Романов Пантелеймон Сергеевич - Рассказы

nbsp; - Ежели бы мы спервоначалу на больницы не польстились,- сказал рябой мужичок,- мы б теперь - ни налогу, ничего...

   Наутро шорник встал раньше обыкновенного. И прежде всего выглянул из сенец сначала в одну сторону улицы, а потом - в другую. Но через избу он увидел еще чью-то голову, которая также выглядывала из сенец.

   Шорник спрятался.

   - Черт ее знает, шесть да шесть - двенадцать, двенадцать да двенадцать - двадцать четыре... мать пресвятая богородица, подохнешь...

   - Свези полегонечку, чтоб никто не видел,- сказала жена.

   - Там ктой-то смотрит.

   Жена вышла и увидела две головы, которые спрятались в тот момент, как только она стукнула дверью.

   - Что, как уж там запрягают,- сказал шорник,- нешто на этих окаянных можно положиться.

   - А как вчерась порешили-то?

   - Порешили, что б ни боже мой, нипочем не везти.

   - Ну, ты запряги на всякий случай, а там видно будет,- сказала жена,- распрячь всегда можно.

   - Запрячь можно. От этого худа не будет. Надо только через сенцы пройтить, а то со двора увидят.

   И он пошел на двор. Но сейчас же остановился, прислушиваясь.

   - Но, черт, лезь в оглобли-то, куда тебе нечистый гне...- крикнул кто-то на соседнем дворе, и послышался такой звук, как будто крикнувший спохватился и прихлопнул себе рот рукой.

   - Ах, дьяволы, не иначе, как запрягают,- сказал шорник и стал лихорадочно искать шлею и уздечку. Надел уздечку на лошадь, выправил ей уши и потянул за повод к оглоблям. Но лошадь, вытянув за уздечкой шею, не переступала оглобель:

   - Но, черт, лезь в...

   И шорник, испугавшись, прихлопнул рот рукой.

   - Куда запрягаешь? - крикнули с соседнего двора.

   - ...За водой.

   - А я уж думал...

   - А ты?..

   - ...За травой... лошадям.

   Вдруг кто-то пробежал по улице и крикнул.

   - Ах, дьяволы,- с нижней слободы-то поехали...

   - Кто?

   - Да все. Сначала Захарка-коммунист, а потом один по одному еще человек пять. А тут как увидели, что они уж к мостику подъезжают, у всех ворота растворились и прямо на запряженных лошадях все и выкатили, словно лошади так в запряжке и родились. Словом, не хуже хороших пожарных. Теперь все поскакали.

   - Ах, сволочи...

   И в этот же самый момент ворота всех дворов на верхней слободе, растворившись на обе половинки, хлопнули с размаха об стенки и, как на параде, голова в голову, выкатили лошади, запряженные в дровяные дроги, и понеслись догонять нижнюю слободу.

   - Спасибо, запряг,- говорил шорник своему соседу, погоняя свою лошадь,- а то бы попал, вишь вон,- какой народ.

   - Беда...

   - Куда всей деревней едете? - спросил у мостика встречный мужичок, придержав лошадь и оглядывая бесконечную вереницу подвод.

   - За дровами на казенный завод...

   - Вот это здорово взялись. Зато в один день кончите. А у нас один едет, пятеро не едут. А тут вытянулись, любо глядеть.

   Ах, дружный народ.

  

  

  

   Дворник сидел на табуретке среди набросанных на полу обрезков кожи и чинил сапоги. На другой табуретке сидел его приятель, истопник из соседнего дома, в старом пальто и с черными от сажи руками.

   - К тебе из 30 номера приходила жена музыканта этого,- сказала, войдя в комнату, жена дворника, маленькая старушка в теплом большом платке, завязанном под плечи на спине узлом. Христом богом просил помогнуть дровец ей расколоть.

   Дворник ничего не ответил, с сомнением посмотрел на кусок кожи, который он взял из ящика, и, бросив его обратно, стал рыться, ища более подходящего.

   - Ну, прямо смотреть на них жалко,- сказала старушка, уже обращаясь к истопнику: - дров наколоть у ней силы нет, а мужу - музыка, говорит, не позволяет. Белье стирать не умеет, хлебы ставить тоже. Уж намедни сама пришла ей поставила.

   - Вот нахлебники-то еще, наказал господь,- сказал дворник.

   - Да, уж кто с мальства к настоящему делу не приучен, тому теперь беда,- сказал истопник, покачав головой.

