Станюкович Константин Михайлович - Беспокойный адмирал

fy">   - И меня он не посвящает в свои предположения! - вставил флаг-капитан.

   - Да и не все ли равно, господа, узнать днем позже, днем раньше, кто куда идет... Я и сам не знаю, куда мы идем: в Австралию или на Ситху... Аркадий Дмитрич говорил, что в Австралию...

   - Адмирал как-то сказал...

   - А я не удивлюсь, если он вздумает вдруг идти в Берингов пролив...

   Все рассмеялись.

   - От него всего можно ожидать! - заметил кто-то.

   - То-то и есть... А вот вы, господа, лучше расскажите, нет ли чего в Нагасаки новенького. Это, право, интереснее.

   - Чего новенького?..

   - Как чего?.. Неужели здесь одна и та же "королева Гортензия", что была в прошлом году?.. Неужели придется опять ухаживать за японками?..

   - Вы вот насчет какого новенького!.. Так вас можно порадовать... На днях приехали три француженки...

   - Вот это дело... Каковы они?..

   Один неказистый, толстенький и низенький, совершенно лысый капитан стал подробно описывать достоинства француженок. Другой, помоложе, вступился за честь японок и хвастал своей нанятой на месяц женой , и скоро разговор почтенных и солидных капитанов принял несколько одностороннее и игривое направление.

   Решено было, что все капитаны отправятся сегодня же вечером знакомить Монте-Кристо с француженками.

   Тем временем адмирал внимательно оглядывал убранство стола и говорил Вербицкому:

   - Смотрите не осрамите меня с обедом... Довольно ли всего?

   - Довольно, ваше превосходительство...

   - Какой обед?

   - Суп с пирожками, ветчина... Николай Афанасьич любит.

   - Дальше?

   - Индейки!..

   - Сколько?

   - Четыре.

   - Хватит на двадцать человек?

   - Хватит... Индейки большие, ваше превосходительство. Горошек и маседуан.

   - Ну, смотрите же, чтобы всего было довольно.

  

   После обеда все разъехались. Капитаны отправились на свои суда, чтобы переодеться в статское платье и сообщить старшим офицерам, чтобы все было готово к смотру, и затем все вместе поехали на берег. Монте-Кристо конфиденциально предупредил старшего офицера, чтоб его не ждали. Он, может быть, вернется к утру.

   - Надо освежиться! - прибавил он, смеясь. - Не все же штормовать в море. Надоело!

   Разъехались еще и раньше все офицеры и гардемарины, кроме вахтенных. Все торопились на берег погулять и познакомиться с туземными дамами и затем собраться в гостиницу, где сегодня должен был составиться грандиозный ландскнехт. Соберутся офицеры и гардемарины всей эскадры.

   На "Резвом" оставались, кроме вахтенных да старшего офицера, только батюшка да "лобастый" гардемарин, дядя Черномор.

   Адмирал прочитывал у себя в каюте газеты.

   В девятом часу он вышел наверх погулять.

   Заметив на шканцах лобастого гардемарина, он подошел к нему и спросил:

   - А вы, любезный друг, отчего не на берегу? Или на вахту станете?

   - Нет-с... Не хочется что-то, ваше превосходительство...

   - Ну что вы вздор говорите. Как не хочется? Почему не хочется? Съездили бы, покатались верхом... моряки любят кататься верхом, хоть и ездят как сапожники... Посмотрели бы город... А то что сидеть на корвете... Отчего вы не съехали, а?

   - Как-то не расположен-с...

   - Не расположены-с?.. Не поверю... Вы и в Сан-Франциско редко съезжали... Что это значит?

   - Дорого стоит съезжать! - сконфуженно проговорил молодой человек.

   - Как дорого?.. Разве вам жалованья не хватает, а? Куда вы его деваете?.. Уж не продулись ли в карты?.. Говорите правду... Вас не адмирал спрашивает, а старший товарищ! - прибавил ласково адмирал.

   - Я в карты не играю...

   - Так куда же вы деваете ваши деньги?.. Почему не съезжаете на берег?.. Копите, что ли?..

   - Какое коплю... Я... я... ваше превосходительство...

   - Ну что вы тянете? Говорите, любезный друг, толком...

   - Я, ваше превосходительство, оставляю большую часть своего содержания матери... У нее, кроме меня, нет никого-с! - тихо и застенчиво проговорил молодой человек.

   - Так вот почему!.. Экий вы какой славный, я вам скажу, мальчик! - с нежностью проговорил адмирал, обнимая за талию молодого человека.

