перепонки, как они утверждали впоследствии.

   - Васька! Скотина!

   Через секунду-другую влетел Васька, и теперь уже не в ситцевой рубахе и не в туфлях на босые ноги, а в обычном своем щегольском виде адмиральского камердинера, который он принимал после подъема флага, долго и тщательно занимаясь своим туалетом и поражая своим франтовством писарей и вестовых.

   Он был в черном люстриновом сюртуке, перешитом из адмиральского, в белой манишке с высокими воротничками, в голубом галстуке, в котором блестела аметистовая булавка в виде сердечка, при часах с толстой серебряной цепочкой, украшенной несколькими брелоками, и в скрипучих ботинках. Его кудластые, с пробором посредине волосы лоснились и пахли от обильно положенной помады.

   Он благоразумно остановился в нескольких шагах от адмирала, на случай неожиданной вспышки, и недвижно замер, подавшись вперед корпусом и не без лакейской грации изогнув несколько руки с красными пальцами, виднеющимися из-под широких манжет с блестящими запонками. В его плутовском лице с ярко-румяными щеками и с сверкавшими из-за полуоткрытых толстых губ зубами и в его наглых и лукавых глазах стояло притворное выражение преувеличенного испуга и недоумения.

   - Это что? - спросил адмирал, взглядывая на Ваську и потрясая коробкой.

   - Папиросы-с! - умышленно наивным тоном отвечал Васька, делая глупую физиономию.

   - Болван! Смотри! - проговорил адмирал и швырнул на пол коробку, из которой посыпался десяток папирос.

   - Виноват, недосмотрел.

   - А ты досматривай, если я приказываю... Подай сейчас полную коробку!

   - Есть!

   И когда Васька исчез, адмирал, уже снова повеселевший, усмехнулся и, обращаясь к своим гостям, проговорил:

   - Экая каналья! Хотел оставить вас без папирос сегодня!.. Да вы постойте, Подоконников, не закуривайте... Васька сию минуту принесет...

   - Я, ваше превосходительство, закурю сигару, если позволите, - заметил молодой человек, решивший, что он, как и Базаров, должен курить только сигары.

   - И охота вам курить такую дрянь, как ваши чирутки, когда вам предлагают хорошие папиросы...

   - Я вообще предпочитаю сигары, ваше превосходительство! - храбро настаивал Подоконников.

   - Предпочитаете? А когда это вы, любезный друг, успели научиться предпочитать сигары? Я так по выходе из корпуса, когда был таким же молодым, как вы, ничего не умел предпочитать... Случалось, бывало, мичманом сидеть на экваторе, - и махорку курил... А уж вы сигары предпочитаете? Эй, Васька! Подай сюда ящик с сигарами... У меня, по крайней мере, хорошие сигары... Впрочем, ведь вы все равно не знаете в них никакого толка... Право, курите лучше папиросы... Советую вам, Подоконников...

   Адмирал так настойчиво советовал, что сконфуженный молодой человек поспешил закурить папиросу, чем, видимо, удовлетворил адмирала, имевшего слабость почти требовать, чтобы все разделяли его вкусы.

   Закурили почти все гости, наслаждаясь затяжками.

   - А ведь не правда ли, любезный друг, что папиросы лучше всяких сигар? - снова обратился он к юному штурману, уже было обрадовавшемуся, что перестал быть предметом адмиральского внимания...

   - По-моему, ваше превосходительство, и сигары...

   - Да какого черта вы понимаете в сигарах, Подоконников! - перебил, раздражаясь, адмирал, несколько сбитый с толку таким совершенно непонятным пристрастием этого юнца к сигарам. - "Сигары, сигары"! Надо, любезный друг, знать вещи, о которых говоришь... Вот послужите, поплаваете, выучитесь курить хорошие сигары, тогда и говорите. А то курит мерзость и предпочитает сигары... Скажите пожалуйста!.. Так о чем мы последний раз читали, господа? - круто переменил разговор адмирал и взял со стола том "Истории XVIII столетия" Шлоссера.