   - Прямо несчастье с ними,- продолжала старушка, размотав с головы платок и бросив его на стол.- Это у нас знаменитость, говорят.

   - Теперь знаменитостью этой никого не удивишь,- сказал дворник.

   - Не очень, стало быть, нуждаются?..

   - Да, теперь дело подавай. А то коли дров колоть не умеешь, знаменитостью своей не согреешься.

   - Господи батюшка, в квартире у них холод, грязь... живут в одной комнате, так чего только у них в ней нет: и корзины, и сундуки, и посуда; прямо, как морское крушение потерпели.

   - А что ж музыкой-то - не зарабатывает?

   - Теперь зарабатывает тот, кто работает. А у них всю жизнь только финтифлюшки да тра-ля-ля.

   - Отчего ж не позабавиться,- сказал истопник мягко,- господь с ними. Вреда ведь никакого от них...

   - Играй себе, пожалуйста, против этого никто не говорит, да для всего надо время знать. А то вот теперь сурьезное время подошло, а они...

   Истопник хотел что-то возразить, но дворник перебил его:

   - Намедни еще горе: труба у них в железной печке развалилась. Опять прибежала. Подмазывай им трубу. Вот то-то, говорю, кабы муж работать умел, тогда бы лучше было, а то и себе плохо и людям вы в тягость. Так что ж ты думаешь,- разобиделась. Он, говорит, всю жизнь работает, его вся Европа знает. Затряслась вся, да и в слезы.

   - А сама, сердешная, все на мясо смотрит, обедали мы, муж из деревни свинины привез. Я говорю: - что это вы смотрите? Она покраснела вся, завернулась и ушла.

   - Уж очень их трогает, что прежде на них чуть не молились, а теперь дрова заставляют колоть,- заметил дворник.- Кто работает, тот и сейчас сыт и тепел. Возьми хоть прачку, какие деньги зарабатывает.

   - Потому дело нужное.

   - Вот то-то и оно-то...

   - Вот у нас тоже в нашем доме актриса...- сказал истопник, улыбнувшись и покачав головой,- забыл, как ее... Тоже, говорят, в свое время на всю Европу была. Так бывало, господи... Иностранцы к ней приезжают, цветов одних сколько... В газетах печатали, как пошла, как села...

   - Теперь, брат, цветы отменили...

   - Под категорию не подходят?

   - Вот, вот...

   - Они осенью добивались в одну категорию с рабочими попасть. Чтобы хлеба больше выдавали.

   - Работа трудная?..

   - Это-то они знают...- сказал дворник,- нет, ты сначала пойди поработай, а то все в нахлебники норовят.

   - Господи, да ведь есть-то хочется,- сказала старушка.

   - Ежели теперь без работы всех кормить, так и дельные которые все с голоду подохнут.

   - Вон, опять сюда идет,- сказала старушка, посмотрев в окно.

   - Э, черт, полезут теперь. Не пускай, скажи, что дома нету.

   Жена дворника, растерявшись, вышла в переднюю.

   Из передней послышался женский голос, взволнованно говоривший: - ради бога, хоть немного, а то мужу нельзя колоть, у него сегодня вечером концерт. Замерзаем положительно.

   - По музыкам бы не ездили, вот бы не замерзали,- проворчал дворник.

   - Да ведь для вас же, дикари, звери, о боже мой,- крикнул из передней женский голос, и наружная дверь хлопнула.

   Старушка, расстроенная до слез, вошла в комнату.

   - Говорил, не пускай,- крикнул сердито дворник.

   - Да она только в переднюю и вошла-то...

   - И в переднюю пускать не надо. "Для вас же"...- сами навязываются, а потом попрекают.

   - Вон, вон, сам вышел с топором. Все подошли к окну и стали смотреть.

   Из подъезда вышел с топором седой господин с длинными волосами, в шляпе. В руках у него был топор и толстое березовое полено.

   - Ну-ка, господи благослови, в первый раз за дело взяться,- сказал дворник.

   Седой господин поставил полено около порога и, зачем-то посмотрев на свои руки, стал колоть. Дворничиха вздохнула и сказала:

   - Ну, беда тому чистая, кто с малых лет к настоящему делу не приучен.

  

  

  

   В комнату, занимаемую водопроводным слесарем, постучали. Вошла полная дама в накинутой на плечи шубе и, очевидно, не зная, кто здесь хозяин, обратилась к сидевшим за столом монтеру и истопнику:

   - Пожалуйста, будьте добры придти, у нас вода течет из крана. Там, вероятно, пустяки, только винтик какой-нибудь подвинтить.