   И, помолчав, прибавил:

   - А все-таки... не мешает и вам съездить... да-с... И вы, любезный друг, напрасно не сказали мне, что у вас денег нет... И знаете ли что... Позвольте мне быть вашим банкиром, а? Что вы на это скажете?

   - Я не понимаю, как это банкиром?..

   - Очень просто... Вы берите у меня деньги, а после отдадите, когда больше получать жалованья будете... Вы мне же одолжение сделаете... Я не буду всех своих денег тратить... Прошу вас... Пусть это между нами...

   И, несмотря на протесты молодого человека, адмирал потащил его к себе в каюту и предложил взять денег. Он просил и требовал так настоятельно, что дядя Черномор взял наконец десять долларов.

   - Ну, а теперь поезжайте на берег... Товарищи ваши все там... И помните, что я ваш банкир...

   Адмирал сел писать письма и велел Ваське разбудить себя завтра в шесть часов.

   - А мундир готовить?

   - Зачем мундир?

   - А смотры делать!..

   - Ты, Васька, хоть и бестия, а глуп. Зачем смотры делать в мундире, когда можно и в сюртуке? Не мешай мне!

  

  

   Почтовый пароход, пришедший из Гонконга на следующий день, привез европейские газеты, в которых, между прочим, сообщалось о крайне натянутых отношениях между Россией, Англией и Францией и предсказывалась вероятность близкой войны в виду известных событий 1863 года.

   Беспокойный адмирал был встревожен за положение своей маленькой эскадры и еще более раздражен тем, что из Петербурга не было никаких известий об этом.

   - Эдакие скоты... эдакие болваны! Всякие глупости спешат написать, а то, о чем нужно, не пишут, - громко проговорил адмирал и, видимо, взволнованный, заходил по каюте, повторяя время от времени весьма нелестные эпитеты по адресу высшего морского начальства.

   Вызванный им консул не мог сообщить адмиралу никаких точных известий. Он тоже ничего не знал.

   Отпустив консула, адмирал долго ходил, обдумывая свое положение, и наконец велел сигналом потребовать к себе всех командиров судов.

   Сообщив им газетные известия, он сказал:

   - Если, господа, в самом деле будет война, эти подлецы англичане получат известие о ней раньше, чем мы, и могут захватить нас врасплох... У них в китайских водах огромная эскадра. Придет и разнесет нас, как дураков, благодаря тому, что у нас в министерстве сидят болваны-с!

   Флаг-капитан Ратмирцев, присутствовавший в адмиральской каюте, решил сегодня же проситься в Россию по болезни и в то же время подумал, что у него есть большие козыри в руках, чтоб насолить этому ненавистному ему адмиралу в глазах морского министерства.

   - Но этого не случится... не может случиться! - воскликнул адмирал, сверкнув глазами. - Нас не возьмут живьем... Я прошу вас, господа, быть во всякую минуту готовыми к бою... Орудия имейте всегда заряженными... И я не сомневаюсь, что в случае чего каждый из вас сумеет поддержать честь русского флага.

   Все молча наклонили головы.

   Адмирал между тем продолжал:

   - Завтра же с рассветом прошу всех выйти в море и держаться у Нагасаки... Если увидите англичан или французов, клиперу "Кобчик" немедленно дать знать сюда. Я остаюсь здесь ожидать почты и ответа от посланника нашего в Иеддо... Надеюсь, что вы, Николай Афанасьич, и вы, Егор Егорыч, поторопитесь исправить свои повреждения? - обратился адмирал к командирам "Резвого" и "Голубчика".

   Оба командира отвечали, что на их судах будут работать день и ночь.

   - Если известия из России, - продолжал адмирал, - подтвердят газетные сообщения, каждый из вас, господа, получит от меня инструкцию. А пока прошу держать в тайне то, что я вам сказал, а то этот англичанин-фрегат, который стоит здесь, может узнать наши намерения... Объявите на берегу и всем офицерам, что идете в Гонконг... а на рассвете непременно сняться! - приказывал адмирал.

   Один из капитанов заявил, что он едва ли успеет окончить расчеты с берегом.

   - Чтоб были окончены! И скажите вашему ревизору, что если ему мало части дня и всей ночи, чтоб окончить все расчеты, то я его вышлю с эскадры, как нерадивого офицера... Слышите?

   - Слушаю, ваше превосходительство!

   Капитаны были отпущены и, разъехавшись по своим судам, сделали распоряжения об уходе с рассветом из Нагасаки в Гонконг. На "Резвом" и "Голубчике" принялись немедленно за работы, и в тот же день новые мачты были привезены с берега.

   А беспокойный адмирал в это время набрасывал свой план действий на случай войны и затем стал писать инструкцию командирам и донесение в Петербург.