   - О Франции... Когда Наполеон был консулом, ваше превосходительство! - произнесла одна из "жертв" низким баском.

   К благополучию этого неказистого, приземистого молодого человека, "дяди Черномора", как звали его за маленький рост, с сонным взглядом и малообещающим выражением широкого и лобастого лица, который не очень-то легко воспринимал науки и хлопал на чтениях глазами, адмирал не любопытствовал узнать, о чем именно читали.

   Он снова обвел взглядом присутствующих и, по-видимому, недовольный общим вялым и унылым настроением, сам начал терять хорошее расположение духа. В самом деле, он собирает этих "мальчишек" и тратит на них время, чтобы развить их и приохотить к занятиям, чтобы вселить в них дух бравых моряков, а они... не ценят этого и сидят как в воду опущенные!

   И вместо того, чтобы начать чтение, адмирал совершенно неожиданно проговорил:

   - А я вам должен сказать, мои друзья, что вы ведь невежи...

   "Друзья" невольно подтянулись на своих местах.

   - Да-с, невежи... Разве воспитанные люди заставляют себя ждать, как вы полагаете?

   Никто, разумеется, никак "не полагал" насчет этого, а все только подумали, что глазастого черта вдруг "укусила муха" и что сам он тоже далеко не воспитанный человек.

   - Так, я вам скажу-с, поступают только...

   Видимо, сдержавшись от употребления существительного, характеризующего с большею ясностью невежливых людей, адмирал на секунду запнулся и продолжал:

   - Только люди, совсем не знающие приличий... Помните это и впредь не ведите себя по-свински, - выпалил адмирал, на этот раз уже не лишивший своей речи образного сравнения, и подернул одним плечом. - Отчего вы не шли и заставили меня посылать за вами, когда я сказал Ивкову, чтобы вы собрались к десяти часам? Ивков, надеюсь, передал вам мое приказание?

   Ивкова подмывало принять "венец мученичества" и, по крайней мере, отсидеть часа два на салинге. И он открыл было рот, чтобы самоотверженно принять вину на себя, сказав, что забыл передать товарищам приказание, как дядя Черномор уже добросовестно пробасил, что Ивков приказание передал, чем вызвал в неблагодарном Ивкове мысленное название "идиота".

   - Так как же вы смели ослушаться адмирала, а?

   Судя по внешним признакам, барометр адмиральского расположения духа не очень быстро падал, и потому адмирал, казалось, охотно удовлетворился бы более или менее правдоподобной отговоркой. Он ждал ответа, и необходимо было отвечать.

   И так как обе очередные жертвы, обязанные, по давно установившемуся соглашению, отвечать на все безличные вопросы адмирала, упорно молчали, не умея находчиво соврать, то исполнить эту миссию охотно взялся маленький, черный, как жук, шустрый и необыкновенно сладкий гардемарин Попригопуло, "потомок греческих императоров", или сокращенно - "потомок", как часто звали товарищи юного грека, имевшего однажды неосторожность как-то пуститься в генеалогию.

   С восторженной почтительностью глядя на адмирала своими "черносливами", большими и маслеными, он проговорил вкрадчивым тонким голоском, чуть-чуть шепелявя и плохо справляясь с шипящими буквами:

   - Мы, ваше превосходительство, собирались именно в ту самую минуту, когда вы изволили прислать за нами... Часы отстают, ваше превосходительство, в гардемаринской каюте... Необходимо их поправить... На целых десять минут отстают...

   Адмирал покосился на "потомка греческих императоров" и усмехнулся. Оттого ли, что ссылка на часы показалась ему слишком нелепой, или просто оттого, что ему не хотелось более "школить" своих "молодых друзей", но только он сразу подобрел и заметил:

   - Вперед проверяйте часы, господа... Ну, а теперь почитаем... Прошу слушать-с!

   И, раскрывая книгу, прибавил:

   - Морскому офицеру надо стараться быть образованным человеком и интересоваться всем... Тогда и свое дело будет осмысленнее, а вы вот... опаздываете и точно недовольны, что я с вами занимаюсь!