   - Вон хозяин.

   Слесарь, рывшийся в стенном шкапчике, сначала ничего не ответил, потом недовольно сказал:

   - Некогда сейчас.

   - Пожалуйста, будьте добры... может быть, потом, когда освободитесь.

   - Ладно, там посмотрим.

   - Ну, так я буду ждать вас. А вы уж, пожалуйста, сегодня...

   Когда полная дама ушла, монтер подмигнул ей вслед и сказал:

   - Обращение какое: "Вы, пожалуйста". Вот и мы в господа попали.

   - Нужда всему научит,- сказал хозяин.

   - Зарабатываешь-то хорошо?

   - Да зарабатываю ничего. Надоедают только очень. Сами ни черта не умеют и лезут со всякой ерундой. Работа все пустяковая.

   - Ежели у человека голова с мозгом, - пустяковой работы не будет, - сказал электрический монтер. - У меня брат тут недалече живет, так у него винтиков не бывает, он тоже водопроводчик - как позовут чинить,- а придет, посмотрит и скажет: воду запереть придется, потому что надо в котельное отделение идти. Да и то, кто ее знает. Завтра попробуйте, пустите воду. На другой день прибегают с благодарностью.

   - У, черти безголовые, прямо смотреть противно,- сказал угрюмо слесарь.

   - Вот возьми ты хоть эти пробки электрические, кажется, малый ребенок разберется, как и что; взял, проволочку вставил, и готово дело. А у них, как электричество потухнет, так за мной. Когда придешь, так всей семьей соберутся, ровно как на чудо какое смотрят, когда пробки меняешь. Сам барин тебе свечкой светит. А никогда не спросят, как это делается.

   - Совестятся, подумаешь, что хлеб у тебя отбивать хотят, - сказал, усмехнувшись, истопник.

   - Нет, это уж так... Теперь вот до чего напуганы: иной раз возьмешь для смеху, вынешь пробки и ждешь, что будет. Прежде, бывало, горничную пришлют: "приказали исправить", а теперь сами прибегают: "пожалуйста, вы"...- не хуже этой барыньки.

   - Верно, верно.

   - Да иной раз, если некогда, еще скажешь, что, мол, так скоро нельзя, тут в котельное отделение надо идти, да винты на базаре покупать.

   Истопник засмеялся.

   - Какое ж тут котельное отделение с пробками-то?

   - Все равно, им что ни скажи.

   Даже слесарь усмехнулся и еще раз повторил - котельное отделение, ведь выдумает, ей-богу.

   - Это верно,- сказал, усмехнувшись, истопник.

   - Смирные уж очень стали. Куда что делось? Бывало, раз позвали, отправляйся немедленно, а сейчас скажешь: подождите,- и ждет в коридоре. Ну-ка, постой, сейчас попробуем...

   Монтер вышел в коридор и через минуту вернулся.

   - Закинул удочку,- сказал он, подмигнув.

   - Ай вывинтил? - спросил истопник.

   Электрический монтер только молча кивнул головой и, загородившись ладонями от света, стал смотреть в окно.

   - Сейчас из 52 номера прибегут.

   - Чудак...

   Через минуту за дверью послышался шорох, потом грохот поваленной кадки.

   - И в коридоре потушил,- сказал монтер.

   Все засмеялись и стали смотреть на дверь и ждать. Вошла пожилая дама.

   - Пожалуйста, будьте добры, у нас электричество погасло.

   - Давно? - спросил, нахмурившись, монтер, как нахмуривается доктор при заявлении пациента о болезни.

   - Нет, только сейчас... мы ничего и не делали с ним, даже не дотрагивались... оно само... совершенно само.

   - Само ничего не бывает. А ручкой с пером в него не совали?

   - Какой ручкой... Что вы... нет, нет...

   - Все лампы погасли или часть?

   - Все, все, нигде не горит.

   - Это дело плохо. Придется... в котельное отделение идти,- сказал, подумав, монтер.- Завтра приходите.

   Дама ушла, поблагодарив.

   Истопник упал животом на кровать, а угрюмый слесарь сказал:

   - Смех смехом, а теперь только этим и зарабатываешь...

  

  

  

   Мужики сидели на бревнах, ничего не делая и лениво разговаривая. Некоторые слонялись около задворок с таким видом, как будто томились от безделья и не знали, что придумать, чтобы занять себя.

   Крыши многих изб были раскрыты и оставались неисправленными. В стороне на бугре виднелся начатый и брошенный на половине стройки кирпичный завод: стояли поставленные стропила, зарешеченные орешником, и лежала сваленная солома для покрышки, которую уже наполовину растащили.