   Все это он делал с стремительной горячностью, точно война должна быть объявлена не сегодня-завтра.

   Ратмирцев несколько раз в течение дня спрашивал Ваську, что делает адмирал, и каждый раз получал ответ, что адмирал пишет.

   Наконец, уже вечером, флаг-капитан опять осведомился у камердинера.

   - Пишет! - отвечал Васька.

   - А как он... в духе? - спрашивал Ратмирцев.

   - Не должно быть, Аркадий Дмитрич... Давече я подавал ему стакан лимонада, так он... уставил довольно даже грозно глаза, я так и полагал, что он меня кокнет этим самым стаканом...

   У трусливого флаг-капитана невольно пронеслась мысль: "А что как он и меня кокнет?"

   - Если угодно, я сейчас пойду посмотрю, Аркадий Дмитрич, в каком он находится теперь градусе...

   - Сходи...

   Через минуту Васька вернулся и доложил:

   - Извольте идти к нему, Аркадий Дмитрич, он в самом лучшем, можно сказать, состоянии своего характера.

   Ратмирцев вошел в адмиральскую каюту и увидал адмирала, сидевшего без сюртука за столом. Среди тишины слышно было, как шуршало перо по бумаге.

   Адмирал не слыхал, как вошел флаг-капитан, и, видимо, увлеченный, продолжал писать.

   Ратмирцев обдернул сюртук, пригладил и без того прилизанные свои височки и чуть слышно кашлянул.

   Ни малейшего результата!

   Тогда флаг-капитан кашлянул громче.

   Быстрым движением адмирал вздернул свою большую круглую, коротко остриженную голову и уставил на Ратмирцева глаза.

   Эти глаза, блестящие и возбужденные, казалось, не видали флаг-капитана и были где-то далеко-далеко.

   - Прошу извинить меня, ваше превосходительство, - начал Ратмирцев, наклоняя голову в почтительном поклоне, - я, кажется, помешал вам.

   Только при звуках этого почтительно-тихого голоса адмирал, по-видимому, сообразил, кто перед ним.

   И он резко и недовольным тоном спросил:

   - Что нужно-с?

   - Я пришел к вашему превосходительству с просьбой, большой просьбой, и смею думать, что ваше превосходительство...

   Адмирал положил перо и нетерпеливо перебил:

   - Да говорите короче, Аркадий Дмитрич, а то вы всегда удивительно мямлите... В чем дело?

   Но Ратмирцева недаром же прозвали "придворным сусликом". Внутренне негодуя на этого "грубого мужика" (распишет он его в Петербурге!), он тем не менее продолжал тем же почтительно-изысканным тоном, чуть-чуть ускоряя речь:

   - Как ни лестно мне служить под непосредственным начальством вашего превосходительства, но болезненное мое состояние...

   - Вы хотите вернуться в Россию, Аркадий Дмитрич? - снова перебил адмирал, но на этот раз голос его звучал веселой и довольной ноткой.

   - Точно так, ваше превосходительство, если вам угодно будет отпустить меня...

   - Что ж, с богом, Аркадий Дмитрич. Если здоровье ваше требует, удерживать не стану и, как больному, разрешаю вернуться в Россию на казенный счет, - любезно прибавил адмирал.

   Ратмирцев рассыпался в благодарностях. Отправки на казенный счет он не ожидал.

   - Вы когда хотите ехать, Аркадий Дмитрич?

   - С первым пароходом, отправляющимся в Гонконг.

   - Рекомендую из Гонконга идти в Европу на французском пароходе... Отличные пароходы...

   - Я так и думал, ваше превосходительство.

   - Вы как думаете: прямо в Петербург или по дороге заедете в Париж?

   - Хотелось бы кое-где побывать в Европе.

   - И отлично... А как приедете в Петербург, расскажите Шримсу, как мы здесь плаваем и как сумасшествует "башибузук"... Они меня так называют, я знаю! - усмехнулся адмирал... - Ну, до свиданья пока, Аркадий Дмитрич, у меня много работы! - сказал адмирал, протягивая Ратмирцеву руку... - Да прикажите Вербицкому завтра же выдать вам деньги, какие полагаются! - крикнул он вдогонку.

   Ратмирцев вышел из каюты адмирала очень довольный. С деньгами, какие он получит, можно будет побывать в Париже и вообще попутешествовать, не стесняясь. В свою очередь, и адмирал был рад, что избавился от этой "золотушной бабы", как презрительно называл он за глаза флаг-капитана.

   "То-то будет сплетничать Шримсу на меня!" - подумал он, усмехнувшись, и снова принялся за работу.