   - Помилуйте, ваше превосходительство, мы, напротив, очень довольны! - проговорил "потомок".

   Адмирал стал читать одну из глав Шлоссера. Читал он недурно, с увлечением, подчеркивая то, что считал нужным оттенить. Несколько человек слушали с вниманием. Остальные, делали вид, что слушают, неустанно курили и думали, как бы скорее он кончил.

   - Да, мои друзья, - заговорил адмирал, прерывая чтение и уставляя глаза на первое попавшееся лицо слушателя, - гениальный человек был Наполеон... Этот немец Шлоссер его не совсем понимает... Вот Тьера прочтите...

   Ивкова так и подмывало заявить, что Наполеон, собственно говоря, был великий подлец, и более ничего, который задушил республику и стал тираном. Но он благоразумно решил промолчать. Все равно "глазастого" не убедишь, а он знает, что знает. И Леонтьев того же мнения, что Наполеон подлец, хоть и великий человек... И Подоконников так же думает.

   - Да, большой гений был, а флота создать не умел... Англичане всегда били французов на море... Вот хоть бы это Абукирское сражение. Вы, конечно, не знаете Абукирского сражения?.. Вот Ивков стихи пишет и разные глупости читает... романы всякие... а Абукирского сражения тоже не знает!

   И адмирал стал рассказывать об Абукирском сражении и - надо отдать ему справедливость - так ярко и картинно, несмотря на недостаток красноречия, нарисовал картину боя, что даже самые невнимательные слушатели в те оживились и внимали с интересом.

   - Вы думаете, отчего французов поколотили под Абукиром, хотя французская эскадра была не слабее английской и французские матросы нисколько не уступали в храбрости английским? Отчего везде на море французов били?

   И так как ни один из слушателей не отвечал, не рискуя за неправильный ответ быть оборванным, то адмирал, выдержав паузу, продолжал:

   - Оттого, что у французов были в то время болваны морские министры и ослы адмиралы... Они заботились о карьере, а не о флоте и обманывали Наполеона... И у французских моряков не было настоящей выучки, не было школы и того морского духа, который приобретается в частых плаваниях... Помните это, господа!.. Без хорошей школы, без плаваний, во время которых надо учиться, чтобы быть всегда готовым к войне, нельзя одерживать побед!

   Проговорив это поучение, адмирал принялся читать.

   Против обыкновения, сегодня он отвлекался менее и не рассказывал, придираясь к какому-нибудь случаю, разных эпизодов из службы на Черном море. Часа через полтора адмирал закрыл книгу и проговорил:

   - На сегодня довольно.

   Не было и экзамена. И все нетерпеливо ждали обычного "можете идти", но адмирал, видимо, еще хотел, как он выражался, "побеседовать с молодыми друзьями" и сказал:

   - Вот я сегодня перевел в океане офицеров с судна на судно. Как вы полагаете, почему я это сделал?

   Все "молодые друзья" полагали, что сделал он это потому, что был "глазастый дьявол" и "чертова перечница". Почему же более?

   Не рискуя высказаться в таком смысле, все, разумеется, молчали.

   И адмирал, казалось, понял, что думали "молодые друзья", и проговорил:

   - Вы, конечно, думаете: адмиралу пришла фантазия, он и сделал сигнал? Нет, мои друзья. Я сделал это, чтобы вы все на примере видели, что всегда каждый из вас должен быть готов, как на войне... И знаете ли, что я вам скажу...

   Но в эту самую минуту, как адмирал собирался что-то сказать, через открытый люк адмиральской каюты донесся нервно-тревожный и неестественно громкий окрик вахтенного офицера:

   - Марса-фалы отдай! Паруса на гитовы! Право на борт!

   В этом окрике слышалось что-то виноватое.

   Вслед за тем в адмиральскую каюту вбежал вахтенный гардемарин и доложил:

   - Шквал с наветра!

   Адмирал, схватив фуражку, бросился наверх, крикнув Ваське закрыть иллюминаторы.