   К мужикам подошел приехавший из Москвы на побывку столяр и, оглянувшись по сторонам, сказал:

   - Что ж это вы так живете-то?

   - А что? - спросили мужики.

   - Как "а что"!.. Ровно у вас тут мор прошел: крыши раскрыты, скотины у вас, посмотрел я в поле, мало, да и та заморенная. А сами сидите и ничего не делаете. Праздник, что ли, какой?

   - Нет, праздника, кажись, никакого нет...- ответили мужики.

   - По лохмотьям вижу, что никакого праздника нет,- сказал столяр,- вишь - облачились.

   Мужики молча посмотрели на свои старые рваные кафтаны. А крайний, с широкой русой бородой, как у подрядчика,сказал:

   - Поневоле облачишься: из волости, говорят, нынче ктой-то приехал.

   - Из какой волости?

   - Из нашей. Ты что, чисто с неба свалился? Откуда сейчас-то? - спросил другой худощавый мужик, посмотрев на солнце.

   - Из Москвы.

   - А, ну тогда другое дело.

   - Да черт ее знает, до каких пор это будет,- сказал третий, черный мужик, покачав над коленями головой.

   - Покамест полоса не пройдет.

   - Ведь это черт ее что: сидишь без дела, пропади ты пропадом.

   - Что ж у вас дела, что ли, нет,- сказал столяр,- вы хоть крыши-то сначала покройте.

   Никто ничего не ответил, даже не взглянул на крыши. Только черный мужик, не поднимая головы, сказал:

   - Тут у кого покрыты,- и то хоть раскрывай.

   Из соседней избы вышел длинный, худой мужик, босиком, почесал бок, стоя на пороге, посмотрел по сторонам, потом прошел через дорогу к кирпичному заводу, там зачем-то постоял и опять пошел в избу.

   - Эй, дядя Никифор, ай не знаешь, куда деться? Иди, видно, в дурачки сыграм...

   - ...Пока полоса не пройдет...- подсказал худощавый.- К кирпичу-то дюже близко не подходи, а то, говорят, из волости приехали,- увидят, запишут...

   - Ничего чтой-то не поймешь,- сказал столяр.

   - Чтобы понимать, для всего науку надо проходить,- ответил худощавый мужик.- Мы вот прошли, теперь понимаем. И что, братец ты мой, что значит, судьба окаянная: прежде сидели, ничего не делали, потому кругом все чужое было. Теперь все кругом наше, а делать опять ничего нельзя.

   - А в чем дело-то?

   - Да борьбу эту выдумали насчет кулаков. А тут на м_е_с_т_а_х на этих так хватили здорово, что не то что - кулаков, а и мужиков скоро не останется. Приезжают - "Кто из вас кулак"? Говоришь: нету кулаков, мы их всех вывели.- "А кто самый богатый?" - Самых богатых нету.- "А кто лучше других живет"? - Такой-то...- "А говоришь,- кулаков нету"?..

   - Вздумали кирпич с кумом жечь на продажу; а они приехали - цоп!.. В кулачки, говорят, себе метите? Пчел было развели, они п_р_и_е_х_а_л_и, опять - цоп!

   - Тут лапти новые наденешь, и то они уж на тебя во все глаза смотрют, норовят в кулаки записать,- сказал худощавый.

   - А сначала было плуги завели, веялки эти, чтоб им провалиться.

   - Обрадовались?..

   - Да,- сказал черный мужик,- теперь утихомирились: веешь себе лопаточкой,- оно и тихо и без убытку.

   - И пыли меньше...- подсказал опять худощавый.

   - Вот, вот... Ах ты, мать честная... Бывало, в поле выйдешь - урожай. Слава тебе, господи!.. А намедни я поглядел - рожь хорошая. Мать твою... думаю,- вот подведет. Такая выперла, что прямо хоть скотину на нее запускай, от греха.

   К говорившим поспешно подошел мужичок с бородкой и опасливо посмотрел на столяра, потом узнал его, поздоровался и торопливо спросил у мужиков:

   - Кто нынче кулак? Чей черед? Из волости приехали.

   - Эй, Савушка! - сказал худощавый, обратившись к оборванному мужику, сидевшему босиком на бревне. Одна штанина на левой ноге у него совсем отвалилась ниже колена.- Эй, Савушка, твой черед нынче.

   - Какой к черту черед, когда я без порток сижу, а вы в кулаки назначаете. Ни самовара, ничего нету.