   На рассвете следующего дня все суда эскадры, за исключением "Резвого" и "Голубчика", снялись с якоря и вышли в море, сопровождаемые сигналом на флагманском корвете, изъявлявшим удовольствие адмирала. Сам адмирал, невыспавшийся, с красными глазами, стоял на мостике и смотрел в бинокль на удалявшуюся в стройном порядке маленькую эскадру.

   И когда она скрылась, он, видимо, удовлетворенный, лег опять спать, с полной уверенностью, что эта маленькая эскадра в случае войны кое-что сделает.

   Через три дня усиленных работ и "Резвый" и "Голубчик" были готовы к выходу в море.

   Наконец, на четвертый день, пароход, пришедший из Шанхая, привез почту из России. Секретная бумага из морского министерства подтверждала сообщения иностранных газет и предписывала адмиралу собрать эскадру и немедленно идти в Николаевск-на-Амуре, где и находиться в безопасности от неприятельского захвата в случае войны.

   - Болваны! Так я вас и послушался! - крикнул гневно адмирал.

   И он немедленно же прибавил к своему донесению, что считает невозможным исполнить такое приказание и оставаться все время в бездействии. В подробном же донесении, написанном еще раньше, он сообщал, что соберет всю эскадру в Сан-Франциско и, получив по телеграфу извещение о войне, отправит все свои суда в крейсерство для ловли английских купеческих кораблей и для внезапных нападений на английские колонии. Вот что он намерен сделать, вместо того чтобы позорно запереться в Николаевске-на-Амуре. Одновременно с донесением к морскому министру адмирал написал и рапорт августейшему генерал-адмиралу.

   В тот же вечер Ивков был позван к адмиралу.

   - Я вас посылаю курьером в Россию с важными бумагами, Ивков, - проговорил адмирал, пожимая руку молодому человеку.

   - Слушаю, ваше превосходительство! - проговорил изумленный Ивков.

   - Завтра утром мы уходим, а вы останетесь в Нагасаки и на первом пароходе отправитесь в Печелийский залив, а оттуда через Пекин в Сибирь и в Петербург... Надеюсь, что вы оправдаете мое доверие и докажете, что моряки могут летать не хуже фельдъегерей.

   - Постараюсь.

   - Я уверен, потому и выбрал вас. Предписание и деньги на дорогу вам выдадут сегодня же, а завтра в семь часов утра будьте готовы и приходите ко мне за бумагами... Берегите их... Из Петербурга, если хотите, вернетесь на эскадру... Хотите?

   Ивков, уже мечтавший об отставке, поколебался.

   - Ну, как хотите... Странный вы мальчик... Я хочу вас иметь подле себя, а вы чураетесь этого... А ведь я очень расположен к вам, Ивков. Из вас вышел бы хороший моряк... все данные есть... А вы вот вместо того все стихи пишете и адмирала своего ругаете... Ну, идите, собирайтесь.

   На следующее утро ровно в семь часов Ивков уже был у адмирала.

   Тот вручил ему маленькую сумку с бумагами и велел при себе надеть ее на грудь под рубашку. Затем он обнял Ивкова, крепко поцеловал его и сказал:

   - Телеграфируйте в Сан-Франциско, когда приедете в Петербург.

   - Слушаю-с.

   - А теперь послушайте, мой милый, дружеского совета. Не сломайте себе шеи в Петербурге, понимаете? Вы слишком увлекающийся и горячий... А в Петербурге разные кружки... Новые там идеи... Подавай все сразу. Того и гляди, попадетесь в какую-нибудь историю... Право, возвращайтесь лучше на эскадру, ко мне...

   - Я подумаю.

   - Подумайте и сейчас же телеграфируйте - я вас вытребую сюда. И помните, Петя, - прибавил горячо адмирал, - что где бы вы ни были и что бы с вами ни случилось, у вас есть верный и любящий друг... вот этот самый "глазастый черт"! - заключил, ласково улыбаясь, адмирал. - Ну, прощайте... Христос с вами.

   В десять часов утра "Резвый" и "Голубчик" снялись с якоря. Как только они вышли в море, на обоих судах были заряжены орудия, и оба судна были вполне готовы к немедленному бою. В скором времени показалась эскадра, и на флагманском корвете взвился сигнал: "Лечь в дрейф". Вслед за тем мичман Вербицкий развез всем командирам запечатанные пакеты с инструкциями, и, когда вернулся, адмирал велел поднять сигнал: "Следовать в Сан-Франциско без замедления".

   Все недоумевали, зачем это эскадра идет в Америку, если ожидают войны.