   Довольные, что шквал так кстати прервал адмиральскую беседу, гардемарины выскочили из каюты, не предвидя, конечно, что этот шквал будет началом такого адмиральского "урагана", которого они не забудут во всю жизнь.

  

  

   Жесточайший шквал с проливным крупным дождем уже разразился, словно бешеный, внезапно напавший враг, над маленьким трехмачтовым корветом в двести тридцать фут длины.

   Окутав "Резвый" со всех сторон серой мглой, - точно мгновенно наступили сумерки, - он властно и шутя повалил его набок всем лагом и помчал с захватывающей дух быстротой.

   Вздрагивая и поскрипывая своим корпусом, накренившийся до последнего предела корвет чертит подветренным бортом вспенившуюся поверхность океана. Он тут, этот таинственный океан, страшно близко, кипит своими седыми верхушками. Дула орудий купаются в воде. Палуба представляет собою сильно наклоненную плоскость.

   Рев вихря, вой его в вздувающихся и бьющихся снастях и в рангоуте и шум ливня сливаются в каком-то адском, наводящем трепет концерте.

   Молодые, неопытные моряки переживали жуткие мгновения. Казалось, вот-вот еще накренит корвет, и он в одно мгновение пойдет ко дну и со всеми его обитателями найдет безвестную могилу.

   И многие тихонько крестились.

   По счастью, в момент нападения шквала успели убрать фок и грот (нижние паруса) и отдать все фалы. Таким образом, площадь парусности и сопротивления была значительно уменьшена, и шквал, несмотря на мощную свою силу, не мог опрокинуть корвета и только в бессильной ярости гнул брам-стеньги в дугу.

   Зато, словно обрадованный людской оплошностью, он с остервенением напал на паруса, не взятые на гитовы (не подобранные). В одно мгновение большой фор-марсель "полоскал", изорванный в лоскутья, а оба брамселя, лиселя с рейками и топселя были вырваны и, точно пушинки, унесены вихрем.

   Вахтенный офицер, молодой мичман Щеглов, прозевавший подобравшийся шквал и потому слишком поздно начавший уборку парусов, стоял на мостике бледный, взволнованный и подавленный, с виноватым видом человека, совершившего преступление.

   Ужас при виде того, что вышло от его невнимательности, смущение и стыд наполняли душу молодого моряка. Он сознавал себя бесконечно виноватым и навеки опозоренным. Какой же он морской офицер, если прозевал шквал? Что подумает о нем адмирал и что он с ним сделает? Что скажут товарищи и Михаил Петрович за то, что он так осрамился? И нет никакого оправдания. Ведь он видел это маленькое серое зловещее облачко на горизонте и - что нашло на него? - не обратил на него внимания...

   В эту минуту молодому самолюбивому мичману казалось, что после такого позора жить на свете и влюбляться в каждом порту решительно не стоит.

   С чувством смущения и виноватости смотрели на клочки фор-марселя и на сломанные брам-реи и капитан, и старший офицер, и старший штурман, выскочившие наверх и стоявшие на мостике, и старый боцман на баке, и все старые матросы.

   Каждый из этих людей, дороживших репутацией "Резвого", как исправного военного корабля, и считавших себя как бы связанными с ним тою особенною любовью, какую чувствовали прежние моряки к своему судну, понимал и еще более чувствовал, что "Резвый" осрамился, да еще на глазах такого моряка, как адмирал, и такого соперника, как "Голубчик", и каждый словно бы и себя считал причастным этому сраму.

   И на виновника его было брошено несколько десятков сердитых и укоряющих взглядов. "Осрамил, дескать!"

   Даже совсем неморяк, невозмутимый флегматик, белобрысый доктор, шибко струсивший в тот момент, когда повалило корвет, и тот, когда страх прошел, при виде сердитых, но не тревожных лиц начальства, неодобрительно покачал головой и заметил, обращаясь к тетке Авдотье:

   - А еще считает себя моряком!