   Пришедший мужичок посмотрел на очередного и сказал:

   - Не подойдет... Куда ж к черту, когда у него портки все прогорели.

   - Мало чего,- прогорели. Все равно черед должен быть,- ответил черный,- самовар у Пузыревых возьмешь, а портки полушубком закроешь, оденешься.

   - Он и полушубок-то такой, что через него только чертям горох сеять.

   - Сойдет... Вот тоже моду завели...

   - А что? - спросил столяр.

   - Да все насчет кулаков. Уж им чтой-то представляться стало. Как приедут из волости или из города, так первое дело требуют кулаков, чтобы у них останавливаться. Ну, известное дело, и самовар, и яйца давай, и обедом корми, и на лошадях вези. Навалились на трех наших мужиков побогаче, каждую неделю раза по два с бумагами прискакивают. Мужики, конешно, волком воют. Теперь уж очередь кулацкую установили.

   - Чтоб по-божески, значит?

   - По-божески, не по-божески, а ведь они по одному так всю деревню переберут, всех с корнем выведут, а ежели по очереди,- все еще как-нибудь, бог даст, продержимся. А главное дело, работать не дают. Крышу на сарае покрыл - сейчас к тебе два архангела: "В богатеи, голубчик, пробираешься?"

   - Что ж это по декрету, что ли, так требуется?

   - Какой там - по декрету! По декрету - все правильно: и работать можешь смело и хозяйство даже улучшать.

   - А может т_а_м один декрет для нас, а другой для н_и_х пишут и инкогнито его присылают?

   - ...Навряд... А там, кто ее знает.

   Из совета вышел какой-то человек и крикнул:

   - Эй, куда провожать? Сейчас выйдет. Избу готовьте.

   - Мать честная, пойтить похуже что надеть. Спасибо, хоть по будням ездят. А то в праздник бабы разрядятся, ну беда с ними чистая. Иная на две копейки с половиной настряпает, а издали думаешь, у нее золотые прииска открылись.

   - Ну, Савушка, беги, беги. Сначала сыпь за самоваром, потом яиц и молока у моей старухи возьмешь. Да коленки-то прикрой, черт!

   - Дали бы ему хоть портки-то надеть.

   - Ничего, скорей из кулаков выпишут.

   Савушка сбегал за самоваром и яйцами. Потом пошел к совету.

   Приезжий в кожаном картузе с портфелем вышел на крыльцо и, узнав, что кулак уже дожидается его, посмотрел на него и сказал про себя:

   - Кажись, доехали сукиных детей. Дальше уж некуда.

  

  

  

   В пятницу на следующий день после пожара в кооперативе было созвано собрание по вопросу о причинах полного краха предприятия.

   Всю жизнь деревня Пронино ездила за покупками в город за двадцать верст.

   - Трубку закурить - за спичками в город скачи, ведь это никаких сил не хватит,- говорили мужики.

   Пользуясь таким положением дела, Прохор Фомичев, толстый мужик в жилетке и в ситцевой рубахе навыпуск, открыл свою торговлю и стал доставлять необходимые предметы, накидывая пятачок на фунт.

   Все были довольны.

   Но когда подсчитали, сколько они всей деревней несут этих пятачков Фомичеву, то пришли к выводу, что они круглые ослы. Если есть головы на плечах, то отчего не устроить так, чтобы пятачки были целы?

   Сорганизовались. Сложились и выписали товару, открыв потребительскую лавочку против лавки Фомичева, через дорогу.

   - Смерть кулаку и частному предпринимателю! Не брать у частного торгаша!

   Заведующим лавкой выбрали Афоньку гармониста, инвалида гражданской войны. Выбрали из тех соображений, что, во-первых, он парень на все руки - гармошки чинит, часы, керосинки; бенгальский огонь даже зажигать может. А во-вторых, у него хозяйства нет, все равно он дома сидит; ему немножко приплатить, он и будет торговать.

   - Можешь торговать? - спросили его мужики.

   - Вот г...! Что тут мудрость, что ли, какая,- сказал Афонька; - часы-то чинить позамысловатей дело, и то справляюсь.

   На другой же день после открытия около потребительской сидела на траве и на завалинке целая толпа.

   - Мать честная, народу-то собралось,- говорили проходившие.- Что это вы сидите?

   - Дожидаемся.

   Все сидели с баклажками для дегтя, с бутылями для керосина, курили и водили глазами то в одну, то в другую сторону.

   - Ай, заперто?- спрашивали вновь подходившие.