   А Ивков через четыре дня уже был в Печелийском заливе и высадился в Таку. Оттуда он немедленно отправился в китайской одноколке на мулах в Тяньзин и дальше - в Пекин. Доехав из Пекина до Калгана, пограничного города в Монголии, верхом, в сопровождении казака из посольства и китайского чиновника, он в Калгане купил двухколесную монгольскую телегу и на почтовых монгольских лошадях день и ночь скакал через Гобийскую степь, приводя в ужас бешеной ездой сопровождавших его, меняющихся через несколько станций, китайских чиновников. В Кяхте он пересел на перекладную и уже один поехал в Петербург.

   Адмирал отлично знал, как нужно было подействовать на самолюбивого юнца, чтоб заставить его лететь сломя голову. Ивков скакал как сумасшедший дни и ночи на курьерских, останавливаясь на станциях, чтоб наскоро поесть, всего в сложности не более часа в сутки, и действительно приехал из Нагасаки через Китай и Сибирь необыкновенно скоро в Петербург.

   Прямо с вокзала он отправился к морскому министру. Курьер в приемной сказал, что можно идти без доклада прямо в кабинет.

   Ивков вошел и увидал за большим письменным столом полную, рыхлую фигуру адмирала Шримса, в раскрытом халате, под которым была только ночная сорочка.

   Несколько адмиралов и офицеров в мундирах сидели и стояли около. Адмирал Шримс что то рассказывал и заливался густым, сочным смехом.

   - Откуда это вы в таком виде, молодой человек? - удивленно воскликнул министр, увидав остановившегося у дверей запыленного и истомленного Ивкова. - Где это вы ночь кутили, а? Видно, прямо из веселой компании да к министру? - со смехом говорил Шримс, хорошо известный морякам своими циническими шуточками и фамильярностью обращения, шутливо грозя пальцем. - Подходите-ка поближе... дайте на вас посмотреть... Не бойтесь, не укушу.

   Несколько изумленный таким приемом, Ивков подошел к столу, поклонился и хотел было проговорить обычную фразу представления, как адмирал Шримс, протягивая свою большую белую и пухлую руку, продолжал с обычным своим видом балагура, шутки которого должны доставлять удовольствие подчиненным.

   - Ну-с, рекомендуйтесь. Откуда и зачем пожаловали?

   - Гардемарин Ивков...

   - Покойного Андрея Петровича сын?

   - Точно так, ваше высокопревосходительство. Только что прибыл из Нагасаки с эскадры Тихого океана... Ехал через Китай и Сибирь.

   - А какой сумасшедший прислал вас сюда? - смеясь и, видимо, нарочно спросил министр.

   - Меня прислал не сумасшедший, ваше высокопревосходительство.

   - А кто же? - с лукавой улыбкой перебил Шримс.

   - Начальник эскадры Тихого океана, свиты его величества контр-адмирал Корнев с бумагами к вашему высокопревосходительству! - отвечал с самым серьезным видом Ивков, сильно разочарованный таким шутливым отношением к возложенному на него поручению. Он скакал день и ночь - и такая странная встреча.

   Он подал министру толстый пакет и отступил от стола.

   - Ишь ведь загорелось... Курьеров гоняет наш неукротимый Корнев! - заметил, усмехнувшись, министр, обращаясь к сидевшим в креслах двум адмиралам.

   И адмиралы, и почти все присутствующие поторопились засмеяться.

   Небрежно поворачивая в своих белых пальцах пакет, словно бы желая показать, что не придает особенной важности привезенным бумагам и не торопится ознакомиться с их содержанием, министр спросил Ивкова:

   - На эскадре все благополучно?

   - Все благополучно, ваше высокопревосходительство! - отвечал молодой человек, чувствуя невольную обиду за своего "глазастого черта".

   - Ну что, очень вас всех разносит там ваш адмирал? Топчет фуражку? Задает вам перцу? Небось рады, что уехали с эскадры? Говорите, не стесняйтесь, молодой человек.

   Ивков хорошо понял, что этот веселый толстяк с умным, заплывшим, когда-то красивым лицом, сделавший блестящую карьеру, никогда не бывавши в море, ждет от него подтверждения, чтоб позабавиться насчет беспокойного адмирала, видимо, не очень-то любимого министром.

   Но вместо того чтобы ответить в тон, Ивков, чувствуя сильное негодование против этого шутника-циника, проговорил с некоторой аффектацией официальности и слегка возбужденным тоном:

   - Начальника эскадры все слишком уважают и любят, ваше высокопревосходительство, чтоб не желать служить под его начальством... И никто из моряков, любящих дело, не в претензии, если адмирал, случается, делает выговоры и замечания... От такого моряка-адмирала, как Иван Андреевич, хоть и неприятно получить замечание, но всякий знает, что он делает их справедливо.