   - И попадет же Щеглову! - промолвил в ответ лейтенант Снежков. - Из-за него и всем нам въедет, - испуганно прибавил он.

   Обыкновенно веселый и добродушный наверху, капитан Николай Афанасьевич был сильно раздражен.

   - Прозевали шквал!.. Полюбуйтесь, что наделали... Эх! - сдерживая злобное чувство, кинул капитан, подходя к Щеглову и искоса поглядывая тревожными глазами на адмирала, стоявшего на другом конце мостика и уже поводившего плечами...

   "Будет теперь история!" - подумал он, поднимая голову и озирая рангоут.

   Старший офицер Михаил Петрович, взволнованный не менее самого Щеглова, ничего не сказал ему, но только бросил на него быстрый взгляд из-под очков, но, господи, что это был за уничтожающий взгляд! Глаза добрейшего Михаила Петровича в это мгновение сверкали такой ненавистью, что, казалось, готовы были разорвать в клочки мичмана, "опозорившего" корвет.

   "И ведь новый фор-марсель был!" - пронеслось в ту же секунду в голове старшего офицера, этого заботливого ревнителя и хозяина "Резвого", я он громко, сердито и властно крикнул на бак:

   - Стаксель долой!..

   Увы!.. От стакселя остались лишь клочки.

   Адмирал едва сдерживался и только быстрей и быстрей ерзал плечами.

   То спокойно-решительное выражение его лица, которое было в первое мгновение, когда он выбежал наверх, и всегда бывавшее у него в минуты действительной опасности, исчезло, как только его быстрый и опытный морской глаз сразу увидал положение корвета и понял, что никакой беды нет. Шквал сию минуту промчится, и корвет встанет.

   И, не обращая никакого внимания ни на сильный крен, ни на ливень, он весь отдавался во власть закипавшего гнева и негодования старого лихого моряка, который видит такой позор, и где же? У себя на флагманском судне!

   Хотя он стоял в неподвижной позе "морского волка", расставив врозь ноги, но все "ходуном ходило" в этой кипучей, беспокойной натуре. Насупившееся лицо отражало душевную грозу. Скулы беспокойно и часто двигались, и большие круглые глаза метали молнии. Руки его то сжимались в кулаки, то разжимались, и тогда толстые короткие пальцы судорожно щипали ляжки, или нервно теребили щетинку усов, или рвали петли сюртука.

   Но он еще крепился и молчал и только по временам, подрагивая то одной, то другой ногой, взглядывал на Щеглова и на капитана с видом озлобленного ястреба, собирающегося броситься на добычу.

   В самом деле, какой срам!.. Прозевать шквал на военном судне! Потерять паруса!! И у него на глазах!

   И вздрагивающие губы его невольно шепчут:

   - Болван!.. Скотина!..

   Эти ругательства и еще более энергичные слышит только флаг-офицер, стоящий с выражением почтительного трепета сзади адмирала. Тут же, в некотором отдалении, стоит и только что выбежавший флаг-капитан. Он, по обыкновению, прилизан, щеголеват и надушен и стоически мокнет под дождем, но золотушное и хлыщеватое белобрысое лицо его несколько бледно и растерянно - не то от страха перед воображаемой опасностью, не то от боязни попасть "под руку" этого необузданного "животного" и скушать что-нибудь оскорбительное, зная наперед, что заячья его душонка стерпит все, чтоб не испортить блестяще начатой адъютантской карьеры.

   И в эту минуту он решает окончательно уехать в Россию. Придет корвет в Нагасаки, и он будет проситься отпустить его по болезни... То ли дело служба на сухом пути, где-нибудь в штабе, с порядочными, благовоспитанными людьми!.. А здесь - и эта полная опасности жизнь, и эти "мужики", начиная с адмирала!

   На мостике показался Васька с дождевиком для адмирала в руках и развязно подошел к адмиралу.

   - Пожалуйте, ваше превосходительство, а то сильно замочит!

   - К черту! - цыкнул на него адмирал, и Васька моментально исчез.