   - Заперто.

   - А где ж Афонька-то?

   - Керосинку, говорят, попу понес, в починке была.

   - Да не керосинку, а заводную игрушку.

   - И игрушки чинит?

   - Чинит.

   - Ну, и голова... А когда он в лавке-то бывает?

   - Да ведь это как придется. Вчерась, говорят, прямо с утра был.

   - Когда починки нету, он, почесть, все время тут. Вчерась моя старуха хорошо попала, так в пять минут вернулась, а нынче, вот, не угадали - так третий час сидим.

   - Эй, что вы там? Идите, отпущу,- кричал с порога своей лавки Фомичев.

   - Подыхай там. На черта ты нужен,- отвечали мужики, даже не оглянувшись, и когда показался в конце деревни на своем костыле Афонька без шапки, с вихрами нечесаных волос, мокрых от пота, точно он только что купался, на него закричали в десять голосов:

   - Эй, что же ты! Не успели тебя за дело посадить, а ты уж собак гоняешь. Вот будем у частного торговца брать, тогда посвистишь.

   - А черт с вами, берите, мне-то что,- отвечал Афонька: - давно бы уж дома сидели, чего ж вы ждете-то тут?..

   - Затем тебя, осла, и посадили, чтобы у него не брать.

   - А коли затем посадили, так терпи,- отвечал Афонька.- Что ж я вас целый день должен караулить, да по одному отпускать? По крайней мере вот набралось сразу, всех гуртом и отпущу.

   - Да, черт этакий, ведь мы уж третий час тебя, лешего, дожидаем, на дворе скотина не поена стоит.

   - Потерпит...

   Афонька выше всего ставил свое мастерство механика. Когда ему приносили в починку гармонику или часы, он долго осматривал, сидя на завалинке с отставленным в сторону костылем, раздвигал и сжимал около уха мехи гармоники, как бы пробуя, не идет ли где воздух. Клал на завалинку и смотрел на нее так, как смотрит ветеринар на лежащее больное животное, потом опять брал в руки.

   И видно было, что для него самые блаженные моменты были те, когда он исследовал причину порчи, а против него стоял в молчаливом и напряженном ожидании владелец, стараясь по лицу мастера угадать, какой будет приговор.

   И самое большое удовольствие для Афоньки было сказать равнодушным и тем сильнее действующим тоном:

   - Кончилась твоя музыка, нельзя починить...

   Потом, когда обескураженный владелец робко просил, чтобы он хоть не совсем починил, а так, лишь бы как-нибудь играла, Афонька говорил:

   - Ладно, оставь, еще погляжу.

   Тут он чувствовал себя жрецом, чувствовал свою власть над людьми и свою значительность, потому что умел то, чего, кроме него, не умел никто.

   А торговлю он презирал, как свое унижение, потому что тут никакой мудрости не нужно: дурака посади - и тот торговать будет, а он, мастер, будет вкладывать в нее всю душу?! И он нарочно относился к ней так, чтобы видно было, что он выше этой торговли, что в ней не нуждается и не с его способностями тратить на нее целые дни. Да еще играть роль приказчика!

   Его свободная натура никак не ладила с бухгалтерией, с своевременной доставкой товара. Он ничего не записывал, никакой отчетности не вел.

   - Продал и продал, что ж его записывать. Когда товар в лавке, его записывать нечего, потому что он без того тут. А когда он продан, его записывать нечего, потому что его все равно нету.

   - Тогда ответишь. Взыщем.

   - Взыскивай,- говорил Афонька и, повернувшись задом к собеседнику, наклонялся, показывая ему известную часть и прихлопывал по ней ладонью.

   Собеседник взглядывал по указанному направлению и видел там одну заплату и две дыры до голого тела.

   Эти дыры могли иметь два значения: с одной стороны, они служили доказательством честности, с другой - указывали на невозможность взыскания.

   На порученное ему дело он смотрел спустя рукава и сам был полным бессребреником. Так что, когда через неделю после открытия лавки пришел один из членов правления и попросил осторожно в кредит товару, Афонька сказал:

   - А мне что?.. Бери: мое, что ли?..

   - Записывать-то будешь, что ли? - спросил член правления, сам насыпая себе белой муки.

   - Чего там записывать...

   - Ну, я тогда еще чайку с фунтик возьму.

   - Вали.

   На другой день пришли остальные два члена правления и довольно долго возились в лавке, насыпая и укладывая мешки.

   А потом пришел мужичок - один из пайщиков, у которого была в кармане пятерка, но жаль было менять ее.