   Министр пристально оглядел молодого человека, и с его лица сбежала улыбка.

   - Вы любимчик вашего адмирала, что ли?

   - Я ничьим любимчиком не был и не желаю им быть, ваше высокопревосходительство! - отвечал, весь вспыхивая, Ивков.

   - Ого, какой он вернулся из жарких стран горяченький! Советую вам здесь поостыть, молодой человек. Так то оно лучше будет! - полушутя, полусерьезно промолвил министр. - Ну, с богом, родной... Ступайте... Приведите себя в надлежащий вид да явитесь по начальству, куда там следует... А я еще вас позову.

   Ивков поклонился и вышел.

   Когда он ехал в гостиницу, в голове его невольно явилось сравнение, и этот "глазастый черт", этот "Ванька-антихрист", которого он казнил в стихах, казался ему куда симпатичнее, милее и нужнее для флота, чем этот толстяк министр... Какая разница!

  

  

   С тех пор прошло много лет.

   Все эти "Резвые" и "Голубчики" давно пошли на слом и остались лишь в памяти старых моряков, которые на них плавали в дальних морях и учились своему тяжелому ремеслу под начальством такого преданного делу учителя, каким был беспокойный адмирал. Деревянный паровой флот вместе с парусами как-то быстро исчез, и на смену его явились эти многомильонные гиганты броненосцы, оскорбляющие глаз моряков старого поколения своим неуклюжим видом, похожие на утюги, с маленькими голыми мачтами, а то и вовсе без мачт, вместо прежнего красивого рангоута, но зато носящие грозную артиллерию, имеющие тараны и ходящие благодаря своим сильным машинам с такою быстротой, о которой прежде и не помышляли.

   С обычной своей энергией отдался беспокойный адмирал делу реорганизации флота и несколько лет сряду пользовался большою властью и видным влиянием. Не бывши министром, он благодаря своей кипучей деятельности и авторитету значил не менее министра, и без его участия или совета не строилось в те времена ни одного судна. В своем кабинете, окруженный чертежами, беседующий с инженерами, увлекающийся приходившими в его голову новыми типами судов, разносящий какого-нибудь опоздавшего мичмана или приходящий в бешенство при посещении строящегося судна, где копались и делали не так, как, казалось ему, было нужно, - он был все тот же беспокойный адмирал, что и на палубе "Резвого", так же умел вносить "дух жизни" в дело и заставлять проникаться этим живым духом других.

   В его кабинете толпилась масса народа. Зная его влияние, в нем заискивали, ему льстили, перед ним казались увлеченными делом так же страстно, как и он сам. В нем видели будущего морского министра, и каждый ловкий человек старался эксплуатировать его доверчивость к людям. И он часто верил показной любви к делу и выводил в люди каждого, в котором видел эту любовь и признавал способности...

   Нечего и прибавлять, что многие завидовали беспокойному адмиралу и ругали его. Особенно бранили его бездарные моряки и те ленивые поклонники канцелярщины и мертвечины, которых словно бы оскорблял своей энергией и преданностью делу этот беспокойный, во все вмешивающийся адмирал.

   Они просто служили, исполняя с рутинным равнодушием свое "от сих и до сих", а этот вечно волновался, вечно кипятился, вечно представлял какие-то новые проекты, какие-то записки...

   Но вот настали новые времена... Запелись иные песни. Во флоте появились новые люди, и деятельность адмирала сразу была прекращена.

   Его, еще полного сил и энергии, сдали в архив.

   И - как обыкновенно случается - все те, которые больше всего были обязаны беспокойному адмиралу, все те, которые чаще других обивали порог его кабинета, отвернулись от него, словно бы боясь потерять в чьих-то глазах, продолжая бывать у адмирала.

   И первый, разумеется, Вербицкий, только что произведенный благодаря Корневу в контр-адмиралы.

   Еще бы! Беспокойный адмирал был почти что в опале, совсем бессильный, нелюбимый и даже оклеветанный. А главное, в то время было выгодно бранить все прежнее во флоте: и дух, и систему, и корабли, и беспокойного адмирала, как одного из выдающихся представителей и пользовавшегося особенным расположением прежнего главного руководителя флота.

   Новым людям необходимо было показать, что все прежнее негодно и что у них есть своя программа возрождения.