   Прошло еще несколько мгновений. Адмирал сдерживался. Но гроза, бушующая в душе его, требует разряжения. Более молчать нет сил.

   И, словно получивший в спину иголку, он подлетел к мичману и, остановив на нем глаза, сделавшиеся вдруг совсем круглыми, и вращая белками, пронзительно крикнул ему в упор:

   - Вы... вы... Знаете ли, кто вы?..

   Ему стоило, видимо, больших усилий (или, вернее, гнев не дошел до полной потери самообладания), чтоб не сказать мичману Щеглову, кто он такой в эту минуту, по мнению адмирала.

   - Вы... вы... не морской офицер, а... прачка! - докончил он совершенно неожиданно для присутствующих и, вероятно, для самого себя... - Прачка! - повторил он, готовый, казалось, своими выпученными глазами съесть живьем мичмана...

   А мичман, весьма ревниво оберегавший чувство своего достоинства и не раз "разводивший" с адмиралом, теперь виновато и сконфуженно слушал, приложив свои вздрагивающие пальцы к козырьку фуражки, и настолько чувствовал себя виновным, что, схвати его в эту минуту адмирал за горло и начни его душить, - он беспрекословно выдержал бы и это испытание.

   Ведь он прозевал шквал, он, мичман Щеглов, самолюбиво мнивший себя доселе отличным вахтенным начальником, у которого глаз... у, какой зоркий морской глаз!

   Обезоружило ли адмирала истинно страдальческое выражение отчаяния на лице злополучного мичмана, который, казалось, вполне сознавал, что ему следует поступить в прачки, а не служить во флоте, или просто случайно брошенный адмиралом взгляд на Монте-Кристо отвлек его внимание, но только адмирал оставил "мичмана-прачку" в покое и с большею резкостью в тоне сказал, обращаясь к капитану и отряхиваясь от воды:

   - У вас, Николай Афанасьевич, не военное судно, а кафешантан-с! Срам! Вы ни за чем не смотрите... Офицеров распустили, и вот...

   Монте-Кристо, и сам раздраженный и сконфуженный, слушал эти резкие обидные слова, оскорблявшие в нем самолюбивого и знающего свое дело моряка, с напускным хладнокровием несправедливо обиженного человека, который не оправдывается, хорошо зная тщету оправданий и требования дисциплины.

   "Ори, братец, ори, на то ты и беспокойный адмирал!" - говорило, казалось, официально-серьезное выражение его полного, румяного и потасканного лица веселого жуира.

   Эта сдержанность, понятая адмиралом как возмутительное равнодушие капитана к своему делу, взорвала его еще более, и он, словно бешеный, выкрикнул:

   - Не корвет, а кабак! Ка-бак!

   И с этим окриком он круто повернулся и перешел на другой конец мостика. Там он остановился, взволнованный и грозный, словно туча, еще насыщенная электричеством, готовый и ограничиться этой вспышкой и вновь забушевать еще с большей силой, разразившись ураганом.

   И то и другое было одинаково возможно в этой бешеной, порывистой и страстной натуре адмирала, наивно-деспотичной и стихийной, как и любимое им море.

   - Срам... позор!.. - взволнованно шептал он.

   И весь вздрагивал, гневно сжимая кулаки, когда его выпученные и злые теперь глаза останавливались на трепавшемся фор-марселе - этом ужасном свидетельстве служебной небрежности, возмущавшей и приводившей в ярость вскормленника черноморских лихих адмиралов, прошедшего суровую школу службы у этих рыцарей долга и вместе с тем отчаянных и подчас жестоких деспотов.

   Господа офицеры, выскочившие из кают-компании, осторожно прятались за грот-мачту, чтобы не попасться на глаза адмиралу. Только храбрый мичман Леонтьев, проповедовавший теорию деспотизма во имя свободы, да батюшка Антоний решились показаться на шканцах.

   Гардемарины, ровно шаловливые мыши, сбились у трапа и поглядывали на адмирала, который только что рассказывал им об Абукирской битве и так любезно угощал их папиросами, а теперь...