   - В долг отпустишь?

   - А что мне, жалко, что ли: лавка-то ваша, а не моя.

   А там, узнав, что в лавке отпускают в долг, побежала и вся деревня.

   - Держись, Фомичев,- говорили мужики лавочнику, который одиноко сидел в своей лавке,- видал, обороты какие делаем!

   Главное свойство, самое ценное свойство Афоньки была его полнейшая бескорыстность. К деньгам он относился почти с презрением, и все знали, что ни одной общественной копейки у него не пристало к рукам. И когда кто-то недели через две после его определения на должность приказчика повернул его спиной к свету, заплата и дыры были на своем месте.

   Особенностью Афоньки, как заведующего лавкой, было то, что он никогда не спрашивал долгов. Возможно, что при этом он рассуждал так:

   - Они хозяева, их лавка, и ежели они берут, значит, знают, когда отдать.

   А может быть, он и вовсе не рассуждал.

   - Керосин есть? - спросил какой-то покупатель через три недели после открытия лавки.

   - Нету керосина. Деготь есть.

   - Деготь мне не нужен, я уж другую неделю за керосином хожу.

   - Ну, и третью походишь, что ж из-за одного твоего керосина в город ехать? Возьми вон напротив, через дорогу.

   На четвертую неделю после открытия лавка стояла пустая.

   - Вот это так оборот,- говорили мужики,- а боялись, что сбыту не будет. Эй, что ж ты спишь, за товарами не посылаешь? - кричали Афоньке.

   - Денег нету.

   - Целую лавку расторговал, а денег нету? Придется ревизию делать.

   Пришла ревизия. Но так как Афонька ни за кем не записывал, кто брал в долг, то ревизия не могла обнаружить тех, кто так бессовестно отнесся к общественному достоянию.

   - Кто в долг брал? - спрашивает ревизор.

   Все только стояли и оглядывались по сторонам и друг на друга, удивляясь, какой жулик народ пошел.

   - Придется взыскать с тебя,- сказал ревизор, обращаясь к Афоньке.

   И все увидели, как Афонька молча повернулся задом к ревизору и показал ему то, что обыкновенно показывал всякому, кто говорил о взыскании с него.

   Ревизор машинально посмотрел на это место и увидел то, что все и раньше видели: заплату и две дыры.

  

  

   Тогда решили, что уж лучше заплатить, как следует, но нанять правильного человека, который бы целый день сидел в лавке, в долг бы не отпускал и вел отчетность.

   Выбрали Кубанова, бывшего председателя, которого по приказу из города сняли с места за превышение власти. Этот человек был рожден для власти и, побыв полгода председателем, нашел свое истинное призвание. Он верил, что без строгости и порядка не может идти никакое дело. Был оскорблен, когда его сняли. А когда выбрали в заведующие, он только сказал:

   - То-то, черти, поняли теперь...

   Сделавшись заведующим, он показал во всей силе, что такое власть даже на таком посту, как заведующий потребительской лавкой. Когда покупатели подходили к лавке, у них зубы начинали стучать, как будто они шли не за товаром, а к прокурору, который вывернет им всю требуху наизнанку и вымотает кишки.

   Кубанов всегда сидел и читал газету. При входе какой-нибудь старушки, не опуская газеты и не глядя на покупательницу, кричал:

   - Что надо?

   - Ась?

   - Говори, зачем пришла?

   - Я, батюшка... мне, батюшка...

   - Что?! Говори проворней, чего мнешь! Что у тебя, язык отнялся? Ну?

   - Хунт керосину...

   - А откуда твой сын деньги берет? Я вот доберусь до вас, обнаружу. Все наружу вытяну. В церковь ходишь? Попа на дом принимаешь? Да ты, брат, не заикайся, а говори! Налог заплатила? Нет? А откуда же у тебя деньги? Я, брат, все знаю. В сберегательную кассу кто ходил? Мне отсюда все видно! Обо всем будет доложено. Вот твой хунт керосину. Получай и в другой раз не попадайся.

   Старуха выкатывалась без памяти из лавки и всю дорогу крестилась и оглядывалась.

   Кубанов смотрел на свое назначение, как на право вникать во все области жизни граждан, и относился к покупателям, как начальник к подчиненным, от которых требовал прежде всего проявления страха.

   Самое большое удовольствие для него было видеть, как они трепещут от страха и как язык у них сразу делается суконным от одного его окрика.