   Явился пресловутый ценз... Явился какой-то бухгалтерский и чисто коммерческий взгляд на службу; всякая посредственность, бездарность и наглость высоко подняла голову, и затем мало-помалу молодым поколением овладел тот торгашеский дух, который стал руководящим принципом. Моряки почти разучились плавать и почти не плавали. Всякий старался зашибить копейку и поскорей "выплавать ценз", а где и на чем - на пароходе ли, делающем рейсы между Петербургом и Кронштадтом, или на броненосцах, отстаивающихся на трандзундском рейде, - не все ли равно?

   На пароходе даже спокойнее. Так или иначе, а всякий умеющий не беспокоить начальство будет в свое время командиром и имеет все шансы посадить на мель судно на кронштадтском рейде. Этот торгашеский взгляд на службу и эта полная индифферентность к другим, высшим идеалам морского служения сделали свое дело. По мере того как увеличивалось количество гигантов-броненосцев и торжествовал "культ гроша", обезличивались люди и исчезал тот истинно морской дух, та любовь к делу и то обычное у прежних моряков рыцарство, которые являлись как бы традиционными и без которых все эти чудеса техники являются лишь бесполезными и дорогостоящими игрушками.

  

   Подобные мысли часто приходили в голову беспокойного адмирала, и он горько задумывался, расхаживая по своему кабинету в долгие дни своего служебного бездействия и заброшенности, но уже не прежней порывистой и энергичной походкой, какой, бывало, ходил по палубе "Резвого", а тихими и медленными шагами престарелого человека.

   В этих грустных думах, в разговорах с немногими близкими людьми, которые навещали его, не было ничего личного. Он знал, что его песня давно спета, и не о себе думал он, не о тех обидах и ослиных ляганиях, которые пришлось ему испытать, особенно вслед за опалой, а о судьбе горячо любимого им флота.

   Несмотря на свои семьдесят с хвостиком лет, он глядел еще бодро. Седой как лунь, со своей коротко остриженной головой и большими круглыми глазами, он все еще сохранил остатки прежней неукротимой энергии, а по временам напоминал прежнего беспокойного адмирала в его "штормовые" минуты. Сильно уходился он, но стихийная натура все-таки прорывалась.

   Потребность деятельности еще сильно жила в нем, и он старался выдумать ее... Дома читал, читал много и следил за морским делом. Посещал разные общества, в которых был членом, и всегда за кого-нибудь да хлопотал, за кого-нибудь да просил, являясь к разным влиятельным лицам в мундире и орденах, и настойчиво рекомендовал того "хорошего человека", который обращался к нему за помощью, и радовался, как ребенок, когда ему удавалось что-нибудь сделать, особенно для прежних своих сослуживцев.

   А Леонтьев, когда-то назвавший адмирала "бешеной собакой" и принужденный оставить морскую службу вследствие того, что неосторожно отозвался в клубе об одном молодом адмирале как о человеке, слишком фамильярно обращавшемся с казенными деньгами (хотя эта фамильярность ни для кого не была секретом), и, кроме того, - что было еще преступнее! - напечатал без разрешения начальства какую-то статейку, в которой критически относился к цензу и находил, что "купеческий дух" развращает флот. - этот самый Леонтьев, оказавшийся во флоте неудобным человеком, испытал на себе истинно дружескую привязанность беспокойного адмирала.

   Когда адмирал прослышал, что Леонтьев вышел в отставку и бедствует с семьей, он, без всякого вызова с его стороны, стал хлопотать за бывшего сослуживца, и у кого только не перебывал он, кому только не надоедал, пока не добился-таки, что Леонтьеву дали какое-то место.

   Испытал воистину отеческую заботливость беспокойного адмирала и Ивков, давно вышедший в отставку и попавший в какую-то "историю", заставившую его прокатиться в не столь отдаленные места.

  

  

   В это декабрьское утро беспокойный адмирал, по обыкновению, встал в восемь часов, и когда Ефрем, бывший матрос, состоявший камердинером при адмирале более десяти лет, принес кофе, адмирал подал ему листок бумаги с написанными на нем фамилиями и сказал:

   - Сейчас сходи в адресный стол и узнай, где живут эти господа... Возьми справки... понял?

   - Понял, ваше высокопревосходительство.

   - Ступай.

   Напившись кофе, беспокойный адмирал отправился гулять. Гулял он ежедневно, несмотря ни на какую погоду.

   Возвратившись с прогулки, он взял с письменного стола телеграмму, прошел на половину к жене и, поздоровавшись с ней, проговорил:

   - А я, Машенька, вчера поздно вечером получил приятную телеграмму. Слушай.