   - Задаст сегодня "глазастый черт" Абукирское сражение! - говорил с насмешливой улыбкой Ивков своему другу Подоконникову. - Вот увидишь... Смотри, каким он глядит Иваном Грозным... А ведь в самом деле Щеглов "опрохвостился!" - прибавил юный моряк, чувствуя невольную досаду на Щеглова и несколько обиженный за честь своего корвета.

  

  

   Сделав столько вреда, сколько было возможно в одну, много две минуты жестокой схватки с корветом, грозный шквал стремительно понесся далее, заволакивая широкой полосой мглы горизонт по левую сторону корвета.

   А справа и над "Резвым" уже все очистилось и радостно просветлело.

   Снова ярко сверкало раскаленное солнце, быстро высушивая своими палящими, почти отвесными лучами и мокрую палубу, и намокшие, вздутые снасти с дрожащими на них и сверкающими, как брильянты, дождевыми каплями, и прилипшие к спинам белые матросские рубахи. Снова мягко и нежно сияла голубая лазурь страшно высокого неба с плывущими по нем перистыми, ослепительной белизны облачками, и снова океан с тихим ласковым гулом катил свои волны. Прежний ровный норд-вест раздувал вымпел и адмиральский и кормовой флаги. Чудный прозрачный воздух дышал острой свежестью, как бывает после гроз.

   "Резвый" уже поднялся, и бег его становился все тише и тише. Опять были поставлены все уцелевшие паруса, и вслед за тем раздалась команда: "свистать всех наверх". Надо было менять фор-марсель, поднять новые брам-реи, привязать и поставить новые паруса взамен унесенных шквалом.

   Бедный "Резвый" походил теперь на птицу с выщипанными перьями и еле подвигался вперед.

   А сбоку, на ветре, в близком расстоянии "Голубчик", уже весь сверху донизу покрытый парусами и стройный, красивый и изящный, словно гигантская белоснежная чайка, грациозно и легко скользил по океану, чуть-чуть накренившись и заметно убегая вперед.

   Видно было, что шквал напрасно бесновался, напавши на клипер, встретивший врага с оголенными мачтами. На "Голубчике" не прозевали и вовремя убрали все паруса.

   И сконфуженные моряки с оплошавшего и ощипанного "Резвого", начиная с самого адмирала и кончая маленьким кривоногим сигнальщиком Дудкой, смущенно, словно бы виноватые, посматривают на "Голубчик", блестящий и щегольской вид которого еще более подчеркивает посрамление "Резвого" и растравляет свежую общую рану.

   "Голубчик" уходил, и адмирал, несмотря на гнев, невольно залюбовавшийся клипером, уже снова нахмурил было брови за то, что спутник осмелился удаляться, как вдруг лицо адмирала прояснилось.

   Словно бы волшебством на "Голубчике" исчезли все верхние паруса и убран был пузатый грот. И клипер пошел тише, поджидая своего закопавшегося товарища.

   - Поднять сигнал "Голубчику", что я изъявляю ему свое особенное удовольствие! - приказал, слегка поворачивая голову к флаг-офицеру, адмирал.

   Через минуту сигнал уже взвился на крюйс-брам-рее.

   А адмирал нарочно громко, чтоб слышали все стоявшие на мостике, продолжал, ни к кому не обращаясь, точно говоря сам с собой:

   - Вот это военное судно, а не... кафешантан. Видно, что там понимают, как надо служить... Там офицеры не распущены... Там теперь смеются над позором флагманного корвета... Это черт знает что такое!..

   Монте-Кристо только морщился и тревожно взглядывал на фор-люк, откуда должны были вынести новые паруса. Уж прошла минута, другая, третья, а фор-марсель не несли, и капитан волновался, нервно пощипывал свои холеные усы, и все его мысли заняты были фор-марселем.