   Дело свое он тоже презирал, как и Афонька, ставил его на последнее место. А на первом у него была строгость и порядок. К потребностям покупателей относился тоже с презрением и на их требования смотрел, как на блажь.

   - Что ж ты мне даешь, я чаю просила,- говорила какая-нибудь молодка.

   - Бери, что дают. Нету чаю. Не ройся. Принудительно бери, а то плохо идет! Не разговаривать, а то будет доложено. А тебе чего?

   - Керосину,

   - Напротив, через дорогу.

   У этого заведующего ревизия нашла полный порядок в отчетности, но и полный застой в торговле. Товару никто не брал, несмотря на то, что правление снизило цены на 20% против Фомичева.

   - Фомичев, а ты жив еще? - спрашивал кто-нибудь.

   - Живы-с,- отвечал Фомичев, стоя на пороге и снимая картуз.

   - А как же ты торгуешь-то? Там на 20% сбавили.

   - Бог помогает.

   - Ну, что за черти окаянные, это кулачье! Прямо черная магия какая-то,- говорил, покачав головой, спрашивающий.- Чем же тебя доконать, Фомичев?

   - Вам видней,- отвечал Фомичев.

   И когда официально, в ударном порядке, была объявлена война частной торговле, стало очевидно, что Фомичеву приходит конец.

   На него наложили такой налог, что все ходили и говорили:

   - Теперь крышка. Вот это борьба, так борьба. Теперь подрывать не будет. Если это заплатит, тогда еще столько же наложить надо.

   - Что, не выдержишь, Фомичев? Конец, брат, тебе?

   - Что ж сделаешь-то,- отвечал Фомичев.

   А так как денег у него не хватало, то отобрали весь товар.

   - Вот теперь поторгуем. Кого бы это в заведующие угадать, получше выбрать? Надо такого, чтобы операции мог производить.

  

  

   Третьим заведующим выбрали Зубарева, бывшего заведующего волостным финотделом, который до того был доверенным какого-то магазина в Москве, но получил расчет за широту кругозора, по его объяснению.

   Зубарев - человек с сильно зализанным бобриком и всегда тревожно-возбужденным лицом, которое он постоянно вытирал комочком платка, как будто пробежал без передышки верст десять, и поминутно задирал вверх бобрик маленькой щеточкой.

   Войдя первый раз в лавку, он окинул полки глазами и бросил:

   - Операций не вел. Это сиделец, а не заведующий был. Все дело в операциях. Помещение ни к черту! Строиться надо.

   Строиться ему не дали, но отвели под лавку народный дом. Зубарев выломал стены, вставил цельные окна, завел стулья для посетителей, устроил несколько отделений и накупил таких товаров, каких прежде не видывали: шляп, картин в рамах, зонтиков. И даже зачем-то один цилиндр.

   Когда у него спрашивали, зачем это, он отвечал:

   - Вы бы посмотрели у Мюр и Мерилиза, там еще не то есть. А то вы сидите на одном керосине, больше ни черта не знаете. Вас обламывать надо.

   - А что ж ты так размахался, откуда денег будешь брать?

   - А операция на что? У вас операций не делали, вот товар и дорог был, да заваль целыми месяцами лежала.

   Для операций потребовалась лошадь с экипажем на рессорах.

   Часто на этом экипаже приезжали какие-то люди. Зубарев показывал им, сколько у него товара, а потом подписывал какие-то бумаги. Это был первый заведующий, который со страстью был предан самому делу. Но предан был не как делец, а как художник.

   А когда пошли покупать, то увидели, что товар дороже, чем в городе.

   - Что же это вы дерете-то так? - спрашивали мужики.

   - Операция и накладные расходы,- отвечал Зубарев, задирая вверх свой бобрик щеточкой.- Ведь ваши, прежние-то, что селедками да керосином торговали, в городе все брали, а я за зонтиками нарочного в Москву гонял.

   - Черт бы их побрал, эти зонтики,- говорили мужики,- брать их никто не берет, а денег на них уйма идет.

   - Уж очень оборот мал,- говорил Зубарев,- нешто это оборот? Вот у моего хозяина в Москве, вот это было дело. А тут и мараться не из-за чего. Охоты работать нету никакой. Тут бы трест запустить. Вообще оживить надо.

   И когда Зубарев начал оживлять, то оживлял он в одном месте, а результаты сказывались в другом.

   Проходившие через неделю после этого мимо лавки Фомичева мужики разинули рты от удивления: лавка была полна товара. А сам Фомичев сидел на табуретке около порога и поглядывал по сторонам.

   - Ай, опять воскрес?! - восклицали про