   И старик несколько взволнованным голосом прочитал:

   - "Бывшие командир и офицеры "Голубчика", собравшиеся за товарищеским обедом, пьют за здоровье бывшего своего адмирала и учителя и, вспоминая плавание под вашим начальством с чувством глубокой признательности, шлют сердечные пожелания всего лучшего и выражения глубочайшего уважения доблестному и славному адмиралу, имя которого никогда не забудется во флоте".

   - Вспомнили, Машенька, и как тепло... Не правда ли? Уж я послал Ефрема узнать адресы подписавших телеграмму, чтоб сегодня же побывать у них и поблагодарить. И чего этот болван так долго шляется! - внезапно крикнул адмирал и, круто повернувшись, прошел в кабинет.

   Этот Ефрем был глуп, честен и предан своему барину, который, в свою очередь, любил Ефрема и привык к нему, не переставая, впрочем, удивляться его глупости и выражать иногда это удивление в довольно энергичной форме.

   Привычку свою к Ефрему, несмотря на его глупость, беспокойный адмирал довольно оригинально и неожиданно приводил иногда как доказательство того, как трудно иногда бывает менять министров.

   - Ведь вот, например, Ефрем - болван, естественный болван, а я держу его десять лет! - говорил адмирал.

   Беспокойный адмирал крикнул другого лакея и, приказав закладывать карету, тревожно заходил по кабинету, поводя плечами.

   Наконец Ефрем явился и с радостно-глупым видом подал справки из адресного стола.

   - Отчего так поздно?

   - А я, ваше высокопревосходительство, по пути заходил к портному за вашим сюртуком.

   - Я разве тебе приказывал?

   - Никак нет, ваше высокопревосходительство.

   - И какой же ты, Ефрем, болван, я тебе скажу! Ступай, вели подавать карету! - проговорил довольно мягко адмирал, бывший в хорошем настроении по случаю полученной телеграммы.

   Возвратившись домой, беспокойный адмирал рассказывал жене, как он разыскивал квартиры и поднимался в пятые этажи.

   - И только троих застал. Остальным оставил карточки... И знаешь ли что, Машенька? Я приглашу их всех обедать... Надо отблагодарить за внимание... И Леонтьева и Ивкова позову... Завтра же позову! Так ты распорядись, Машенька.

   - Хорошо.

   - И к этому дураку Любимову заезжал сегодня.

   - Зачем?

   - Надо было за одного человека попросить... Но эта скотина ничего не хочет сделать, Машенька... Ведь дурак, а воображает себе, что если был министром, то и умен... От него же новость услыхал. Ратмирцев, - знаешь этого вылощенного болвана Ратмирцева?

   - Ну, знаю, - улыбнулась адмиральша, давно привыкшая к энергической речи адмирала.

   - Его старшим флагманом назначают... Эту бабу!! Этого "придворного суслика", как звали его мичмана на моей эскадре... С такими флагманами далеко не уедешь! - раздраженно проговорил беспокойный адмирал.

   Он помолчал с минуту и, видимо, смягчившись, сказал:

   - Да... вот говорят, что люди неблагодарны и забывают многое... А вчерашняя телеграмма, а?.. Что ты скажешь, Машенька?.. Есть, значит, люди, которые помнят, что я кое-что сделал для флота.

   - Поверь, что все это сознают в душе, - горячо проговорила адмиральша.

   - Ну, едва ли... Теперь, Машенька, не моряки, а торгаши... Духа нет... Ну да что говорить...

   Адмирал как-то безнадежно махнул рукой, пошел в свой кабинет и принялся читать "Times".

   Но сегодня ему не читалось.

   Прошлое и настоящее проносилось перед оброшенным стариком, и он горько задумался, склонив свою седую голову.

  

   Желудочной лихорадкой (лат.).

  

   "Развести" на морском жаргоне значит: поговорить крупно с начальством. (Прим. автора.)

  

   Флаг-капитан - должность вроде начальника штаба. (Прим. автора.)

  

   Гражданских (от лат. civilis).

  

   "Копчинка" на языке кадетов значит "скупой". (Прим. автора.)

  

   Переменился. (Прим. автора.)

  

   Сильным (итал.).

  

   Дерзость начальнику на шканцах усугубляет наказание, так как шканцы на военном судне считаются как бы священным местом. (Прим. автора.)

  

   На морском жаргоне "задаваться" - значит выставляться, поднимать нос. (Прим. автора.)

  

   Время рассказа относится к дореформенной Японии, когда можно было в чайных домах покупать временных жен, обязанных на время найма сохранять верность. (Прим. автора.)

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   57

   Константин Михайлович Станюкович: "Беспокойный адмирал"

  

   Библиотека Альдебаран: http://lib.aldebaran.ru