   Старший офицер Михаил Петрович, распоряжавшийся авралом, точно ужаленный жгучим чувством ревности к "Голубчику", где старшим офицером был его большой приятель и такой же славный моряк, как и он сам, и с которым они соперничали в знании всех тонкостей морского дела, - еще нетерпеливее, громче и сердитее крикнул:

   - На баке! Что же фор-марсель? Скорее фор-марсель!

   В этом крике, полном нетерпения и досады, чуткое ухо моряка услыхало бы и нотку мольбы и страдания. Оно отражалось и в нервно напряженном лице Михаила Петровича, и во всей его перегнувшейся через поручни длинной фигуре, и в этой распростертой вперед длинной руке, которая, казалось, протягивалась за марселем.

   Он весь теперь был поглощен одной мыслью - скорей переменить паруса. Ничего другого не существовало в мире в эту минуту, и он, как Ричард III, готов был воскликнуть: "Марсель, подавайте марсель, всю жизнь за марсель!"

   "Господи! Неужели мы опять опозоримся и не поставим скоро всех парусов?! За что же такое наказание! Боже, помоги!" - мысленно произносил он молитву и еще более подавался вперед, точно этим движением рассчитывал ускорить появление желанного, свернутого в виде длинного кулька, большого паруса.

   Но прошла еще длинная, казавшаяся вечностью минута, а паруса не несли. Все как-то угрюмо и вместе сконфуженно смотрели на бак; на палубе царила мертвая тишина.

   - Михаил Петрович! Что ж это такое? - голосом, полным жалобы и страдания, шепнул капитан, и вся его полная высокая фигура и его румяное лицо выражали мучительную боль.

   Но Михаил Петрович, казалось, не слышал. Его обыкновенно доброе, славное лицо внезапно исказилось бешеным животным гневом, и руки тряслись. И он крикнул дрожавшим, задыхающимся, злобным голосом:

   - Фор-марсель подать! Боцмана послать!..

   С уст его слетела в дополнение самая грубая ругань, и он, словно полоумный, бросился с мостика на палубу и с распростертыми руками побежал на бак и ринулся в подшкиперскую.

   Адмирал в нетерпении ходил взад и вперед по полуюту, словно зверь в клетке, и по временам бешено мял в руках свою фуражку и яростно бросал ее на палубу.

   Глядя на всех этих беснующихся моряков, посторонний человек подумал бы, что попал в бедлам.

   Но это были "цветочки".

  

  

   В эти несколько минут, которые казались нетерпеливым морякам наверху долгими часами, в подшкиперской каюте, заваленной парусами, тросами, блоками и разными другими принадлежностями судового запаса, подшкипер с лихорадочною торопливостью искал новый, запасный фор-марсель.

   На этого старого доку и "чистодела", каким был, как почти все подшкипера, унтер-офицер Артюхин, сегодня нашло какое-то затмение. В порядке содержавший подшкиперскую и знавший на память, где что лежит, он, словно обезумевший, метался в небольшой темноватой каюте-кладовой, отыскивая в огромной куче парусов фор-марсель и оглашая каюту отчаянными проклятиями и ругательствами, без которых, по-видимому, поиски его не могли бы увенчаться успехом.

   А в открытые двери подшкиперской, около которой в ожидании марселя стояли матросы, посматривая на беснующегося Ивана Митрича, то и дело доносился сверху зычный голос боцмана, все с большим и большим нетерпением посылавшего через люк морские приветствия, и, наконец, перешел в какой-то безостановочный рев сплошной ругани, напоминавший подшкиперу, что наверху ожидают марсель далеко не с ангельским терпением, и заставлявшей Артюхина, в свою очередь, усиливать энергию и выразительность собственной ругательной импровизации.

   - Ах ты, сволочь!

   С этими словами старый подшкипер, - на плутоватом лице которого, по выражению матросов, "черти играли в свайку", до того оно было изрыто оспой, - с свирепым озлоблением рванул изо всей силы край одного из парусов и, осыпав марсель новой руганью, словно живое, безмерно виноватое перед ним существо, указал на него окровавленными пальцами и исступленно крикнул:

   - Тащи его, подлеца, братцы!.. Чтоб ему...

  &